След на земле. Кн. 1, ч. 2, гл. 32 Донос

Глава 32.   Донос.

1
    Утром первого марта Сафон принёс Семёну повестку, в которой предписывалось завтра, 2 марта 1938 года, ему явиться к десяти часам в районное отделение милиции, в кабинет номер девять, к следователю Кобылкину. И Семён, и Прасковья долго гадали о причине этого вызова. Оба пришли к заключению, что посещение милиции необходимо в связи с исчезновением сына в прошлом месяце. Вдруг о нём стало что-нибудь известно? Погода к этому времени установилась хорошая, ясная. Метели прекратились, и солнце стало светить ярче. Семёну не терпелось сразу же отправиться в Макарово, но выходить в дорогу пришлось рано утром в день явки.
    Явился к следователю Семён точно в установленное время. Представился. Перед ним за столом сидел довольно молодой, коренастый, с квадратным строгим лицом мужик, в синей форме милиционера, и изучающе смотрел на предъявленную повестку. Затем перевёл пытливый взгляд на самого предъявителя. Смерил Семёна с головы до ног, как будто стараясь запомнить его образ на будущее.  Усталое, небритое, скуластое лицо с глубоко посаженными глазами, крупноватым орлиным носом и тонкими скупыми губами, спрятавшимися под начинающими седеть длинными русыми усами, чем-то  напоминал ему своего отца, колхозника соседней деревни. Да и внешний вид этого мужика, одетого в потёртый и местами залатанный овчинный полушубок, темно-серые холщёвые штаны, свисавшими над стоптанными, подбитыми резиновой подошвой валенками, олицетворял заурядного сельского жителя, каких были десятки в любой деревне их района, и даже всей России.
    Кобылкин достал из стола чистый лист бумаги, обмакнул в чернильнице перо тонкой деревянной ручки и строго спросил:
    - Фамилия?
    - Так я же представился. Никишин. И в повестке моя фамилия указана? – удивился Семён.
    - Я спрашиваю у вас настоящую фамилию, - добавил голосу суровости следователь.
    - А она и есть моя настоящая фамилия. Какую папаня дал, такую и ношу. Другие фамилии мне ни к чему. Поэтому не имел и иметь не буду. Я же не баба какая-нибудь, чтобы менять свою фамилию.
    - Где вы жили до революции?
    - Ну, родился я в деревне Красавка, что между Макаровым и Гривками, в 1897 году.  И до одиннадцати лет мы жили там. Потом в 1908 году нам дали землю двадцать десятин в Бороно-Михайловке. Мы переехали туда и жили там до революции. А когда революция свершилась, местные мужики стали сгонять чужаков со своей земли. Я к тому времени женился, и мы с женой переселились в Красавские Дворики. Где и живём, по сей день. Здесь тоже дали надел в двадцать десятин. Сейчас семья стала большая. С декабря 1929 года я стал колхозником.
    - В армии служил?
    - А как же, чай не урод.
    - В какой армии? – в вопросе следователя Семёну послышалась каверза, но он не придал ей значения.
    - В царской, до февраля 1917 года, а потом с девятнадцатого по двадцать первый годы в рабоче-крестьянской Красной Армии под руководством командарма Тухачевского. Даже две благодарности от него имею за верную службу.
    Кобылкин оживился. Маршал Тухачевский был репрессирован и расстрелян в 1937 году, как враг народа.
    - Когда в последний раз встречался с Тухачевским?
    - А тогда же, в двадцать первом, в аккурат перед демобилизацией. Вот тогда-то я вторую благодарность от него и получил.
    - Переписывались?
    - Смеётесь, товарищ следователь? Он командарм, а я рядовой. Нас у него, таких как я, тысячи были. Разве можно, что бы он с нами со всеми переписывался? – улыбнулся Семён невероятному предположению.
    - Я не спрашиваю про всех, я спрашиваю конкретно про тебя. Переписывался ли он именно с тобой?
    - Не-а. Не переписывался. И я ни с кем не переписываюсь. У меня нет денег ни на конверты, ни на бумагу. Да и купить у нас их негде. Да и некогда этим заниматься. Нам от зари до темна, в колхозе вкалывать приходится, дорогой товарищ.
    - Знаем мы, как вы там вкалываете. Ещё скажи до седьмого пота. Колхозничек. Так ты утверждаешь, что родился и вырос под фамилией Никишин?
    - Конечно, утверждаю. Это вам подтвердит любой в деревне Красавка. Кстати, она, эта деревня всего в дести верстах отсюда. И это же самое вам могут подтвердить и в нынешней деревне Красавские Дворики. К нам несколько семей из Красавки перебрались.
    - Складно, - ухмыльнулся, мотнув головой Кобылкин.
    - Что складно?
    - Врёшь складно! – прикрикнул следователь. – А теперь выкладывай, мать твою… как твоя настоящая фамилия и откуда ты взялся?
    - Я вам сказал правду. Мне больше добавить нечего. Если она вас не устраивает, то я не виноват.
    - Виноват, гад. Ещё как виноват. Говоришь добавить нечего? А Гривский лес у тебя откуда появился? По наследству тебе достался или с пелёнок уже твоим был? И пойма Прихопёрская от Макарово до Перевесинки не твоя разве? – привстал из-за стола строгий следователь.
    Семён засмеялся вопреки задумке Кобылкина. Зря выходит он страшную злость на себя напускал. Мужик, вроде и не боялся вовсе.
    - Рано смеёшься, поскуда. Как бы плакать не пришлось.
    - Ты меня не поскудь, товарищ хороший. И не пугай. Насчёт плакать, так я каждый день плачу. У меня недавно старший сын сгинул. Вот мы с женой его и оплакиваем по ночам.  Вам об этом, наверное, известно?
    - Нет. А почему мне об этом должно быть известно? – удивился Кобылкин.
    - Ну, как же? Этот доносчик, который вам про Гривский лес и Прикоперную пойму написал, знал же, какая беда у меня с сыном случилась. Вместе с ним, я с женой на одной свадьбе гуляли. Только у этого писаки было, что подарить молодожёнам по принятому древнерусскому обычаю, а у нас с женой, бедноты деревенской, не было ничего. Чтобы не опозориться перед всеми, я в шутку подарил им Гривский лес и Прихопёрную пойму от Макарово до Перевёсинки. Только удивляюсь, как эту шутку, такой грамотный писатель мог за правду принять? Уже двадцать первый год Советской власти идёт. Все помещичьи угодья давно национализированы и принадлежат народу, значит всем нам. Просто диву дивлюсь, как мой «подарок» можно было принять за чистую монету? Не скрою, я сначала хотел подарить им кремлёвские часы со Спасской башне или Калмыцкую степь, где мне довелось повоевать. Но остановился всё же на Гривском лесе и Прихоперной пойме, так как они ближе. Ведь туда можно по грибы, по ягоды сходить или на охоту при желании. Получается, шутка удалась, товарищ следователь, коли в неё поверили.
    Кобылкин улыбнулся. Рассказанная Никишиным история была забавной. Шутки этого находчивого колхозника ему тоже понравились. Он поверил, что Семён Алексеевич говорит правду. И, конечно же, он никогда не владел ни этим лесом, ни этой поймой, как не мог владеть кремлёвскими часами и Калмыцкой степью.
    Но вдруг вспомнил, что он следователь и ведёт допрос, а значит, нужно выдержать до конца и схему, и тон допроса. А посмеяться можно будет потом, когда будет всё это докладывать своему начальнику. Он тоже, наверное, посмеётся.
    - Ещё один вопрос вам, Никишин. Как вы и ваша семья пережили голод 1933 года?
    - Сам удивляюсь. Чудом выжили.
    - Не пытался попросить помощи у своего легендарного командарма Тухачевского?
    - Нет, что вы? Не пытался. Мы перед этим в тридцать втором, когда голод уже начинался, написали письмо в Центральный Комитет партии большевиков, чтобы приняли меры к нерадивому руководству колхоза, который в нарушение колхозного Устава, не дали людям заработанного на трудодни хлеба и довели тем самым народ до бедственного состояния, но нам никто не ответил. И мер, естественно, принято не было. Мы тогда поняли, что бесполезная это затея, писать большим начальникам.
    - Ну, а газеты ты читаешь?
    - Давненько не читаю. Чтобы выписать газету, товарищ хороший, нужны денежки. А откуда они у нас? Нам деньгами за работу никто не платит. А почта, естественно, за газеты зерном плату не берёт. И потом…, если честно, без них спокойней. У нас один в прошлом году искурил газетку, нашёл кем-то выроненную, а кто-то из грамотеев донёс, что в газетке той была фотография вождя мирового пролетариата, товарища Сталина. До сих пор никто не знает, где теперь он, этот курильщик.
    Кобылкину не понравилась такая отповедь социалистическим газетам. Ведь дело не в газетах, а в людях. Только враг мог так поступить с портретом вождя и значит, наказание ему должно быть суровым. Он посерьёзнел и сделал мужику замечание.
    - Ты говори, да не заговаривайся. Ты знаешь, что твой командарм Тухачевский враг народа?
    - Не может быть, - опешил Семён. – А мы-то ему верили. В бой под его командой шли. Жизней не жалели. А он …, эва как?
    - Хотел установить в нашей стране буржуазно-помещичий строй, - утвердительно постучал пальцем по столу Кобылкин.
    - Непостижимо. Белые офицеры, оставшиеся в живых и бежавшие за кордон, ни за что не простили бы ему смерть своих товарищей. Они бы его повесили в первый же день, как только бы он совершил такой переворот. Неужели он этого не понимал? Нам солдатам он казался таким умным и преданным Советской власти.  Наверно, кто-то донос на него написал, - выразил своё мнение Семён.
Зазвонил телефон. Следователь снял трубку.
    - Следователь Кобылкин у аппарата.... У меня сейчас подследственный…. Есть, сейчас буду.
    Обратившись к Семёну, Кобылкин сказал:
    - Ты подожди меня в коридоре. Меня начальство вызывает. Скоро буду.

2
    Начальник районного отдела НКВД Лавров только что вернулся из Саратова. Он счёл необходимым сразу же собрать подчинённых и довести до их сведения требования областного руководства правоохранительных органов к районным отделам милиции. Сначала он довёл статистику преступлений и их раскрываемость за прошлый 1937 год, а затем на этом фоне результаты работы за первые два месяца нынешнего года. Подводя итог анализу, он заключил:
    - В стране продолжается борьба не на жизнь, а на смерть. Враги социалистического строя активизировались. Одна за другой разоблачаются группы врагов народа, которые стремятся реставрировать в нашей стране буржуазно-помещичий строй. Опыт борьбы с ними доказывает, что чем мельче эти группы, тем злее и больнее они кусают. Исподтишка наносят удары в спину, срывая на местах задачу партии и правительства по строительству коммунизма.  Чем ближе мы, товарищи, подходим к светлому будущему, тем  активнее действуют те вражеские силы, которым наш Советский строй встал костью в горле. А мы тут, в своём районе, за два месяца текущего года разоблачили всего двух человек, занятых враждебной деятельностью. Чем это можно объяснить? Что враги перебрались в другие районы, где их деятельность выявляется и жестоко подавляется? Или же нашей пассивной бездеятельностью? Ведь наши показатели самые низкие по области. В связи с этим нам установлен план, по которому в этом году нами должны быть выявлены и обезврежены не менее 50 врагов Советского народа и Социалистического строя. Когда же мы будем чётко  и добросовестно выполнять свою работу? Нам уже некогда раскачиваться, товарищи. Нам не позволят  и не простят беззубости и бездеятельности. Особенно хочу отметить плохую работу в этом направлении следователей Кобылкина, Хлыстова и Чубарова, у которых за весь прошлый год самые низкие показатели, и в этом году они проявляют политическую пассивность и халатность.  Если отмеченные мною товарищи не хотят охранять наше отечество от происков врагов или не умеют этого делать, то пусть уходят из органов. Мы найдём и возьмём на их место таких, которые кропот-ливо и честно будут разоблачать  вражеские элементы. Ещё раз подчёркиваю – идёт непримиримая и жесточайшая борьба. И здесь не должно быть стеснений в выборе средств. Для достижения цели все средства хороши. Возможно, под колеса нашей мощной машины в борьбе с врагами социализма, и попадёт кто-то невиновный. Не смущайтесь такими фактами. Есть известная русская пословица: «лес рубят – щепки летят». Главное для нас сейчас - защитить пролетарскую государственность. У кого из вас будут ко мне вопросы, замечания, поправки?   
    Все сидели молча, переваривая услышанное. А вылезать с вопросами, себе дороже.
    - Если нет вопросов, тогда за дело.
    Следователь Кобылкин Павел Петрович очень болезненно переживал критику в свой адрес. Когда-то он стремился занять эту должность и радовался возможности изобличать преступников и врагов Советской власти и содействовать их справедливому наказанию в рамках закона. Он полагал, что врагами народа могут быть бывшие богатые и грамотные люди, потерявшие при Советской власти свои богатства и потому озлобленные на неё, а главное способные повести за собой других обиженных. Такие, как правило, живут в городах, где могут быть их единомышленники. В деревнях же живут неграмотные или малограмотные крестьяне, которые даже газет не читают. Как они-то могут разрушить Социалистический строй? Им-то на что буржуазно-помещичий строй? К примеру, этот Семён Никишин, который пришёл по доносу явного недоброжелателя из-за того, что пошутил по пьяной лавочке. Но как ему это доказать своему начальнику Павел Петрович не знал.
    «И потом, этот план, спущенный сверху…. Как можно планировать разоблачение врагов народа в определённом количестве? Их что, обязательно должно быть пятьдесят? Не больше, не меньше? А если их в районе всего десяток, тогда что? Остальных до кучи брать и наказывать невиновных, приписывая им враждебную деятельность? Только ради того, чтобы ими отчитаться перед вышестоящей организацией? Это же абсурд, какой-то! Конечно, я сейчас легко могу обвинить этого колхозника Никишина из Красавских Двориков за связь с врагом народа Тухачевским. Ну, его расстреляют. А кому от этого будет польза? Какому-то дураку, который донос на него написал? А Социалистическому государству, советскому народу, колхозу, наконец, будет польза? Если работника просто убьют, кто будет в поле работать? – возмущение кричало в душе Кобылкина, но и упрёк начальства, сделанный публично, требовал каких-то мер исправления ситуации. Снова вспомнил слова: «если отмеченные мною товарищи не хотят охранять наше отечество от происков врагов или не умеют этого делать, то пусть уходят из органов. Мы найдём и возьмём на их место таких, которые кропотливо и честно будут разоблачать  вражеские элементы».
    «Как же быть? Как поступить? Фабриковать дела на фиктивных «врагов народа» или уходить из органов? Но просто так из органов не уйти. Уход всегда влечёт за собой какие-то последствия. Меня самого обвинят в таких грехах, что и не снились. Тут один принцип действует: либо - ты, либо - тебя. Так, что тут крепко следует подумать, чтобы принять правильное решение».
    С такими мыслями следователь Кобылкин  возвращался в свой кабинет, у дверей которого его поджидал Семён Никишин.
    - Что-то случилось? На вас лица нет, - участливо спросил Семён. – От начальства попало?
    - Попало, - признался покрасневший от критики Кобылкин. – Теперь послушай меня. Всё, что ты тут мне наговорил, следует проверить. А пока я буду проверять, тебе придётся посидеть у нас в камере предварительного заключения.
    Следователь нажал кнопку вызова конвойного и пока тот не появился, Семён попытался  заставить Кобылкина передумать:
    - Зачем же в камеру, товарищ следователь? Я и дома могу подождать результаты вашей проверки.
    Через пару минут на пороге возник молодой милиционер с винтовкой в руках, и получив команду: «Уведите задержанного», он велел Семёну убрать руки за спину и следовать вперёд, указывая ему направление движения.
Оставшись один, Павел Петрович снова углубился в размышления. Он был по-своему честен и искал варианты уволиться из органов так, чтобы не подвергнуться репрессиям. От того, как у него это получится, зависела и судьба Семёна. Если Кобылкин найдёт такой вариант безопасный для себя вариант, то он тут же отпустит невиновного колхозника.  Если же не найдёт такого варианта, то для того чтобы продолжать службу в органах будет вынужден пожертвовать Никишиным и тот станет авансом «хорошей» работы следователя в нынешнем году.

3
    Семён шёл по коридору здания районного отделения милиции с заложенными за спину руками и думал о том, как трудно жить на свете бедному человеку. «Был бы он хоть чуточку богаче, то сунул бы на свадьбе в конверт «трёшку», как это сделали Акимочкин с Васяевым, и не было бы никаких хлопот. Но с другой стороны… на то она и свадьба, чтоб на ней не только самогонку глушить, но и веселиться, шутить, песни петь. А теперь, выходит, дошутился, мать её растак. Сына потерял из-за этой проклятой свадьбы, так теперь и самого за решётку  сажают. Вот же невезуха. Хоть бы жену оповестить, что я здесь. А то ведь с ума сойдёт, если ещё и я домой не вернусь. Подумает, что по дороге со мной что-то случилось, убили или утоп. Но как тут сообщить-то, если за спиной детина двухметровый с винтовкой». 
    Спустившись в подвал, конвойный втолкнул его в камеру, где уже находились двое. Высокий рыжеусый мужик с буйной шевелюрой и закрученным чубом, но с грустными серыми глазами, и бритоголовый толстяк неопределённого возраста, прилично одетый, похожий на городского жителя. Семён представился и прошёл к свободному топчану.
    - За что тебя? – спросил бритоголовый по свойски.
    - За щедрость, - ответил Семен, устраиваясь на топчане. – Подарил на свадьбе молодожёнам государственный лес. А кто-то донёс. Теперь вот допросили и к вам сунули. Пошутил, дескать, теперь отвечать придётся.
    - И много леса подарил? – заинтересовался  толстяк.
    - Ты, что не понял? В шутку я подарил?
    - И сколько в шутке той леса? - не унимался бритоголовый. – Три, четыре, десять брёвен? На сколько «нашутил»?
    - Знаешь что? Отстань от меня, - отмахнулся Семён от назойливого мужика.
    - Не серчай. Я же не просто так спрашиваю, - примирительно сказал бритоголовый. - У нас в том году мужиков судили за воровство леса. Тому, кто бревно украл, дали год тюремного заключения; тому, кто два бревна – два года тюрьмы; а тому, кто десять спёр… Короче, в уголовном кодексе есть статья «за кражу в особо крупных размерах», так по ней виновных осуждают от десяти лет тюрьмы – до расстрела. Вот я и спрашиваю: сколько брёвен ты украл?
    - Не крал я ничего, а подарил. В шутку, - начал терять терпение Семён.
    - Да это всё равно, что украл. Дарил-то ты не своё добро, а государственное. Ну, так сколько?
    - Ну, побольше тысячи будет.
    - Ты чего, мужик, на сплаве работал?
    - Да, нет же, мать твою растак, - не сдержался Никишин. – Я колхозник. Бедный. Нас с женой пригласили на свадьбу. Всё шло хорошо. И самогонки, и жратвы разной на столах  было вдоволь. Потом, как водится, вышли дружки с подносом дары для молодых собирать. Дошли до нас с женой, а у нас ни хрена, дать совсем нечего. Я возьми, да с дуру ляпни, шутки ради, мол, дарю вам, молодожены, Гривский лес и Прихоперную пойму от Макарово до Перевёсинки. А кто-то из гостей шутку не понял и донос написал. Теперь вот допытываются. Дескать, откуда у тебя лес этот взялся? Кем ты был до революции? Какое право у тебя дарить государственную собственность? Ну, и тому подобное.
    - Да-а-а…, - протянул толстяк, - теперь даже не знаю, как тебе сказать. Сейчас всё так перепуталось.  Если бы ты так сделал при царской власти, то этот твой поступок посчитали бы шуткой. А при Советской власти… могут объявить тебя врагом народа и расстрелять. Могут, правда, и тюрьмой ограничиться. Всё будет зависеть от судьи. Если судья придёт на работу в хорошем настроении, может оставить тебя жить.  Если же будет в плохом настроении, ну там с женой поссорился или кошка дорогу перебежала, иль чирей на одном месте вылез, то легко к расстрелу осудит. Это уже замечено. Кстати, у них, у судей, тоже социалистическое соревнование в действии. Кто больше осудит к высшей мере наказания, тот и победитель. Ему объявляют благодарность и вручают красный флажок. Так что, вполне возможно, что тебя приговорят к расстрелу. Готовься мужик к худшему.
    - Понятно. Колхозник к такому наказанию всегда готов. Потому как после него на земле никакого следа не остаётся, - вздохнул Семён и снял с плеча соседа ярко-красного клопа.  – Ну, а вы за что здесь клопов кормите?
    - Практически за политику, - ответил до того молчавший, угрюмый, рыжеусый сокамерник. – Только моё дело посерьёзнее, чем у тебя. Тоже ляпнул лишнее. Не зря говорят в народе: «Язык мой – враг мой». Тоже на свадьбе племянника по пьянее спел частушку:
                «Вставай Ленин, ложись Сталин,
                Мы в колхозе жить не станем».
    Семён засмеялся. Такой частушки он ещё не слыхал, хотя, бывало, слышал немало частушек про колхозы.
    - Ты чего смеёшься? – спросил угрюмый великан.
    - Частушка мне твоя понравилась. Постараюсь запомнить. Бьёт в самую точку. Вот если бы нас сейчас спросили: «кто из вас желает вернуться к единоличному ведению хозяйства?» Думаю, почти все бы сбежали из колхоза. Вмиг бы от колхозов ничего не осталось.  Нет, конечно, остались бы в них, несколько бездельников, которые к работе на земле не привычны, да и просто лентяи или пьяницы.
    - Не скажи, - возразил любитель частушек. – Лет пять-шесть  назад, может быть, и разбежались бы, а сейчас…. Многие приспособились, воровать научились.
    Семён улыбнулся. Рыжий здоровяк выражал вслух его мысли. Он хоть и сказал, что все бы разбежались, но сам в этот момент подумал именно так, как высказался сосед. Ведь это правда, что те, кто научился воровать и подмасливать колхозное  руководство, тем и сейчас в колхозе не плохо.  Работают, не надрываясь, а живут сносно. Может не богато, но не хуже других. К тому же государство каждый год образовавшиеся убытки колхозам прощает. Воруй, тащи, ломай, всё равно государство спишет, если не схватили тебя за руку или смог с начальством договориться.
    - Вообще-то, ты прав, - согласился Никишин. – Колхоз для прощелыг и пьяниц – мать родная. Но те, кто привык и умеет работать, из колхоза ушли бы. Ведь больно видеть эту бесхозяйственность. Трактор работает в колхозе всего один сезон. А почему? Потому что чужой. Никто, как следует, их не обслуживает, не бережёт. Ломай, завтра новый нам дадут. А скот, как расхищается? Приезжает какой-нибудь «пузырь» из райкома партии или райисполкома. Его везут в колхозный сад, где устраивают встречу. Туда же срочно доставляют барана, а то и двух. И начинается попой-ка. Одного барана жрут, другого в машину этого проверяющего или хрен его знает «пузыря» райкомовского засовывают, как гостинец для его начальника. К концу года таких баранов набирается сотни две, если не больше, ведь «пузырей» этих только прибавляется. Им нравится с такими проверками ездить. А потом колхозное начальство прикидывает себе на уме, куда их списать. Когда эти потери десятками исчислялись, то поначалу на волков списывали. Теперь же, когда сотни пошли, придумали вспышками эпидемий отчитываться. А ещё лучше, учет стали фиктивный вести. На приход не всех берут, а значит и расход списывать не следует, вот только при этом сами тащить стали и каждый работник фермы себе кусок урывает, ведь бесхозные же. А проверяющие, теперь почти друзья, они уже не считают, только со своим бараном в обнимку, бумажки подписывает, дескать, всё хорошо здесь.
    - Это точно, - тоже согласился вихрастый. – Только вот всё думаю, что мне теперь за мою частушку будет?
    - Хочешь знать моё мнение? – удивился Семён.
    - Конечно. Наш лысый сосед предрекает мне только смерть. Неужели расстреляют?
    - Первым делом, тебя исключат из колхоза, как политически неблагонадежного, - сказал Никишин. – Дадут тебе земельный надел на солонцах, а колхозникам запретят с тобой здороваться.
    - И всё? – обрадовался здоровяк.
    - Ну, если тебе этого мало и ты хочешь покрепче, то можешь крикнуть на суде: «Долой Советскую власть. Да здравствует царский дом Романовых!» Вот тогда точно получишь на полную катушку.
    - Что я дурак, что ли, кричать на суде такое?
    - А кто же ты, если на свадьбе всенародно пожелал вождю мирового пролетариата смерти. Сам-то кем себя считаешь? Конечно, дурак. И хочу дать тебе совет. Если хочешь выпутаться из этого положения живым, продолжай оставаться дураком. С дурака меньше спрос. Сочтут тебя ненормальным и выпустят, высказал свое предположение Никишин.
    - Не утешайте его, - встрял в разговор бритоголовый, - таких не выпускают. Если даже и признают его ненормальным, запрут в дом умалишённых, а там тоже цацкаться не будут. Сделают укольчик смертельный и «будь здоров», то есть будь готов.
    Рыжий здоровяк снова сник и загрустил. А толстяк продолжил:
    - Прежде, чем что-то сказать или спеть, да в присутствии других, наперёд подумать надо, чем для тебя всё это может закончиться. Вот и я за язык свой страдаю. Тоже ляпнул непотребное. Но теперь всё. Если выйду живым отсюда, на рот замок покрепче повешу.
    - И всё-таки, за что тебя сюда засунули?
    - Я, толком и не понял, за связь с каким-то Троцким. А я клянусь памятью своей покойной матери, что никогда в жизни его не видел. Может, ты, Семён, знаешь кто такой этот Троцкий?
    - Точно я, конечно, не знаю, но слышал только, что он еврей. Был когда-то заодно с Лениным, а когда тот умер, хотел занять его место. А Сталин его обскакал, значит. Так вот, Троцкий в отместку стал оговаривать Сталина и критиковать его политику, за что был выселен из Советской России. Наверное, и за границей продолжает хаить нашего вождя.
    - О! Ну, это уже хоть, что-то. А то пришивают меня к человеку, о котором я вообще понятия не имею.   

4
    Следователь Кобылкин доложил своему начальнику о допросе колхозника Семена Никишина из деревни Красавские Дворики по доносу председателей сельсовета и колхоза.
    - Ну и что он?
    - Да, что он. Никакого отношения к этому не имеет. Васяев и Акимочкин явно перестарались, - выразил своё мнение Павел Петрович, и стал рассказывать, как Семён Никишин с супругой, будучи приглашёнными на свадьбу, в момент дарения подарков, шутки ради подарили молодым лес и пойму, к которым не имели никакого отношения. – А те, дураки, шутку не поняли и приняли за правду, хотя знают этого Никишина с детских лет. Я всё проверил: и лес и пойма до революции принадлежали помещику Вединяпину.
    - А ты не допускаешь, что этот Семён отпрыск Вединяпина, только прикрылся чужой фамилией? А на свадьбе хлебнул лишнего и из него полезло… сокровенное.
    - Я проверил и его родословную. Он родом из крестьян. Его отец по Столыпенской реформе в 1908 году получил земельный надел в Бороно-Михайловке, а в 1918 году Семён с молодой женой переехал в Красавские Дворики. В то время местные Михайловские мужики делили землю среди своих и чужаков вроде Никишиных оттуда выгнали. Родичи Никишина вернулись в Красавку, а Семён в Красавские Дворики. Кстати, Акимочкин и ещё несколько крестьян тоже перебрались из Михайловки туда же. Там его все знают. Во время гражданской войны воевал в Красной Армии под командованием Тухачевского.
    - В армии Тухачевского, - насторожился начальник следственного отдела. – Это уже интересно.  Нужно пощупать его с этой стороны. Может, он с этой стороны связан с вражескими элементами.  Хотя, наверняка, связан. Давай, развивай эту версию. У нас с тобой план-задание разоблачить в этом году не менее полсотни врагов Советской власти. А у нас они есть. Если они есть в центре, то и у нас есть. Центр без масс ничто. Дерзай Кобылкин. Не упускай свой шанс.
   - В том, что недовольные Советской властью в нашем районе имеются, Геннадий Васильевич, я не сомневаюсь. Но настоящих врагов Социалистического строя нам нужно искать не среди малограмотных колхозников, которые кроме земледелия ничего не умеют и даже газет не читают, а среди интеллигенции.  Только грамотные и обученные могут вести за собой массы, - осторожно, взвешивая каждое слово, довел до начальника свою точку зрения Павел Петрович.
    - Ищи среди интеллигенции, кто тебе мешает? Даю тебе полную свободу действий. Только не забывай, какая стоит задача.
    - У меня есть двое на примете.
    - Кто такие?
    - Главный бухгалтер территориальной потребкооперации Свейко. И заготовитель заготконторы некий Поликарпов. Осведомители доложили, что и тот и другой критикуют товарища Сталина и его политику. Даже больше. Ненавидят его. Один, который работает заготовителем, демонстративно скурил газетный снимок с изображением вождя. Другой, который Свейко, и того хуже. Задницу подтер портретом, сволочь.  Правда, вещественных доказательств у меня нет, но своим осведомителям я доверяю. А Семёна Никишина из Красавских Двориков думаю, следует отпустить. Прошу у вас на это разрешения.
    - Вещественные доказательства, Кобылкин, достать не сложно, нужно только постараться. Завтра же этих двоих засранцев доставь мне. Я сам допрошу их. Ну, а этого Никишина, хрен с ним, отпусти. Пусть хлеб выращивает. А теперь скажи, почему ты так проникся жалостью к этому мужику из Красавских Двориков? – начальник  пристально взглянул на своего подчинённого.
    - Представляете, мне завтра нужно идти на день рождения к знакомым, а подарить имениннику нечего. Вот я и подумал, почему бы мне, следуя примеру этого мужика, ради шутки не подарить, ну скажем, Калмыцкую степь. Никогда в жизни там не бывал, но слышал, что такая существует. А что, жест широкий и главное шутка удачная посмеяться можно. Только вот не знаю, вдруг среди гостей найдётся идиот, который донос напишет.
    - Ты доносчиков не ругай, - одёрнул подчинённого Корзун. – Только благодаря ним наше районное отделение держится в середнячках. А не будь бдительных, преданных делу охраны революционных завоеваний, товарищей, мы бы вообще плелись в жопе, и не знаю, работали бы ещё или были уволены. А задумку твою подарить имениннику Калмыцкую степь одобряю. Действительно незаурядная шутка. Если поступит на тебя такая жалоба, постараюсь не придавать ей особого значения. У меня ведь в жизни тоже был подобный случай. Пригласил я как-то на свой день рождения своего учителя-пенсионера. Компания была большая, человек двадцать. Все поздравляют, говорят тосты, желают то одно, то другое. Но все тосты сводились к в общем-то к одному, чтобы я был счастлив, здоров и  при деньгах. Дошла очередь говорить тост до моего учителя. Наполнили стаканы. Старик встал и, оглянув всех, уставился на меня. Все притихли. Ждут, что пожелает этот старец, у которого я когда-то ходил в отличниках.  И он сказал:
    «Я поднимаю этот тост за то, чтобы виновника нашего сегодняшнего торжества судили…», - на этом он сделал паузу. То ли специально он так сделал, то ли у него с дыханием в этот момент что-то сделалось, только пауза затянулась. Можешь, представь себе с каким удивлением и изумлением смотрели все на старика, желавшего имениннику суда. Потом он будто бы оправился и продолжил: «Судили, когда ему исполнится сто лет, за изнасилование молоденькой девушки. И чтобы мы присутствовали на этом процессе». Некоторые ничего так и не поняли. У них слово «судили» вытеснило весь здравый смысл. Но остальные, кто понял истинный смысл этого пожелания, зааплодировали.  «Браво, дед, - кричали они. – Если наш именинник, через семьдесят лет ещё будет способен насиловать молоденьких девочек, а мы тоже доживем до этого суда, то лучшего и желать нечего. Вот будет здорово!»
    - Прекрасный тост, постараюсь запомнить, - заулыбался Кобылкин.
    - Среди нашего народа много сообразительных остряков-самоучек. С ними бывает весело. Только всегда нужно знать и отдавать отчет когда, где и с кем можно это делать. Вот спрошу у тебя: «попадись к тебе, следователю, такой насильник, как бы ты повёл себя в этой ситуации?»
    - Я бы его точно оправдал, - снова заулыбался Кобылкин, довольный дружеским  разговором с начальником. – Более того, вышел бы с ходатайством перед правительством о награждении его орденом почёта.
    - Эх, старший лейтенант, а я-то думал, что ты слуга Советского закона. А ты так легко подаёшься эмоциям. Нельзя тебе служить в органах правопорядка с такой добротой и жалостливостью, - сказал удручённо Геннадий Васильевич.
    - Да я и сам думал об этом, товарищ начальник. Вот сейчас в Понырке пустует место учителя начальной школы. Ребятишки целыми днями почти месяц бегают по улице. Может, отпустите меня на учительскую работу?
    - Сеять разумное, доброе, вечное? Я подумаю. Может, отпущу, если найду тебе подходящую замену.
    В дверь постучали, и в кабинет вошёл лейтенант Горохов. 
    - Разрешите доложить? От осведомителя из Понырки поступил сигнал, - стал докладывать Горохов после кивка начальника отделения, - Колхозник Пётр Яковлевич Кобылкин вечером 28 февраля при распитии самогона в присутствии шести мужиков, фамилии свидетелей указаны, сказал: «Вернули бы мне моего меринка,  дали бы клочок нормальной земли, хоть у чёрта на куличиках, и в гробу бы я видел этот дырявый колхоз».
    Следователь Кобылкин побледнел.
    - Твой родственник что ли? – спросил Корзун, кинув взгляд на подчиненного.
    - В Понырке мы одни Кобылкины, других нет. Пётр Яковлевич Кобылкин мой отец.
    - Да-а-а, - протянул шеф. – После такого тебе, конечно, оставаться в органах нельзя. Пиши рапорт на имя начальника отделения, ну то есть на мое имя и готовь дела к передаче. А ты, Горохов организуй доставку этого мечтателя к нам в отделение.
    Горохов вышел, а Кобылкин взял лист бумаги и ручку, готовясь писать рапорт на увольнение.
    - Причину указывать? – спросил он у начальника.
    - Указывай. Всё равно ведь спросят. Напиши так… - Корзун поднял взгляд к потолку и сосредоточился, - В связи с тем, что мой отец, Кобылкин, как его там…,  имя и отчество, допустил в разговорах с мужиками неуважение к колхозному строю…, значит, прошу отчислить меня, Кобылкина Павла Петровича, из правоохранительных органов, как морально ответственного за поведение отца. Написал? Ладно, остальное я беру на себя.
    - Отца посадите? – робко спросил Павел Петрович.
    - А ты, как думал? Моли бога, чтобы и тебя заодно с ним не замели. Небось, знал настроение родителя? Что ведёт враждебную пропаганду среди колхозников? И молчал? Знал и молчал. Вот отсюда и вся твоя раскрываемость по делам, беззубость к выявлению и разоблачению,  - Корзун каждым словом бил по горящим щекам своего подчинённого.
    - Отцу далеко за шестьдесят. Может, пожалеете старика? А что касается того, знал ли я его настроение? Даю честное партийное слово, что не знал. Во-первых, я у него уже больше года не был, а во-вторых, мы никогда с ним на подобные темы не разговаривали. Кроме того, он одним из первых поддержал в тридцатом году их образование. Поэтому я своей вины не вижу.
    - Хреново, что не видишь. Короче я буду действовать согласно букве закона. Всё, иди.

5
    Прасковья терялась в догадках. Почему Семён до сих пор не вернулся? Что могло с ним случиться?
    - Уже пошла к исходу вторая неделя, как он ушёл, и до сих пор нет, – говорила она соседям. – Неужели и он сгинул где-то в дороге?
    - Заяви председателю сельсовета о пропаже мужа, - посоветовал ей Сафон.  – Пусть он узнает в милиции, зачем туда вызывали и куда потом отправили?
    - Вы думаете, его арестовали?
    - Всё может быть. В наше время часто стали арестовывать ни за что, ни про что.
    - Ну, моего-то, вроде, не за что. В воровстве колхозного добра пойман не был. А в остальном-то за что?
    Однако совет послушала и пошла в сельсовет к Васяеву. Председатель, можно сказать, теперь свой. На свадьбе-то за одним столом сидели и вместе «горько» кричали.
    Васяев встретил Прасковью доброжелательно. Она ему ещё на недавней свадьбе приглянулась. Симпатичная бабёнка, стройная, улыбчивая. Да и весёлая, не вульгарная, не толстуха, как некоторые. Правда, сегодня она не показалась ему красавицей: опечаленное лицо, потускневший взгляд. Оно и понятно – траур по сыну носит.
    - С чем пожаловали Прасковья Васильевна, - мягко спросил он.
    - Завтра, Василий Александрович, будет две недели, как мой Семён ушёл в район по повестке, и до сих пор его нет. Узнали бы вы у начальника милиции, куда они дели моего мужа?
    Васяев, показывая своё расположение женщине, на мужа которого написал донос, принялся названивать в районное отделение милиции. Не с первого раза, но дозвонился.
    - С вами говорит председатель сельсовета Красавских Двориков Васяев Василий Александрович, здравствуйте. Меня интересует судьба нашего колхозника Никишина Семёна Алексеевича. Вот уже две недели, как он отправился к вам по повестке и до сих пор не вернулся. Его семья беспокоится…. Что?..  Да-да, подожду… Проверяете? А в чём подозревается?... Подозревается во вражеской деятельности против Советской власти? А в чём это выражается? В присвоении государственной собственности?..  Ясно, - Васяев повесил трубку и перевёл дух, делая вид, какого труда это ему стоило. – Слыхала? Семён подозревается в присвоении государственной собственности. В переводе на русский язык, в воровстве. Чего он украл, не знаешь?
    - Но это же неправда. Он ничего чужого не брал. Да ничего у нас нет, кроме кучки детей. Решили оклеветать человека? Ну, это им даром не пройдёт. Я не позволю никому ошельмовать моего мужа. Сегодня же пойду на станцию и поеду в Москву к самому товарищу Сталину. Он найдёт на них управу. Ишь, нашли вора? – говоря это, Прасковья верила в свою решимость, хотя никаких средств, чтобы ехать, толком не зная куда, у неё не было. Она вышла из кабинета председателя сельсовета на ватных ногах, с трудом  сдерживая рыдания.
    «Не зря люди говорят, - думала она с тревогой и обидой на жизнь, - беда никогда не приходит в дом в одиночку. И вот тому подтверждение. В феврале пропал Егор, а теперь не успел начаться март, забрали мужа. И главное, за что? Ну, не воровал он у государ-ства ничего. Раньше был грех, воровал зерно в колхозе. Но это же в своём колхозе, а не у всего государства. Так у колхоза-то все воруют и то только потому, что не додают положенного. Да и не поймал его никто за воровство. К тому же мы втроём с Егором, больше тысячи трудодней заработали, и за всё до конца не получили. А ведь ещё и Валькины трудодни прибавить следует».
    Васяев какое-то время смотрел на дверь, за которой только что скрылась усталая, расстроенная женщина. Ему вспомнился спор с Костькой Акимочкиным. Тот хоть и подписал бумагу с доносом на Семёна, но настойчиво доказывал, что он был и есть такой же лапотник, как и другие колхозники. А бумагу в милицию подписал только потому, что люто ненавидел Семёна ещё с детских лет, а ещё за то, что тот пользовался среди сельчан высоким авторитетом, которого у самого Костьки никогда не было. «Как так, - спрашивал он, - председатель я, а за советами все идут к нему, да к Жижину».
    Но после слов Прасковьи о том, что будет жаловаться самому Сталину, Васяев как-то сник и забеспокоился. «Если она так и поступит, как грозится, или просто пойдёт искать правду в милицию, то у них с Костькой могут возникнуть проблемы и, чёрт знает, чем они могут для них закончиться».  Он снова снял трубку и позвонил начальнику районного отделения милиции Лаврову, рассказав тому, что жена Никишина решительно настроена ехать в Москву к самому Сталину с жалобой на незаконное задержание мужа.
    - Никуда она не поедет. Не пустим. И вы со своей стороны поработайте с ней, чтобы не высовывалась.
    Прасковья, разумеется, и не собиралась никуда ехать. На какие шиши? Денег дома давно не было. А пригрозила при председателе сельсовета Васяеве, просто так, от своего бессилия перед несправедливостью, чтобы накопившееся отчаяние выпустить. Она не сомневалась, что и в Москве натолкнулась бы на стену безразличия. Кто они такие, чтобы ради них разбираться с милицейскими органами? Мелкие сошки. Наверняка, её никто даже близко не подпустит к Сталину. Так она думала и была уверена в этом, потому что не раз и не два слышала это от мужа. Приходилось только мириться с такой печальной участью, которую уготовила ей судьба.
    Она очень удивилась, когда через час на пороге своей избы вновь увидала Васяева, несколько робкого и неуверенного в себе.
    - Вы знаете, Прасковья Васильевна, - начал он с порога, - я ещё раз позвонил в милицию, после вашего ухода и ходатайствовал за вашего мужа. Начальник милиции пообещал мне завтра лично разобраться по делу твоего Семёна. И если факты не подтвердятся, и он окажется невиновным, то отпустит. Так что не нужно тебе пока ехать в Москву. Подождать надо.
     Прасковье ничего не оставалось, как согласиться с доводами председателя сельсовета. Но когда он ушёл, она задумалась: «а не испугались ли Васяев и начальник милиции её угроз? А раз испугались, значит, держат Семёна под арестом незаконно. Но почему они это делают? Что побудило их так поступить?
     К середине следующего дня Семён вернулся домой изрядно похудевший, помятый, заросший густой бородой и завшивевший. Прасковья хотела было его обнять, но он отвёл её руки в сторону.
     - Не прикасайся ко мне. Я сейчас представляю из себя вшивый питомник. Никогда не думал, что в милиции столько вшей, клопов и тараканов. Согрей скорее мне воды. Пока не помоюсь и не сменю бельё, я даже разговаривать не могу. Одно могу сказать, в стране творится такое, что даже объяснить невозможно.
     Только приведя себя в порядок, сменив бельё и пообедав, Семён немного оживился и стал рассказывать историю своего ареста.
     - Большевики взялись за чистку своих рядов. Кремлёвская власть боится, что народ от них отвернётся, поэтому взялись вести борьбу с каждым, кто может их подвинуть. А таких много и среди своих, кто не разделяет Сталинского курса и его политических решений. Вот и стали одни большевики уничтожать других большевиков. И чем это всё закончится неизвестно. Нас в камере набралось почти тридцать человек. И все были арестованы за политику. Хотя большинство сидящих даже объяснить значение этого слова не могут. Только один, закончивший церковно-приходскую школу до революции, бухгалтер потребкооперации Свейко, поляк по национальности, чуть-чуть походил на политического.  А остальные даже газет никогда не читали, кроме меня.  Безграмотные абсолютно, словно «чурки» с глазами. Меня поначалу арестовали за мою шутку, которую я позволил на свадьбе, про Гривский лес и Прихопёрную пойму. А потом, когда  поняли и убедились, что это была хохма, и я никогда ими не владел, то стали шить мне другую статью: связь с врагом народа маршалом Красной Армии Тухачевским. Всё добивались от меня признания, как мы с ним планировали восстановить буржуазно-помещичий строй. Допытывались, как и где мы с ним встречались, какие поручения он мне давал. Представь себе, в их представления рядовой солдат и маршал Красной армии друзья-приятели.
    - А ты, разве, с ним когда-нибудь встречался? – спросила Прасковья.
    - Когда служил в Красной Армии, видел его всего два раза. А после демобилизации не видел ни разу. Но ты знаешь, если бы я подтвердил, что встречался с ним, или получал от него какие-либо указания, то меня бы и кормили и поили. Тех, кто в чём-то сознавался, и поили, и кормили. А я не стал на себя наговаривать. Хоть и поголодал немного, но в результате, за отсутствие доказательств моей связи с врагом народа Тухачевским я был отпущен на свободу. А те, кто сознался, клюнув на уговоры и баланду, в наручниках были отправлены в Саратовскую тюрьму. Говорят тех, кто сознался, обычно расстреливают. И, кстати, меня отпустили с условием, чтобы я никому ничего не рассказывал об этом КПЗ, и как там обращаются с подследственными. Смотри никому не ляпни. Иначе меня снова туда упекут и уже вряд ли выпустят.
    - Что я совсем, что ли дура, болтать об этом?
    - А судили у нас каждую неделю. Наберут подозреваемых, человек десять или пятнадцать,  и ведут в суд. А в суде…. Ничего не принимают во внимание. Ни одного не оправдали, хотя очевидно, что человек невиновен, и его просто оговорили. Даже удивлён, что меня выпустили. Правда, меня в суд не таскали. 
    - Это, наверное, потому, что я пригрозила поехать в Москву и пожаловаться на них самому товарищу Сталину.
    - Ну, ты очень рисковала. Они обычно таких, которые им угрожают, уничтожают. Сами убивают, сами делают вид, что ищут убийцу, а потом, по истечении времени, когда страсти улягутся, разводят руками. На этом всё и заканчивается. Удивляюсь, как они тебя пожалели. Может, ты мне не всё рассказала? – Семён укоризненно посмотрел на жену.
    - Всё, как на духу.
    - Но, всё равно, больше так не делай. Если меня снова арестуют, не возникай. Иначе тебя раньше убьют, чем меня.
    - Как ты велишь, так и буду делать, - согласилась Прасковья.
    - А накапали на меня в милицию, знаешь кто? Суки-председа-тели поганые, Васяев, да Костька Акимочкин. Дескать, я помещичий отпрыск и по старой привычке делаю такие щедрые жесты, как на свадьбе у Решетниковых, а сам при этом с голой задницей сижу, маскируюсь.
    - А как ты узнал, что это они?
    - Недавно, к нам в камеру засунули следователя Кобылкина, который первым меня допрашивал. Представляешь, своего же, партийного, тоже обвинили во враждебной деятельности против Советской власти, что специально плохо работал, чтобы покрывать своих, недовольных социалистическим строем и не разоблачать их. Так вот он рассказал мне, что кляуза поступила от этих двух подлецов.
.....
(продолжение главы можно прочитать в книге)