Свои чужие

Обреченно опущенные плечи, сутулая спина, грузная уставшая походка. «Эх, занесло тебя, ведьма дурная, к этому старому гоблину», — подумала она, вдруг разом, не глазами даже, а всем нутром увидев, насколько он стар. Седеющие волосы, объемный пивной живот, припухшие веки, борозды-морщины на гладко выбритом лице. «Молодится, конечно, но время не обманешь. И этот запах парфюма, которым он насквозь пропах – словно средство отпугивать злую комариху-старость, словно крик отчаяния: «Врешь, я еще держусь! Я еще привлекателен и могу нравиться женщинам!»
Выезжая на свидание, Ирина уже знала наверняка, что незачем, что не найдут они места друг для друга в своих жизнях, и это  —   последняя их встреча. Но, черт побери,  кому-то  сверху нужно, чтобы до конца были сыграны роли в спектакле нелюбимых  — она поехала. Идя рядом по длинным подземным переходам метро, Ирина рассеянно слушала его реплики, чувствуя, как еще одна бесконечно далекая планета, как комета, проносится мимо, рисуя  яркий шлейф в открытом космосе.  А она  по старинке остается планетой без спутника.
Они сидели за столиком в арт-кафе. Стены со стеллажами до потолка, с которых на сидящих смотрели сотни книг, создавали ауру читального зала забытой провинциальной библиотеки. «Хорошее место для работы над будущей книгой» — думала она, ожидая, когда смуглая маленькая официантка-азиатка принесет  заказ. Спутник был явно не в духе, говорил неохотно, будто чувствовал, что встреча их потеряла смысл задолго до своего начала.
— Меня сегодня что-то не тянет на философские разговоры, извини. Мы многое хотели обсудить…
— Не тянет — значит не надо, — ответила она, а сама подумала: «Просто мне тридцать пять, а тебе почти полтинник. Ты все еще не умеешь любить, а я — пока не умею. Значит, остается играть роли».
— А можно вопрос: ты, наверное, думаешь про меня, что я такая серьезная, философствующая особа?..
— Я про тебя думаю, что ты — как океан, снаружи спокойный, а внутри волнение, на поверхность едва-едва выходит. Было лишь однажды, когда ты забралась на велосипед. Ты тайна, я не знаю тебя…
— Ты не знаешь меня, — повторила Ирина и засмеялась, глядя в светлые, умные, упрямые мальчишеские глаза.
Когда-то они гуляли в парке и увидели  металлический велосипед с огромным передним колесом — памятник энтузиастам, любящим крутить педали. Не долго думая, Ирина проворно вскарабкалась на него, а ее спутник, восхищенный, очевидно, ловкостью и непосредственностью доселе сдержанной женщины, заснял это на камеру.
«Что сказать тебе, мальчик? Человеческая тайна существует, чтобы ее разгадывать, раскрывать. Она не сундук с амбарным замком, подобрал ключ — драгоценности твои. Да и не факт, что драгоценности. Так, может, камушки-ракушки, дребедень всякая. Нужно ли мне рассказывать о себе, если моя невинная шалость с велосипедом кажется тебе пределом моих возможностей? Рассказывать ли мне, в каких переделках побывала отчаявшаяся  и отчаянная ведьма? Какие места отмечены ее присутствием?  Говорить ли, задыхаясь от боли, скольких мужчин она в жизни бросила и сколько бросили ее?  Пытаться ли донести те невероятные красоты и ужасы жизни, свидетелем которых она была?  Нужно ли тебе знать от нее, что скрывается за всеми масками и ролями? Нужна ли по-настоящему тебе жизнь женщины, от боли, тюрьмы, одиночества  и чужих страхов сделавшаяся  злой веселой легкомысленной ведьмой? Нужна ли тебе ее нежность, теплота, свет, сияющий вопреки всей тьме, которую она приняла в себя?»
Спутник неторопливо пил пиво, Ирина пила квас. На стене над потолком висели часы, она вспомнила, как год назад сидела в другом кафе с парнем, который был старше ее на пять лет, но выглядел совершенным мальчиком. Он и внутри был мальчик —  наивный, веселый, неиспорченный жизнью, сильно ухаживал за ней, писал милые глупости в чате, украшенные обильными смайликами, картинками, ссылками. В том кафе на стене тоже висели часы. Она в точности вспомнила свои ощущения: одиночество в приятных, но чужих словах, образах, смыслах. Тюрьма. Ей тогда страшно хотелось сделать нечто ужасно громкое, неуместное, нелепое: грозно застучать кулаками по столу, выматериться, выскочить на середину зала и станцевать канкан — все, что угодно, лишь бы прорвать эту блокаду, разбить глухую стену непонимания. Но она тогда сдержалась.
Часы показывали, как тогда, без четверти девять. Ирина понимала, что промолчит и в этот раз. Они сыграли в игру, в которой нужно было придумывать как можно больше вариантов использования ветви дерева. Ирине как проигравшей полагался по договоренности приз.
— Пойдем, я хочу погулять по Звездному бульвару.
— Пойдем, — покорно согласилась она.
Они шли по улице, Ирина  внезапно сказала:
— Я знаю, чего хочу в качестве подарка за проигранную игру. Я хочу, чтобы в течение семи дней перед тем, как ложиться спать, ты писал мне что-нибудь хорошее.
—  Что это должно быть: заметки, наблюдения?
— Все что угодно, но с одним условием: это должно меня радовать.
— Откуда я знаю, что тебя радует? Я же не ты.
— Вечер еще не закончен: ты еще можешь узнать, что меня радует...
— Ну давай рассказывай, что тебя радует, — несколько раздраженно произнес ее спутник.
«Безнадежно, — подумала она тут же. — Чужой. Свой бы так не ответил».
Она нарочито легкомысленно продолжила перечислять то, что приходило ей на ум, понимая, что такого подарка от этого человека ждать не придется. «Все равно: играем роли дальше. Спектакль доиграем до конца».
—  Отвези меня домой, — не выдержав, сказала она ему в метро.
— Извини, я снова не понимаю, чего хочу...
— Я не могу тебе ничем помочь — это твои чувства.
«Возможно, я знаю, чего ты ищешь и не можешь найти. Свою преданность человеку. Я тоже не могу ее найти. Быть преданным кому-то означает верить ему бесконечно. Так открываются двери в любовь. Одни и те же — что для любви к богу, что для любви к человеку. Но я не скажу тебе ничего. Потому что ты чужой».
Они с сумасшедшей скоростью катили в такси по  ночным улицам города.
— Когда мы ехали в метро, я снова почувствовал от тебя какой-то странный запах.
— Наверное, просто мой запах, — сказала Ирина, усмехнувшись.
«Да и я чужая для него, — подумала она внезапно. — И он никогда мне этого не простит. Потому что в его мире женщина либо существует для него либо не существует вообще. А все разговоры о партнерстве — не более чем интеллектуальный миф, чтобы не выглядеть для себя самого отсталым гоблином».
Они подъехали к ее дому.
— Пока, — сказал он механически.
— Пока. Я помню,  кто-то должен меня радовать в течение семи дней! — произнесла она как можно веселее.
—  Начиная с завтрашнего дня, — ответил он с ощутимым усилием.
«Завтрашнего дня не будет, — подумала она, заходя в подъезд. —  Пьеса сыграна, актеры разошлись по своим делам.  Репетировать другие спектакли»