Комсомолу пятьдесят

       Стоит лишь прикрыть глаза, как вновь я оказываюсь в родном поселке Новостроево и видится мне, как по улице бежит девчонка, легкая осенняя курточка на ней распахнута и торопится она, разбрызгивая лужи своими тяжеленными ботинками.

     Бежит она по улице, которая ведет от почты через весь поселок в соседнее Олехово и дальше в Озерск. Название улицы - «Вокзальная», теперь-то она называется по-другому - «Почтовая», но во времена нашего детства и юности – «Вокзальная». В конце улицы стоит краснокирпичное, почти готическое здание вокзала-станции, там же и «Станцевский пруд», а вот самой станции и железной дороги нет. Вернее, она была – немецкая узкоколейка, но мы, рожденные в этих местах в середине пятидесятых годов, не помнили ее. При нас уже не было, ни шпал, ни рельсов, осталась только насыпь, которая уходила куда-то далеко за таинственное «Центральное имение» в лес, на юго-запад, к большому маслозаводу и потом дальше через поселки, раскидывалась сетью по всей Пруссии, в ближайшие и дальние городки.

Девчонку зовут Наденька Евсеева, она бежит по улице поселка, плачет и кричит:
- Они взорвались, Сашка с Витьком взорвались.
Ее лицо – огромные влажные глаза и разорванный криком рот.

    Каждое 29 октября, в День рождения комсомола, я первым делом вспоминаю ее, ещё угловатую, но уже необыкновенно обаятельную. Почти пятьдесят лет она бежит по улице моего детства, размазывая по лицу слезы, кричит мне из 1968 года:
- Они взорвались, Сашка с Витьком взорвались, - и через полвека голос ее наполнен болью.

      В тот день комсомолу стукнуло 50 лет, у старшеклассников намечено торжественное собрание в школе, они берут какие-то обязательства, о чем-то рапортуют. Мы же пока еще шестиклашки, нам по двенадцать лет, а в комсомол берут только с четырнадцати и до этих забот у нас два вольных года. Поэтому нас распустили по домам, и мы занимаемся своими делами. Но сегодня мой отец собрался перепахать огород и мне дело нашел. Велел к трем часам быть на огороде за «Барышевой канавой», а сам пошел за конем к дяде Пете Орлову, тому, что живет в самом конце Офицерской улицы, рядом с футбольным полем.

      Дядя Петя уже скорей не дядя, а дед, он старше всех наших отцов и еще помнит, как засевать поле без сеялки. Позапрошлой весной мы заворожено смотрели, как он – сеятель, не спеша шествовал по полю, ряд за рядом, равномерно веером разбрасывая семена. Он набирал их в огромную ладонь из торбы, висящей на боку и широким взмахом руки от плеча бросал их во влажную землю, так и засеял клевером футбольную площадку. И газон у него получился настоящий, как на Уэмбли, где играли за третье место наши с Португалией на чемпионате мира в 1966 году. К этому времени в деревне уже появились первые телевизоры, и мы собирались с ребятами у моего соседа по дому Лешки Доронкина смотреть футбол.

     Едва я успел дойти до огорода, как приехал отец. Он лихо правил конем, стоя на телеге в полный рост, у его ног лежал плуг. Отец спрыгнул с телеги, выпряг коня, вместе мы спустили плуг на землю и он, перестегнув и подправив упряжь, впряг коня в плуг. Отец шел сзади за плугом, направляя его и регулируя глубину, на которую лемех вспарывал землю. Я шел слева от коня, у его морды и держал уздечку у самого удила, давившего на мягкие лошадиные губы. Конь, напрягаясь, когда плуг входил в землю излишне глубоко, размахивал головой, толкал меня мордой в плечо. Я не был приучен к лошадям, родительский страх помешал. Трехлеткой меня посадили на жеребца Борьку, который был при школе, отец тогда боронил огород у старого дома, где я родился, напротив Тремпенской кирхи и пасторского дома. Борька спокойно и легко вышагивал по мягкой земле, пока не качнулся, когда борона наткнулась на камень. Я не удержался, плавно сполз по мягкому лошадиному боку и упал прямо под его брюхо. Жеребец, уже опуская копыто на землю, в последний момент почувствовал под собой детское тело, остановился, так и держал на весу свою изящную ногу, пока меня не выхватили из-под него. С тех пор от лошадей меня держали подальше.

     Перепахав половину огорода, отец подозвал меня к себе и поставил за плуг. Сам взял коня под уздцы и повел в борозде. Я шел за плугом, пытался удержать его в ровном положении, но плуг бросало из стороны в сторону и лемех, то заглублялся сверх меры, то выскакивал почти на поверхность земли. Когда дотянул до конца огорода, отец перенял плуг из моих рук, и я смог посмотреть на сотворенную мною борозду, которая мелкой, вертлявой змейкой вилась по соседству с ровненькими отцовскими бороздами.

   Дальше отец пахал сам, я же вел коня в поводу, все опасаясь, как бы он не наступил своим подкованным копытом мне на ногу. Тут-то мы и услышали крик и девчачий плач, а потом увидели и Надю, бежавшую по дороге. Бежала она скорей всего домой к матери, чем-то смертельно испуганная. Заметив на огороде нас, свернула с дороги, и расплакавшись еще сильнее подошла к нам.
- Сашка с Витьком подорвались. – Сквозь рыдания с трудом можно было разобрать слова. Постарались ее успокоить и расспросить:
- Ребята играли дома у Витьки Пугача, а Сашка разбирал тростирку. Прижал ее к себе, чтобы ловчее было, и ковырял отверткой гильзу с задней стороны. Она и взорвалась, разорвав ему живот, а Витьку осколками посекло. – Тростирками у нас называли маленькие, красивые немецкие снарядики от малокалиберной автоматической пушки. Назывались они так потому, что взрываясь в костре трещали, как листы шифера трещат на горящей крыше. И разбросано было этих снарядиков по опушкам до чертовой силы.

      Опушки – несколько известных местным мальчишкам распаханных полей за поселком перед лесками, куда мы бегали собирать, то патроны, то серый или темно-коричневый порох в тонких трубочках. Снаряды и мины мы обычно не собирали, хотя они и валялись в избытке на полях. Земля, как живое тело, израненное осколками, исторгала их из себя железо, каждую весну и осень, особенно после работы на полях тракторов. Уже собираясь уходить, Надя проронила:
- Скорая помощь из Озерска за ними приехала, Витьке то руку перешибло и лицо посекло. А Сашка - тот сразу насмерть.
– Сашка Говорухин, мой первейший дружбан с малых лет. - Промелькнуло у меня в голове, - бежать надо к нему домой.
И вдруг Надя говорит:
- Забрала их скорая помощь и поехала во двор к Прокапенкам, за Сашкиными родителями.
- А почему к Прокапенкам. – удивился я.
- Так взорвался то Сашка Прокапенко, а Говорухина Саньки с ними не было, теть Вера его не пустила играть. – Надя поняла, почему я так испугался. Стыдно сказать, но пришло облегчение. Санька то Говорухин ближайший друг, а Сашка Прокапенко - тот просто друг. Вряд ли тогда я отдавал себе отчет в невозможности этого разделения, но это было чувство, просто инстинктивное чувство мальчишки, сперва узнавшего о гибели своего друга, а потом понявшего, что погиб другой из его одноклассников. Какие чудовищные весы взвешивали тяжесть этих потерь и сейчас не понять.

    Большинство жителей поселка Новостроево того времени приехали в Восточную Пруссию через год-другой после войны из Псковской, Брянской, Новгородской и Орловской областей России, а семья Прокапенко приехала совсем недавно, скорей всего из какой-то восточной области Украины.

       Сашка из детей в их семье - старший, был он высоким, смуглым и худеньким, с мелкими, но приятными чертами лица и излишне живой мимикой. Он быстро вошел в нашу компанию, играл с нами в футбол, таская за собой, а то и на себе младшего брата Юрку. Во время игры он ставил младшего за штангу, чтобы игроки мячом не зашибли. И когда мяч летел за ворота, Юрка смешно семенил за ним, а мы ждали, когда он принесет мяч. Так продолжалось до тех пор, пока однажды мяч не улетел за ворота на поле, которое перепахивал дребезжащий от старости трактор «Беларусь». Юрка привычно потрусил за мячом, почти под самый трактор, но Сашка Говорухин успел подхватить мальчишку и оттащить в сторону от гудящей машины. А через секунду мяч звонко лопнул в борозде под тракторным колесом.

    Дальнейшие события того юбилейного дня и последовавших похорон видятся сквозь туманную дымку, какими-то отдельными кадрами: гроб с Сашкиным телом, стоящий у них дома в маленькой комнатке; его виновато-улыбающийся отец, с почерневшим от горя лицом и мать в однотонном платке, покрывавшим не только голову, но и скрывавшим низ лица; испуганные одноклассники в белых рубашках и красных галстуках, стоящие в карауле под надзором нашей строгой классной Лебедевой Ольги Николаевны; глубокая могила на старом немецком поселковом кладбище; деревянная красная пирамидка с маленькой фотографией на могильном холмике.

      Не сказать, чтобы эта смерть ученика от взрыва была в нашем поселке небывалой, такое тогда происходило почти ежегодно. Война не хотела окончательно уходить из этих мест, она коварно и безжалостно находила свои жертвы на этой земле и через двадцать лет после ее окончания.
      Особенно помнились, похороны школьников, когда мы заканчивали первый класс. Три гроба из свежеоструганных сосновых досок стояли в спортивном зале, укрытые выцветшим кумачем. Всех школьников по классам выстроили по периметру зала, и офицер-сапер о чем-то долго и нудно нам рассказывал, потом директор школы Калинин Иван Васильевич грозил нам всеми небесными и даже директорскими карами, если мы будем и дальше баловаться с минами и снарядами, да бродить по опушкам.

      Мы стояли, опустив головы, и слушали наставления директора, но увещевания не задерживались в наших головах. Удержаться от этих поисков и военизированных игрищ было невозможно. Вдруг с правого фланга послышался визг, шеренга качнулась назад – мышь, выскочившая неизвестно откуда бежала вдоль строя. Инстинктивно я сделал шаг вперед и наступил прямо на мышь. Все вскрикнули, кинулись ко мне, но учителя быстро вернули всех на место, а придавленная мышь осталась лежать на полу перед строем. Директор, выдержав паузу, сказал, показывая на нечаянную жертву:
- Вот что бывает с теми, кто не слушает учителей и болтается там, где не надо.
Но, ни этот случай, ни последующие несчастья не отвратили нас от походов по опушкам, правда от мин и снарядов мы теперь стали держаться подальше.

     Со временем остатки боеприпасов по окрестностям собрали, и подрывы школьников сошли почти на нет. Хотя, когда строили теплицу на краю школьного двора, откопали множество мин и Мишка Федоров заядлый футболист по прозвищу Гусь (почему именно Гусь никто теперь сказать не сможет) целый день с саперами выносил из котлована мины и складывал их на дворе. Они лежали там до самого вечера, как огромные шашки, заполняя все клетки доски-двора, пока военные не вывезли их на полигон.

       Теперь, почти через пятьдесят лет уже трудно восстановить подробности случившегося тогда. Наша красавица Надя Евсеева одной из первых вышла замуж, и бравый моряк – выпускник КВИМУ увез ее в Краснодарский край, семья Витьки Пугача вскоре переехала в другой поселок, умерли родители Сашки Прокапенко, его младший брат, которого он так берег - пил, баловался наркотиками, сидел в тюрьме, где заработал туберкулез, и в конце концов сгинул, Сашка Говорухин поступил в высшее училище летчиков истребителей и уже начал летать на сверхзвуковых машинах, когда строгие врачи сгубили его мечту о небе и он заканчивал хороший, но вполне себе земной Московский энергетический институт.
      А совсем недавно сгорел дом дяди Пети Орлова, который так красиво стоял возле стадиона - одного из главных мест нашего деревенского детства. Нашего детства, от которого уже почти не осталось материальных свидетельств. Только память, как от той железной дороги, на которой уже давно нет ни шпал, ни рельсов, а зарастающая кустарником насыпь все стремиться неведомо куда. Но на протяжении всех следующих лет каждое 29 октября маленькая девочка бежит по улице моего детства с криком:
- Они взорвались, Сашка с Витьком взорвались. – И я вспоминаю о Сашке Прокапенко, своих школьных друзьях и полувековом юбилее комсомола.