Имплозия

Выходя из магазина на февральский сырой мороз, припоминая, всё ли купил для сегодняшнего вечера, Аркадий Брюхов машинально встряхнул в руке шуршащий пакет, оценил на вес и быстро зашагал к газетному киоску.

По пути всё же мысленно пересчитал покупки.

Вроде ничего не забыл: двести грамм фундука – хорошо и мягко послабляет утром, сто грамм плотного весового мармелада в виде червячков – у прилавка делал вид, будто покупает для ребенка, и просил дать больше красненьких, твердая как камень конская колбаса - двести грамм, полбулки черного хлеба, два свежих огурца и чекушка водки, чтобы на ночь снять возбуждение и утром проснуться без запаха, но с пустой головой, как после смерти.

Оставалось главное.

На подходе к газетному киоску, пока вынимал руку из перчатки, запутался в лямках сволочного пакета, наконец, склонился над лючком-окошком и постучал в стекло костяшкой пальца.

Лючок открылся таким звуком, будто оторвался насовсем, и в проёме показалась часть лица киоскерши – пухлая щека в красных прыщах, большой тонкогубый рот, скучный глаз и массивный подбородок. Брюхов знал этот малоприятный фрагмент человека, наверное, уже лет пять. С тех пор, как на углу возле его дома появился сарайчик «Роспечати». Казалось, эта часть лица и невидимое остальное тело, скрытое обложками журналов, всегда жили там внутри, где у них был свой город с другими улицами, трамваями и киоскерами.

Один из внутренних голосов Брюхова, по кличке «злобный», как и остальные, даже не мечтающий о допуске ко рту, традиционно при виде киоскерши прибегал откуда-то изнутри головы, говорил: «Кто же тебя, жабу прыщавую, замуж-то возьмет?» и, довольный выступлением, испарялся.

- Всё как обычно? - спросила из проёма часть лица. - Только «Правда Севера» на два рубля дороже сегодня.

«Сволочи», - подумал Брюхов, но в ответ кивнул, а вслух спросил:
- С чего подняли?

- Да они ж теперь в цвете, вот и дороже.

- Не проблема, - сказал Брюхов, снова подумал «сволочи» и, шурша пакетом, запустил руку во внутренний карман, но сцепил пальцами пустоту…

В голове вдруг стало горячо, будто на серый мозг плеснули красным кипятком. Денег не было. Если точнее и в целом, они были, конечно. Только в магазине Брюхов расплачивался картой и совершенно забыл снять наличные в банкомате возле табачного отдела.

Нет, стоп. Он всё рассчитал точно. В 18.30, с малым запасом в полторы минуты, он вышел из магазина, чтобы в 18.35 ровно купить газеты и в 18.42, ну, край в 18.42 с половиной минуты уже открывать ключом дверь квартиры – 30 секунд тут уже не имели веса. Этот монолитный порядок был незыблем, и одна ошибка могла запустить рой других. В этом случае их последствия становились уже совсем непредсказуемыми. Системный и точный мир Брюхова мог рухнуть, если только потом в течение минимум недели неукоснительно и четко не соблюдать расписание, не выравнивать события во времени, – тогда всё более или менее стабилизировалось, приходило в прежнее состояние покоя.

Значит, вернуться в магазин к банкомату сейчас уже нельзя. Это стоит семи минут отставания, даже если очень быстрым шагом и даже, допустим, без очереди. Опять же, если сдать назад сейчас - потом целый год необходимо следовать расписанию, притирать его до плюс-минус десяти, а лучше пяти секунд. Разменять семь минут на год Брюхов не мог. Но отказаться сегодня, в этот вторник, от газет означало катастрофу ничуть не меньшую. В конце концов, он ждал этого дня, этого момента целую неделю.

- Знаете, у меня есть только банковская карта, я не снял наличные, - сказал он в уже пустой проём, и голос его неподдельно дрогнул.

- Пятьсот девяносто семь рублей с вас, - ответила жаба изнутри, будто вообще ничего не услышала.

- Пожалуйста, я не успею вернуться к банкомату, - не узнавая себя, жалобно проблеял Брюхов. Он знал, что для постороннего человека оправдание «не успею» - глупость несусветная, но лишь оттого, что без малого сто процентов людей жили и живут, как скоты, не соблюдая никакого расписания и порядка.

Киоскерша за стеклом и обложками снова помолчала пару секунд, показалась в проёме тем же набором -  щекой, глазом, подбородком - и сказала большим ртом:
- Занесете завтра. Ничего страшного. Вы же постоянно покупаете.

- Спасибо, – сухо поблагодарил Брюхов. В сущности, особо было и не за что, принял в руки пачку прессы и быстрым шагом пошел домой.

Сейчас важно хотя бы сохранить тот порядок и тот график, который уже установлен, думал он, тщательно умещая на единственный крюк в прихожей своё пальто. Необходимо выиграть три минуты до момента, когда я сяду и раскрою первую газету, говорил он себе, чуть поспешно намыливая руки. Пусть ночь обнулит опоздания и с утра всё начнется как обычно, но расслабляться нельзя все равно.

Он поспешно выложил покупки на стол, по очередности их употребления, ровным квадратом сложил пакет и уместил его на край кухонного стола, чтобы захватить по дороге в прихожую. Холодильника в его однокомнатной квартире не существовало, как, впрочем, и шкафов. Разумеется, телевизора не было тем более. Брюхов никогда не покупал ничего про запас. Не использовал одну и ту же одежду два сезона и не носил такую, которую нужно гладить. Не держал лишней посуды, не имел ведра для мусора – всё умещалось в маленьком прозрачном пакете, который он выбрасывал ежедневно.

В любой момент самое нужное содержимое своей квартиры он смог бы собрать в средних размеров сумку, исключая, конечно, тот минимальный набор мебели, без которого тоже можно было обойтись. Он планировал когда-нибудь сократить его до матраца, выбросив с кухни стол и стул, а словари и энциклопедии, которыми занимал себя перед сном, были, в сущности, расходным материалом. Необходимые выписки Брюхов делал в толстую тетрадь, которую, впрочем, никогда не перечитывал – запоминал руками в процессе написания. Странным образом все эти записанные сухие сведения ровно и четко откладывались в голове, как будто на складе, и появлялись при первой необходимости, поскольку больше ничем, кроме них, он голову старался не занимать.

И только каждый вторник каждой недели Брюхов три часа до сна посвящал единственному своему развлечению - поиску ошибок в газетах. Главное правило жизни – не увеличивать хаоса, оставаться стерильным для времени - от этого не страдало: маленький праздник по вторникам – это хоть и отступление от правил, но строго периодичное и крайне полезное.

Поиск погружал Брюхова в переменное, щекочущее состояние возбуждения и блаженства. Он то взлетал над страницей серой пустельгой, то хирургом запускал руку в мягкие строчки, нащупывая уплотнения глупости в описании тупости. В конце концов как злобная крыса пробегал строчку за строчкой в поисках исторических неточностей, неправильных времен, трех прилагательных - трёх существительных в ряд, примечал, не стала ли блондинка Наташа к концу абзаца брюнеткой Светланой и не спутаны ли географические локации.

Настоящая ошибка, а Брюхов больше всего любил исторические ляпы, пробивала тело тонким разрядом вдоль позвоночника. Кажется, на какое-то мгновение у него даже останавливалось сердце, но потом заводилось с новой силой, от чего дрожали пальцы и лицо трогал тонкий спазм. Чтобы не спугнуть найденное, он тщательно обводил красной линией шариковой ручки чумное слово или предложение целиком и на чистом поле рядом с текстом выводил жирный знак вопроса. Потом мелко пришептывал правильное написание, после аккуратно вырезал из страницы больной участок и вкладывал его в почтовый конверт с адресом редакции, подписанным заранее ещё полгода назад – по сто штук на каждую газету, на что было потрачено почти три часа, включая двадцать семь минут в очереди на почте.

Лишь опечатки он пропускал и даже никогда не подчеркивал. Опечатка - черная дыра мира. Даже не ошибка, нет. Всё же её делает не человек, а именно его досадное отсутствие. Опечатка - невозможная нелепость, читай и смотри - предупреждение высшего порядка о том, что он в принципе есть, бдит и не прощает, если что-то делается без внимания лица, ответственного за выпуск.

При этом Брюхов никогда не вникал в текст больше, чем на три-четыре абзаца – нет смысла, всё враньё. Первое время даже на конвертах писал размашисто «Научитесь врать!», но потом почувствовал это лишним.

После того как очередная газета была пройдена, вырезки уложены внутрь соответствующего конверта, Брюхов тщательно обмётывал языком клеевой край клапана, прижимал его к столу для прочности схватывания и, удовлетворенный каждым своим движением, укладывал письма в стопку. Он сбрасывал их в уличный почтовый ящик по дороге на работу и на выходе из квартиры каждую среду закладывал на это действие двенадцать секунд. Если письма вдруг рассыпались или не влезали в щель (так было уже два раза за все эти годы), приходилось бежать в контору, догоняя время, упущенное на сбор конвертов.

Только в глянцевых журналах Брюхов ничего не искал. И даже не читал их. Он оставлял их под водку, чтобы окончательно снять напряжение. Чувствуя, как с макушки до пяток медленно наползает вялое алкогольное равнодушие, он перелистывал автомобили, часы, порочных баб с фальшивыми грудями и твердыми сосками и прилизанных сволочных мужиков, живущих безо всяких вопросов к миру. Было в этом кроме мелкого высокомерия ощущение приятности, произошедшей где-то далеко, но меж тем сопричастной с ним. Он не завидовал роскоши в глянце, просто знал, что всё это такая попутная, отвлекающая сволочей, красивая пена, в основе которой на самом деле лежат его истинный труд и знания, которые не дают миру расползтись в разные стороны мелкими и опасными ошибками.

Брюхов даже не просто чувствовал – знал точно, что в другой стране с таким созидательным интеллектом он мог бы стать миллионером. И это было бы понятно любому, кто взял бы труд объять хоть малую часть его строгого стройного мира. Но определенно к такому результату всё шло и в этой стране, где всем и на всех плевать. Не исключено или даже обязательно, что в Брюхове когда-нибудь признают мирового эксперта по текстам любого качества и рода. Не сразу. Очень может быть, что сначала будет много издевательств и насмешек. Только однажды всё сложится так, что без него ни эти порочные бабы, ни эти сикушечные мужики не смогут больше прожить ни дня. Воображение рисовало Брюхову, как однажды вечером к его дому приезжают черные машины. Из них быстро выходят одинаково одетые и хмурые люди, настойчиво просятся в дверь, вежливо требуют собраться – нет, без вещей, вам все будет предоставлено по первому желанию - и выйти на улицу. Потом везут в аэропорт, а оттуда в Москву. Там президент буднично и деловито жмет руку, просит срочно найти ошибку в международном договоре. Такую, чтобы войны не начинать, или даже сам договор с уже найденной ошибкой становится формальной, но окончательной победой над врагом. И он эту ошибку находит элементарно - кроется она в несоответствии именно этих вот двух слов, но никто очевидного, кроме Аркадия Брюхова, понять не способен, не обучен, не старался никогда, и ему за спасение женщин и детей дают огромный загородный дом и пожизненную пенсию. А может быть, наградной пистолет и право стрелять без суда и следствия всех сволочей, которые ему только встретятся, и брать всё, что захочется. Но Брюхов, конечно, ничего себе взять не позволит. Будет жить скромно – хлеб, кефир, консервы, макароны, новые справочники, и про это когда-нибудь сложат грустную и назидательную песню.

Пока же только одна газета, регулярно получавшая его письма, на 1 апреля напечатала жалкую заметку о чистоте русского языка, с множеством нарочитых, глупых орфографических ошибок и с подписью А. Брюхов.

Он мстить не стал. Просто запомнил и отложил на потом. До получения наградного пистолета.

Но сегодня… Сегодня эта непростительная оплошность с банкоматом и пятьсот девяносто семь рублей не давали ему сосредоточиться. Деньги надо было отдать. Или можно было не отдавать – чем эта дура докажет, что дала газеты в долг? Но нет, конечно, надо отдать. Нельзя, нельзя допускать ни малейшего долга. Он способен разрушить всё что угодно. Деньги совсем не равны времени, как в поговорке, они это невосполнимое время просто жрут и превращают в бесполезное дерьмо.

Брюхов пытался сосредоточиться, но работа не шла. На первых четырех страницах удалось найти унылое: «участников команды-победителей», за полчаса показалось слово «выдумчивость», через ещё десять минут из норы выползло тошнотворное «мастерство древних мастеров». Никакого удовольствия тухлая добыча не вызвала. На самом деле крепкие, скользкие и вертлявые ошибки были пропущены.

Брюхов остановился и понял, что деньги надо отдать завтра же. Сломать расписание - к черту минуты, целый год делать всё по секундомеру, но деньги надо было обязательно отдать утром.

Сегодня он решил себя уже не мучить, пусть всего три ошибки, нельзя себя изводить, в конце концов, и чтобы хоть как-то успокоиться, выпил водку одним разом, задохнулся с непривычки, чуть не сблевнул, не стал листать журналы, разделся и лег в кровать.

Большая жирная киоскерша c половиной прыщавого лица сидела возле его кровати всю ночь. Задирала свои ноги в складках трясущегося сала, дышала в лицо, сминала руками его гортань, смеялась и намекала на пятьсот девяносто семь рублей.

Утром Аркадий позвонил в контору, сказал, что вчера отравился и потому на работу придет позже. Там удивились, переспросили, что с голосом, он ли это вообще, поскольку раньше бухгалтер Брюхов никогда не опаздывал. Оказалось – он, но голос по телефону в самом деле был уже чужим, это был голос человека, который, просто отпросившись с работы на час, на самом деле летит в пропасть.

Брюхов давно усвоил - даже если кажется, что всё обдумал, нельзя доверять собственному мозгу, который совершает только автоматику бдительности – ест, спит, портит воздух и по сути своей ничем не отличается от мозга бобра или зяблика – у него не существует времени начала и конца, жизни и смерти, а только малые временные промежутки сна, жажды и голода. Мозг просто машина, и даже если какое-то решение кажется продуманным и осознанным, это выбор всего из двух заведомо гиблых вариантов. Не больше. Никакие умствования не делают результат иным, поскольку мозг выбирает только те точки, к которым можно проложить самый короткий путь. Настоящий и неведомый большинству людей выбор лежит в стреле времени и её возможностях. Там есть начало и конец – вот единственные константы, и если в этот промежуток уложить всё максимально компактно и последовательно, откроется чистая и созидательная реальность.

Повторяя внутри себя главный внутренний закон, принятый много лет назад и который предстояло сейчас нарушить, Брюхов дошел до банкомата. Снял шестьсот рублей сотнями. Вернулся к киоску. Постучал в дверцу. Но вместо жабы изнутри неожиданно показалась половина старушечьего лица.

- Ну? -  спросила она.

- Я хотел… просто так… - опешил Брюхов.

- Дома у себя в холодильник хоти и стучи просто так, - буркнула старуха и закрыла дверцу.

Брюхов даже представить себе не мог, что у продавцов киоска могут быть смены – приходил он туда только во вторник каждой недели в 18.35 и там всегда была она... Которая жаба.

Он побрел в сторону работы, совершенно не отсчитывая времени.

 - Сволочь, сволочь! – вдруг закричал внутри Брюхова голос- «истеричка». - Надо же было отдать деньги старухе сейчас! Через восемь часов будут уже сутки, как жизнь расползается совершенно бесконтрольно, и ты, сволочь, не догадался сунуть ей деньги и просто уйти. Только что добавил к этому кошмару ещё пять часов!

- Правильно сделал, – рассудительно ответил другой внутренний голос без имени. - Бабка деньги бы взяла, но жабе, допустим, не отдала, а та тебе ничего бы не сказала. Или сказала бы, но только на следующей неделе. Какие тут сутки! Неделя бы прошла!

- А вдруг жаба прыщавая поручила сменщице этой сволочной деньги у меня взять и описала меня, и бабка теперь скажет ей, что был, мол, такой, но ушел, ничего не отдал. Сволочь! Сволочь! Почему всё через задницу в этой стране! – неистово закричал внутри уже сам Брюхов и, проходя по лестнице, которая спускалась к школе, от негодования топнул ногой.

Случилось так, что подошва ботинка ударом припечатала свежий снег и сдвинула его с наледи, но Брюхов увидел только, как правая нога неожиданно быстро вылетела из-под него вверх и будто чужая устремилась куда-то за голову. Время вдруг стало вязким. Тело, отказываясь от предавшей конечности, отклонилось назад до невозможности. Внутри колена что-то мелко взорвалось, и накат болевой волны пришел одновременно с падением тела на снег, вернул привычное время и на секунду выбил Брюхова из сознания.

Он всегда ходил на работу кратчайшей, прямой дорогой через этот школьный двор, и в восемь часов утра, вместе с ним – впереди, позади, обгоняя и догоняя, шли люди. Сейчас было уже больше девяти часов и никого вокруг. Брюхов попытался встать, но затих, снова почувствовав боль.

В школе прозвенел звонок. На разных этажах замелькали в окнах головы детей, и какой-то мальчик вдруг припал носом к стеклу на втором этаже.

Брюхов вяло махнул ему рукой. Он не знал иного способа  сообщить, что нужна помощь. Мальчик оглянулся внутрь класса, видимо, что-то сказал, и у окна появились ещё несколько детей. Брюхов помахал рукой и им. Дети засмеялись и тоже замахали руками. Стараясь быть понятым, Брюхов скорчил болезненное лицо, согнул руку в локте, чуть вывернул её вбок, и показал на ногу. Повторил так ещё и ещё раз. Недоросшие сволочи в ответ тоже стали сгибать руки в локте и корчить рожи. Чуть подумав, Брюхов сделал в воздухе перед собой движение пальцем, как если бы он набирал телефон и описал цифры «ноль» и «три». На это представление детей у окна собралось еще больше. В конце концов кто-то из них вскочил на подоконник, опустил фрамугу и пискляво крикнул: «Сюда иди, козел е…ый!» Внутри класса раздался дикий хохот. Вдруг дети схлынули от окна, на секунду показалась всклокоченная учительница, и задвинулись плотные шторы.

Сволочи, подумал Брюхов. Вы сволочи, родители ваши скоты и ублюдки… Хаос мира развалил его тело на части весело, как пьяненький мясник на рынке, и теперь занес топор над головой... Уворачиваясь от лезвия, он снова попытался встать, но вдруг увидел, что всё это время он крепко, как рукоять меча, в руке, на которую опирался, сжимал продолговатое мёрзлое собачье дерьмо, и потерял сознание окончательно.

Вне мира чудилось длинное и белое, иногда с красно–синими вспышками. Оно тянулось, говорило, ходило волнами над и под, тыкалось в руку, тыкалось в рот. Потом заболело везде, вспыхнуло разноцветным шаром в лицо, и Брюхов очнулся в каталке, трясущейся и виляющей над белыми лампами по больничному коридору.

В больнице очень много посторонних, совершенно сволочных звуков. Загустевшая смешанная вонь и суета от бесполезного желания жить. Страсть безмозглых существ длить и длить эту никчемную иллюзию бесконечности. Страх смерти, они думают, будто боятся смерти,  злорадно думал Брюхов, на самом деле это страх потерять не свою жизнь, а жадность – жрать, хватать руками, пялиться глазами, тащить дармовое кулями, дышать так, чтоб лопнуть, сволочи…

Он ни с кем не разговаривал. Ничего не просил. Расписание в больнице соблюдалось кое-как, и от него ничего не зависело. Его мир скрошился окончательно, и ни в чем больше не было смысла.

Как молчаливого и определенно не скандального, его определили в палату ампутантов–обмороженцев и, соответственно, алкоголиков. Свежие лежали неподвижно, постанывая, воняя и матерясь. Выздоравливающие тракторной станцией храпели всю ночь, а утром, в зависимости от увечья, или придерживая бинтованную культю как дитя, или ловким циркулем оборачиваясь на костылях, исчезали за пределами палаты и возвращались прокуренные, с потеплевшими глазами.

  Твари, сволочи, думал Брюхов. Он было попросил врача на обходе перевести его в другую палату, но тот, почувствовав интеллигентскую слабину пациента, спросил: «По какой причине просите вас перевести?» Брюхов, понимая, что не способен на откровенное описание мерзости своих соседей в их же присутствии, промолчал.

Когда он учился в школе, его вполне логично даже не обзывали, а просто звали «Брюхо», при том что даже полным он не был никогда. Аркадий однажды пытался рассказать своим тупым одноклассникам, откуда на самом деле взялась эта его ошибочная и в целом неправильная фамилия и какой замечательной она была раньше, но они только посмеялись.

По семейной легенде, которую по разным поводам, но обычно не реже раза в полугодие, рассказывал отец, настоящая их фамилия - Брюлловы, и он сам, и сын его Аркадий – прямые потомки «живописца, монументалиста и представителя академизма». Последние два слова виделись Брюхову-младшему как неистребимая печать на челе, которую способны увидеть лишь другие сверхлюди - элитные представители академизма и никто кроме.

Предание гласило, что утеря настоящей фамилии случилась из-за несчастья  с буквами, когда  лет сто назад, постепенно из-за ошибок, совершенных неизвестно где и кем, сначала пропала одна из двух «эль», следом оставшаяся превратилась в букву «ха», и в итоге вместо «Брюллов», где будто с восторгом съезжаешь с короткой и крутой горы, получился жирный шмат - «Брюхов». Не Животов или Утробников хоть с каким-то содержимым, а пузо кормящей свиноматки, в дерьме и налипшей соломе.

Вся жизнь отца была посвящена войне с фамильно-буквенным проклятием. Мать, став Брюховой, охотно примкнула к боевому порядку, а Аркадий родился в качестве новобранца.

- Чтобы с такой фамилией чего-нибудь добиться, надо быть на голову выше остальных, - наставлял Аркадия отец. Вернуть себе достоинство, сменив паспорт, он считал малодушием и бесполезной тратой времени. По его разумению, всё должно было случиться каким-то чудесным образом, фамилию должны были присвоить как орден или звание – официально, признанно. Может быть, даже с извинениями.

Родители присматривались к сыну – не проявит ли он себя в живописи или скульптуре? Не проявил. В целом вкуса был не лишен, но связь между рукой и мыслью была утеряна. Но хоть внешне на академичного предка, отмечали они, был похож – прямой нос, правильные черты лица, курчавая голова. Отец однажды на зимних каникулах отвез его в Новгород к памятнику «Тысячелетие России», повстречаться с изваянием прародителя, меж двух композиторов. Аркадий смотрел на бронзового мужчину в тонком пальто и от холода хотел писать.

Семейная война за мировую справедливость заключалась в том, что Брюховы жили по четкому расписанию, почитая немецкие корни предка. Просыпались в семь утра даже в выходные, ложились в девять, завтракали и ужинали только все вместе, передачи по телевизору выбирали голосованием, смотрели тоже только вместе. На всякий случай поссорились со всеми родственниками по очереди и степени родства, заведомо и навсегда, чтобы исключить сомнения и потом в случае чего не отвлекаться на сантименты.

Впрочем, расписание Брюховых всегда сопротивлялось обстоятельствам, в преодолении которых они испытывали коллективное злорадное наслаждение. Семья постоянно шла против шквального ветра, против девятиметровых волн, насылаемых государством, соседями, начальством, расписанием автобусов, ассортиментом гастронома, и в обстоятельствах ежеминутного преодоления козней мирового беспорядка не знала даже малого предательства. Конечно, ничего лишнего на судне, которое попало в шторм, быть не могло. Даже выяснять отношения было некогда, и они держались друг за друга крепко. Так крепко, что когда отец вдруг неожиданно упал с этой лодки в темные воды, мать через месяц будто бы нечаянно поскользнулась на скользкой палубе и без вскрика ушла вслед за ним. Аркадий остался один внутри шторма и принял тогда единственно верное решение - идти прямым прежним курсом. Тем более что площадь сопротивления волнам и ветру сократилась до одного человека.

Как могло показаться, у него не получилось быть на голову выше небрюховых, которые окружающему миру не сопротивлялись, плыли по течению и скорость потока считали своей заслугой. Квартира, машина, дача, прибавляющая в окороках жена… Они добились этих глупостей ложью, воровством, лестью, подлогом и всем, чем только им было можно, но Брюхову, который играл жизнь на другом уровне, было нельзя. Он охранял семантические поля от проникновения идиотов. Но так как всех идиотов уничтожить было невозможно, начать стоило хотя бы с себя. Потому небрюховых с их фальшивыми мирами стоило держаться подальше. Лишний раз лучше даже не разговаривать с ними  – не уничтожать время и собственные мысли. В общем-то, им он виделся будто увечным или больным, и сам это понимал.

В пустоте с Брюховым остались только его внутренние голоса - сущности, не разделенные временем и внешностью. Причём в ходе внутренних диалогов Брюхов нашел массу интересных и иногда не очень собеседников. Их можно было слушать, с ними можно было спорить но (что важно и отличало Брюхова от шизофреника), любой голос выключался по первому желанию.

Кроме одного. Он среди всей внутренней болтовни выделялся отсутствием цвета, пола и эмоций. Первый раз он появился в пять лет. Маленький Брюхов стоял на обочине дороги, ведущей к дачам, ковырял палкой земляную кучу в надежде найти червяка, чтобы кинуть его в муравейник, и вдруг услышал в голове:

- Смотри, что сейчас случится.

- Где? - спросил Брюхов вслух. Ему показалось тогда, что слова прилетели из-за соседского дачного забора.

- Да вот, - и его взгляд сам переключился на мотоцикл с коляской, который как-то странно проехал ещё секунду и с воплями сидящих на нём упал в кювет.

В старших классах школы он появлялся несколько раз. Говорил внезапно: «Не волнуйся» или «Не переходи дорогу сейчас», но на вопросы не отвечал.

Брюхов пытался наладить отношения с этим бесцветным голосом. Иногда ему казалось, что у них складываются длинные и содержательные диалоги, но на поверку оказывалось, что Брюхов разговаривал с каким-то другим внутренним персонажем. Распознать ошибку было просто, но получалось не сразу. Послания от «прозрачного голоса» приходили как будто не изнутри головы, а влетали в неё снаружи, и в этот момент все остальные мысли, как помехи, на мгновенье просто отключались.

Разговориться им удалось только в армии на танковом полигоне, когда Брюхов, вынув большую кучу серой глины  из ямы, лег в изнеможении на траву и думал, что сейчас, наверное, сдохнет.

- Прослужишь годик и домой пойдешь, - неожиданно предрек голос.

- Хорошо бы, - ответил Брюхов, но спохватился: Погоди, как через год? Комиссуют что ли?

- Нет, нормально всё будет. Я сказал, год отслужишь и всё.

- Не верю.

- Ну, вот поверь.

- Погоди, а…

Через год министр обороны подписал приказ об увольнении студентов в запас, и Брюхов демобилизовался живым и здоровым.

На всякий случай Аркадий никому про загадочный голос не рассказывал. Он не верил в ангелов, чертей и потусторонние силы и прозрачный голос считал собственным, принадлежащим внутреннему «главному аналитику», который способен видеть то, что за суетой недоступно остальному сознанию. И он завидовал собственному голосу. Только им можно было ответить на самые важные вопросы, только он мог это сделать. Поэтому о нём просто некому было рассказать.

Голос порой пропадал на полгода - год или вдруг появлялся каждый день, в основном по утрам. Но чаще всего молчал, именно в тот момент, когда был очень нужен. И, как прежде, общей картины тоже не выдавал, долговременных пророчеств не показывал и вообще, как жить дальше, не сообщал.

Слиться со своим внутренним провидцем было возможно, только если принять, что время это главный ресурс, и его нельзя, невозможно экономить, можно только правильно следовать за ним – не жить будущим, не бояться ничего, а быть только здесь.

Потому Брюхов порой грезил, что может только его, единственного на этой планете, видно из космоса. Нет, не в телескоп, а в специальный прибор, который определяет, насколько разумна та или иная планета – насколько периодична там жизнь, сами животные и до каких пределов сложны их движения. И он здесь, безусловно, аномалия. Если инопланетяне существуют, то они наверняка сняли о нем документальный фильм и написали научные статьи.

Но порой приходили к нему моменты ясности или помутнения,  это смотря с какой стороны посмотреть, когда один из внутренних голосов, определенный как вкрадчивый аудитор-кладовщик воспоминаний и наверняка приятель «прозрачного», изредка говорил ему по разным поводам: «Понимаешь ты, что сумасшедший? Эти твои мечты о наградном оружии, об инопланетянах – это мысли таракана о жизни на хлебозаводе. Притом, что ты и сдохнешь однажды, как таракан».

В качестве аргумента «кладовщик» напоминал о подозрениях, которые возникли ещё в юношестве, о том, что всю эту историю с утерянной фамилией отец когда-то просто выдумал для матери. Наверняка во время первого знакомства, просто из ничего, с ходу, чтобы привлечь внимание. Он всегда любил рассказывать смешную или удивительную небывальщину. Чаще эти истории были настолько явной неправдой, что не требовали веры. Похоже, что история с Брюлловым когда-то тоже была таким враньём на десять минут. И, наверное, мать так искренне в неё поверила, что мнимое фамильное проклятье стало игрой, из игры переросло в легенду, после затвердело в идеологию и не оставляло никаких сомнений в правдоподобии, поскольку быстро объясняло почти всё сложное и больное, о чем и думать не хотелось.

Но моменты ясности, в сущности, были теми же грёзами, а «кладовщик» частыми напоминаниями о сумасшествии и неимением никаких новых доводов постепенно девальвировал себя до нуля.

***
На четвертый день в палату к Брюхову пришли. Вошедшая от двери сразу направилась к его койке. Аркадий, конечно, никого не ждал и узнать посетительницу даже не попытался.

-  Так это ж дура с профкома, - сказал внутри «бдительный».

Незнакомка остановилась в замешательстве, ампутанты подставили табуретку к койке, она тихо сказала им «спасибо», села напротив Брюхова и посмотрела на него с участием, недоступным представителю профкома. Что-то в её лице, впрочем, показалось Брюхову знакомым, но что именно, он не смог уловить сразу. Вдруг она повернула голову, от лба до подбородка пролегла тень оконной рамы, и он узнал ту самую часть лица из киоска, и залился краской.

- Слушайте, у меня здесь нет ничего, одежду забрали. В одежде пятьсот девяносто семь рублей. Я отдам, я помню, - заговорил он,  зачем-то оглядываясь на соседей по палате.

- Нет, я не за деньгами, - отмахнулась киоскерша. Тут газет вам принесла почитать и сока вот ещё. Какой любите, не знаю, взяла яблочный, его вроде все любят. А, и журнал вот ещё. Сегодня не вторник, конечно, но вдруг будет интересно... Я просто узнать. Я живу рядом со школой. В окошко видела, как вы упали, вызвала скорую и пошла к вам, но вы уже были без сознания.

- Дура, жаба, какого черта она приперлась сюда! - закричал дежурный скандалист внутри Брюхова. - Надо посмотреть, сколько стоит сок и эти газеты, отдать ей за все сразу потом, когда выпишут, и чтоб духу её тут не было больше!

- Вообще-то она нас спасла, - осадил его «рассудительный».

- Спасибо, - вслух сказал Брюхов.

- Извините, - пробормотала киоскерша, - я, наверное, не вовремя. Поднялась и ушла.

До больничного отбоя Брюхов пребывал в некоторой растерянности. Читал найденную в тумбочке книгу без обложки, в которой главный герой ловил преступников путем разговоров и размышлений, и не мог понять ни одной строчки текста. Не ел больничный ужин, хотя сегодня был его любимый пареный минтай. Странное чувство одолевало его. Без названия, но радостное и омерзительное.

Засыпая, возвращался от грохота каталки по коридору, думал про дежурных медсестер «скоты» и проваливался снова. Под утро вдруг проснулся, как показалось, из-за того, что за окном по пустой улице с воем падающих бомб проносились троллейбусы, но на самом деле от настырных ударов сердца. Брюхов вдруг вспомнил, что вместе с киоскершей в палате появился странный запах, откуда-то из далекого детства. И именно он не давал ему покоя. Вместе с этим запахом неожиданно пришли обрывки забытых звуков и видения того времени, когда он ещё не был рекрутирован на сопротивление миру.

В палате было темно, в коридоре стояла редкая тишина, и проснулись внутренние голоса, малодушно исчезнувшие сразу после её прихода.

- Не такая уж она и страшная, - пронеслось у него в голове.

- Да, и прыщей-то нет. В сущности.

- Намазала штукатурки на морду, вот и нет, - появился «злобный».

- Полная, но приятная, - появился ещё один голос, почему-то женский.

- Наверное, хорошая хозяйка, - откликнулся кто-то проходящий в голове мимо.

- Добрая, - кивнул женский голос.

- Ножки толстые, иксиком, кривые…

- Ничего не кривые, кстати.

- Заткнитесь все, - приказал главный Брюхов.

Во время обеда поймал себя на мысли, что ждет эту… Надо бы хоть спросить, как её зовут. Собственно, а почему она должна прийти? Ну, тогда потом спросить, после выписки.

Брюхов вспомнил, что в школе ему нравилась одноклассница Ира. Она была похожа на Марианну из сериала «Богатые тоже плачут», который семья смотрела дозировано и коллективно. Хотя подрастающий Аркадий в это время был больше занят машинкой в руках – представлял себя уходящим от погони по извилистой горной дороге, отстреливался и непременно попадал в преследователей, отчего у них по очереди отваливались колеса, и рядом с ним сидела Ира. Он представлял, как они поженятся, она будет смотреть на него особенным взглядом, и все эротические фантазии в туалете были посвящены только ей. Но у одноклассницы Иры был жуткий недостаток - толстая синяя вена проходила по её лбу с левой стороны, сверху, и уходила куда-то в висок. Это обстоятельство вызывало у Аркадия прилив необъяснимой брезгливости, как если бы довелось быть рядом с человеком, у которого  кишечник проходит снаружи и обмотан вокруг шеи.  Странно, странно  всё устроено, подумал он, удивившись воспоминанию.

После обеда в больничный сончас Брюхов вообще не спал. Думал о том, какой была бы его жизнь в качестве Брюллова. Нет, даже малой роскоши он себе не смог бы позволить, но интеллигентное общество определенно сопровождало бы его и в больнице. И, может, сама больница была бы, минимум, в Цюрихе. Хотя, в принципе-то, всё ещё можно успеть, 36 лет не такой уж и возраст. В конце концов, к чему я шел всю жизнь, подумал он внезапно и удивился, что мысль пришла сама по себе, без участия голоса «кладовщика».

После сончаса к Брюхову снова пришли. Он не успел понять, кто это и зачем, но на всякий случай поправил пижаму под одеялом.

Посетителем оказалась, как ни вспоминай, теперь уже совершенно незнакомая дама, в облаке приторных кондитерских запахов – ландышей, пересыпанных ванилью, с красивыми глазами и чуть оттопыренной нижней губой, которое придавало ей выражение или обиды, или брезгливости, без вариантов. Она сказала «Здравствуйте», распахнула прямо перед лицом Брюхова красные корочки удостоверения - не имени, ни лица на фотографии и вообще ничего определенного он, конечно же, не успел разобрать, и предупредила, что задаст несколько вопросов.

- А, собственно, зачем бы ты вообще пришла тогда, - отозвался «злобный» внутри.

Однако на душе у Аркадия сразу стало гладко – где-то в глубине души он верил, что справедливость - сестра неожиданности, и этот визит с быстрым красным удостоверением понял так, что из-за него, из-за Брюхова, наконец-то решили наказать сволочных дворников, которые лестницу возле школы чистят через раз. Но представительница каких-то органов после того, как узнала основные даты и координаты Аркадия, стала задавать вопросы никак не про дворников. Как часто Аркадий Брюхов бывает возле этой школы? Знаком ли ему кто-нибудь из учеников этой школы? Если да, то при каких обстоятельствах познакомились?

- В чем дело? При чем здесь эта чушь, которую вы спрашиваете? – вскипел Брюхов. - Не ученики же чистят эту лестницу!

- Чистят дворники, да. А дети просто ходят домой и незнакомых людей боятся, - негромко сказала женщина и сделала проницательное лицо.

- У меня нет детей, я там никого не ждал, а шел на работу…

- Предположим. И тем интересней все обстоятельства, связанные с вашим падением. Правда?

Она ещё раз внимательно, но теперь с осуждением посмотрела в лицо Брюхову, повозилась с сумкой и ушла.

Брюхов одолжил костыль у выздоравливающего. Упросил дежурную сестру позвонить со служебного  телефона. Узнал в справочном номер «Роспечати». Звонил. Долго объяснял какой-то сволочной бабе, что ему нужна молодая, которая там работает, из киоска, что по улице 40-летия Октября. Нет, имени он не знает, просто нужна, звоню из больницы, нет, не родственники… Ничего не добился, ни её телефона, ни адреса, оставил своё имя и номер палаты, попросил перезвонить или прийти к нему. Сказал, что очень нужно. Вернулся в палату и лег.

Воображение вкруговую рисовало ему чудовищную картину: после выздоровления его грузят в автозак, отвозят как есть в СИЗО, оттуда спустя год, небритого и бледного, тащат в суд, где сидят суровые родители якобы поруганных им детей, сами дети радостно тычут в него пальцами, влажными от соплей, судья стучит молотком, уже бессознательного его выволакивают из клетки, он стучит ботинками в зону и там давится на поясном ремне. С каждым кругом фантазия обрастала подробностями. Ночью он уже различал каждую щербинку на стене камеры и чувствовал в руках грубую ткань ремня, из которого предстояло сделать петлю.

Она пришла после завтрака утром. Прекрасная, милая. Принесла запах снега улицы, улыбалась нежно. Рассказала, что к ней тоже приходила эта женщина-дознаватель и история разрешилась сама собой уже вчера и без их участия. Оказывается, ученик, который матерился из открытой фрамуги на немощного Брюхова, будучи пойманным учительницей, придумал историю, будто узнал в валяющемся дядьке злодея, который приставал к мальчикам и девочкам – он сам, конечно, видел, а тут испугался, думал, что дядька упал специально, чтобы дети вышли ему помогать, и тут он схватит одного-двух, и заматерился, спасая одноклассников.

- Ну, сволочь, конечно же, сволочь, вы верно говорите. Учительница поверила, часть класса, чтобы спасти друга, подтвердили его слова, родители уверовали тем более, ладно как орден ещё не вручили на школьной линейке этому Кибальчишу. Но при виде красных корочек дознавателя ребенок от испуга яростно врать уже не сумел, разрыдался и рассказал всё как есть, обещал больше матерные слова из окна не кричать. Думаю, обещания не сдержит. Но и баба-дознаватель тоже сволочь, конечно, сволочь – нагнала жути, могла бы ребенка первым опросить, конечно,  - она говорила,  Брюхов слушал, кивал головой, повторял в унисон «сволочь» и чувствовал, как по телу растекается приятное низачем.

- Ладно, к вам, наверное, жена приходит. Будет неловко, если она меня увидит, - киоскерша поднялась и собралась уходить.

- Не будет. У меня нет жены.

- Ну да, я знала… Я просто утром пью чай и в окно смотрю, как вы на работу идете, и…

- Вас, простите, как зовут? – опомнился Брюхов.

- Настей.

- Настя, вы…

Брюхов не знал, что говорить дальше.

Он вдруг распознал этот её запах, он его помнил с детства. Так пахнет ромашковое мыло. Наверное, она им бельё в шкафу перекладывает, подумал он некстати, а вслух сказал:

- Если у вас вдруг появится время и вы не будете чем-то заняты, приходите ещё.

- Не придет она, - сказал один из голосов внутри Брюхова.

- Да не-е-е… Зайдет разик-то для приличия, - отозвался другой, женский.

- Я обязательной завтра приду, - сказала Настя.

Этим вечером Аркадий, одолжив костыли, вышел в коридор к людям. Придирчиво поглядывал на медсестер Настиной комплекции, на приходящих к своим мужьями дамочек и, проверяя себя, искал лучшего, чем у Насти, сочетания полноты разных мест. К своему удовлетворению не находил.

В сончас следующего дня, пока хозяин костылей спал, Брюхов ушел в коридор отделения к дальнему торцевому окну. Там дышалось свежее, чем в палате. Облокотившись на подоконник, он смотрел, как с пригорка сбегает талая вода. В прежнем мире воли, стойкости и ясности ума ничего такого с ним не случалось, не таяло, не стекало с горы вниз, перекатывая камушки, окурки и бумажки. Брюхов смотрел и думал, что, упав с корабля, доставшемуся по наследству, он чудом выжил в едкой воде, выплыл к берегу, но как себя вести здесь, куда можно ступить, что и когда говорить – непонятно, а узнать не у кого.

Настя после сончаса принесла костыли и потом приходила каждый день. Сидели в коридоре на железных стульях, он пил сок, она рассказывала о себе. Совсем неинтересно, длинно и путано, но странное дело - каждое событие из её жизни выстраивалось в его представлении как путь к нему и к этому моменту на железном стуле в коридоре.

Ему в ответ рассказывать особо было нечего. Ну не про пропавшие же месяц назад в бухгалтерии бланки строгого учета? Энциклопедические знания тоже стоило попридержать при себе, как он догадывался, но иногда прорывало, и в эти моменты у Аркадия неожиданно открывалось великолепное чувство юмора, притом что он даже не пытался шутить, а она почему-то смеялась. Незаметно перешли на «ты».

Свет падал на её лицо под разными углами и каждый раз очерчивал новую Настю. Он иногда ловил какое-то особенное её выражение, понимал, что в эти секунды ему открывается удивительная гармония границ-линий, которыми её атомы отделены от остального пространства. Казалось, что ни в других людях, ни в ландшафтах на земле или где-то там в космосе не может быть ничего более совершенного.

- У тебя всё изменится, - появился в голове прозрачный голос.

- Что всё?
- Главное, не сопротивляйся.

- Ладно, - мысленно ответил Брюхов своему предсказателю.

Он дал ей ключи от квартиры, попросил принести бритву – зарос как моджахед, и проверить квартиру – вдруг кран прорвало или ещё что. На следующий день она принесла ключи и обняла его, сказала, что он удивительный, и поцеловала его в губы. Брюхов догадывался, что такое может произойти, и боялся этого момента. Странно было ощущать на себе губы чужого человека, его открытый рот, которым он ел недавно, трогать языком зубы, на которых, наверное, осталась эта самая еда. И странными были даже не эти подробности, а внезапное отсутствие брезгливости.

Он представлял, как будет жить с ней. Вот он придет с работы, вот поест и они пойдут гулять мимо пятиэтажек, сарая, забора, что у промзоны,  вот они идут, и вот на них смотрят люди и думают - какие они оба красивые.

Его выписали из больницы, когда снег на улице растаял полностью и мелкими пучками на газонах уже появилась первая зеленая трава. В подвале больницы выдали кулёк с одеждой, пропахший плесенью. На первом этаже его ждала Настя с цветами. Как из роддома встречает,  подумал Аркадий, и внутренний женский голос жалостно погладил его по голове. Заказали такси. Аркадий ещё в больнице загадал - если Настя попытается облагородить квартиру самостоятельно, без спроса, то и потом начнет переучивать на свой лад, заставлять делать что-то, ему совершенно не нужное, однако ни одна вещь как будто не была тронута, все стояло на своих местах, хотя уборку она делала – это было видно.

С ней оказалось удивительно удобно – она одновременно была, и её не было. Не говорила лишнего, не требовала признаний, не строила планов дальше, чем на неделю. Брюхов подозревал, что потом, может быть, всё изменится, количество претензий вырастет, увеличится количество хлама в квартире и, может быть, даже придется купить холодильник, но пока в доме всё было словно как прежде, только добавился ещё один набор посуды, к справочникам и энциклопедиям прилегли книги «с болтовнёй». На матрасе умещались вдвоём, и это было удивительно, что хватало места. Брюхов понемногу осилил небрежные разговоры вслух, научился принимать пищу в присутствии другого человека, и, самое главное, делать это медленно. Настя, кажется, понимала, что это его жертвы, но вряд ли догадывалась о главной – он перестал жить по расписанию и даже начал получать от этого удовольствие. Чтобы не спугнуть, не спрашивал у неё лишнего. Не интересовался ни возрастом, ни фамилией, ни, возможно, прошлыми ухажерами. Хотел, чтобы всё началось с нуля, без предысторий. Похоже, она тоже так хотела и не углублялась в своих рассказах в подробности.

- Как-то поспешно всё случилось, - поднимался иногда строгий внутренний голос.

- А с другой стороны, чего тянуть? – отвечал ему голос всепрощения, и Брюхов был согласен с каждым.

Через неделю совместного житья он познакомился с её родителями. В их доме всё было устроено так, как он мог представить только в кошмарах, но странно, что в этот раз никакого неудобства он не испытал.

- Боже, какая чушь, какая жуть была прожита, - сказал по этому поводу в голове Брюхова «кладовщик-аудитор». – Это надо завершить. Может быть, купить машину или поехать в далекое путешествие, сменить работу, сменить, наконец, фамилию…

- Как ты смотришь на то, чтобы я взял твою фамилию? – спросил он Настю.

- Бери, конечно, - сказала она, не смутившись, не переспросив подробности, - так даже интересней.

Свадьбу решили не устраивать – просто посидеть дома вместе с родителями  за рюмкой, салатами, а потом с чаем и тортом. Перед тем как подать заявление, сходили в магазин, купили Брюхову пиджак, туфли, белую рубашку, оплатили пошлину в ЗАГС, договорились с Настей пойти завтра с утра подавать документы.

- Собрался? – запыхавшаяся, свежая, с порога спросила она.

- Да, всё, всё уже. Туфли вот только…

- Ну, давай, Аркадий Брехов, - засмеялась Настя.

- Брюхов я пока. Что ли ты забыла, Насть…

- Ну, теперь будешь Брехов.

- В смысле?

- Ну, Брехова я. Анастасия Станиславовна Брехова. Ты что, не знал?

- Я ничего и никогда тебе не говорил, дурак. Я и есть твоё сумасшествие, - вдруг сказал прозрачный голос внутри.

Брюхов ничего не успел ему ответить. Кто-то мягко, но плотно сцепил его рукой за виски, приподнял над землёй и перенес на палубу потерянного корабля.

На море стоял полный штиль. И воздух застыл вокруг, как будто уши плотно заткнули ватой. Не слыша себя, Брюхов сказал Насте, чтобы подождала его на улице, а когда она вышла, закрыл дверь на ключ, снял пиджак и лег на кровать.

Настала оглушительная тишина, и следом из поля зрения стали исчезать предметы, которые могли бы издать звук.

Он вдруг понял, что всё это была его фантазия. Галлюцинация от усталости одиночного плавания. Он, наверное, просто потерялся на пять-десять минут, просто сегодня проспал на работу.

В дверь громко стучали, грозя вырвать её вместе с косяками – требовали снова уснуть, потом сменили тон – начали упрашивать вернуться, кажется, уговаривали снова закрыть глаза. Но сквозь мертвый воздух долетали уже разбитые слова, и открывать дверь было нельзя, если сделать так, он уснет снова и потеряет драгоценное время. Брюхов лежал некоторое время, смотрел в потолок каюты, затем заставил себя встать и подойти к штурвалу. Стоило перетерпеть каких-то 30 минут и спать не захочется совсем, никогда больше.

Корпус корабля поскрипывал где-то изнутри, борта жевала и чавкала ими беззубая вода. Брюхов посмотрел на часы, там было 8 часов 52 минуты.