Раз дощечка, два дощечка...

Добро под рукой,
а он худа, что клада, ищет.
Русская пословица

Осень. Листья. Бабье лето... Сверху пригревает, под ногами шуршит, паутинки щекочут ноздри. Идем с Димкой по парку, гуляем, друг дружку не дергаем. Димке пять лет, а мне тридцать. Но сейчас это неважно, сейчас мы одинаково дети и одинаково счастливы. Димка пнет ногой кучку золота – и я пну. Димка помчится за бабочкой – и я помчусь. Оба не догоним, и оба смеемся. У бабочки век короткий, пусть порхает.
– Мама, – останавливается Димка, – а папа догнал бы. Он, знаешь, какой быстрый. – И строго заглядывает в лицо – вдруг усомнюсь?
– Знаю. Папа – человек военный, тренированный...
– И ничего он не трированный, – отвергает Димка неуклюжее слово. – Он сильный. И быстрый, как сто, нет – как сто тысячу бабочек.
– Надо говорить – как сто тысяч бабочек.
– А это много?
– Это... Ну... вот такая поляна, – показываю на лужайку перед эстрадой.
– Ух ты! А мы на них не наступим?
Димка еще не умеет представить, поэтому он видит наяву. Он видит сейчас целую поляну пестрых бабочек и ни за что на них не наступит. Придется менять направление. Мы идем в тихую, почти безлюдную часть парка, там дорожки не посыпаны гравием и нет аттракционов. Я об этом знаю, а Димка нет. Но перемену он чувствует – посерьезнел, оглядывается.
– Ма, где-то вода журчит, кто-то не закрыл краник.
– Ишь ты, слухач какой. Это ручей журчит, вон там, видишь – под горбатым мостком?
– Ма, горба у верблюда бывают – ты что?
– А вот и посмотрим, кто прав.
Мы спускаемся по отлогому склону, подскальзываясь на еще зеленой и сочной траве. Это моя оплошность, надо было пройти к ручью по тропинке. Сделать небольшой крюк – зато не рисковать. Как нормальные люди, как та пожилая пара, медленно гуляющая вдоль ручья. У старика в руке трость, но он опирается на плечо женщины, на вид крепкой, хоть и совершенно седой. Тростью старик ощупывает землю впереди себя – манера слепых или слабовидящих. Он тоже весь белый – волнистая пена на голове. Хотя правильно говорить – пенная волна... Какая-то очень знакомая мысль, я уже так думала... Нет, не могу вспомнить.
Наконец мы останавливаемся. Димкин кулачок в моей ладони – таю от нежности.
– Ну, убедился, что мостик горбат? Сначала идет вверх, а затем вниз. Ты на перила смотри, на перила, по ним линия четче видна.
– А-га, – изумленно соглашается Димка. Он сделал еще одно важное открытие в своей жизни. – А давай пройдем по ступенькам на ту сторону.
– Не боишься? Ступеньки шаткие, и высоко.
– Ха, – говорит Димка. – Мы с папой солдаты.
Пожилая чета первой приблизилась к мостику, и мы задерживаем шаги. Я смотрю на стариков в профиль. Женщина занята своим спутником: поворачивает его, помогает нащупать рукой перила, поймать ногой первую ступеньку. Несмотря ни на что, у мужчины гордая осанка – верней то, что от нее осталось. И вдруг... я узнаю его! Мои ноги прирастают к земле.
– Мама, – дергает рукой Димка, – мне больно. – Он вырывает свой кулачок из моей ладони. – Пойдем, – тащит меня к ручью.
– Погоди, – говорю я вполголоса, хотя никто не обращает на нас внимания, – пусть дедушка с бабушкой сначала поднимутся, а мы – потом.
– Ладно, – соглашается Димка и тут же выторговывает: – Но потом я пойду впереди, а ты сзади. И не держи меня, как старенького.
Ему невтерпеж, а старики, будто нарочно, еле шевелятся – куда им спешить? Димка взглядом подталкивает их в спину, считает врастяжку: «Раз дощечка... два дощечка...» Песенка есть такая, наверное, Димка подцепил слова. Мне жалко сына – детям не свойственно ждать. О себе молчу – ощущение счастья исчезло. Грустно, грустно...
– Димыч, а знаешь, куда ведет этот мостик? Не знаешь. Домой ведет, вот куда. Здесь кончается парк, а за ручьем начинается улица. Домой хочешь?
– Нет, – говорит Димка, – домой не хочу. Ты обещала, что будем кататься. Обещала ведь?
– А я что – против? Пошли.
Мы плетемся с ним вдоль ручья. Немного устал ребенок, утомила его прогулка. Ничего, скоро тропинка приведет нас к воротам парка, а там в двух шагах – билетные кассы. Я куплю билеты на все аттракционы для малышей. Будет по-честному: ему – радость, мне – покой. На время.

Время... Оно тянется, когда ты юн, когда торопишь его, и мчится, когда удерживаешь.
Свою первую учебную практику я, девятнадцатилетняя, проходила в отделе кадров мебельной фабрики. С тем же успехом могла бы попасть в любое другое место, это не имело значения. Что такое «менеджер по персоналу», в то время толком не знал никто. Это иностранное слово – менеджер – только-только стало внедряться в сознание русского человека и, как все новомодное, приобретало спрос. Я оказалась на гребне волны, но никто не мог помочь мне с ней справиться.
– Вот и славненько, – сказала инспектор-кадровик Валентина Сергеевна. – Наконец-то, Тимофей Кузьмич, и я возьму отпуск.
– Не сейчас, не сейчас, – заволновался начальник отдела кадров, – сперва научите эту милую девушку хоть чему-нибудь.
Он дал нам неделю сроку. Валентина Сергеевна приставила к своему столу в тесной комнатке на двоих второй стул и раскрыла первую папку.
– Я пройдусь по цехам, – сказал Тимофей Кузьмич. Кажется, он был неусидчив. Люди с такой энергичной, пружинистой походкой созданы для движения.
– Человек он хороший, сработаетесь. И подскажет – куда денется – если что. Сейчас так, для порядка, строжит.
Через неделю я уже отличала табель от графика, знала, где лежат трудовые книжки и как выписывать пропуска. Валентина Сергеевна принесла торт, заварила нам чай с мятой, а сама, не теряя минуты, колобком выкатилась из кабинета. Ее ждал месяц свободы.
За чаем мы подружились. Я любила дружить с пожилыми мужчинами – и молва не плетется, и жёны уже не ревнуют, и никакого подвоха в их поведении. По моим меркам, Тимофей Кузьмич был достаточно пожилым, скоро на пенсию. Возраст позволял ему слегка подтрунивать надо мной. Каждый день мы сидели напротив друг друга, почти безвылазно, по восемь часов – с ума сойти можно, если не пошутить, не перекинуться легким словом. Честно признаться, я не заметила, когда мой начальник впервые сказал мне «ты». Возможно, сразу, с первой же встречи. Я всего лишь девочка-практикантка – чего церемониться? По крайней мере, когда мы уплетали торт и болтали о том, о сем, о десятом, он запросто спросил:
– А что же тебе, Настена, мальчики не звонят? Я думал – телефон раскалится, но ни разу и не позвали.
– Не любят, Тимофей Кузьмич, говорят – не гламурная, – в тон ему ответила я.
– Э-э, рассказывай сказки – не любят. Погоди, еще как полюбят, поверь мне. С такими, как ты, не гуляют, на таких – женятся.
Я обиделась. Почему это со мной – не гуляют? Что я – хуже других? Это я с ними не гуляю – скучно, одна мелкота. Конечно, ему я этого не сказала, пусть. Только спросила, чтобы спрятать обиду:
– А с кем же гуляют, по-вашему?
– Гуляют с Ларисками.
– Не поняла...
– Есть тут у нас одна, кассиром работает. Ох и оторва! Возьми, почитай, ты в кадрах работаешь, должна быть в курсе таких вопросов. – Он достал из папки листок, протянул мне через узкий промежуток между столами. Подождал, пока я краснела, читая. – Ну что? И это не в первый раз жёны жалобу пишут.
– Зачем?
– Там же указано: «Разобраться и принять меры. Директор...»
– А меры какие?
– Воспитательные, конечно.
– И в чем они заключаются? – постигала я азы своей будущей профессии.
– В беседах они заключаются. Валентина Сергеевна по-женски с ней пыталась поговорить. Та по-женски ей и ответила: мол, буду искать, пока своего не найду, подходящего; не тебе, мол, старой деве, меня судить. Больше Валентину Сергеевну не уломать, надо мне самому разбираться. Кстати, ты сегодня можешь пораньше уйти, я ее вызвал на конец дня. Черт-те что... Мало мне пьяниц, среди мужиков, так еще эта...
– Она молодая?
– «Бальзаковский возраст», это дело не для тебя.
Я и не собиралась, вот еще... Мне бы слинять пораньше, продлить выходные хотя бы на час. Если такое будет моей профессией, то я круто ошиблась с выбором.
А в понедельник – ох, закрутилось! Тимофей Кузьмич отравился грибами и попал в инфекционку. Сказали – оттуда непросто выбраться. И как же мне быть? Я ничего не умею, а люди, как сговорились, идут и идут. Одному надо пенсию оформлять, другому с воинского учета сняться, третьему на работу оформиться... И без конца, без конца... Помучилась я денька два, потом собрала документы в пакет, прикупила немного фруктов и отправилась искать Тимофея Кузьмича.
Нет, вы только подумайте – он как ни в чем не бывало сидит на травке в больничном сквере, а статная женщина – наверно жена – потчует его домашним бульоном. И ни грамма смущения, наоборот, обрадовался, что я навестила. С женой познакомил: «Моя Клавдия Алексеевна». Приятная женщина, глаза добрые.
– Он мне о вас рассказывал. – Голос приветливый. Улыбается. Мне пирожки сует: – Берите, берите, ему нельзя, не сообразила. – Вкусные пирожки, я один съела. – Ну, побеседуйте, я пойду потихоньку.
– Клава, ты это... ты не сообщай сыну, не беспокой. Я на днях выпишусь. Тут мест не хватает. Из детского лагеря отдыха детей привезли, с острой кишечной инфекцией – скандал. Не до меня здесь теперь. Капельницу поставили – и гуляй.
– А как же анализы?
– Нормальные будут анализы. Иди, иди...
Болезнь, что и сказать, неприличная, не знаешь, о чем спрашивать.
– Ну, как там? – повернулся ко мне начальник. – Справляешься?
– Нет, – честно призналась я. – За помощью к вам пришла. Пожалуйста, проконсультируйте. – Я вывалила на траву бумаги. Из пакета выкатился красно-оранжевый апельсин, возомнивший себя мячом.
– Ах вот почему ты пришла! А если бы я умер?..
Меня словно кнутом хлестнули, аж дух перехватило. Взгляд Тимофея Кузьмича стал колючим, а лицо приняло цвет апельсина – блондины как-то по-особенному краснеют.
– До свидания, – четко и жестко отрезал он.
Я смотрела, как он уходит, спортивной походкой, в спортивном костюме, похожий скорей на тренера, чем на больного. И что я такого сделала? Я же не для себя – для людей, для дела... Но мы никогда не поймем друг друга – ясно, как день.
Он, действительно, вскоре выписался. Отношения наши были ровными, но прежней теплоты и откровенности в них уже не ощущалось. Я кое-как дотянула срок своей практики, Лариска выдала мне расчет, и мы с начальником сдержанно распрощались. Я даже письменный отзыв не попросила. Потом, потом... приедет Валентина Сергеевна...
Лето, море, пляж стерли, смыли неприятный осадок. В конце концов, мне с ним не работать. Я позвонила Валентине Сергеевне, сказала об отзыве.
– Приходи, приходи, конечно же, напишу. Никаких нареканий на тебя нет, так что напишу с чистой совестью.
Что-то больно шаловлив ее тон. Может, влюбилась на курорте? Дал бы Бог.
Тимофея Кузьмича в комнате не было – если везет, то во всем. Но спросить о нем надо. Отец мой – мудрый, опытный человек – то и дело внушает заветы. Есть и такой: «Никогда не позволяй себе, уходя, хлопать дверью. Начальника не осудят – ославят тебя; молва покатится – не отмоешься. Скандалистов и себялюбцев не привечают». А кто, извините, скандалит? Только не я.
– Как? – изумилась Валентина Сергеевна. – Ты и правда не знаешь? Так  женится он, три дня взял положенных, как молодожен.
– Что значит – женится? – обиделась я на такую нелепую шутку. – Он ведь женат.
– Так бросил жену. Она приходила сюда, плакала. Думала – на тебе.
– На мне – что?
– Женится. А он на этой... Лариске. Ты можешь представить?
– Да ну вас тут всех... – Я схватила свою бумажку и выскочила в коридор. Фу, как противно, еще и меня замарали. Забыть, забыть, вычеркнуть... навсегда...
И я забыла. В юности это просто. Жаль, что потом, при случае, вылезает. Значит, хранится где-то, в глубине души...
Надо же – раз дощечка, два дощечка... И женщина переставляет ему ноги. Не Лариска.