Моя жизнь в моментах

Младенчество мое имело своеобразную окраску в форме плача низкого звука.
Однажды пришедшие в магазин со мною родители произвели неизгладимое впечатление на публику,
когда из свертка со мною, который держал папа, вдруг раздалось  басом: «Уа, уа…»   
Сначала все удивленно встрепенулись,
а потом  начался хохот от обнаруженного несоответствия размеров свертка и мощи плача.

Во время налетов немецких самолетов  на Подмосковье, где мы жили, в 1941году,
я,
только услышав звук приближающихся машин,
бросалась  под кровать, забивалась в самое далеко и ничем меня оттуда было не вытащить. 
То же, кстати, делала и наша собака.


Между 8-м и 9-м  воспалением легких,
которых было десять подряд  и мама уже имела  предупреждение  о  летальном исходе при следующем повторении,
меня находят на крылечке дома раздетой,
лежащей на своем пальто.
На возмущенные крики ребенок 5-ти лет жизнерадостно  объяснил,
что он загорает.
Действительно,
солнышко светило,
но оно было уральским мартовским,
когда только начал таять  снег и льдинки  проглядывали повсеместно.


Взрослые, привёзшие мне однажды в подарок  говорящую куклу с закрывающимися глазами,
были удивлены моим быстрым исчезновением с нею  за углом дома.
Пойдя по моим следам,
увидели разбитую о стену дома голову куклы и меня,
рассматривающую внимательно содержимое этой головы.
Моё любопытство требовало ответа на вопрос, как это всё у неё происходит.
Подобная участь постигала и многие другие механические игрушки, начиная с моих 4-5 лет.

Одной из забав ребятни, с которой я играла,
это я  уже училась в начальных классах школы,
было,
балуясь,
перебегать дорогу перед носом проезжающей по шоссе машины.
Кончилось это тем, что меня поймал один из шоферов и привел к маме.
Она его отблагодарила,
а мне влетело так,
что больше мне не хотелось этим заниматься.

Другой отвратительной игрой
было вытаскивание в темноте писем из почтового ящика на стене почты,
которая находилась напротив нашего дома.
Тех писем,
которые с нетерпением кто-то ждал
и которые для некоторых людей могли быть судьбоносными.
Многие из них были в виде сложенного треугольником  листа бумаги.
Я уже не помню,
что мы с ними делали,
вероятнее всего, выбрасывали.
Это тоже пресекла мама, обнаружив данное деяние детей.

Меня также отучили брать без спросу деньги,
найдя мой тайник за кроватью для них,
а также таскать и пытаться покурить папины окурки:
он просто дал мне закурить целую папиросу.
Мне хватило одной затяжки, чтобы интерес исчез.
Кстати,
уже во взрослом состоянии
я пыталась несколько раз покурить,
но делала это, в основном, после возлияний на вечеринках,
и заканчивалось всё тошнотой.
Сама природа спасала меня от вредных привычек. 

Но самый гадкий поступок,
совершенный мною тогда и совершенно мне не свойственный по натуре
и оставшийся единственным в моей жизни,
заключался в следующем.
У родителей была семья приятелей:
он работал главным бухгалтером у папы,
а жена его, Р.М., была зубным врачом в поликлинике.
Не знаю,
правильно ли их называть приятелями,
но праздники отмечались сообща.
Хотя не вчетвером, а в гораздо большем составе.
Мне же, вероятно, не нравилась Р.М. ,
очень льнувшая к родителям,
и я сказала маме,
что мать одной из моих подружек,
будучи на приеме у Р.М. по поводу лечения зубов,
слышала разговор той с какой-то женщиной,
в котором она плохо упоминала маму.
И это плохо было связано с материальными отношениями.
Последовал скандал, отношения испортились.
Не помню подробностей,
ведь мама могла провести расследование и не найти никакой  третьей женщины,
но,
вероятно, всё было так убедительно мною рассказано, что не вызвало сомнений.
Очень долгое время потом,
а моя мама так и не узнала правды,
я не могла и подумать,
чтобы рассказать об этом другим,
но вот настал момент, когда я это делаю.
Надо сказать,
что моя неприязнь к этим людям,
вероятно, была небезосновательна.
В этом я убедилась,
читая уже во взрослом состоянии письмо другого орского папиного сослуживца.
Тот сообщал папе,
что Р.М. и её муж,
«входя в контакт»  с  новым управляющим треста, который заменил папу, 
говорят о папе нелицеприятные вещи.

Специально ища и найдя в результате, 
хвалюсь папе,
что знаю,
где они с мамой припрятали заранее купленный для нас, детей, подарок.
Папа ничего не ответил,
но его уничтожающий  взгляд остался со мной на всю жизнь.

Между тем должна сказать,
что я из класса в класс переходила с похвальными грамотами,
а аттестат об окончании средней школы имел одну четвёрку.

Память моя,
с самого раннего детства,
имела свою особенность.
Хорошей она никогда не была.
Я постоянно не могла быстро вспомнить  даже фамилии своих соучеников в процессе совместного обучения.
Из детства сохранилось только пара воспоминаний,
и то с натяжкой,
поэтому все мои рассказы о нём  есть воспроизведение  рассказов родственников,
чаще всего моей старшей сестры.
По жизни были провалы целого периода её,
который потом восстанавливался,
особенно при подсказках со стороны.
Но были и случаи обратного:
однажды слышанная фамилия вспомнилась через несколько лет при острой необходимости.
Сыграло, в свете этого, интересную роль и моё нахождение в Америке в течение двух лет,
когда я там,
общаясь с аборигенами,
долго про себя  подбирала ответ по-английски.
Потом,
вернувшись  домой,
стала также подбирать про себя русские слова.
Так что, иногда, 
свою  «забывчивость»  я объясняю просто леностью и  «выпендрёжем» своего ума.

О красоте.
Вспоминаю свои детские,
в семь-восемь лет,
частые и громкие разговоры  о том,
что люди,
которые были в детстве некрасивыми,
потом становятся красивыми.
А красивые – некрасивыми.
Была ли я красивой в  жизни?
Я многие годы говорила, 
что не считаю себя таковой.
А сейчас думаю,
что была неправа,
так как и в этом была неоднозначна,
как и во всём остальном.
Помню,
как на вопрос матери в автобусе: «В чём дело?»,
без отрыва на меня смотревшая  девочка
ответила: «Красивая… Тётя красивая такая!»
В этот же день на Моховой (улица в Питере)
прогуливающийся в котелке  господин,
(прямо какая-то мистика:  как будто из прежнего века), 
с восхищенным взглядом  снял передо мной эту шляпу.
Возможно,
он и жил в другом мире сознания,
его одежда говорила об этом, 
но  он в нём выбрал меня,
потому как других не трогал своим вниманием.
Помню,
как на Старице в Н-ске
мама радостно кричала папе:
«Вася! Вася! Посмотри на Галю!»
Я в это время шла в купальнике  к воде.

Была ли я красивой или нет,
не знаю,
но было во мне что-то,
что на протяжении многих лет  моей жизни,
начиная с детства,
притягивало ко мне мужчин, юношей, мальчиков.
Иногда это носило массовый характер,
особенно в школьные годы.
Об этом мне поведал, спустя много лет после них, один мой одношкольник.
Постоянно окружённая мальчишками я была равнодушна к ним долгое время.
В мои годы принято было называть  дружбой отношения между мальчиком и девочкой,
симпатизирующих  друг другу и проводящих вместе время.
У меня же никаких дружб до встречи с В., будущим мужем, не было.
А это был уже десятый, последний, класс школы.