Тебе на память обо мне. Главы 24-25. Такой, какой

Глава 24. Мир, созданный ею

И вот, ее роман начал быть. Впрочем, Она не любила слова «роман», предпочитая называть то, что случилось рукописью. Теперь Она ходила с внутренним ощущением какого-то чуда, с крылатым чувством, что произошло нечто хорошее. Что-то новое и значимое вливалось в жизнь. Свежая струйка творчества.

Вообще творческий подход присутствовал в ее жизни всегда. Ей необходимо было что-то позволяющее «оторваться от земли», что увлекало бы прочь от кастрюль и сковородок, от этой нескончаемой рутинной повседневщины. Поначалу это была вышивка гладью от грустных пейзажей до разноперых птиц и диковинных животных, затем бисероплетение от массивных брошей до изящных браслетов и ожерелий, затем стихоплетство от привычного ямба с хореем и дактиля до непосредственности белого стиха. А еще всевозможные поделки из глины, воска и пластилина.

- Вот, посмотри, как нынче домохозяйки развлекаются! - шутя, говорила Она Мане, демонстрируя переливающуюся бисером стрекозу или глиняную свистульку.

Несомненно, монотонная размеренность рукоделия успокаивала и снимала напряжение от переполненного заботами дня. Но тоска именно по письму, по написанию текста, по плетению его неповторимого узора, бывало, до тошноты сосала сердце. Она соскучилась, нет, лучше сказать, истосковалась именно по рукописному творчеству.
Несколько раз Она насильно вынуждала себя выдумывать сюжет для своего ненаписанного произведения. Пробовала вымучить какие-то чувства, принадлежащие кому-то другому и абсолютно чуждые ей. Но получалось неправдоподобно, ненатурально. Искусственно.

Не ощущая в себе ни движущей силы, ни какого-то внутреннего стержня, порою даже злясь на себя и поражаясь собственной никчемности, Она откладывала свои начинания на потом. Ей так нравилось думать об этом «потом», что, дескать, скоро это «потом», настанет и что тогда будет все по-другому. Но, оказалось, загвоздка таилась тут вовсе не в отсутствии сюжета. И тем более уж не в никчемности.

- И, надо же, как все совпало! - размышляла Она. - Эта простая истина дошла до нее лишь к тридцати: прежде Она только и делала, что мечтала о собственной мечте. Лелеяла и убаюкивала, напевая ей колыбельные песенки. А что сделал Он? Он разбудил ее! И захотелось разомкнуть ладони, чтоб отпустить мечту на волю.

Проснувшись утром, Она вдруг осознала: полнота ее времен исполнилась. И вот теперь, каким-то совершенно непостижимым образом то, о чем раньше только мечтала, приходило само, не спрашиваясь, без каких-либо усилий. Независимо и как будто бы, вообще, без ее на то воли. Словно где-то над головою разверзлись небесные шлюзы, и оттуда заструились мысли, сами собою вплетающиеся в стройный ход повествования. Так просто и легко. Естественно.

В душе Она восклицала: это же целый мир! Мир, созданный ею! Который прекрасен: стоит лишь захотеть - и ветер зашумит в кронах деревьев или под снегом проснется звонкий ручей. А, может быть, радуга встанет подковой над полем? Или по коже бархатом южная ночь…

Ведя уединенный, а, точнее сказать, отшельнический образ жизни, ей так не хватало оказаться, например, на катке. Разбежавшись, почувствовать, как скрипит под лезвием лед, провести по нему ладонью и потом растереть друг о друга холодные мокрые руки. Ей не хватало пройтись по сонной мостовой, чтобы стук каблуков разнеся далеко-далеко, и чтобы где-то на этот звук залаяла собака. Но теперь все это становилось возможным!

Тут, на страницах рукописи, Она могла бродить сутками напролет в сосновом бору, где всегда запах свежести и хвои. Могла пить чай на веранде, отгородившись от всех и вся стеной из дождя. Тут диалоги и монологи. И гром, и вихрь, и все стихии мира!

Ничего подобного Она еще не испытывала, было похоже, словно по взмаху чьей-то волшебной палочки, вдруг очутилась в самой чудесной сказке. И оставалось только недоумевать: что за невероятное приключение ждет впереди? Что же за счастье такое выпало ей - написать художественное произведение! Что или кто незримо помогает ей в этом? Как это Он говорил: «Мечта сама подскажет, что и как нужно». Что ж, может, и вправду, это - мечта? И Она ощущала себя такою счастливою!

Рукопись Она воспринимала как живой организм, как одно неделимое целое. Стараясь создать самобытный узор полотна, пристально следила, чтобы ниточки мыслей, цепляясь одна за другую, не противоречили и не выбивались из общей канвы ткани. Она чувствовала, что этот целостный организм движется и живет по каким-то своим внутренним законам, менять которые порою не вправе даже сам автор. Была убеждена, что если выдернуть какую-то одну уже вплетенную ниточку-мысль, это неизбежно нарушит гармонию, повлияет на все полотно целиком, делая его попросту другим.

Она, к примеру, не раз думала переписать первую главу, в которой актер умирает прямо на сцене на любимых руках. Поскольку понимала, читателю сложно поверить, что все это действительно произошло. И так и эдак крутила-вертела текст в попытке что-то переделать, пока не поняла, в чем загвоздка. Сама-то Она верит! Она-то поверила, что невозможное - возможно. Что это когда-то и с кем-то могло произойти. Или еще произойдет. И вот теперь всецело занимал вопрос: как доказать ключевую идею произведения? Обрученные свыше - обречены встретиться, пусть даже с опозданием в жизнь.

Два неизменно притягиваемых полюса: Она и Он. Люди абсолютно разных кругов, которые в принципе не могли встретиться, поскольку у них нет ни повода, ни права на эту встречу. Но существует некая сила, магическая, магнетическая, которая в какой-то момент так поворачивает землю, что, несмотря на расстояние, двое оказываются близко. Почему? Потому что обрученные свыше - обречены встретиться.

Силе этой сопротивляться бессмысленно, ибо зовется - любовью. Разрешения ни у кого не спрашивает, даже не стучится в дверь. Просто вселяется в сердце хозяйкой. Почему? Потому что обрученные свыше - обречены.

Эта идея рвалась наружу, настойчиво требуя облечь себя в форму. О чем роман? О любви и мечте. О творчестве. О борьбе с чувством, друг с другом, с собой. Роман, в который Она поверила с первой строчки, и теперь готова была остаться ему верной до последнего слова.

Что же касалось непосредственно до письма, ей присуща была самокритичность и требовательность. Она не питала особых иллюзий, поскольку знала: написать пару талантливых глав - отнюдь не значит написать художественное произведение. Важно уметь охватить всю рукопись целиком, определяя мысленным взглядом все основные этапы: как именно начинается завязка произведения, каким образом протекает развитие действия, в чем заключается конфликт, где именно следует дать кульминацию и какова будет развязка.

Особые неудобства доставляли «блохи». Так окрестила Она мелкие неточности и недочеты. Сложно было постоянно держать в памяти, какое стоит время года, возраст и привычки героев, кто из них и что кому обещал, исполнил или не исполнил свое обещание. Не раз изумлялась Она себе и хохотала, как хохотал бы скульптор, который увидел бы вдруг, что вместо руки невзначай вылепил ногу. Порой получалось, как в этом стишке:

Дело было в феврале,
В середине мая.
Конь влюбился на горе
В дедушку Аглаю.

Приходилось постоянно шерстить и вычесывать докучливых «блох», вычитывать одну и ту же главу раз по двести, приводя текст в соответствие действительности:

Дело было в феврале,
Снег когда не тает,
Князь влюбился на заре
В девушку Аглаю.

Она регулярно ругалась с собою и спорила: нет, ну, надо же так постараться! За четыре часа умудриться «родить» две страницы текста. Некоторые за это время детей рожают! Хватит уже пером баловаться, гоняя чаи над рукописью. Писать нужно, не отрывая головы, до боли промеж лопаток! Так, чтобы ощущалось всем телом: пером Она именно пишет, а не просто балуется.

В этот приезд ей было ой, как не просто в одиночку справляться с делами хозяйственными. Одна и та же навязчивая мысль, что Она опаздывает, преследовала по пятам. Приходилось жить в бесконечной суматохе под лозунгом «Быстрей-быстрей, еще быстрее!», в темпе абсолютно не свойственном ее внутренним ритмам.

Распорядок трудового дня выглядел так. Утро. Просыпаемся, пострелята! Кто быстрей почистит зубки? А кто поест первым? Давайте скорехонько собираться на прогулку. Или на речку? Так, бегаем или барахтаемся изо всех сил. Теперь домой - обедать и спать. У-ф-ф-ф… Антракт. Детский сон, как единственная возможность хоть что-нибудь успеть. Белье в стирку. Кастрюлю с ужином на огонь. Затем дырку на Лёвкиных штанах заштопать. А песка-то сколько в дом натащили! Где же веник? Цветы на подоконниках уже, как гербарий, срочно полить! Кстати, на огороде травку нелишне подергать... Хорошо еще Тема помог собрать урожай: прислал рабочих, чтобы выкопали картошку… Ну, вот, антракт закончился. Пора трезвонить подъем! А дальше - акт второй, который мало чем отличался от первого.
 
Стоит ли говорить, как трудно не принадлежать самое себе, понимая, что никто кроме - здесь ничего не сделает? Пожалуй, что нет, поскольку говорить это было не кому. И Она во весь опор неслась куда-то, совершая замкнутый круг каждодневных забот.

Ей так нравилось, если посреди взбудораженного заботами дня на горизонте вдруг появлялся светлый островок уединения, позволяющий вырваться из водоворота суеты и побыть наедине с рукописью. Здесь, между строк, Она пыталась отыскать себя настоящую. Поскольку, заплутавшись в ролях кухарки, судомойки, швеи и уборщицы, уже не понимала, кто же такая - Она? Словом, роман для нее сделался дверцей в другой мир, где начала зарождаться история, которой не должно было быть, но которая все же случилась.

Как же часто Она ощущала, нужно садиться писать свою историю вот прямо сейчас, сию минуту, пока небесные шлюзы настежь открыты! Почти что физическим зрением видела: вот они - слова, словосочетания, предложения и фразы, абсолютно готовые, парят в ее голове непойманными птицами, и тут же разлетаются в разные стороны. Но основная загвоздка, как всегда, заключалась во времени. И оставалось лишь наспех схватить карандаш и клочок бумаги, чтобы хоть что-нибудь удержать.

 Получалось что-то навроде сухого конспекта, по которому вечером предстояло восстанавливать то, что уже могло быть готовым. Но что делать! Не могла же сказать Она детям, мол, детишки мои дорогие, сегодня у нас на ужин четвертая глава моего романа. Детям ведь не объяснишь, что такое творчество и с чем его едят, а точней, что оно несъедобно.

До чрезвычайности тормозил работу тот факт, что дети отчего-то искренне убеждены: родительское время целиком должно принадлежать им и только им. Более того, даже мысли родителей обязаны быть заняты только ими. Для этого маленькие хитрюги всячески пытаются привлечь внимание, всеми правдами и неправдами «пролезть» в голову взрослых и добиться-таки своего: чтобы старшие начали думать ту же самую мысль, что и они сами.

К примеру, стоило лишь помыслить о дальнейшем ходе сюжета, как тут же сыпались вопросы:
- А поиграть с нами?
- А почитать?
- Теперь конфетку хочу! Ну, пожа-а-а-а-луйста!
- Нет, не такую, шоколадную.

- Ну, мам, а почему опять спать? Что-то сразу кефира так захотелось…
- А перед сном помолиться?
- А «успокоительную музыку» из музакальной шкатулочки слушать…
- Ой, теперь хочу на горшок!

Кто же поспорит, что детские капризы и вечно разбросанные под ногами игрушки забирают сил и энергии больше, чем два деревенских дома вместе взятых. И к концу дня в голове, как в трансформаторной будке, гудело одно сплошное «у-у-у-у-у!» Единственным желанием было вытянуться на полу, чтобы хоть как-то разгрузить позвоночник.

Но, как бы парадоксально это не прозвучало - писала Она благодаря этим обстоятельствам, а не вопреки. Она убеждена была, что, если б не трудности, которые приходилось постоянно превозмогать и которые вызвали в ней самую разнообразную палитру чувств, никакого романа бы попросту не было. Почему? Может быть, потому что главная героиня была слишком похожа на нее саму? Недаром ведь говорят, первая книга - всегда о себе.

Глава 25. Такой, какой есть

Итак, ночь была ее законной территорией. Она усаживалась перед компьютером, но зачастую соображать и писать, никаких не было сил. Чтобы успокоиться и настроиться на рукопись, Она устраивала «аудиенции» со своим прототипом: читала интервью, смотрела передачи, фрагменты из фильмов, разглядывала фото.

Она наблюдала за ним, как наблюдает художник, который наконец-то нашел нужный образ и теперь старается внимательнее всмотреться, напитаться этим образом и накопить о нем впечатления, откладывая в памяти каждое движение, каждый жест, чтобы потом в нужный момент все воскресить, выплеснув на полотно.

Вот Федор Михайлович, образ, который особенно был ей дорог. Таким увидала его впервые. Картина врезалась в память до мельчайших подробностей. Скамейка, в щель которой прячет монетку. И весь подавленный, сгорбленный, как бы состарившийся облик. Потускневшие от беспокойства глаза, все ищущие и не находящие чего-то, на чем можно было бы успокоиться и остановить взгляд. Снова чувствовалось, как много сил уходит на постоянные споры собой. И потому крайне сложно существовать с этой внутренней несвободой.

Еще один знаменательный персонаж: многоуважаемый князь. Образ особой энергии, доброй и примиряющей. Хотелось просто посмотреть на эти снимки и побыть причастной. Отчего-то Она была уверена: по своей внутренней сути Он близок как раз Мышкину. Не из нашего времени, не из нашей среды…

Фотографии со спектаклей - это отдельно. Это история целая, где со сцены под влиянием своего театрального гения, Он посвящает зрителя в космос человеческой души. Она знала: почти из любой роли Он делает настоящий шедевр, и уже зритель наблюдает не разумом, но сердцем. А еще знала, что спокойно может написать обо всем этом в романе и что, прочитав, Он не сойдет с ума от комплиментов, поскольку «я» для него - это последняя буква в алфавите. И пара добрых слов ему не повредит.

Вот, уставший, будто шахтер, Он стоит возле занавеса на сцене. И как у музыканта энергия уходит в клавиши, а у писателя изливается на чистый лист, так и у него тоже энергия должна непременно выплеснуться, только - на зрителя. А какой диапазон чувств: от неизлечимой печали меланхолика до всепоглощающей страсти диктатора.

Наблюдая за его мастерством, было ясно: Он «универсальный солдат». Умеет быть лирическим, характерным, смешным. И зачастую вытаскивает на себе характеры поистине драматические. Каждый раз отчетливо видно: сейчас не понарошку - по-настоящему Он проживает чью-то жизнь. Не от того ли мокрая от пота рубашка и вдруг постарело лицо?

Ей тяжело было и жутко ощущать эту колоссальную внутреннюю работу, видеть то горе, то смятение, то страх... Знать, что всю эту боль Он вынашивает в себе. Но каково же - взять на себя чужие мысли, переживания, чувства? Ведь в основном это мрачная, трагическая энергия, которая, ну, просто не может не влиять на того, через кого воплощается. Вот она, густая, темная, разрушительная и почти осязаемая, повисла между ним и Машкиным в одной из тяжелейших гнетущих сцен. Они словно исколоты чужими страданиями, пронизаны чужой трагедией. И что сейчас, в этот самый момент, творится с актерским организмом? Все человеческие системы - награни.

Что же за профессия такая? Как не ужаснуться и не сойти ума? Вот со всклоченными волосами Он карабкается куда-то, что-то доказывает с пеной у рта, вот по лицу текут слезы, а теперь Он в смирительной рубашке, а вот припадок, судороги и все - смерть. Вспыхивая на сцене фейерверком, Он искрится, сгорая дотла, чтобы потом, подобно фениксу, возродиться из пепла. Это пугало, притягивало и зачаровывало одновременно.

Но отчего-то вдруг показалось, что однажды, как в самом начале ее романа, эта метаморфоза может больше не повториться. А еще показалось, что среди всего этого Он теряет себя настоящего, что его собственный облик становится размытым, лишенным четкого контура и от этого выглядит как-то смазано, стерто.

- Как знать… - произнесла вслух Она. - Возможно, заблудившись в разнообразии собственных ролей, ему теперь тоже необходимо отыскать себя настоящего?

Насчет фото и видео из реальной жизни Она для себя отметила: Он просто такой, какой есть. И все. Ну, кто же еще способен так подкупать полным отсутствием звездного зазнайства? И у кого есть столь потрясающий дар, выходя за порог театра влипать в самые абсурдные ситуации? У кого, как на ладони прослеживается угловатость и стеснение, несуразность и отсутствие чьего-то совета? И кто, скажите на милость, имеет такую патологическую для своего возраста доверчивость?
Чувства мгновенно и без притворства отражались на этом лице. Вот тут, на фото, пойман момент, где Он насупился и грозит кулаком. Нет, не потому что гневлив или зол на кого-то, просто решил выразить свое мнение таким вот доходчивым способом: только попробуй - получишь!

На этом снимке Он отсутствовал. Не в плане физическом, в плане соприкосновения  реальной действительностью. Это легко было прочесть по лицу: наморщенный лоб, чуть сдвинутые брови, вздувшаяся жилка на лбу… И часто ей в нем ощущалось именно гнетущее сомнение, и казалось, нельзя ни уврачевать, ни ослабить эту пытку.
Чтобы сосредоточиться, Он, как всегда, накусывает правый уголок губ, как тут на фото. Ей доставляло удовольствие следить за этой годами неизменной привычкой. Интересно, замечает ли Он, что даже в фильмах непроизвольно использует такую вот своеобразную манеру сосредотачиваться или нервничать?

Тут вдумчиво выслушивает кого-то, участливо склонив голову. Вот, покраснев, извиняется за свою неуклюжесть. А здесь отстаивает собственную точку зрения, заранее положив примиряющую руку на плечо. Как же запросто у него получается это - ставить собеседника выше себя! И люди к нему притягивались, как будто убеждены были: этот не обидит, не посмеется и не заденет. Именно редкая особенность - умение пройти и не задеть просачивалась через экран.

Одну интересную особенность приметила Она: его никогда не пародировали. И, думается, не только потому, что Он человек не тусовочный, а оттого, что пародисты, очевидно, не знали, что именно в нем пародировать. Ведь шутят не просто над мимикой, жестами или привычками, а над чувствами, которые их порождают. К примеру, тщеславие, самолюбие, напыщенность, гордость… А этого не было. Напротив, в нем было, много детского и доверчивого, какого-то светлого. А как пародировать свет? Как пародировать то, что жанру пародии неподвластно?

На людях Он всегда бывал весел и часто, как в этой вот передаче, запрокинув назад голову, заливисто смеялся. Этакий озорной и задорный, ну, просто мальчишка! Но разве такой Он, каким представляется тут? Как только его переставали тащить куда-то и о чем-то расспрашивать, глаза его замирали в неподвижном ожидании, снова возвращаясь к одной и той же мысли, а все-таки «быть или не быть?»

Ей нравилось наблюдать за этими глазами, простыми, правдивыми. И возникало неизменное чувство, что взгляд этот не обманет и что ей невозможно будет его обмануть. Теперь Она разглядывала грустинку не просто так, любопытства ради, и даже не ради своей книги. Было тут что-то такое, чего Она себе пока объяснить не могла. Вот странность: чем дольше смотрела Она в эти глаза, тем больше казалось, что глаза эти уже где-то видела. Нет, не через экран телевизора. Ни цветом, ни формой они были знакомы ей, а именно излучаемым светом. Откуда же Она могла знать этот взгляд? Он будто пронизывал время, просвечивал сквозь сновидения …

- Ну, вот, опять засмотрелась! - произнесла Она и, мотнув головой, процитировала:
У него глаза такие,
Что запомнить каждый должен;
Мне же лучше, осторожной,
В них и вовсе не глядеть.

- Значит так, лицедей с глазами ясными! Вы мешаете мне писать. Немедля покиньте мою голову да дверь поплотней за собою прикройте. И не надо стучаться! Все, не приемный день. Точнее, ночь уже глубокая…