Соло одинокой души

       А за окном снег идет и идет. Земля словно накрылась белым саваном. В глубоком смирении склонились березы до самой земли, похожие на дряхлых, съежившихся старух. Мертвенно-холодная, надменная красота исходит от яблони, затягивает, берет в полон ее колкий взгляд. В этом взгляде столько ожидания, столько невыраженной, неизреченной тоски по настоящей человеческой любви, пониманию и добру…

        Белое небо, белая земля... Тоскливое безмолвие властвующей зимы обворожило землю. Недвижно так, что, кажется, весь окрестный мир занемел, оцепенел и солнце не сможет пробиться сквозь эту белую-белую стынь...
Покойно, печально в старом, обветшавшем доме. Только изредка скрипнет пересохшая половица и раздастся легкий вздох – это потрескивают уголья в печи. Анге­лина смотрит в окно, подперев исхудавшей рукой подбородок. Она сидит, молча, словно вслушиваясь в себя, свои думы.

       Убывают последние часы уходящего старого года незримо, тягуче, тяжело. В былые времена Новый год вызывал нечто детское: ожидание добрых чудес, перемен, волшебства, и самые сокровенные мечты казались осуществимыми.
Раньше была семья, а теперь она одна-одинешенька и на душе унылая пустота, словно на дне заглохшего, позабытого всеми колодца. Подкралась хвороба, да и руки уже не те, нет в них прежних сил, ловкости. Отовсюду ухмыляется опостылевшая нужда.
Безрадостным и гнетуще безнадежным кажется Ангелине ее существование. «Скорее бы Господь призвал меня к себе...Это разве ж жизнь?» -горестно вдыхает она. Многое уже осталось позади, а что впереди - неведомо. И Ангелина со страхом глядит в будущее.

       Стрелки на будильнике уже показывают без четверти два. Она встряхнула головой, как будто хотела отогнать прочь тягостные думы. Ангелина надела синее драповое пальто с каракулевым воротником, купленное лет пятнадцать назад покойным мужем Анатолием, повязала на голову шерстяной платок, взяв авоську, вышла из дома. Кое-как преодолев сугроб, наметенный возле самой калитки, старуха засеменила по улице. Боязливо она переходит через заледенелую и сверкающую, как огромный леденец, дорогу.

     Как сотни горных потоков, пенится, колобродит, гомонит базар. Плывут, смешиваясь над базаром, дурманные запахи хвои, дыма от разведенных жаровен, поджаренного мяса, уксуса, острых приправ, пряностей. От этих запахов не на шутку кружится голова.

     С радостью и сожалением Ангелина проходит мимо рядов. На прилавках глазеют во все свои золотисто-оранжевые глаза апельсины, маняще краснеют тугие яблоки, темными пирамидами высятся гранаты. Как сытые коршуны, восседают дюжие торговцы. «Вот возьму и устрою себе праздник! Куплю апельсины, гранаты, - думает Ангелина и сразу же  отгоняет от себя прочь эту сумасбродную идею. - Э-э-э, нет, надо еще как-нибудь дотянуть до пенсии. Да и она-то с гулькин нос».

      Ее захлестнули людской водоворот, шум, звяк, лязг. В деловой, крикливой, спе­шащей толпе, где никому  нет ни до кого дела, где каждый сам по себе, Ангелина чувствует себя еще больше одинокой, ненужной и от этого съеживается, становясь еще некрасивее, еще меньше - вся с тугой кулачок. Выдавленная толпой на обочину, она робко жмется к бетонной стене магазина.
 
       Старуха, крепко сжав в руке сморщенный кошелек, входит в магазин. Терпеливо, простояв в длинной очереди, Ангелина пробивается к прилавку «Уф-ф, наконец-то», - вздыхает она.

       ’’Мне два пакетика супа, триста граммов колбасы и потрашков полкило, - говорит она востроносой продавщице. - Нет, колбасы двести граммов, а то...” Продавщица пренебрежительно оглядев ее поношенную одежонку и, недовольно пробурчав: ’’На­до сразу говорить,” - шмякнула отрезанную колбасу на весы. Ангелина идет к кассе, опять занимает очередь. ’’Триста сорок,” - металлическим голосом отстукивает дородная кассирша в крахмальном колпаке. ”А-а точно?” - робко спрашивает Анге­лина и протягивает деньги. ’’Следующий!” - кричит, не слушая ее, кассирша и кидает в черную чашечку рубли. Ангелина суетится и роняет сдачу. Звякнули, упав на пол, монеты. Лицо ее по-детски морщится, худенькая рука дрожит и еще быстрее, еще конфузливее собирает рассыпавшиеся копейки.

      - Да поворачивайся же ты, бабуля! - нетерпеливо напирает сзади парень.

      - Эх, бабка, лежала бы ты лучше дома на печи, чем путаться под ногами, - озлобленно ругается женщина в красной куртке.

      - Живей, живей, не задерживайся. Уходи, бабка! - презрительно толкает ее нарядная дама в шубе.

      - Сейчас, сейчас... Еще... - смущенно, виновато бормочет Ангелина.
 
      Почему-то ноги словно приросли к полу.

       - Пятьдесят копеек куда-то закатились. Может, еще поискать? Какой шум и гам!

        Или это голова закружилась от голода? Э-э-э, да ладно, уже не найти монеты. Ничего... На булочки должно хватить. Вот так всегда получается. Терять - не находить. Но ничего... Нелегко, однако, пробираться сквозь растопыренные локти и набитые сумки. О-о-ох, ох...

         Ангелина, измотанная толкучкой в магазинах, присела отдохнуть на скамейку. Но что это? Она вдруг увидела в снегу безжизненную синицу.

        ”Эка беда! - сокрушенно качая головой, говорит старуха. - Видать, бедолага не вынесла холода. А может, она еще не померла?”

         Ангелина положила синицу в свою варежку и спрятала под пальто на груди. Она заторопилась домой - надо было спасать синичку. Дома она бережно завернула замерзшую птицу в вату и уложила в картонную коробку. Птаха не подавала никаких признаков жизни. Но через некоторое время она отогрелась, ожила, зашевелилась и приоткрыла глаза. В ее взгляде были и настороженность, и беззащитность, и тоска. У Ангелины прямо от сердца отлегло - жива птаха!

         Она поставила перед птицей чашку с молоком, насыпала пшена.

         ”Ах ты, родимая! Ну как же это с тобой приключилось? А? Небось голодала? Потерпи немного, потерпи, - приговаривала она с нежностью в голосе. - Куда же ты такая несмышленая денешься? Еще кто-нибудь зашибет. У меня теперь немного поживешь. Хо­чешь?”

         Крохотное, пушистое тельце синицы - такое трогательное в своей незащищенно­сти - Ангелина физически ощутила это - вдруг вздрогнуло и пугливо затрепетало. Сердце у нее билось тревожно и сильно, вот-вот выпрыгнет из груди. Ангелина открыла ладонь. Синичка принялась клевать пшено и вскоре неунывающе, весело затенькала. ”Ещь, ешь, милая, - приговаривает Ангелина. - Не бойся, никто тебя здесь не обидит. Новый год вместе будем встречать, и у нас будет царский пир. Вот увидишь!”

         Она втайне рада, что теперь не одна. Ее пожухлое, морщинистое лицо светлеет, потускневшие глаза наливаются глубоким внутренним теплом и сухие губы впервые трогает улыбка.

         ”В старости меньше спать - больше вспоминать. А знаешь, как я повстречалась с моим Анатолием-то? Как теперь перед глазами стоит тот майский день. Даже число помню 21-е... Поехала я, значит, в Покровку. В автобусе вдруг заметила, что один парень-кореец глаз с меня не сводит. Приехали в Покровку, вышла я из автобуса, иду, глянула, а он за мной идет, след в след, неотступно. Долго шел, но ничего не сказал мне. А потом я спряталась за какой-то киоск. Смех, да и только...

         Случилось так, что обратно в город опять ехали вместе. Приехали в город, выхожу из автобуса, а тут этот парень подходит и неожиданно говорит мне: 

          - Сегодня такая замечательная погода, правда, ведь?

          А я ему эдак задиристо отвечаю:

          - Только это и хотели мне сказать?

          Вижу, он малость оробел и говорит с улыбкой:
          - Меня зовут Толиком. А вас?

          А я жму плечами и говорю:
          - Угадайте?

          Парень говорит:
          - Наверное, такую хорошую девушку зовут Аней за ваши анютины глазки.
   
          Я застенчиво опустила глаза. Влюбилась в него с первого взгляда и, оказалось, на всю жизнь. Вот ведь как бывает-то…Через месяц расписались. Жили мы дружно, вырастили смелого, решительного сына Виктора, характером в деда. Он служил в противопожарных войсках и трагически погиб, когда ему было  23 года. Мы очень тяжело переживали эту утрату.
 
          Муж Анатолий был очень стеснительным, нешустрым, таким и оставался всю жизнь, словом меня недобрым не обидел.

          О хорошем помнить надо...

          - Правда, ведь, птаха?

          Ангелина говорит и говорит, наконец-то найдя терпеливого и чуткого слушателя. Синица свистит и тенькает:
      
          - Циви-циви-уви-уви...

          Ангелине большего и не надо. Звуки безыскусного напева синицы смывали с ее души накопившиеся усталость и тоску.

          Уходят последние часы старого года - невозвратимо, неприметно, неумолимо…

Автор Луиза Кипчакбаева