Окно

Утром деревню Костровичи взбудоражил слух: у вдовы Полины Безверхой кто-то высадил в окне стекло.
Полина Безверхая этой весной вышла на пенсию. Жила она тихо, на людях без нужды не появлялась – жаловалась на сердце и потому искала покоя. Летом к ней наезжали дети, но почему-то не задерживались, на что она никогда не роптала. Полина вдовела уже лет пятнадцать. Подняла на ноги двух дочерей и сына, юлой крутилась – нянчила первых внучат, пока их не отдавали в ясли, всплакивала провожая, и отвыкала, незаметно и бессловесно. Отвыкала не только от кутерьмы, от детского шума, а и от всей своей прежней жизни. Единственным ее развлечением стал телевизор. В окне, глядевшем на улицу, допоздна прыгал по занавеске веселый отблеск. Сельчане, проходя мимо хаты, могли разобрать слова диктора, и посему было сделано заключение, что Полина слабеет слухом. Правда, некоторые утверждали, что диктора иногда перебивал зычный голос Данилы Крутого. Но всегда находился неверящий, который тут же разбивал сплетню: «Да кому он треба, этот Данило».
И вот оказалось – «треба».
Первое обсуждение события произошло на выгоне. Бабы, с хворостинами, стояли кружком, задумчивые, изредка роняя одно-другое незначащее словечко.
– Экий супостатище, старый козел. Ле-е-зет.
– А то Полина девица?
– Ну все ж – баба. Безмужняя.
– А и Феня Крутая – баба. Мужняя. Терпеть?
Замолкали. Щуря глаза, поверх голов смотрели вдаль. И снова – со вздохом (так начинали песню в застолье):
– Ох, оно так. Неправдушка свое нутро завсегда выкажет.
– Грех-то какой, людоньки! И где же совесть была?
– То-то и оно: грех – в двери, совесть – в окно.
– Стыдобушка их заешь! Старые, почитай, люди. Даниле, проклятому, за шесть десятков вона когда перемахнуло.
– Ну-да, правда, за шесть. С моим Иваном ровесники.
Разговор оживился, точно огонь в печи. Еще пару сухих лучинок – и пламя взыграет, охватывая поленья. Но вдруг…
– Ой, гляньте-ко – Феня Крутая корову гонит…
Вмиг разлетелись вспугнутой стаей.
Феня до выгона не дошла. Махнула хворостиной над хребтом коровы и повернула обратно. Но женщины больше не собрались, понуро разбрелись по домам. Впереди было целое воскресенье.

Выходные и праздники в деревне Костровичи проходили, на первый взгляд, однообразно. Управившись по хозяйству и надев чистые юбки, женщины стягивались к хате, в которой жил бобыль Дорота. Это не значило, что Дороту любили. Напротив, не одна бывало клялась подпалить его хоромину, это «логово змия».
Дорота был неуклюж и ленив. Говорят, из-за лени и не женился в свой час. Казалось, не только он не любил работу, но и работа столь же откровенно презирала его. К чему бы ни приложился Дорота, все выходило наперекос. «Дорота – и тот лучше сделал бы», – ругали жены мужей за неудачу. А кто-то даже сочинил скороговорку: «Бежит от работы Дорота, бежит от Дороты работа», – и дети, ломая язык, по-первости орали ее на всю улицу.
Никто не называл его ни по имени, ни по фамилии, как будто он и родился с прозвищем.
Перебивался Дорота главным образом тем, что привечал в своей хате мужчин, пожелавших пропустить стаканчик и поиграть в подкидного. Охотников всегда хватало, а по праздникам особенно. И было такое правило: оставлять Дороте пустые бутылки. А чтобы женская половина деревни и впрямь не исполнила угрозу – не подожгла хату, решил Дорота подластиться. Сколотил кое-как дощатую лавку и врыл под стеной ножками в землю: «Сидите, бабоньки, лузгайте семечки, чешите языки да и за мужьями приглядывайте. Не больно-то нужно мне самому их опосля по домам разводить».
Обычно сходились после обеда. Время с утра летит быстро. Не успеешь накормить да прибраться, уже коровы мычат у калиток. А вот с обеда и до вечерней дойки – добрый кусок дня.
Но сегодня все перевернулось. Едва солнце выпило последний глоток росы, деревня начала оживляться. Сначала переговаривались через плетень: соседка с соседкой, кум с кумом. Потом чинно, сдерживая шаг, потекли по одному к хате Дороты.
Мужчины сели за карты. Из раскрытого окна доносилось короткое: туз, дама, валет… Женщины разместились на лавке, подпирая вылощенную спинами стену. Разговор шел пустячный, сто раз перемолотый: о минувшей зиме, о прошлых и предстоящих покупках – о том да о сем. Но каждая знала, что все это – лишь прикрытие, за которым, как стреноженный конь, ждет своей поры любопытство. Когда уже совсем стало невмоготу, подала голос Авдотья Степанчикова.
– Евгенья, – толкнула она соседку, – сходила б ужо к Полине. Подруга тебе будто, ай не проведаешь?
– Возьми да сходи, – огрызнулась рябая Евгенья, – что меня подставлять. – И сплюнула на землю шелуху семечек.
– А правда, бабы, сходить бы да глянуть, – подскочила на месте остроносенькая молодка.
– Сбегай, Маруська, сбегай, ты на ногу быстрая.
– А и сбегаю. В той стороне мои гуси пасутся. Возьму хворостину, будто бы до гусей. – Маруська подхватила с земли валявшийся прутик и, виляя худым задом, пошла по улице.
До самого ее возвращения на лавке никто не произнес ни звука. Прятаться за суесловием было уже ни к чему.
А из Доротиного окна, набирая силу, гремели мужские голоса:
– С шестерки зашел бы, у меня ж подкидная. Теперь шевели, дурень, картами.
– Э-э-э, продули – сматывайтесь. На высадку играем.
– Ну и жук с тобой. Отдыхай, Мирон, нехай нам хуже будет…
Наконец, поигрывая прутиком, появилась Маруська. Она сияла.
– Что? Что? – вскинулось несколько голосов.
Маруська села, обмахнулась ладонями и с геройским видом посмотрела вокруг.
– Значится, иду. Тишина-а. Даже куры примолкли, ни одна не кудахчет. А в окне – вот такая дыра. По углам осколки не выпали. Видать, каменюкой с размаху бросала. Она и прошла как пуля.
– Кто бросал каменюкой? – высунулась из окна взлохмаченная голова.
– Не твоя печаль, – бзикнула Маруська. – Дома чего бы сделал, так ты с утра тут штаны протираешь.
Голова спряталась, но возбужденная вниманием Маруська уже не могла остановиться:
– Блудни чертовы, только гоготать вам да к юбкам чужим липнуть. Гром вас там разрази, – потрясла она кулаком.
– Не встревай, все они дуры, – пробубнили за стеной.
Вскочила Евгенья – узнала по голосу муженька.
– Конечно, мы дуры, – зашлась гневом. – Дуры, потому как всю жизнь вас одних доглядаем. Думаешь, я не могла бы себе хахаля завести, как Полина?
– Кто на тебя позарится? – вылетело из окна.
– Ах, так? Никто не позарится? Не сумлевайся – найдутся. Еще летось Мирон-от цеплялся, когда солому возили…
– Чего?! – вскричала чернявая, подхватываясь и взмахивая руками, как невзлетная птица крыльями.
Евгенья прикусила язык и, прижимаясь к стене, стала отодвигаться в сторонку.
– Ладно, Мироша, ладненько, – задыхалась чернявая. – Ты меня, выходит, на эту рябую цаплю меняешь? Смотри же! Тебе не люба, другому люба. Антон меня замуж звал, когда я уже брюхатой по твоей воле ходила. Не поцурался. Скажи, Антон.
Вместо Антона откликнулась длинноногая молодица, она с визгом вылетела из соседнего двора. Поднялся тарарам на всю деревню. Каждая силилась доказать, что и она не лыком шита. Наружу вытаскивались новые и новые секреты, словно крючком подцепляя друг друга.
Неизвестно, чем бы все кончилось, но вмешалась Авдотья – забегала, заквохтала, всплескивая руками:
– Угомонитесь, угомонитесь. Послухайте меня старую. Не гневите Бога. Ни одна из вас ни в чем не повинна. Пошто смуту вносить. Сами судьбу выбирали, неволей замуж не шли. А что мужик за юбку дергает, так то от веку так. И где вы видели, чтобы петух только едину курицу стерег?
– Все ихнее племя такое, – остывая, поддержала Маруська. – Мы тут передеремся, а им, кобелям, услада. Да нехай холера их раздерет, антихристов этих.
Опять расселись на лавке и опять долго молчали. Только теперь каждая думала о своем. Но это «свое» было у них так похоже, что почти сливалось в одно целое. И они это понимали. Как не понять – всю жизнь вместе, весь ты как есть на виду.
– Заполошные мы бабы, – проговорила со вздохом Маруська. – Чего расшумелись? Никто ж ни у кого мужика не увел. Вона они, под боком, все на один лад. Когда и нахлещутся, а к утру отойдут – да в поле. И к хозяйству дома руки приложат. Все ж подмога. А возьмите Полину. Сорока еще не было, как стала вдовой. И трое на шее. Забор-от починить и то некому. А огород вспахать, а посадить?
– Ей-богу, людоньки, Данило-таки ей и пахал этой весной. Сама видела, – вспомнила чернявая.
– А и что, если пахал? – вступилась Евгенья. – По-соседству жить – не помочь?
– Да я что? Я ничего. А только, ей-богу, видела: Феня картошку в борозды накидывала. Это ж подумайте: заставить женку на полюбовницу робить.
– Врете вы все, – приблизилась длинноногая. – Какой из него полюбовник? Старый уже, мхом обрастет скоро.
– Однако что ни день к соседке захаживает. Стежку уже протоптал за сараями, – доказывала чернявая.
– Оттого ходит, что Полина его как человека привечает, – с неожиданной рассудительностью произнесла Маруська. – Мы ведь как? Мы своего мужика пилою пилим, надоел за жизнь – во! – полоснула рукой по горлу. – Теперь уже доброе слово и скажи – не поверит. А доброты каждому хочется. Ой, милые, хочется доброты-то!..
– Может, и так, – сдалась, поразмыслив, чернявая.
– Я вам скажу, бабы, – подала голос Евгенья. – Данило не сахар, но и с Федором своим она счастья не видела. Пил дюже. И дрался. Дети бывало ночью ко мне прибегут, колотятся, плачут… За какой надобностью она замуж за него шла, годков осемнадцати?
– Не было осемнадцати, – тихо сказала Авдотья. И все выжидательно повернулись к ней. – Не было осемнадцати, – громче повторила Авдотья. – Она моложе меня на четыре года. Но в девках вместе ходили на посиделки. Пряли кудель да ткали полотна. Без женихов, ведомо, не обходилось. Еще тогда Данило Полину облюбовал. Вился вокруг ястребом. Да сокола не одолел. Сокол хитростью взял. Явился это однажды Федор с дружками в хату, где мы пряли. Выхватили они у Полины прялку – и шасть за дверь. А без прялки девке домой не вертайся. Это все равно что солдату винтовку сгубить. Вот как все дело вышло. Но не слюбилось у Полины с Федором. Не слюбилось и у Данилы с Феней. А жизню прожили. Детей вырастили. И пошто теперь ужо окна бить?
Женщины сидели, не шелохнувшись. Почему-то старались не глядеть друг на друга. Было слышно, как звенит в тени под деревьями мошка.
– Вот что, бабы, – вдруг сказала чернявая. – Спозаранку пошлю своего Мирошку, пускай стекло вставит. Мошкары сей год расплодилось – житья не дает.
– И я пошлю своего, – пообещала Евгенья. – Ничего, пойдет и сделает, руки-ноги не отпадут.
– Да и все могут пойти, гуртом веселее. У безмужней работы во дворе хватит. Самым утром и вытолкаем.

…А утром стало известно: у вдовы Полины Безверхой стекло в окне цело.