Глава 17 - Последний глоток лета

Она робела и стеснялась своей уличной одежды, хотя перед переходом отобрала всё самое образцовое, выстиранное и выглаженное.

Да. Всё – так, потому что нужно ловить волну. Любую, даже неистовую, пугающую, после прорыва плотины. И при этом желательно не думать, чтоб не расстраивать помехами потоки энергий – поэтому Алеся даже не знала, куда она, собственно, шагает, выходя из подъезда.

Ей было неуютно в этом зловещем стерильном царстве, как любому здоровому человеку (ну хорошо, прибавим слово «относительно»).

Но главное, что Алеся увидела его. В тот самый момент. В той самой обстановке, от которой сжималось сердце. И ещё она боялась, что кто-нибудь войдёт, это вам не сон, где реальность сравнительно пластична и разворотлива.

Но первую секунду Алеся застыла, и с яркостью проступила в воздухе строгая, тихая композиция звуков, приглушённых, как шаги у постели больного. Такой невесомый аппаратный гул, иногда деликатное попискивание каких-то датчиков – она б, конечно, предпочла ничего о них не знать, но всякий раз, как её захватывала аура героя, она с необъяснимым влечением, жутковатым педантизмом погружалась в мир его горестей. Она проводила личное исследование, и вот как-то само собой оказывалось, что она начинает гораздо глубже, чем нужно, разбираться в таких вещах, как рак желудка, воздействие мышьяка на организм, болезни сердца и их лечение, заболевания почек и гемодиализ, наконец.

Её словно бы тянуло узнать, «как ещё может умереть Патриция Хольман», если не от пули – интересно, как может разрушиться тело человека перед тем, как душа перейдёт последний рубеж? Но военные ранения тоже, кстати, завораживали. Крови не боялась. От чужих страданий сознательно, с демонстративным жёстким равнодушием открещивалась. Вот именно, от чужих.

А сейчас она ощутила, что у Юрия Владимировича не сильно, но тягуче, тоскливо болит голова. Он прикрыл глаза, стремясь расслабиться и прогнать эту боль, даже задремал, но не смог.

Алеся подошла неслышно, кладя на его лоб мягкую ладошку, шёпотом позвала:

- Юрочка!

Андропов почему-то совсем не удивился. Открыв глаза, он произнёс:

- О, надо же. Только задремал, и уже вижу тебя во сне. Ну наконец-то.

Алеся не знала, что сказать, просто погладила его по голове. Ну, и про то, что это не сон, опять тактично промолчала. Но ей было очень важно прийти к нему «на самом деле», пусть рискованно.

- Я уж думал, а вдруг больше не придёшь, - тепло продолжал Андропов, - но как-то вот не верилось, что раз – и исчезнешь, хотя уже два месяца прошло. Но я ждал.

- Два?

Алеся была готова со стыда сгореть.

- Ну да, время быстро летит. Ты уж прости, что в такой обстановке, как-то у меня фантазии не хватило заснуть в более симпатичное место, - извинился он.

- Ничего, ничего, ну что ты! Это я некстати прямо во время процедур, - пробормотала Алеся.

- Неправда. Кстати.

Он ощущал, как под её прохладной ладонью растворяется заунывная головная боль. Надо бы улучить момент и поцеловать её милую руку. Андропов улыбнулся своим мыслям, и Алеся немедленно отозвалась, тоже с тенью улыбки:

- Интересно бы узнать, о чём ваши думы. Как вы себя чувствуете, мой князь? – спросила она и поцеловала его в лоб.

- С каждой минутой всё лучше и лучше! - шутливо отрапортовал Андропов. – А в вашем обществе поневоле улетучится любая хворь!

Вот это класс, он подхватил её игру с обращением на «вы»! Очень естественно. И это несмотря на то, что у них выканье обозначает противоположные вещи. Да, и на князя, что характерно, не обиделся.

- Я очень рада.

Вот только выглядел усталым, хотя бодрился и был явно настроен по-боевому и... как это вообще по-русски? «Зацята». Настроенность на борьбу. Мало того, победу. Упорное, со сжатыми зубами противостояние. В нём читалась мощь и угроза, нечто вроде глухого рыка авиационного или танкового мотора – который, к сожалению, сбоит...

Время летит.

- Знаешь, Юра, вот ты про время сказал...

Алеся поглаживала Юрия Владимировича по волосам и старалась не смотреть на подсоединённый катетер – там, где он жалом нырял под кожу.

- Ну?

- Неловко спрашивать, но какой сейчас год?

- Ничего неловкого, ты ведь не отсюда, - невозмутимо пожал плечами Андропов. – А год восьмидесятый. Буквально недавно наступил, кстати.

Вот оно что, всё тогда ясно. Понятно, откуда это напряжение, бьющее через край: она ли не помнила, она ли книжек не читала, что именно в этот период в Политбюро, за спиной дряхлеющего, всё более невменяемого Брежнева, начиналась тихая схватка за власть. Тогда же выдвинулось и «малое Политбюро», или триумвират, удивительно напоминавший их с Владой и капитаном компанию drei Kameraden... Она ещё недаром замечала, что Юрий Владимирович стал меньше шутить и больше хмуриться, иногда раздражался – она, правда, тоже за словом в карман не лезла, но они оба спохватывались, извинялись и отходили на свои позиции, а дальше продолжали беседу как ни в чём ни бывало. И заметно это было не только ей, но и сослуживцам. Правда, наблюдения эти были до приключения в Вильне – там он, кажется, был ошеломлён, захвачен, забыл обо всех проблемах, личных и государственных... кроме проблем с самочувствием, конечно, но Алеся тогда очень прилично справилась.

- Вот так, - продолжал Андропов, - и мне просто не верится, я ведь с тобой уже больше трёх лет знаком. Странноватое ощущение: так, будто совсем недолго, и так, будто полжизни... А знаешь, что забавно получается? Сейчас вот, например, зима, а мы с тобой виделись в основном весной и летом – но оно и правильно, во сне ведь какая разница, что за окном, да и вообще?

Очень ёмко – «да и вообще». И именно, что разницы никакой. Потому что душой отдыхаешь.

Алеся опустила глаза, и от нежной радости у неё чуть не закружилась голова. Как же здорово.

Зато она свою душу искромсала тупыми портновскими ножницами, устроив это непонятное, дурацкое расставание: ну чего же она так испугалась после Вильни? Теперь даже неважно, какую дефиницию подобрать тогдашнему смятению. Важно то, как она мучительно счастлива от этой встречи, пусть она происходит не в романтическом кафе на берегу Вили, а в больничной палате.

Хотя ничего страшного не происходит. Пока.

Восьмидесятый год.

Её обдало страхом и тоской, как горькой морской водой, прокатилось где-то внутри больное нытьё, душевное и телесное.

Впрочем, обдало и прошло. Жизнь продолжается. И пока продолжается, надо встречаться, надо... успеть? Она не захотела пугаться подуманного слова и заглушила его репликой:

- Юрочка, я очень рада, что ты меня приснил. – Она уже приучила его к своим белорусизмам – вставляла их стилистически и нарочито, как считала более точным. – Но всё-таки давай и ночью сегодня встретимся? Ну пожалуйста! Я соскучилась.

- Знала бы ты, как я соскучился! Даже по твоим вредностям на грани фола, за которые Бобков тебе должен по мягкому месту надавать.

- Ой, ну, Филипп Денисыч симпатяга, но уж лучше ты! – хихикнула Алеся.

- Ну и что, не хулиганище? Поймал тебя на слове!

- Ты расслабляйся уж давай, можешь ещё с две минутки прикорнуть, - примирительно мурлыкнула Алеся, - а когда глаза откроешь, всё как рукой снимет.

- А ты ведь именно так и снимаешь, разве нет? – вздохнул Андропов, снова смежив веки, но уже безмятежно.

Вернувшись домой, Алеся была наполнена ощущением чуда. И озорным триумфом: «шалость удалась». И волнением за Юрия Владимировича – томительным и пряным таким чувством, но это чувство не хотело быть трагическим. И желанием с ним не расставаться – решительным, как шашкой сплеча. И, конечно же, предвкушением: поиграть с кошкой, попить чаю с молоком, записать стихотворение, почитать книжку – и спать. Спать! Жить!

Но для этого она была слишком натянута и звонка от возбуждения. Несмотря на поздний час, хотелось всего-всего, ужасно прекрасного и условно героического, бегать, прыгать, летать, ворваться в гущу латиносной вечеринки или вражеского отряда... Ах, полнота бытия – это чудесно. Только не тогда, когда оно подступает уже к самым краям и выплёскивается на асфальт.

- Мрррмяу! – протяжно сказала Франкита и вопросительно поглядела на хозяйку с высокой кухонной табуретки.

Ну правильно, Леся, петушок уснул давно, спит и курочка, а к мальчику Юрочке ты совсем не торопишься.

- Знаю-знаю, кисуль, но мне что-то не спится, - виновато вздохнула Стамбровская и снова налила чай, щедро разбавив молоком.

Не спиться – вот проблема и задача, а не спится – это не беда.

Кошка и тут была права.

Алеся приглашающе мотнула головой. Угольная красотка спрыгнула с табуретки и последовала за ней.

Она вылезла на символический, миниатюрный балкон и втащила туда складной пленэрный стульчик. В уютной темноте оседал последний городской шум и сложный запах домов и дорог, разбавленный нотами липовых листьев и клейких душистых петуний. Ветер, уже ощутимо прохладный, доносил сырость речного запаха. Прекрасный аккомпанемент для English tea и собственных дум. А ещё Алеся поняла, что безумно, безумно хочет в Крым.

Она могла бы подкопить денег, а могла бы поднапрячься и, экономя на билете, совершить пространственный бросок в Сан-Мартино, город из снов и сказок, в который даже сами итальянцы (кроме местных жителей, конечно) не очень верят, а обнаружив, заходятся от восхищения. Но она хотела – в Крым. Притом ведь, кажется, именно сейчас наступил бархатный сезон.

От томительного порыва она даже не усидела и вскочила, задев горшок с геранью. Нет, сидеть здесь далее положительно невозможно. Алеся последний раз погладила кончиком пальца кошкино ушко, взяла стул, чашку и, пропустив в комнату Франкиту, закрыла балконную дверь.

Она летела по тенистой аллее, сбиваясь с дыхания, с дрожью за грудью и горячими ладонями... Но это только мысленно.

На самом же деле пришлось подкрадываться. Ведьма из неё была хорошая, ниндзя не очень, но она старалась.

Сердце колотится под самым горлом. Плавный перекат с пятки на носок. Заклятие незаметности специально для сна двадцатой степени достоверности. Почти как в жизни, но чуточку лучше. Ведь правда?

Но чувства – взорвались и хлынули вокруг, окатили обоих, она накинулась, схватила живое, мягкое, столкнулась, испугалась, заорала громче, чем надо:

- Агаааа! Попался! Теперь ты!

Юрий Владимирович расхохотался.

Какой симпатичный и мальчишеский у него смех, ну прелесть, распугал все солнечные блики под платанами!

- Алеся, вот злодейка!

- Я ужасно хотела, понимаешь, только поздно вечером поняла, но как же я ужасно хотела...

- Успокойся. Буквально чуточку!

Первые минуты они ничего не говорили, просто обнимались. У него сильно билось сердце, прорываясь ударами через лёгкую рубашку. Алеся сладко пугалась и терялась, и кончики пальцев у неё тоже подрагивали, поэтому она просто жалась, обхватывала, льнула. Комок слюдяной слюны стыл в горле.

Она сообразила, что где-то здесь должны быть и охранники, просто у Юрия Владимировича настроение было созерцательное, и они не мельтешили. А она тут вздумала изобразить нападение тигра на одинокую лань! Нет, они-то её знали, хоть в этом, сновидческом пространстве, она была своей, но... какая-то неправильность и ненастоящесть как раз в этом, вот если бы... нет, лучше не думать, а то обидно до слёз, и примерно настолько же стыдно, грешно...

Она попробовала сильным вздохом разогнать тоску, но толку было чуть, и её бросило в жар. Алеся мягко вырвалась и отступила, пылая щеками.

- Ну что же ты? Ты чем-то расстроена? – обеспокоенно спросил Юрий Владимирович.

- Знаешь, последнее время я много расстраиваюсь без причины, - виновато произнесла Алеся. – Мне просто как-то... неспокойно.

- Мне тоже, - задумчиво произнёс Андропов, посерьёзнев ещё больше. – У меня вообще будет непростая неделя, так что захотелось вот отвлечься напоследок.

Снова кольнула тревога. Хотя... Во-первых, сказано же русским языком, человек отдохнуть хочет. Во-вторых, наверняка не хочет сглазить. Что у нас гласит закон сохранения тонкой энергии? Правильно. Сохраняется она тогда, когда не разбазаривается на слова. Бывают, конечно, случаи фиксации с помощью устных программ, но это мало кому даётся. И наконец, он не обязан перед ней отчитываться. В крайнем случае можно уточнить у него дату и потом распрекрасно найти материалы на тему того, что «имело место быть» в конкретный день конкретного года. Да, именно так! Ау, Леся, ты ведь не забыла, что ты здесь просто зритель?

То-то и оно...

- Опять ты в мучительных раздумьях, - укоризненно проворчал Андропов и взял её за руку. – Пойдём лучше.

И они пошли. Воздух был чист и напоен каким-то сложным, лёгким целебным ароматом, и смешивался воедино с зеленовато-золотистым ласковым светом, и с каждым вдохом казалось, что ты сильнее, стройнее и чище раза в два. Вся тропа была затенена густыми кронами, тень плавно покачивалась под ногами и на дикой поверхности скал, а в ветвях то и дело перекликались птицы. Названий обступавших их деревьев Алеся не помнила, хотя ведь было, рассказывали о них в Никитском ботаническом саду... А место здесь было тоже смутно знакомое – хотя если поездил по Крыму и знаешь тамошнюю природу, даже незнакомые места будут казаться когда-то виденными. И при этом ни одно из них в точности не повторяет другое... Продумав эту нехитрую романтическую сентенцию, Алеся сосредоточилась, подключилась, глядя рассеянными невидящими глазами под ноги – и в голове услужливо всплыло: «Нижняя Ореанда». Да, слышала когда-то название. Забавно, слегка напоминает «Новый Орлеан».

Здесь было хорошо. Тягостные мысли растворялись и улетучивались, как токсины – казалось, местный климат лечит не только тело, но и душу. Юрий Владимирович ощущал полное умиротворение, иногда даже вздыхал с лёгкой рассеянной улыбкой и оглядывался вокруг, и при этом чуть-чуть пожимал Алесину руку: «Видишь? А я тебе про что говорил!».

И ещё во сне он выглядел гораздо лучше, чем во время её визита. По внешнему впечатлению она бы вообще не сказала, что у него могут быть какие-то проблемы.

- Эта тропа тянется километров на шесть, - говорил Андропов, словно в такт Алесиным мыслям, - и везде, как видишь, ровная, без перепадов. А то, что она называется Солнечной – это, конечно, недоразумение. Переименовали неудачно, не подумавши. Ведь раньше это место называлось Царской тропой: здесь очень любил прогуливаться Николай Второй со своим семейством. Мы сейчас выйдем к Аю-Дагу – ты когда-нибудь видела эту гору, хотя бы на картинках? Если нет, даже лучше!

Алеся теоретически могла её видеть, когда автобус, на котором она с родителями ехала с экскурсии по Ялте, проезжал мимо. Но она дремала, сморенная жарой и бесконечным хождением. На извинения, что не разбудили, отреагировала вяло, потом для проформы нашла гору на фото и на картине Айвазовского, посмотрела, подумала, ну, вроде ничего особенного, и поинтереснее видали. Но теперь ей внезапно стало как-то обидно за тот раз, и она воскликнула:

- О чём ты говоришь! Конечно, нет! И картинки не считаются.

- Прекрасно, пойдём.

Они вынырнули из-под зелёной сени, прошли мимо живописных скальных глыб и ступили на полукруглую площадку с изящными колоннами, сливочно золотящимися на солнце.

- Ух ты! – восхищённо произнесла Алеся. – Медведище. Огромный!

- Вот-вот.

- Только очень печальный. И я бы не советовала ему пить морскую воду.

- Верно понимаешь – а теперь моя очередь рассказывать легенду, - заявил Юрий Владимирович.

И он рассказал ей о маленькой девочке, взращённой стаей медведей, о любви к юноше, выброшенному на берег кораблекрушением, о совместном побеге, о ярости медведя-вожака, вознамерившегося выпить море и притянуть лодку к берегу, о пении и мольбах девушки к грозному зверю... Наконец, о том, как сердце медведя смягчилось, но вместо гнева охватила его тоска по беглянке, такая тяжёлая, что навек пригвоздила его к этому берегу и превратила в камень.

- Красиво. И грустно.

- По-моему, весёлых легенд вообще не бывает, - пожал плечами Андропов, - если объект достаточно велик, а мотив возвышен. По ту сторону грусти обычно лежит величие, или что-то близкое к нему. Чаще всего невыразимое. А «весёлые» легенды и приметы обычно мелкие, легкомысленные. Потому что булыжник в мостовой или чей-то дымоход, скажем, в Бремене, тоже могут быть примечательны, но это обычно связано с какими-то курьёзами и прочим «колбасным юмором».

- У тебя у самого колбасный юмор.

- Почему это? Ааа... – начал припоминать Андропов.

- А я тоже считаю, что свободы и либерализм – это фуфло! Вот кольцо брауншвейгской или краковской... Ой, а московская? Ммм, у меня уже слюни побежали! Жить из-под палки – можно! Если это палка московской колбасы, - с комичной серьёзностью рассуждала Алеся и с восхищённым испугом пятилась, потому что Юрий Владимирович начал демонстративно на неё наступать с кривой усмешечкой, а когда они уже сделали круг по площадке, ласково осведомился:

- Ты сама в пропасть прыгнешь или тебе помочь?

- Только после вас!

- Ну и что это будет? Ритуальное самоубийство двух сотрудников спецслужб? А что, неплохой сюжет для детектива. Только разгадка уж глупее некуда!

- Да вообще, - согласилась Алеся, - а в итоге мы оба просто проснёмся в холодном поту. Хотя ничто не лишено смысла, смерть во сне – это символ перерождения. Это инициация.

- А может, и не только во сне, - задумчиво заметил Андропов.

Они удивительно легко перескакивали со смешного на серьёзное и наоборот. А говорить могли о чём угодно, и о чём угодно молчать.

Повздорили – хотя знакомство их само по себе началось на повышенных тонах – всего несколько раз. Причина была самая в их случае естественная.

Разница мировоззрений становится видна вовсе не во время умных диспутов, когда нарочно приходят, поигрывают мускулами, обнюхиваются, присматриваются – и излагают, и спорят, азартно, зло, самовлюблённо и с упоением.

Опасность совсем в другом. В оброненном слове, презрительном взгляде, неосторожной мысли. Случайно вырвалось – и ошпарило, и поди потом подступись...

Как-то раз зашёл разговор о призвании и признании, Алеся вспомнила о работе до эмиграции. Воспоминания были даже слишком ярки. И она, сама не сознавая, принялась «отдирать корочку» – и вот уже саднит, вот уже кровит, снова больно! Яд струился щедрыми порциями: «никто не забыт, ничто не забыто».

- Зачем ты всё это мне рассказываешь? – неожиданно ледяным тоном осведомился Андропов. И посмотрел так, что обдало колким морозцем.

- Ну как же!.. – возмутилась Алеся.

«Зачем ты вообще припёрлась?» - спросил бы ещё так.

- Значит, вы у нас самая нежная и удивительная, - сардонически протянул председатель, - а вокруг один плебс и быдло, что коллеги, что руководитель. Не понимают, не ценят, задвигают, не подносят желаемое положение и почёт на блюдечке с голубой каёмочкой. Что за дерьмом я занимаюсь, не царское это дело! Фи, заводская обстановка, фи, идиотская система, и это... – Тут его интонация стала откровенно недоброй. – Это вами рассматривается как наиярчайшее проявление советского, - надавил он, - строя. Значит, вы отождествляете Советский Союз исключительно со всякой мерзостью...

«И кто вы после этого?» - ну давай, спроси!

Она не помнила, как он окончил фразу. Но потом он назвал её переживания типичной диссидентской самовлюблённостью и подленькой обидой и сказал, что именно такие, как она, больше всего склонны к предательству. Мало того, ему достало тогда ума подвести к тому, что её переселение в ВКЛ – это тоже побег и предательство, ведь жить и чего-то добиваться в более суровых условиях – кишка тонка. В памяти остались бьющие наотмашь, клокочущие потоки энергии – её это отшвырнуло в состояние ярости, той самой ярости, когда все средства хороши. Чего она только не наговорила. В том числе расписала и подчеркнула, что СССР – доказал свою несостоятельность ис-то-ри-чес-ки.

Они расстались в состоянии, близком к бешенству; при пробуждении было ощущение вихря – не иначе, «яростных атак». И крайне дурное расположение духа.

Но к вечеру оно стало ещё хуже. Потому что приблизительно к обеду до Алеси дошёл смысл содеянного.

Во-первых, она взбеленилась на уважаемого ею, дорогого человека – в ту пору эти высокие слова об Андропове были с оттенком официоза, но она очень стыдилась своей вспышки. А самое худшее... Нет, слова «развал» не прозвучало. Но и без того хватило. Она вложила в свой залп слишком много огневой мощи – и ударила туда, куда совсем не следовало, просто из соображений порядочности. Как-то раз на последнем курсе она чуть не вскрылась, потому что была полна ужаса и не видела – смысла. А теперь вырвала смысл у другого. Наверное, так, как вырывают глаз или сердце. По крайней мере, так это ощущалось.

Теперь-то, когда они стояли и любовались Аю-Дагом, шли потом обратно по тенистой тропе, она поняла, нет, постигла, что он такое для неё. Вот Сталина, к примеру, надо ставить на пьедестал. А с Андропова надо - сдувать пылинки. Жалеть, беречь и нежить. А не так, как тогда.

При следующей встрече Юрий Владимирович пребывал в ужасной растерянности. Пару раз открывал рот, чтобы что-то сказать, но так и оставался беспомощно стоять. Потому что она заявилась к нему в слезах. И рыдала, не в силах что-то выговорить, минут пять или семь. Каждый плачет по-своему – Алеся плакала безутешно, как пятилетний ребёнок, огромными слезами, величиной с хрустальные подвески на люстре. Это полностью деморализовало. Придя в себя, Алеся бурно взмолилась о прощении. Андропов был поражён таким раскаянием и, конечно же, простил, даже немного авансом, и корил себя, что довёл её до такого состояния... И тоже попросил прощения. И они тогда крепко обнялись, хотя в ту пору этот жест не относился у них к числу привычных.

В том и был урок: что нельзя доводить друг друга. И не просто «нельзя» – грешно. 

Раньше она этого не понимала и не желала понимать. С друзьями и незнакомцами она обращалась несказанно лучше, чем с парнями. Казалось, с теми она нагло поигрывала, лениво и с циничным высокомерием, как кошка с полузадохшимся мышом.

Но она никогда не ставила целью «быть плохейшей ведьмой в мире», просто так как-то выходило. Всякий раз. Само.

Алеся периодически вспоминала, что девушка должна «встречаться». Спохватывалась – и усердно начинала. И твердила мантру, что это не трудно, а приятно. А если в этот раз не преуспеешь в нахождении своей судьбы, то это хотя бы придаёт ореол и блеск. Ты-же-девочка.

Ей нравилось принимать знаки внимания, как и всякой ты-же-девочке. До тех пор, пока связь не начинала тяготить.

Ей не хотелось: быть неразлучной; идти на уступки; заниматься сексом; выходить замуж; рожать детей; менять свою звучную фамилию... В конце концов – говорить «мы», вместо «я» и расставаться с ролью кошки, которая гуляет сама по себе.

И не то, чтобы она боялась сближения. Она просто не видела за человеком права ступать на её территорию. Как-то они все... недотягивали.

Она в очередной раз обнаруживала, что ей – нет, не плохо, а просто никак. Хуже всего, что с кем попало она не связывалась, всё интересные ведь, симпатичные люди, жалко расстраивать... Так как же сказать, чтоб не обидеть?! И она мялась, жалась с принуждённой улыбочкой, и тянулось это иногда месяцами. Она копила раздражение и чувство вины. Хотя разве виновен человек, что не может дать вам талер, если в кармане у него всего лишь три гроша? Она искренне желала сохранить и общение, и дружескую теплоту, или хотя бы раскланяться учтиво. Но знала, что такие предложения как раз таки в три гроша и расцениваются – и вызывают гнев. Ведь унизительно, понимаете, тоже мне, подачка... И она продолжала мучительно молчать. Напряжение с обеих сторон нарастало. Начинались упрёки и эмоциональный шантаж. А вот это уже был удар ниже пояса.   

Именно на этой стадии все её добрые чувства испарялись окончательно. И она, мучась тайной уязвлённостью, входила в роль бездушной стервы – с нездоровым, но таки наслаждением. Подпускала отравы, колола булавками, скрупулёзно доводила до красной черты. Особым шиком было облить другого помоями, а самой успеть отскочить – тогда она рисовала на фюзеляже звёздочки.

Бросала всегда она и тем гордилась. До поры до времени.

Потом – с тошнотворным чувством мямлила об этом на исповеди. Не могла же она не понимать, что такое поведение в заслуги не идёт.

Алеся была отличным другом, но очень неуклюжей дамой сердца: расставаться красиво не умела, а до красоты ли, когда отношения напоминают разогнавшуюся тачку с камнями, а не... что там они должны напоминать?

Вот с Юрием Владимировичем никогда не возникало вопроса: что это должно напоминать и как выглядеть.

Да и вообще... Отец Тадеуш, ксёндз в костёле на Золотой Горке, который раз выслушивал от неё эти истории. И жалел эту упрямую девочку-генерала, которая так настойчиво старалась, чтоб всё у неё было «по-людски» и всякий раз терпела жестокую неудачу.

Как-то раз он не выдержал и, вздохнув, заговорил с ней по-простому, как обыкновенный пожилой уроженец Будслава в задушевной беседе:

- Дочушка, ну что ж ты мучаешься? Ты ведь сама всё прекрасно понимаешь. Грешно, что ты заставляешь страдать ближнего своего – разве он это заслужил? Нет. Грешно то, как ты этим тешишься, хотя в драке на многих азарт находит – только почему вместо любви у тебя выходит драка?.. А потом ты сама от происходящего впадаешь в грех уныния. Но вот задай себе вопрос, а ответ прочти у себя в сердце: зачем? Зачем ты насилуешь себя и других? Терпение, - горячо воскликнул отец Тадеуш, - вот чего тебе не хватает! Не надо подгонять Господа, Он сам знает, как устроить твою жизнь. А ты Его торопишь, обижаешься, пытаешься что-то урвать... Никогда не требуй и не пытайся завоёвывать – твоё будет не тобой же отнято, а тебе дано с благословением...

Он явно волновался, а Алеся перебила с непрошеной скептической усмешкой:

- Так значит, это как у Булгакова? Никогда и ничего не просите, сами всё дадут?

Отец Тадеуш вздохнул: он, скорее, винил себя за неспособность донести мысль, а не Алесю за непонятливость.

- Нет, - серьёзно и терпеливо ответил он. - Просить – можно и нужно, иначе зачем тогда молитва? Но просить и набрасываться с претензиями и обвинениями – вещи разные. А ещё постарайся вспомнить о жертвах и интенциях. Давно ли ты делала что-нибудь подобное?..

Попал по больному месту. Алесе, было, полегчало, а в итоге разговор всё равно оставил горечь. Она с истовой радостью настроилась на исполнение епитимьи, и даже готовое понятие о жертве у неё имелось – но и то замирающее со страхом и стыдливостью, очень несмелое...

И ещё кое-что шипом засело в сердце – то, о чём она не рассказывала на исповеди.

Она поняла свою проблему ещё тогда, когда читала со словарём чилийскую книгу об арауканских шаманах и мистическом браке. Нет, что вы. Некоторые духи не возражали, чтоб у их жреца была личная жизнь. Вот и дон Аугусто тогда не возражал. Никогда – ни слова упрёка. А только всё равно у неё никогда и ни с кем ничего не получалось.

Вот потому-то и «не по-людски».

А сейчас она с мрачным смирением приняла решение: ну и пожалуйста, ну и не надо – она готова обойтись без всякого там «человеческого счастья», только бы быть с Юрием Владимировичем, любить его и не расставаться. Лучше уж так, если она настолько не приспособлена к миру живых!

Вот только что для этого нужно, чтобы быть? Не просыпаться?

Сейчас, беседуя с ним о поездках в Крым, неспешно шагая по Царской тропе, Алеся обо всём этом не думала. Не выпадала в омут мыслей, крутя ленты страшных картин – просто несла это всё в себе.

- Вроде и тенёк, а жарковато, даже удивительно для осени, - проворчал Андропов, обмахиваясь своей светлой шляпой. – Сейчас бы холодненького чего-то. Ну, что ж поделаешь, придётся до дому потерпеть.

- А не придётся, наверное, - вдруг брякнула Алеся и заулыбалась как Чеширский кот. По телу пробежал искристый звонкий ток (по ощущениям, нежно-сиреневый... она просто любила описывать звуки и прикосновения языком красок).

Вот она опять – волна!

- Это как? Ты что, окрестности экстрасенсорными методами прошерстила, родник уже отыскала? – усмехнулся Андропов. Его развеселило Алесино выражение лица: что-то среднее между озарением Святого Франциска и рожей мальчишки, забравшегося в колхозный сад.

А её в тот момент просто понесло. Прорвалась какая-то безумная, авантюрная струя, хоть на минуту разогнавшая тугой болезненный ком в груди, который всё равно тянул и тревожил, хоть Алеся и мило болтала, и отпускала шуточки.

Это был момент самой бесполезной лихости и самой расточительной траты сил. Но об этом потом вспоминала вся компания, как о тех временах в Макондо, когда фазендейро прикуривали сигары от подожжённых банкнот. 

- Щас, - торжественно сказала Алеся.

- Что «щас»?

- Да отвернись ты, не смотри! И минуту так стой, слышал? Засекай!

Юрий Владимирович только головой покачал и брови поднял, – «Удивительное дело!» - но послушно отвернулся.

- И не пытайся меня просматривать!

- Это ты мне запрещаешь? – шутливо огрызнулся он, прислушиваясь к затихающим шагам. Потом шаги совсем растаяли. Крадётся, что ли? Попытался уловить излучение: нет, тихо. Замаскировалась, негодяйка, это она умеет.

Влада проснулась от дрожания возле виска и забившего в глаза холодного света. Ещё донёсся не то звон, не то бренчание. Будильник, что ли, сбесился, подумала она. И тут сообразила: нет, какое там, звонок. Шикарно, небось, алконавт какой номером ошибся. Для приличия глянула. Опа. На экране высвечивалось: Штирлиц. А она у Алеси забита как Горчаков.

Мелодия резко оборвалась. Что за дела? Спросонья соображалось туго. Влада вылезла из постели и пошла на кухню перезванивать. Но когда включила свет, сердце ушло в пятки: перед ней стояла Стамбровская. В серой пижамке с кошечками и извиняющимся лицом.

- Ты что, офонарела? – выдохнула Влада.

- Извини, не утерпела: дело срочное.

- Кто-то гибнет? – испуганно выговорила Влада.

- У тебя ещё есть тот дорогущий сироп из стевии и лайма?

- Что?!

- Есть или нету?

Только тут Влада увидела, что в руках у подруги два высоких бокала.

- Я думала, мне звонит алкаш. Оказалось, ты. Но я таки не ошиблась.

Через минуту они уже наливали хризолитово-зелёный сироп.

- А теперь что? – спросила Влада. – Кому ты звонишь?

- Капитану.

- Ты мне объяснишь вообще, что происходит?!

- Алё, Дима, привет, не спишь? Так и знала, что читаешь. У тебя же есть холодный кофе? Чудно, я к тебе сейчас заскочу.

Батура тоже не ожидал, что «сейчас» означает именно «через три секунды», и глаза вылупил не хуже Влады.

- Что у вас творится-то?.. – пробормотал он, почёсывая спину.

- Это у неё творится, - кивнула Влада на подругу, - а она не говорит. Мечется тут межпространственным электровеником. Ты извини, что мы в таком виде, кстати.

- Некогда объяснять, товарищи! – ожесточённо пробормотала Алеся, цедя кофе из запотевшего кувшина. – Надо, чтоб не было разрыва! О, лёдик есть? Чудно!

И оставила недоумевающих друзей, уносясь через порог на свою кухню. Она ещё ни разу не совершала переходов с коктейлями в руках, но думала в тот момент о другом: вспоминала, сколько осталось минералки, есть ли мята и грейпфрут...

- Ну что, можно оборачиваться? А ты опоздала на пятнадцать секунд, стыд-позор! А это... Ух, ничего себе!

Алеся замерла, живописно держа бокалы, и наслаждалась произведённым эффектом. Андропов даже не нашёлся, как прокомментировать, просто восхищённо развёл руками. А через миг они уже сидели на скамеечке и наслаждались свежим напитком.

- Что я только не пил из твоих рук, - блаженно заметил Юрий Владимирович, - и святую воду, и морс, и чай, и вино, и даже всякие зелья. Но это, наверное, самое вкусное и необычное!

- Ещё и полезное, - прибавила Алеся, - и тоже как зелье, заговорённое. Да, ты бокалы прямо здесь оставь. Я их потом заберу.

- Из какого космоса ты это достала?!

- Секрет, - кокетливо отвела глаза Алеся и только сейчас ощутила, как слегка кружится голова и подрагивают мышцы после стремительных бросков между мирами. Она почувствовала себя очень счастливой, глупой и усталой.

Ведь это был просто летний коктейль, а не какое-нибудь редкое лекарство.

- Я не знаю, как, но всё-таки зря ты это сделала, - смущённо заметил он, отставляя бокал в сторону.

И Алеся умудрилась не обидеться, потому что дочитала продолжение: «Ну кто я такой, чтоб ты меня постоянно осыпала чудесами?».

- Но ты же мой мальчик Юрочка, - нежно промурлыкала Алеся и прижалась к его плечу.

Андропов поцеловал её в голову, вдохнув ромашковый аромат тонких пепельных волос. Алеся потёрлась щекой о его рубашку, замерла на каких-то две секунды – а потом вдруг мягко, но настойчиво вывернулась, встала и отошла на пару шагов, отвернувшись и понурив голову. Она сжимала кулаки так, что белели костяшки.

- Что такое, Леся? – встревоженно спросил Юрий Владимирович.

Да уж. Когда Сила была отпущена и рванула дурным потоком, Алеся не вынесла напора и принялась носиться между мирами, с самоубийственными тратами и одержимостью. Но это было кровопускание. После вернулась способность соображать. И мысли прежние вернулись.

- Ну ответь мне.

Она опять сказала «мой». А на самом деле... Да, ей нравилось, что встречи были в основном уединёнными. В иных случаях Алеся незаметно находилась во втором ряду или в толпе (значительно реже). И в этом ведь неестественность, перекос! Не должно так быть, и то, и другое конспирация, а они должны иметь и середину, близкое окружение, и появляться, и разговаривать вместе со всеми, а не таиться, как воры, они должны быть... просто вместе!

- Прости, - прошептала она, - я же говорила сегодня, что внезапно расстраиваюсь или...

Она с генералом раньше жаждала встречи, не могла вытерпеть и томилась, и даже плакала взахлёб, но это нормально было, что он её покидает, а тут...

Небывалое, для неё почти противоестественное чувство – ей хотелось бытия полной чашей, а не отмеренными глотками, всего, побольше, не только парада, но и закулисья, и будней, и серенького пепла между огневыми искрами, и обсуждений каждодневных дел, и... Господи, как же это всё называется-то?!

Не просыпаться и его не отпускать, нет, постойте, остановите эти стрелки, я ещё не сложила слово «Вечность»! А ну-ка стойте!

Как это всё вместилось в пару секунд?..

- Или что?

- Начинаю бояться...

Алеся с ужасом ощутила, как вскипают слёзы на ресницах, и кинулась Андропову на шею, и зашептала:

- Юрочка, Юрочка, пожалуйста, не езди, не лети никуда, не надо, прошу тебя! Юрочка, не надо! Не бросай меня!

И вот уже слабо вздрагивали её худые золотистые лопатки, и мокрые ресницы касались его кожи, и руки хватали судорожно, водили по любимой спине в летней рубашке, будто хотели убедиться, что вот он рядом с ней, живой и невредимый, и самый настоящий, не смейте говорить, что вся её любовь выдумка или призрак, слышите?!

Как я вас всех ненавижу, подумала Алеся.

И она даже не знала, кого, к своему ужасу, ну не тех же, что может что-то там не то о ней подумать, и не его конкретных врагов, нет, никакой Щёлоков или Гришин не попадали под этот неслышный крик – но тех, кто стоял за прошившей её вспышкой жути и боли...

- Ну что же ты так убиваешься, Алеся, - огорчённо приговаривал Юрий Владимирович, гладя её плечи, - что ты там уже высмотрела и напридумывала? Обыкновенный зарубежный визит, чего там такое жуткое уже?.. Авиакатастрофа?

Она честно присмотрелась и столько же честно выдавила:

- Н-нет.

- Массовые беспорядки? Бомба? Снайпер? Ещё какая-то ерунда?

- Не... нет... ничего такого не вижу... – насуплено, сосредоточенно бормотала Алеся, как будто расстроенная, что никак не может объяснить свой неожиданный всплеск.

- Ну а что же ты... ну лапочка, ну мусечка...

Он беспрерывно воздушно, легонечко целовал Алесю то в ушко, то в краешек брови, то в щёчку, то в висок, и она, как котёнок на солнечные зайчики, отвлекалась на эти беглые ласковые поцелуи, всхлипы становились тише и реже. И вот она уже приникла мягко и расслабленно, по-детски обнимая Андропова под мышками. Потом её руки плавно соскользнули, она чуточку отстранилась и, глядя на него, виновато улыбнулась:

- Прости, Юра, что я так нервничаю.

- Ничего. Всё будет хорошо, - произнёс он тихо.



И подушечками пальцев тронул персиковую кожу у неё на плечах, развернул от себя и начал легонько целовать её обнажённую спинку. Словно решил расставить точки над «i» - осторожно и проникновенно, янтарно-золотая поверхность кожи как карта, его касания – флажки... Алеся глубоко и неслышно вздохнула и прикрыла глаза, чувствуя, словно она кораблик на ласковых волнах, взялось откуда-то чувство этого лёгкого, внутреннего, нет, общемирового, всепроникающего покачивания, как в колыбели, но так легко, и сладко, и воздушно ей никогда не бывало – она таяла, не от жары, а от нежности.

Нежность, любимое есенинское слово, она им злоупотребляет так же, как словом «странный», но никогда не устанет и не перестанет, повторит его тысячу раз на все лады, а потом перечитает рассказ Тэффи и снова, и снова будет находить там Юрочку...

Часто говорят «от избытка чувств», но что это такое, разве часто бывает, а Алеся не выдержала, не могла она стоять, даже сосредоточившись на себе – кораблике на волшебных волнах. Она развернулась и снова обняла Юрия Владимировича, и принялась осыпать его ласками, касаниями, поцелуйчиками, цветочным шёпотом, незапоминающимся, бессмысленным, но завораживающим, как шелест сада, и он ей отвечал таким же шёпотом, который никогда не оставляешь в памяти, и не надо, потому что можно устыдиться собственной детскости в такие мгновения...

И когда это Алеся плакала и боялась? Может, пару месяцев назад? А сейчас она снова смеялась, чуть слышно и с восхищением: «Юрик-мурик!» - и скользила по нём мягкими лапками, и не выдержав, чуть смущаясь, с наслаждением погладила его по животу – действительно, как толстого кота. Андропова это по-доброму рассмешило:

- Ой, Алеся, не могу! Тебе правда нравится моя фигура?

- Не просто «нравится» - обожаю! – ласково проворчала Алеся - и снова погладила и чуток ущипнула.

- А я вот догадывался... – озорно намекнул он.

- А как? – переспросила она.

- А ты всегда так ко мне прижималась нежно... прямо как сейчас... – Юрий Владимирович притянул Алесю к себе. Шалость удалась.

Она уткнулась носом ему в шею и с лёгким головокружением вдохнула его запах: степной, и немножко книжный, и немножко хлебный, и чуточку морской соли... Очень южный запах, терпкий, но неожиданно чистый.

И Алеся, конечно же, не знала, но для него она пахла тоненькими блинами-налистниками, отзвуком дыма и васильковой росой.

Это получилось как-то само собой. Но вот они только прильнули друг к другу, казалось, только что... а уже целовались, и долго, целую вечность.

На самом деле было лишь несколько деликатных касаний его мягких чувственных губ, без языка, целомудренных, но проникновенных, на которые Алеся отвечала в каком-то странном состоянии, смеси полузабытья и обострённой чувствительности.

Мысли взвихрились и рассыпались тонко мерцающей волшебной пылью, и только пробежала в уме одинокая, незавершённо-совершенная строчка: «и по поверхности души струится мёд и молоко»... Всё так, всё так...

Когда она была всего лишь любопытным роботом, то есть раньше, Арина рассказывала ей о нравах и жизни людей. Арина рассказывала, что при поцелуях кружится голова и забываешь дышать. Алеся ощущала это по-другому, как опьянение от шампанского, но без дурмана, и дышала она как обычно, вот только время для неё утратило облик, наступила амнезия, после которой полминуты показались часом. 

Ей всегда было неудобно и неловко стоять, а сейчас забылось, в каком она вообще положении, она стала как вода, а их тела были будто нарочно подогнаны друг к другу, чтобы удобно совпадали все неровности, и твёрдости, и мягкости, и они, как кусочки мозаики, становились бы почти одним.

Юрий Владимирович отпустил её и прошептал на ухо:

- Люблю тебя.

Алеся не нашла в себе сил ответить, только склонила голову ему на плечо и прижалась ещё крепче. И весь мир качался на волнах и плясал солнечными бликами, и в какой-то момент показалось, что она сейчас лишится чувств, и на самом деле, Алесю стало мягко и неумолимо относить в сторону течением, бесполезно было что-то контролировать и даже двигаться, ведь тело перестало её слушаться, а свет нежно угасал перед глазами до приглушённости маленького ночника, и её, наконец, вынесло в сонную негу посреди пены белых простыней.

«Самый лучший сон... нет, просто – лучшее, что со мной случалось в жизни... А если и у него было такое пробуждение, Господи, как я Тебе благодарна, ведь это так... так... невообразимо!..»

Назавтра она решила не наносить визит, потому что нужно было ещё от этого, последнего, отойти. И так спокойно было, так хорошо! Алеся решила, что она – не боится. Отсутствие информации – не повод додумывать. Из любого положения есть выход. Если что, она способна на подвиги! И пусть весь мир считается с её, Алесиным, мнением, ведь это она здесь почти всемогущая, и не просто, а благословенная.

И ей ничуть не казалось, что она потеряла голову – она её, можно сказать, нашла: казалось, что абсолютно любая проблема имеет решение, а Алеся способна его найти, и таким образом, отныне гениальна.

Алеся не ходила, а летала, и озаряла всё вокруг своим сиянием. На расспросы товарищей многозначительно подняла брови и промолчала. И все утвердились в изначально верной догадке.

Всё наполнилось новым смыслом, от идей барона Эволы до старой канализационной решётки у порога. Создавалось ощущение, что какая-то профаническая завеса спала у неё с глаз, и теперь она легко пронзает самую глубинную, самую истинную суть вещей.

А для понимания всего этого ей даже не приходилось думать мысли. Она просто всё знала.

Партийная работа с чуточку поистёршимся глянцем показалась захватывающей игрой. Работала Алеся с утра до вечера, питаясь святым духом.

И хватило этого ровно на день.

Назавтра утром Алеся ощутила слабость. Температуры не было – был только лёгкий намёк на неё, как ветер из туннеля при приближении далёкого ещё поезда метро. Подумаешь, решила она, и пошла на работу как ни в чём ни бывало. Свежий утренний воздух рассеял тень недомогания и настороженности. Ну, а то, что почка ноет, так надо было выходить из дому вовремя и не бежать сломя голову за автобусом.

- Мишка, а где письмо из Министерства? – спросила Алеся. – Тебе уже копию дали?

Нет, окно она зря открывала, продуло. Мышцы ломит – ой, как нехорошо... с обеда отпросится и засадит зелья. Вот.

- Нет пока, - наморщил лоб коллега, - а вроде должно всё до нас дойти... Ты у Черненко спроси, она всю кухню сечёт!

О, а вот и она в соседнем кабинете, витает над столами маковый венок в тон узору на блузке. Алеся высунулась и позвала:

- Галя!

И тут же пошатнулась – а может, шатнулся кабинет перед глазами. Её охватил ужас: Алеся ощутила, что срывается в штопор. Вот только как оттуда выйти, если по очереди... нет, почти одновременно отказывают все приборы?! Стрелки бешено скачут, стук, колотнеча в ушах... перегрузка, перегрузка... отказал правый двигатель... мы падаем... прямо на ковёр, роняя бумаги, и в последний момент из тела успевает катапультироваться сознание.