Глава 1 Альберт

Днем вампиры отсыпались в своих гробах, а, едва сумерки опускались на теплые улицы, сходились в домашней беседке, уютно оплетенной виноградной лозой. Суховатая молчаливая женщина из ссыльных октябристов, их единственная прислуга, выносила сюда самовар и сервировала стол под льняной старинной скатертью. Затем она удалялась в свою спаленку, и больше уже не показывалась до самого утра. Я был хорошо знаком с ней, бабушка нанимала ее каждое лето для уроков французского, который давался мне трудно. Сами вампиры этого языка не знали вовсе.

Чтобы пробраться к ним в сад, нужно было вначале спуститься к узенькому канальчику, который обегал сзади внутренние дворы наших домов. Дома здесь возводились на небольшом уклоне, в два каскада, в восточной манере, «окнами вовнутрь», и заключали внутри себя подобие римских перистилей и атриумов, где устраивались водоемы и росли розовые кусты, персиковые деревья или вишня. За ними лежали хозяйственные пристройки под единой зеленой крышей и дальше этот канальчик, глубиной мне по колено, называемый «арык».

Бабушкин особняк примыкал к вампирскому дому, но высокая кирпичная стена в полтора роста взрослого человека, конечно, не давала заглянуть внутрь. Гостинцами с той стороны были лишь яблоки, иногда падающие с ветки. Поэтому ближе к ночи, когда добрые люди уже готовились ко сну, я, откладывал книгу и выбирался из своей комнаты через окно. Прокравшись к канальчику, я шел вдоль него, пока не оказывался среди зарослей колючей ежевики, где давно уже открыл тайный лаз. За ним ждали меня мои вампиры, лакомясь пахлавой и инжиром и обсуждая какие-нибудь три источника и три составные части марксизма или древнюю статью Шкловского о формализме в литературе или просто принципы социалистического строительства в разные его эпохи. 

Едва очутившись у них, я оправлял одежду, глубоко вздыхал и тихо выступал в круг электрического света. Тогда вампиры одновременно поворачивали ко мне свои лунные лица, ласково, узнавающе улыбаясь. Самая древняя (и самая могущественная) из них, Вероника Карловна, всякий раз поднималась раньше других, и спешила навстречу своей старушечьей походкой, пришептывая: «Здравствуй, отрок сладкогласный! Ночь свою отселе празднуй, вечно юный гегемон!…» Мне кажется, это она по-своему цитировала Баратынского, сильно искажая контекст, но все равно - звучало архаично и поэтому приятно.

- Добрый вечер, Вероника Карловна,- сдвинув пятки и опуская голову в коротком поклоне, отвечал я, воспитанный мальчик,- Добрый вечер, Иван Алексеевич. Добрый вечер, товарищ полковник.

Вампиров здесь обитало трое. Веронике Карловне к этому времени, я думаю, исполнилось лет сто или даже больше. Она, может быть, еще помнила продотряды эры военного коммунизма, которыми руководила как член Туркестанского Совнаркома или ЦИК. Иван Алексеевич, напротив, был самый молодой из них, его мягко выгнали сюда в первые вегетарианские брежневские годы, после отставки, как хрущевского волюнтариста или что-то в этом роде, освобождая райкомовское кресло на Брянщине. А товарищ полковник, на самом деле, был не полковник, а старший майор НКВД и как-то выжил в кромешной абакумовской мясорубке пятидесятых. Точные тропинки полковничьей судьбы я не знал, но по блеску, которым иногда оживлялись его глаза, догадывался, что механику смерти он изучал гораздо предметнее своих нынешних сожителей. В нем чувствовалась закаленная службой методичность. А эти долгие, наполненные хищным вожделением взгляды, что он изредка дарил мне, сначала пугали, пока я не понял внезапно: незримо окружавшая меня номенклатурная броня много крепче его источенных временем зубов, и он это знает вполне отчетливо. Одна тень моей бабки, члена бюро обкома и директора текстильного комбината, могла бы раз и навсегда изгнать его бессильное уже сумеречное присутствие. Но все же я иногда представлял себя в его руках, и тогда мое сердце заходилось в ужасе вперемешку с непонятным восторгом, с каким, наверное, люди, находясь на безопасном склоне, заглядывают в бездонную мертвую пропасть. В двенадцать лет я был странным, мечтательным ребенком…

Вампиры усаживали меня за свой стол и наливали мне стакан чаю в серебряном подстаканнике с дореволюционными вензелями. Я мог угощаться чем угодно с их стола, но к тому часу я уже, как правило, был сыт, да и лакомства передо мной были безыскусны и просты в сравнении с тем, чем меня кормили дома. Тем не менее, желая казаться учтивым, я изредка принимал от кого-нибудь из них кусок отвратительного торта с ядовито-розовыми жирными кремовыми бутонами и стоически ковырял его вилкой. Я ведь приходил сюда не за этим произведением кулинарной мысли… В действительности я, замирая, ждал, когда с полуночным боем старинных часов они предложат мне первый чеканный кубок горячей крови на своей черной мессе или, наоборот, запрокинув мне голову, жаждуще вопьются клыками в вену.

Но ничего такого не происходило. Вампиры лишь продолжали разговор, начатый до моего появления. Беседы их протекали в той пылкой форме, которая свойственна беззаботным стариковским спорам о чем-то уже давно отвлеченном от тусклой повседневности бытия. К примеру, Вероника Карловна, проведя по моей макушке узкой птичьей лапкой, поворачивалась к сидящим вокруг стола мужчинам, и говорила:

- Вы, Иван Алексеевич, ваше поколение, совершенно не понимаете марксизм. Вы беспомощные доктринеры все… И где уж вам-то оценивать то практическое содержание, которым это великое учение обогатил Владимир Ильич,- тут она вынимала из пачки папиросу с бумажным фильтром, долго ее мяла и прикуривала от спички,- Вот вы говорите о колебаниях…

- Я говорю? - удивлялся Иван Алексеевич.

Он был, мне казалось, все-таки простоват для таких тем. Скорее всего, о колебаниях начала говорить сама Вероника Карловна, но уже запамятовала об этом в полемическом оживлении.

- Вы говорите,- сквозь дым кивала она ему,- Вам кажутся странными декреты двадцать первого года и десятилетие НЭПа, потому что вы не в состоянии одухотворяться энтузиазмом первых пятилеток, которые разворачивались одновременно. Вы все это одним взглядом охватить не можете. Вы даже не понимаете, что это было за строительство, когда на глазах взрывались глыбы старого и выравнивался фундамент для здания коммунизма. НЭП был необходим партии потому, что многомиллионный народ был еще как глина,- и она сжимала пальцами эту воображаемую глину,- Народ был голоден, испуган разрухой и идеологически шаток, его еще не сковывала в единое тело мысль о будущем. Он не был способен даже осознать ее исторический масштаб. Это была просто масса разбросанных гражданской борьбой судеб, которые нам еще предстояло объединить в одну судьбу. Для этого их надо было наново связать прочной сетью экономических отношений, потому что, вы знаете, прежде всего, нужен базис…

- И что это был за базис?

- Это был временный базис,- после некоторой паузы, говорила она,- Твердый, но временный базис. Кто не понимал именно его временность, тот был обречен барахтаться в отвалах нашего великого строительства. Но это не важно, а важно другое. Нужно было восстановить хозяйство, обеспечить смычку города и деревни, но уже не в виде спонтанного хаотического товарообмена, а заранее, на научной основе, пронизанного стальными нитями кооперации, ячейками товариществ, ценовым управлением. Это была арматура, в которую заливался бетон, это был слой, на котором вырастал экономический план переустройства самой жизни... А не «колебания»!

- Смычка города и деревни,- хмыкал полковник, сделав глоток чая,- Вы вот смыкали город с деревней, начиная с Тамбовского дела, а потом на львовщине мы аж в сорок восьмом эту вашу «деревню» из лесов выковыривали…

И он косился в мою сторону, внезапно осекшись. Но я лишь меланхолично помешивал в стакане ложечкой, глядя на его руки, лежавшие на скатерти. Это были сильные, короткопалые руки, вооруженные тупыми и, скорее всего, очень жесткими ногтями. Настолько жесткими, что даже свет лампы избегал ложиться бликами на их матовую плоскость. Если вампиры, как я предвкушал, осмелятся полакомиться мной, именно эти руки, а не чьи-нибудь еще, вначале опустятся мне на затылок. Я понимал это сразу и ясно.

- Разверстка была чем вам плоха? Вы же сами…

- Разверстка была необходима в первые годы Революции,- отрезала Вероника Карловна,- Ее было просто не избежать, фронту нужен был хлеб…- голос ее становился драматически глух,- Мы дрались с Деникиным, с Колчаком и Юденичем… И, кстати, вы вообще не мажьте одной краской нашу исторически оправданную революционную жестокость с той вакханалией, которую вы устроили, вырезав цвет партии… Я понимаю, к чему вы клоните, не думайте… Мы уничтожали врагов Революции, мы давили их, очищая тело новой России, мы были санитарами, понимающими необходимость репрессий против старого, а вы просто расстреливали нас в своих подвалах, потому что вам нужна была власть и ничего более. Для вашего тирана…

- Что насчет тирана? Вы помягче насчет тирана… Это они вон,- бритвенный взгляд в сторону Ивана Алексеевича,- Нагромоздили лжи вокруг Иосиф Виссарионыча…

- Я лично не нагромождал,- с усмешкой протестовал Иван Алексеевич,- А известные перегибы и непонимание все же были у вас…

- У нас никаких перегибов не было,- чеканил полковник,- Мы, в отличие от вас, теоретиков, хорошо знали, с кем имеем дело. И враги это были, а не «цвет партии». Перекидыши или чистые шпионы. У вас на двух членов ЦК было три мнения. Вы бухаринщиной болели в то время и говорильней. А кто и вообще троцкизмом… У вас были дискуссии о профсоюзах, демцентрализм и прочая такая обломовщина. А мы войну вытащили, пока вы по брони в эвакуации здесь сидели. Без крови это не бывает, знаете ли…

- Вы вытащили?!

- Мы вытащили. Под мудрым руководством товарища Сталина, а не под ваше философское сопение. И коллективизацию, и индустриализацию… А вы, Вероника Карловна, при всем уважении к вашему революционному прошлому, с этим бы не справились. У вас была, простите, пыльная буденовка и мечты о мировой революции. Мечты, понимаете? А товарищ Сталин дал нам сплоченность и четкое понимание цели.

- Какой?

- Да той же ленинской цели, только он ее взял в твердый диалектический каркас. В кулак сомкнул, Вероника Карловна! У нас был план преобразования природы, у нас были промплощадки и каналы, у нас был Днепрогэс, Братск и Магнитка. Я ваших заслуг не отрицаю, но когда вы про колебания говорите… Это вот вам были в полной мере свойственны колебания и вы бы доколебались в конце-концов до полной реставрации буржазии и фашизма. Не вы конкретно, конечно, а вот этот ваш «цвет партии»… Если уж начистоту…

- Если уж начистоту, то вы под себя переписали все,- парировал Иван Алексеевич,- Вы принципы марксизма-ленинизма извращали, я за вами не успевал «Краткий курс» переучивать. А мы людей освободили и жилищное строительство начали. Мы человека в космос выгнали! И промышленный взлет вы себе одним тоже не приписывайте. Вы тут диалектикой не маскируйтесь, за власть вы боролись, за искажение исторической перспективы, и руководящую роль партии пытались принизить в угоду личности… Вы на партийность и коллективизм, если хотите, как основу коммунистического движения, замахнулись.

- Я не принижал роль! Когда я замахивался?

- Вот только что. У вас выходит, что без Иосифа Виссарионовича мы бы и войну не выиграли, и стройки бы не начали. А Партия,- с ударным придыханием произносил Иван Алексеевич,- У вас, получается, состояла из одних перерожденцев и вредителей. Сами-то понимаете, куда клоните? В какую китайщину?

Этот аргумент мгновенно швырял полковника в защитную черную тень виноградных листьев, и только спинка венского стула испуганно скрипела под его обмякшей спиной.

- И чему вы можете научить молодое поколение? - добивал его Иван Алексеевич,- Вот сидит с нами юноша, ему завтра вставать у руля социалистических преобразований, а вы, можно сказать, ему своим культом, который Двадцатый Съезд последовательно осудил, вдохновляющий свет идей Ильича заслоняете… Завтрашний день вы от него прячете…

- Которые вы, Иван Алексеевич, в свою очередь, окончательно проституировали,- вдруг с новой энергией вступала в спор Вероника Карловна…

Они затем могли говорить еще и еще, но после упоминания «завтрашнего дня» и «руля» я уже переставал следить за ними. 

Мне, видимо, и в самом деле, в силу происхождения, предстояло вставать у этого руля, который я заранее невзлюбил. Карьерные перспективы были угнетающе известны мне из домашних проповедей, они недаром пугали меня. Штурвал политики демократического социализма или еще какого-нибудь очередного обновленческого курса представлялся мне огромным, неповоротливым механизмом, способным по прихоти ударить и раздробить мне кости, как колесо для четвертования. Звонкие словеса висели на его спицах, будто конские хвосты на языческом кумире. Вынужденно возвращаясь к мыслям о своем пути, я немедленно воображал себя жертвой, привязанной к этому бездушному алтарю замогильной демагогии, но подобная жертвенность была далека от той гротескно-мистической, что рождали мои фантазии о вампирах и их ночной охоте…

Я, повторюсь, не особенно вслушивался в их постулаты, которыми, как флажками, они каждый вечер снова и снова окружали свою бесчисленную двуногую дичь, давно уже мертвую и высосанную. Их содержательная пустота была для меня пронзительно очевидна - я родился и рос, принадлежа к третьему поколению заклинателей змей. Но меня очаровывала тягуче-непрерывная энергия, с которой они отнимали друг у друга власть над воздухом и пространством. Она была прологом и необходимым условием к путешествию между созвездий, что проплывали над нами: Лиры, Кассиопеи и Змееносца…

Я не боялся вампиров, они никогда не смогли бы причинить мне необратимого зла - ведь я был маленьким принцем их волшебного леса костей. Они не стали бы гонять меня, как свои кормовые стада, между великими стройками, мокрыми окопами и нищими спальными бараками. Но, может быть, поэтому я, наоборот, и хотел отдаться их жадной страсти к умерщвлению а, через нее, наполниться той пьянящей силой, что возносила их в моих мечтах, к лунному диску. Я хотел зацепиться за их кожистые крылья и увидеть бегущий против вращения планеты терминатор, рассекающий континенты на свет и тьму.  Я, может быть, смог бы в этом экстатическом путешествии одной мыслью пронизать глубину всех их прошлых гробниц, от великих пирамид до павловских склепов под мальтийскими крестами… 

Но их летний стол не предназначался, увы, для кровавой литургии, а я не был агнцем для заклания или неофитом, и вот, скучно попрощавшись, я удалялся своей секретной тропой. В своей спальне я раздевался и, прячась под одеялом, думал о том, как с первыми лучами солнца вампиры тают, дрожа в сером воздухе, будто морок.

Днем я, с учебником под мышкой, вновь приходил в их дом, где у калитки меня ждала Вера Владимировна и провожала мимо трех запертых дверей в свою комнату. Там было светло и тихо, тикал металлический будильник с желтым циферблатом, а на стене висел маленький фотографический портрет человека во френче с аксельбантом генерального штаба и косой неразборчивой подписью курсивом «ар-нуво». Я спрашивал ее:

- Вера Владимировна, а что, если они проснутся днем?

- En francais, jeune homme, s'il vous plait* ,- мягко требовала она.

Я некоторое время копался в своем скудном словаре и, наконец, запинаясь и стыдясь, формулировал свое, сокровенное:

- Et quoi quand… ils s'eveillent en journee?**

Она в задумчивости ощупывала два давным-давно сломанных полковником и плохо сросшихся пальца на левой руке: мизинец и безымянный, и тогда медленно отвечала:

- Je ne sais pas, mon fils… ne sais pas…***

А затем отворачивалась к фотографии, словно ища у нее ответа. В этот момент пигментная кожа на ее шее натягивалась и обозначалась пульсирующая голубая жилка, в которую, должно быть, был когда-то влюблен ее мертвый кавалергард. Но я знал, что эта жилка, на самом деле, предназначалась мне и, замирая, трепетал между двумя желаниями: перекусить ее зубами или прижаться щекой к ее теплой вязанной кофте, которую она носила даже в ту июльскую жару восемьдесят четвертого года.

*)  По-французски, пожалуйста, молодой человек (фр.)
**)  А что будет… если они проснутся днем? (фр.)
***)  Я не знаю, мой мальчик… не знаю… (фр.)