Эссе Переплыть озеро и взойти на холм

Миры детства: пространство большого детского мира и малого. Непостижимая топология вложенных многомерных пространств. Один мир вложен в другой, причём больший поглощается малым, но более ранним и потому более значимым для личности каждого человека. Топологический парадокс - малый мир огромней большего. Именно так происходит с отображениями пространств в человеческом сознании.

В своей статье «Текст как место» Сергей Морейно комментирует метафору, предложенную философом-постструктуралистом Роланом Бартом:
- Язык как ландшафт, текст - место в окружающем ландшафте.
Процесс взаимодействия с текстом и есть жизнь - путь, который не заканчивается нигде и начинается неизвестно откуда и когда. Так в сознание автора существует предчувствие текста, как предчувствие любви, как и предчувствие ландшафта: озера за холмом, оврага у леса, равнины упирающейся в холм. И всё-таки оспорю, известно, когда начинается процесс взаимодействия – в самом раннем детстве. Речь идёт об обобщённом тексте, остающимся инвариантным во времени человеческой жизни. Так неизменным остаётся в памяти и ландшафт детского мира.

      Для нас, родившихся здесь, в этом ландшафте детский мир является общим, он объединяет нас с Гофманом, Бобровским и другими творцами, родившимися в этом приморском, во многом мифическом мире – Сарматии, такое имя выбрал для него Иоганнес Бобровский. Мне, чья фамилия означает «Поле Барта», родившемуся на границе прусских земель Бартия и Надровия, идея инвариантности во времени ландшафта детства кажется чрезвычайно важной.


      Малый мир моего детства, мир в границах, освоенных к 12 годам.
На юг убегали холмы, отцовская горка, затем Карпухино озеро, там жил кузнец Карпов, но и в Пруссии имя этого озера - Карповен. Там в таинственном центральном имении, бывшем рыцарском владении четырнадцатого века Эрнстхофф росли гигантские туи, буки и загадочные цветы, луковицы которых в парке имения по утрам выкапывали женщины и обязательно высаживали в своих палисадниках до вечера того же дня. А дальше большое немецко-русское кладбище погибших в 1 мировой войне и через 3км граница с Польшей. Погранзастава, футбольное поле и пограничная полоса за ним. Старшина пограничник перед началом игры строго инструктировал нас:
- В сторону границы сильно не бить, перелетит мяч в Польшу, никого через погранполосу не пущу, а поляки вернут мяч только через сутки.
Да, мы ездили туда играть в футбол с пограничниками. Нас возил Толик Васильев на колхозной машине с бортами синего цвета, он притормаживал у дома, и я лихо спрыгивал на ходу с борта машины. Так продолжалось пока его не посадили, какой-то пассажир убился, ударившись головой о край не закрепленной бочки, стоявшей в кузове его машины. На этом наши матчи на границе закончились, ехать командой на велосипедах играть за 15 км прямо к польской границе слишком экстравагантно по тем временам. Так нелепо южная граница мира придвинулась к дому.

На север тянулась равнина. Граница мира с этой стороны была ближе, всего в 6 км, за тем самым аэродромом, который мы называли немецким, хотя в летние месяцы на лётное поле садились наши МИГи и СУшки. На велосипедах на перегонки там гоняла пацанва по быстрой дороге, уложенной идеально подогнанными аэродромными плитами. В жару нас к себе манил бассейн, выложенный плиткой. Говорили, что в нём купались отдыхающие асы люфтваффе, но чихали мы на них и ныряли в дождевую воду, которой небо наполняло бассейн. А весной 45 года здесь базировался полк Нормандия – Неман и французы поплевывали в бассейн, поскольку купаться в марте холодновато.
      Впервые я приехал туда на детском велосипеде с отцом для заготовки сена. Тогда колхоз и поселковые держали столько коров, что задача выделить всем покосы разрешалась только с применением методов оптимизации Ляпунова. О, это коровье царство, моя любимая корова «Майка», но нет про это дальше, в открытии большого мира.

На востоке моего мира за холмами плескалось озеро, главное озеро моей жизни. Не Байкал, не Онега, не Чудское, не Балатон и даже не Онтарио или Мичиган. Моё озеро с нелепым названием «Третья бригада». Со всех сторон его окружали холмы, и оно тёмно-синим или голубым бриллиантом, в зависимости от ясности неба, переливалось в зеленой оправе холмов. В детстве оно казалось далеким, долго идти, коротки шаги малышни. Надо подняться на две горки и спуститься вниз с последней, мы называли её Постодольская. А первую горку -Сергеевская, по фамилиям людей, живших там.

На западе моего мира дышала равнина. Дорога вела мимо Горелого имения, мимо карьера и уходила в леса. В леса, которые никто из нас не решился пройти до конца, до старого мазурского канала с его монументальными шлюзами.

Вверху над миром моим светилось небо, ночью бархатно-чёрное, днём в зависимости от погоды: серое, голубое, белесое. В небе царили аисты, своими крылами они разрезали его, клёкотом заставляли подниматься вверх, к звёздам. Они улетали в самом начале осени и небо сиротело, никто их не мог заменить ни небу, ни жителям.

Нам вполне хватало этого мира, он мог непрерывно расширяться сам по себе и без изменения границ - бесконечное количество деталей открывалось в нём, весёлых, загадочных, таинственных.
Никогда за все школьные годы я надолго не покидал мой мир, не ездил в пионерские лагеря, хотя меня манили в Артек и Орлёнок. Здесь раскинулось моё летнее царство: наш сад, со старыми немецкими яблонями, и молодыми - посаженными отцом; тропинка за садом, которой я бегал на футбольное поле; овраги, куда мы ходили за орехами; лесные опушки, где мы мальчишками собирали порох и другие отбросы войны; Бодягино болото, где водились черти и куда Леший через холмы и овраги в заплечном мешке носил им еду; озеро, с его купанием и рыбалкой.

Но с возрастом жизнь сама расширяет географию малой Родины.
На запад – через Железнодорожный, Правдинск, Калининград до самого моря.
На восток – за дальние озёра, за Анграппу, к Роминтенской пуще и Виштынцу у самой Литвы.
На юг - за польскую границу: Гольдап, Венгожево, Бранёво (Бартенштайн), Кентшин (Растенбург).
На севере я перешагнул за Преголю и Неман, взошёл на его северный крутой берег и с величественного холма смотрел на полноводную реку. Оказалось, что холм этот – Рамбинас, священный холм литовцев и пруссов. И это тоже мой мир. Рядом с Рамбинасом на старом лесном кладбище у Немана я сидел на скамье перед черным кубом – мемориальным камнем с надписью - «Кристионас Донелайтис». И хотя известно, что Поэт похоронен в другом месте, и он никогда не бывал здесь, но дух его явно присутствовал в этом воздухе, в плавном течении речного потока, в солнечном свете и узорчатых тенях леса, рядом со мной в этом времени и в этом пространстве.

Как ощущал это пространство Иоганнес Бобровский? Мальчишка, родившийся и живший в раннем детстве в Тильзите, затем в Растенбурге, а позже и в Кёнигсберге, приезжавший сюда на берега Немана к бабушке и тётке, да и женившегося здесь.
Но пространство это такое разнородное! Что связывает его в единое целое? Культура, история, язык, реки, холмы и озёра - что собственно и есть ландшафт.

А может и сама жизнь, не взирая на государственные границы:
 Озеро, на котором отец проводил за рыбалкой своё свободное время, где однажды мальчишкой ранним утром, неуклюже качнув лодку, я опрокинул его в воду, одетого в тяжелый бушлат и огромные резиновые сапоги. Помню, как он кричал мне, плавая в воде:
- Не бойся, только не переверни лодку.
Я боготворил это озеро, пока на холме над ним не поставили мощные радиолокаторы и само озеро не стало огромным отражающим зеркалом.
Иногда, на утренней рыбалке попадались угри. Откуда они здесь? Море и заливы так далеко. Как же им угрям здесь не быть если рядом река Анграппа (по-польски Венгораппа), города Ангерапп (Озёрск) и Венгожево (Ангербург). И все эти названия и старые, и новые связаны с угрём. От прусско-литовского anguris – угорь, app – река, современного польского венгож – угорь. И как тысячи лет назад плывут, а где и ползут упрямые угри по утренним росистым полям из родных рек и озёр к далёкому морю, преодолевая эпохи и границы. Из одного языка в другой, языков уходящих и наплывающих, застрявших в потоках воды своими реликтовыми словами, пришедшими к нам из вечности.

А может моя любимая корова, которую родители купили, когда мне ещё не исполнилось пяти лет, связывает эти миры в единое пространство. Отец поехал за ней далеко, через Неман в Юрбаркас. Почему туда, разве не водились коровы ближе? Для меня это тайна, наверное, там жили самые лучшие коровы. Её везли на бортовой машине через Неман, по мосту Луизы в Советск и дальше на юг, домой.

        Я помню вечер, когда её привезли. Машину подогнали к небольшому холмику за магазином, всё что осталось от разрушенного дома, дома из прошлой жизни посёлка. Из кузова перебросили на холмик настил и отец по нему свёл вниз корову. Я помню это до сих пор. Мир моего детства оказался освящен этой коровой, правда не индийской, а литовской, с заливных лугов, раскинувшихся за Неманом.

       Каждый летний вечер я встречал её с пастбища и гнал домой по улице Офицерской. Точнее не гнал, а сопровождал, она сама не хуже меня знала куда ей следует идти, она любила свой дом и своих хозяев, и молоко её было сладким. Мы шли по улице Офицерской, теперь её переименовали в Спортивную, мы шли вечером с востока на запад и прямо передо мной горела звезда. Яркая, с голубым отливом. Она сияла там впереди над огородами за Барышевой канавой. Позже мне сказали, что это не звезда, так и вышло, это мерцала планета - прекрасная Венера. Богиня любви светила мне, и я шёл к ней, шёл каждый вечер и мне кажется, всё ещё продолжаю идти.

Ныне наши малые миры поглощаются глобальным миром, но там в посёлке моего детства на футбольной площадке ещё стоят ворота, не просто футбольные, нет – магические, гофмановские. Если пройти сквозь них, то возвращается время, время моего и твоего детства и детства живших здесь до нас: Эрнста и Иоганнеса. И малый мир становится значительнее большого. Может этот мир вошедший в каждого из нас в детстве и есть та легендарная Сарматия воспетая в загадочных стихах Бобровского.

Теперь, когда мальчишкам моего поколения стукнуло шестьдесят, что остаётся мне в жизни:
переплыть озеро, взойти на холм, и оттуда
увидеть черепичные крыши домов,
всё ещё плывущие в царственных кронах каштанов.
Последние черепичные крыши в кронах последний каштанов.
Так заканчивается история, история частной жизни.
Если она не становится текстом, который продолжает жизнь.