Лес

    Камил вдыхал манящий аромат шишки, утренней росы и молодых грибов. Как странно, в лесу он не бывал уже как три цикла, если не больше. А еще он чувствовал терпкий хвойный запах, присущий маслу можжевельника, на которое Индила молилась, словно сам бог Анка ниспослал его с небес. Женушка использовала масло повсеместно: и в ванну непременно добавляла дюжину капель, и кулон на ее шее пах так, словно отгонял злых духов. А уж когда дело доходило до компрессов, Камил бежал на улицу, усаживался на лавку и терпеливо ждал, пока осточертевший запах выветрится из дома. Будь оно проклято, если ему и после смерти придется чуять прошибающую вонь этого масла.
    Хоть где-то можжевельник пригодился – настойка Ирагила прославилась на всю деревню. Жаль, нерадивый братец как с детства был глупее бревна, так к седине и не поумнел. Ему бы каплю смелости, да затрещину, и чтоб отволок божественный напиток в Аден. Озолотился бы, глупец.
    Раздумья Камила прервала окружавшая его шумиха. Алийцы. Проклятые алийцы. Кто бы мог подумать – всю жизнь прожил, а под старость довелось увидать алийцев. Сказки, шутки, да прибаутки о них любил перетереть всякий словоблуд. Каждый пахарь или поденщик, хряпнув в таверне лишнего, рвал усы от возбуждения и грозился свернуть головы орде алийцев, стоит тем объявиться в этих землях. А мамаши полным таинственности голосом пугали страшилками непослушных деток. Только ленивый здесь не рассказывал истории о заморских алийцах, пусть никогда тех и не видал. А теперь алийцы в его доме. Чего в жизни не увидишь.
    Загорелые рослые парни в эфирных черных одеждах. Силы немереной. Над маской темные как у зверя глаза и густые брови. А взгляд волчий – голодный, опьяненный, полный ненависти. И запах. Странный. От местных такого не почуешь. Кровь, острый пот, и нотки незнакомой пахучей травы.
    «Да и черт с вами» – подумал Камил, и удивился сам себе. Что это с ним сегодня поутру? В иной день кто б сказал, что в дом нагрянет неведомый алиец – Камил распрямит старую спину, громко кашлянет для бодрости, и погонит того вилами, покуда сил хватит. А сегодня его как подменили. Грусть какая-то нахлынула, тоска. И запах этот манящий – росы, грибов. Грибов то он как давно не ел. Эх, а все для внучки Алилы – та грибов не любит. Пока подрастающая красавица гостит, Индила ее балует, чем послаще, готовит что закажет, будто сама принцесса в гости пожаловала. Любимая внучка, единственная. Радость под старость.
    Алийцы тем временем возились, гремели, шастали всюду, кидали в мешки все, что приглянется. Кувшины, сковороды, ржавые капканы, топор, да прочие инструменты. Даже пирог забрали со стола, чашки, плошки. Несчастный прохудившийся ковер, старее самого Камила. Все им годилось. Горбоносый, с толстыми пальцами мужлан пятился к двери – тащил громоздкий сундук с тканями и ткацкими принадлежностями Индилы. Выволок его из спальни. «Берите что хотите, черти черные. Лишь бы принцесс моих не разбудили».
    И два бутыля со сладким Янтарским вином, которое он хранил для сына, низкорослый алиец вытащил из-за печи. Такое достать в этих краях – считай подвиг совершить. Прятал от Индилы, чтоб не бухтела, мол, спаиваешь родного сына. А эти нашли. Черти, одним словом.
    Вздохнул Камил, пригладил морщинистой ладонью редкие волосы, и поднялся. Боли в ноге отступили, хотя в последние дни уж сильно мучили, что без трости и не ступишь. Не хотел он смотреть, как заморские дикари нажитое забирают, не мог. Вышел босой на улицу.
    Было прохладно, туманно. Подул ветерок, принесший запах свежескошенной травы. И маслом можжевельника тут не разило. Солнце поднялось не высоко, но глаза слепли. Старик прищурился, прикрыл глаза пятерней и заметил, что рукав рубахи испачкан. И на груди все было не лучше – залито чем-то темным, почти черным. «Старый, неуклюжий. Точно в луже спал. Или вино мимо рта заливал. Индила верно тумаков навешает».
    Расстроился Камил из-за рубахи, вспомнил свою Индилу – рассерженную, хмурую. Упрет она руки в бока, покричит, поворчит, покажет свой характер непростой, а потом все равно растает, обнимет сзади понурившего голову старика, поцелует в щеку. «Сколько живем вместе, сколько всего пережили, и не описать. Люблю свою Индилу».
    Тепло стало Камилу на душе, радостно. Он улыбнулся, потер лоб, и заковылял по дорожке. Камешки обжигали холодом ступни, но старику было тепло. Воспоминания грели. Запахи весеннего расцветающего леса подбадривали.
    Камил вышел к колее, затворил за собой калитку. Туман чуть расступился. Кузница Гурда, вернее ее погоревшие останки, еще дымились. Неужто вновь кузнец спалил мастерскую дотла? Не зря совет согнал его на край деревни, чтоб не пожег всех. Из раза в раз Гурд отстраивал свою обитель, клятвы всем деревенским давал, что не повторится беды, да толку. Хороший мастер, но невезучий.
    У дороги собрались в кучу люди. Лица знакомые, кто местный, а кто с соседних ферм. Молодые в основном. И староста среди них затесался – худощавый колченогий мужик с клочковатой бородкой и оторванным в юности ухом. Брум Меррен – противный до одурения, мерзкий тип, но изворотливый, как уж на сковородке. А рядом с ним Келемон – торгаш с севера, прибыл два дня назад на статных лошадях, с повозкой и товарами, весь в чужеземных нарядных одеждах, с причудливой шляпой на вытянутой голове, похож на баклажан. Зазывал всех умелыми речами, отвлекал от работы. А теперь стоит тут, рыдает, все лицо перемазано.
    Люди в цепях, с оковами на шее. Перепуганные и молчаливые, точно стадо перед забоем. А возле них расхаживают алийцы, кричат друг на друга на своем тарабарском, сотрясают копьями и мечами.
    Плюнул Камил наземь и пошел прочь, в сторону леса. «Да чтоб вы сгинули все в пучине морской». И треклятые алийцы, и мерзкий Брум, и смазливый Келемон. Такое утро выдалось, благодать, а тут – они, глаза мозолят.
    Старик брел по мокрой траве и размышлял. Выбросил из головы злосчастных ненавистных людей. Вспомнил о сыне. Ничего, пусть Янтарским вином угостить его и не удастся, когда приедет, но местного они точно пригубят, пока Индила не видит. А потом обязательно соберутся на рыбалку. Как в те времена, когда Камил еще был полон сил и ходил без трости. Сынок всегда любил рыбалку. Особенно в детстве. Шустренький, пухлощекий, вопил на всю округу, что медведи в кустах тряслись, и от радости, и от разочарования. Все с отцом соревновался, кто больше рыбу вытянет. А стоило словить жирнехонького леща – велел грести к берегу и сверкал пятками до самой хибары, похвалиться матушке.
    «Посижу у реки, погляжу на волны, пожую камыш. Свезет – наберу ягод, а то и грибов охапку. Вернусь, там, гляди, Алила проснется. Залезет мне на колени, дернет за ус и звонким смехом зальется. Вся в отца. Индила, конечно, поворчит, за рубаху-то. А потом сготовит нам пирога черничного, заварит чаю. Считай, день удался».
    Брел старик неторопливо, глядел под ноги. И вдруг заметил, что идет к лесу не он один – всякий народ там был, и молодые, и старики, и совсем дети. Чуть поодаль плетется понурый кузнец Гурд. Бедняга. Совсем покосился, опустил могучие плечи, за бочину держится. Лица на нем нет. Будь Камил моложе – предложил бы помощь. Кузница, как ни крути, всем в деревне нужна. Стоило приободрить кузнеца, да все никак слова нужные не приходили.
    Впереди ковыляла широкозадая фигура в аляпистом халате. Ни с кем ее не спутать – Пименга, сестра кровельщика, свернувшего прошлой зимой шею. Все ходит по гостям, напрашивается, чтоб мужа ей нашли. Четвертый десяток, а все без семьи. И что ей-то нужно в лесу.
    Почудилось старику, что Алила идет среди них. Показались ему ее розовые колготы и тапочки с рюшами. Но сколько ни глядел он, не увидел ее из-за людских спин. Верно привиделось.
    Шло их много в лес. Дюжин пять, а может и все десять. И все молчат. Некоторые, порой, глянут на другого, тоскливо, с грустью, хорошо хоть кивнут слегка, а то просто взор отведут в сторону. Другие шуршат по траве, смотрят в небо и улыбаются, себе на уме, остальных словно не видят. Третьи вовсе, будто не проснулись – вялые, сонные, с полузакрытыми очами волочат бренное тело к лесу.
    Камил смотрел на них какое-то время, дивился происходящему. А после старика охватило благоухание цветов, насыщенный аромат хвои, бодрящая прохлада. Богатая симфония живого леса овладела разумом, природная музыка умиротворяла, дарила радость и спокойствие. Камил забыл обо всем на свете, обо всех горестях и печалях, о дурных вестях и неурядицах, о неудачах и провалах. Отрекся от дурных мыслей, выкинул их навсегда. Оставил для себя лишь самые важные воспоминания, отыскавшие приют в глубине сердца. Дивился тому, как хорошо ему живется, сколько добрых неповторимых воспоминаний за его спиной: душевные посиделки с братом за бутылью настойки, белые сверкающие пятки сына, заливной смех Алилы, теплые губы Индилы. Он только посидит возле реки, пожует камыш, полюбуется волнами, недолго. А затем вернется к любимым.