6. Юродивая

Знакомый сказал с осуждением: «Что ты все время бьешь на жалость? Пиши о сильных, красивых. О людях «на грани», как Высоцкий говорил. А то разводишь розовые сопли».

Жалость унижает. С этим постулатом хорошо сочетается убеждение, что «вместо сердца – пламенный мотор». Мы никогда не задумываемся, что это значит, что из этого следует. Мы привыкли только к одной ассоциации: сердце - инфаркт.  Мы ко многому легко привыкаем. Привыкли заодно, что жалеть никого не стоит.  Это, наверное, самая стойкая привычка, почти рефлекс. Оттого так странны и чужды нам люди, жалеющие. Особенно, когда жалеют не только нас, но и всех прочих, жалости не достойных.

Как бы вы назвали человека, который регулярно, каждые полтора-два месяца приходит к вам домой минут на тридцать-сорок и не затем вовсе, чтобы посплетничать про общих знакомых или пожаловаться на жизнь, или занять денег, или поучить вас – не важно, чему? Приходит всего-навсего, чтобы узнать, что у вас все более-менее в порядке. Вы на ногах, и ваши дети здоровы, и ему от этого хорошо. А, если, не дай Бог, что-то неладно с вами, он вас пожалеет. Да так странно, словно чуть приподнимет над землей. Нелепо, но приятно. Мы-то, понятно, так не умеем, да и не стоит. Но… приятно. Хотя и нелепо.

Как бы вы назвали человека, который не считает ни даров, ни ударов, не бьет ни первым, ни вторым, не кланяется за подарки, редкие подарки, которые делаете ему вы?

«Крепко стоит на ногах», «умеет жить» - эти земные характеристики очень льстят нам. Только лошадь еще крепче стоит на ногах, в два раза крепче человека: сразу на четырех. И осел тоже. И цепной пес. А крокодилы? А пауки? А гусеницы? Эти – так, просто, идеал: с ног не сбить, только раздавить можно.

Но вот этот человек не умеет жить правильно. Все как-то не очень ловко, ладно, уверенно. Муж – инвалид войны. Дети – хулиганы. Это - беда и почти вина. И уж точно - показатель некоего невезения. Да еще и дома – не идеальная чистота. И работа не престижная. И денег весьма скромно. Крепко стоит на ногах? Стоит как-то. Кое-как.

Как бы вы назвали этого человека? Мужской вариант подобной личности всю жизнь играл Андрей Мягков. Но тут – женский вариант. Не могу сразу назвать актрису, чьи героини были бы похожи характером и судьбой на мою тетю Олю.

Среди специальных навыков у служебных собак есть такой: злобность. Их специально тренируют, с ними занимаются. Хорошо бы ввести для людей обязательный навык – беззлобность. Но кто будет с людьми заниматься?

С тетей Олей заниматься бы не требовалось. Кто-то рождается, лишенным способности видеть, говорить, ходить. Она родилась, не способная враждовать, злиться, третировать.

Мы часто путаем мягкость и рыхлость, доброту и бесхребетность, брутальность и твердость, мужество и грубость. Мы путаем аристократичность и снобизм, простоту и примитивность. Как  нам разобраться в себе и близких, если честность для нас сродни наивности, а наивность говорит только о незнании жизни?

Мою маму большинство родни не понимало: муж работает в маслосыродельном НИИ, а дома нет ни масла, ни сыра. После зарплаты они есть некоторое время, но при чем здесь зарплата?! Тем  людям было не понять, что такое лихва, и что воровство ради лихвы не оправдывается детьми. Так те люди и умерли в непонимании. Думаю, что маму не понимали все. Кроме тети Оли.

Можно декларировать высокую мораль, можно декламировать высокую мораль, а можно жить по ней, жить молча. Тете Оле, по-моему, в голову не приходило рассуждать о том, что такое хорошо и что такое плохо. Сознательно или бессознательно она жила по нескольким принципам. Может быть, тех принципов было недостаточно, может быть, они были неправильные. Но, спустя годы, я вижу, как катастрофично обстоят дела с принципами у меня и моих знакомых. Мы же такие гибкие, толерантные, современные. Нас не сломает жизнь – мы успеем прогнуться. А потом выпрямимся упруго и ка-а-ак врежем. Не обидчику, нет. Тому, кому можно безопасно врезать.

Много смешных историй ходило в родне про тетю Олю. Было принято не то, что смеяться – подшучивать над ней. Это негласно считалось выражением снисходительного редкого одобрения. Как, например, в молодости участвовала она в некоем  лыжном кроссе. Уставшая и расстроенная приплелась домой. Как пробежала? – спросили ее. Второй пришла, - еле вымолвила Оля. А сколько вас было? Двое. Тут следовал хохот присутствующих. А продолжение истории отсутствовало. Никто не собирался рассказывать, что в ответ на смех Оля не стала ругаться или жаловаться, или говорить о несправедливости людей и судьбы. Она вздохнула и промолчала. Типичная реакция: ни осуждения, ни жалобы. Она сохранит эту привычку до последних дней. Мы ведь тоже храним свои привычки. Жаль только, что они другие.

В одной старой книге говорится о необходимости подставлять вторую щеку, если вам зарядили по первой. Тонны бумаги исписаны в опровержение. Обоснования очень логичны. Самое благородное: за себя-то я прощу, но ведь на моей доброте разбойник окрепнет и обидит другого.

Это – очень сложный вопрос для людей. Не помогает нам разрешить его ни уголовный кодекс, ни религия. И есть ли вообще ответ на вопрос о прощении обид? Возможно, что и нет.

Тем удивительнее те, для кого нет ни ответа, а самого вопроса. Нет вопроса о том, можно простить вот эту – эту конкретную ужасную обиду. Как будто это они – такие люди – писали ту старую книгу. А вы, мы – только читатели, хорошо еще, если не насмехающиеся, но уж точно не верующие и не следующие рецептам из той старой, совершенно не нужной в нашей жизни книги. Мы заняты настолько, что порой минутки нет свободной даже на то, чтобы посидеть В Контакте или в Одноклассниках, или еще, черт знает, где... Черт знает, где...

Я не помню, чтобы она не прощала. Печалилась – помню. Но никаких симметричных, асимметричных ответов.

Много-много лет они вместе с сестрой держали сад. Маленький участок, вода по расписанию. Несколько яблонь, малина, кусты. Сестра пересчитывала яблоки на деревьях: когда уезжала и когда приезжала вновь:  сравнивала, все ли на месте. Тетя Оля виновато улыбалась моей маме: Люба такая странная, но она не злая. Ты не подумай, Лида. Ее пожалеть надо.

Ее двоюродная сестра, другая моя тетка,  тоже много лет держала сад совместно с подругой. Не разлей вода подруги, и сад им обеим нравился. Но случилось тете Вале нужда переезжать в другой город. Пришла в последний раз уже в бывший свой сад и порубила всю клубнику тяпкой. Хорошо представляю, как улыбнулась бы тетя Оля, будь она жива тогда: ты не подумай, Лида, она не понимала, что делает. Сгоряча. Тяпка. Просто, не подумала. И добавила бы в конце: ее пожалеть надо, она не виновата.

Проводя жизнь свою в многообразных гнусностях и пакостях, естественно, абсолютно законных, морально обоснованных, симметричных ударам извне, мы не очень-то любим жизнь. Мы устаем от нее. У нас столько забот. Совершенно нет времени на любовь. На секс еще кое-как, а на любовь – нет.

Тетя Оля заболела как-то незаметно. Она всю жизнь отработала в местном речном порту. Но, пришла беда, потребовалось лечь в больницу, а мест не оказалось. Одел муж-фронтовик  пиджак с орденами и медалями и пошел, как милостыню просить, выпрашивать место для жены. В конце концов, нашлось койко-место в городской онкологической больнице. Положили не скоро, зато скоро выписали: поздно, неоперабельно, дома больному уход лучше. А больнице лучше статистика.

В те времена сварить куриный бульон было подвигом. Опять как милостыню просил муж у задних дверей ресторанов возможность купить по любой цене хотя бы полкурицы. Было это. Я точно знаю. Не всегда получалось. А скоро и нужда отпала. Как правило, не переносят онкобольные мясной пищи.

Водянка. Регулярные проколы брюшины, откачка жидкости, боль, выпрашивание обезболивающих – стандартная via dolorosa раковых больных и их близких. Незадолго до смерти тети Оли, сразу после ухода медбрата, который делал очередной прокол – постоянного катетера не было! – моя мама спросила у нее тихо-тихо:
- Ты устала, Оля? – подразумевая не одну только мучительную процедуру, но всю эту жизнь.
- Знаешь, - прошептала та, - мне бы хоть раз еще рассвет встретить, хотя бы раз солнышко чтобы в окне.
И ни полслова о том, какой неловкий медбрат, бессердечные бывшие начальники, врачи, друзья, человечество – хоть кто-нибудь. Ни одного злого слова, а моя мама приходила к ней часто, так часто, как только могла, и уж конечно было время одной сказать, а второй услышать. Но не было сказано и не было услышано осуждений. Только, как ни странно, жалость к остающимся: сын не женат, муж – как будет без нее, с одной рукой?

Из всей родни, тридцать лет назад – многочисленной, мама и тетя Оля стояли особняком. И, пожалуй, наибольшее понимание и приязнь испытывали именно друг к другу. И не стесняюсь сказать, уважение. Здесь, наверное, дело в совпадении тех самых принципов, которые в жизни человека то же, что в жизни паровоза – рельсы. Можно жить – ехать – только по ним. А чуть в сторону – крушение тебя, как человека. А смеяться над этим можно. Можно презирать, считать юродивыми. Но нам - всем остальным - нужно, обязательно нужно знать, быть уверенным: эти-то, нелепые, точно пожалеют. Слава Богу, есть, к кому придти, если что.

Кстати, те сестры, что считали яблоки и рубили ягодники, намного пережили тетю Олю. Видимо, крепче стояли на ногах. А насчет жалости… Не знаю, врать не буду.

Люди некоторое время будут помнить нас. Кого-то за то, что был великим футболистом или конструктором, кого-то, подольше, за то, что обидел нас когда-то. А кого-то – за то, что когда-то пожалел нас. Правы мы были, неправы – пожалел и опечалился вместе с нами. Я не рубил за собой ягодников, не считал ложек перед приходом родни, но думаю порой: а вдруг меня побрезгуют вспоминать, да ведь и нечего вспомнить?