Свист

«Уважаемый Господь Бог, я не уверен, что точно определил источник моего нынешнего состояния, но мне кажется, что я имею дело с тяжелой разновидностью того томления, какое возникает в теле взрослого мужчины из-за долгого отсутствия ласки. Я и в детстве-то не был избалован ею, а сейчас и подавно. Как Тебе известно, ребенком я впадал в болезненное смущение от одного лишь пристального взгляда, обращенного на меня. Чье же либо прикосновение повергало меня в глубокое смятение. Я дрожал от страха, когда кто-нибудь прикасался ко мне, в первую очередь, мои родители, впрочем, к счастью, весьма скупые на ласку. Если бы Ты, Всевидящий, например, захотел открыть мне то, что Тебе известно обо мне, чтобы я сравнил это с тем, что я сам о себе знаю, я уверен, мы сошлись бы с Тобой в причине моего тактильного отчуждения. А причина проста и заключается в глубоком недоверии к окружающему миру, точнее, к его обитателям, двуногим обитателям. Животным я всегда доверял гораздо больше, чем людям. Настолько больше, что я, например, не испугался бы, если бы оказался в клетке с диким хищником. Однако мое мироощущение, переплавившись, как говорится, в горниле лет, застыло к настоящему моменту в той причудливой и жалкой форме, описать которую можно словами "инфантильная обезьяна, лишенная возможности пользовать самок из соседней клетки, ищет смысл жизни". Я жажду ласки. Обезьянье нутро иссохло оттого, что мою руку не гладит ничья рука. Заметь, Вседержитель, что речь идет именно о простых и искренних ласках, какими наполнена жизнь влюбленных. Проститутки рук не гладят. И я хочу броситься на колени перед молоденькой секретаршей моего начальника, обхватить кончиками пальцев кончики ее пальцев и вложить их, как ключик, в толстогубую скважину в моем мясистом и таком непривлекательном лице. Ты знаешь: всякий раз, когда я вижу эту девушку, я задыхаюсь от желания прикоснуться к ней. За те секунды, пока она шагает мне навстречу по коридору на умопомрачительных каблуках, я собираю крохи благоразумия в хлебную кучку и мысленно поливаю ее слезами умиления и жалости к самому себе. Из кучки (слава Тебе, о Предусмотрительнейший!) вырастает спасительное дерево осторожности, его прозрачные ветви обнимают меня и отводят прочь от соблазна. Смысл жизни заключается в том, чтобы разбить прутья клетки…»

Обладателем этого потока сознания был мужчина средних лет, одетый в серый костюм и темно-красную пуховую куртку. Он только что вышел из вагона метро и двигался в плотной толпе к эскалатору мелкими шажками, пыхтя и отдуваясь. Когда до ленты транспортера оставалось несколько шагов, поток сознания в его шарообразной лысоватой голове влился в другой, более мощный, как приток в полноводную реку. Потоки мыслей перемешались и устремились так быстро, что он, не дожидаясь, когда подойдет его очередь встать на эскалатор, обогнул заграждение с табличкой «Ремонт» и ступил на соседнюю неподвижную ленту.

Самостоятельное восхождение обернулось для него наверху тяжелым сюрпризом. Мужчина остановился, тяжело дыша, у стеклянных дверей, прижался к кафельной стене и медленно сполз вниз, превратившись в темно-красный валун.

Короткие белые ледяные участки тишины, между ними – темные проталины с пожухлой прошлогодней травой свистообразного пощелкивания. Мужчина двигался по лесной тропинке, босыми ступнями воспринимая тактильную природу звука. Шорох травы и хруст ледяной корки сменило слабое попискивание. Он открыл глаза. Разноцветные проводки тянулись от его безволосой полной груди к белому аппарату с мерцающими огоньками.

На соседней койке сидела девочка лет двенадцати, болтала ногами и негромко посвистывала. Она выпускала воздух маленькими порциями, подобрав нижнюю губку и выставив козырьком верхнюю. Каждая черточка в этом пунктире была густо облита, словно шоколадная дробинка, глазурью детской беззаботности.

Мужчина заворочался. Трубка капельницы потянула иглу, туго сидевшую в его толстой, как полено, руке. Он негромко застонал, повернул голову и взглянул на девочку.

На ней была толстовка и спортивные брюки; тонкая шея и острые коленки выдавали ее худобу. Стригущие воздух ножки не доставали до пола. Она свистела то глуше, то звонче, но частота, с которой ее губы и язык вычерчивали дефисы свиста, оставалась неизменной, точно источником этого странного концерта было запрятанное в ее горле какое-то электронное устройство.

– Перестань, – продышал он.

Девочка замолчала, взяла с койки игрушечного робота, повертела его в руках, развела в стороны механические руки и выдвинула из них пару обутых в блестящую резину колес.

– Как его зовут? – спросила она. В свете люминесцентных ламп пластиковые детали игрушки сверкали, как начищенные. Мужчина узнал свою вещь. Этот робот был куплен им в одном канадском интернет-магазине около года назад. Игрушка входила в коллекционную серию, выпущенную ограниченным тиражом к ванкуверской премьере второй части «Трансформеров». Мужчина был удручен и расстроен, когда увидел один из самых любимых экземпляров своей коллекции в руках ребенка, скорее всего, не внимательного, как и все дети, к чужим вещам.

В его однокомнатной квартире игрушечные роботы почти целиком занимали два стеклянных шкафа. Коллекционер инопланетных воинов сам иногда представлял себя одним из них. В такие минуты его тучное тело, казалось, приобретало внеземную легкость. Он шагал по квартире пружинистой походкой, останавливался, имитируя шум затухающего электродвигателя, наставлял на воображаемого врага плазма-пушки (согнутые в локтях руки, дула – сжатые кулаки), вертел туда-сюда кулаками, как бы собирая энергию для залпа, и наконец стрелял. Следовал треск разрываемых взрывом металлических конструкций и шипение технической жидкости, бьющей фонтаном из развороченного тела врага – робота-десептикона.

Девочка вздохнула:
– Мама сказала, он твой.

Мужчина зажмурился. Луч света вырвал из стыдливой темноты его сокровенного мира подробность, долго и тщательно скрываемую от окружающих. Да, сегодня утром он взял робота с собой, как делал всегда, когда на душе было особенно тоскливо. Там, в переходе метро, его рука механически потянулась в карман куртки, словно ищя защиты у автобота с планеты Кибертрон.

– Это Бамблби, – сказал он.
– Он твой друг?
– Вроде того.
– А у меня нет друзей, – после этих слов палату наполнила свистоообразная трель с хитроумными модуляциями. – Все считают меня странной.
– Это заметно.
– А взрослому мужчине носить в кармане игрушку – очень обыкновенно.
– Значит, я тоже странный.
– Почему ты странный? – просвистела девочка.
– Потому что.
– Ну, расскажи.

Он вздохнул и голосом, не содержавшим ни малейшей надежды на понимание, сказал:
– Я живу внутри ментальной биомеханической конструкции, которая защищает меня от опасностей.
– Круто! – девочка выпустила несколько пунктиров свиста. – Ты говорил об этом врачам?
– Всё, хватит, – он отвернулся с мучительной гримасой.
– Извини. Я-то тебя понимаю. А вот другие...
– Мне было лет девять, когда меня привели к старому врачу в нашей больнице, – сказал мужчина не поворачивая головы. – Старик не нашел у меня никаких отклонений. Мол, все мальчишки увлекаются чем-то таким. Отец ему поверил. А мама продолжала за мной следить. Как-то вечером я лежал в кровати и чинил узел плечевого механизма, левый, он всегда доставлял мне кучу хлопот! Мама тихо приоткрыла дверь в комнату и увидела, как я вкручиваю винт в раму стабилизатора. Спросила, чем это я занимаюсь. Мне пришлось что-то соврать. И так со всеми. Всегда. Всегда приходится врать.
– А где твоя мама?
– Она умерла.
– Люди не умирают, просто уходят гулять в другой мир. В настоящий мир, не то что этот, – девочка спрыгнула с койки, подошла к окну и облокотилась на подоконник. – Настоящий мир, он как батарея за шторой. Никто ее не видит, но все чувствуют ее тепло.

За окном ветви деревьев неподвижно держали на себе серую муть зимнего вечера. Сквозь решетчатую ограду парка блестели огни автострады. Дальше, во мгле, будто зависшие в воздухе корабли пришельцев, горели окна многоэтажек.

Девочка вернулась к больному и сказала:

– Никто мне не верит, как и тебе, – она коснулась пухлых пальцев его руки, привязанной к этому миру тонкой трубкой капельницы. Он повернулся. Его глаза смотрели из-под отекших век с грустным спокойствием. Белые мешки щек, казалось, были наспех приклеены к скулам нерадивым гримером.
– Я тебе верю, – сказал он.
– А ты не боишься?
– Не боюсь.

Она подобрала нижнюю губку и принялась тихонько высвистывать-пощелкивать, дразнить его слух по-детски бессмысленной музыкой-баловством, трелью бескрылого человечьего детеныша, пророчеством малолетней Кассандры о далеком, бесконечно далеком будущем людской расы. Он улыбнулся, даже попытался выдавить смешок, который, впрочем, тут же развалился в горле под напором сухого кашля. Девочка взяла в руку дозатор капельницы и опустила колесико вниз. Прозрачная жидкость застыла в канальце, лекарство больше не поступало в его кровь.

Свистунья забралась в изножье койки, встала на колени перед хромированной дужкой и принялась отсчитывать: «Пять, четыре, три, два, один!» – сдернула с ноги кроссовок и швырнула его в окно.

Толща воздуха дрогнула и потекла прочь из палаты – наружу, в серый туман, за которым уже не было видно ни парка, ни автострады, ни окон домов. В мутном воздухе то и дело вспыхивали световые шары. Мир качнулся, задрожал, стены тряхнуло раз, другой и наконец все вокруг затрясло в невероятной качке. Матовые плафоны с треском наполнились осколками лопнувших ламп. Потолок грохоча подпрыгивал, как крышка над кипящей кастрюлей. Из трещин в полу сверкали вспышки света. Она обернулась назад, его голова безвольно моталась по подушке. Крикнула: «Просыпайся!» – но ее голос потонул в грохоте бури. Она поползла по огромному желеобразному телу, добралась до опутанной проводами груди и стала бить ладошкой по совершенно белой восковой щеке. Наконец, он открыл глаза, приподнялся над подушкой, пропитанной смертной испариной. Потолок сорвало, как кепку. Гроза клубилась, и сверкала, и грозила их поглотить. Стены обрушились и исчезли в тумане. Иголка капельницы скинула с себя пластырный крест. Разноцветные провода, как вспугнутые змеи, соскользнули с груди. Пол рассыпался под колесами койки и полетел в туманную бездну каменным водопадом, увлекая за собой серебристый штатив капельницы.

Они неслись на койке среди грозовых всполохов, она – держась руками за дужку и глядя вперед, он – приподнявшись над постелью, сотрясаемый восторгом, слезами и жаждой молитвы.

– Мне страшно! – сказала девочка, вытянула верхнюю губу и засвистела, сначала тихо, потом громче, громче. Она высверливала в воздухе яростный пунктир, нацеленный в самую гущу первобытного ужаса. Но ее усилия были слишком слабы и тонули в пучине бушевавшей грозы.
– Не бойся! – сказал он, и голубая полупрозрачная сфера силового поля окружила его голову. Из сферы хлестнули в стороны плети электрических разрядов. Искрящиеся щупальца шарили в тумане и выхватывали оттуда механические узлы и детали. В них вертелись шестеренки, работали рычаги и коленца, в узких и широких цилиндрах поднималась и опадала красная жидкость. Сотни живых, работающих, журчащих механизмов приближались к койке.

Над койкой, как ребра опрокинутого на спину динозавра, поднялись изогнутые стропила. Черная броня образовала крышу и стены корабля, а внутри, шипя и извиваясь, расползались провода, горячие от сгенерированного молниями тока.

Туман стал редеть. Вскоре они выплыли из грозового облака в море голубого света. Под ними пузырилась зеленая пена тропического леса. Вдалеке синева предгорий плавно переходила в белизну вершин, сверкавших в лучах двух солнц. Одно, краснея, уже клонилось к закату, тогда как другое, чуть меньшее, сияло в самом зените.

На линии горизонта обозначилась темная точка. Она впитывала солнечное марево и быстро увеличивалась в размерах.

Ниточка свиста истончалась в утомленных девичьих губах и, наконец, пресеклась.

– Они приближаются! – сказала свистунья и повернулась к нему. Поглощенная грозой, она не заметила, что с каждой новой деталью, присоединенной к кораблю, ее спутник терял в весе. Когда свод сомкнулся над ними и в темноте матовым светом загорелись лампионы, его широкоплечий костяк уже облекали выпуклые, хорошо просушенные мышцы. – Как ты похудел! – присвистнула она. – Ты теперь похож на какого-то актера. Забыла, как зовут.

Она уперлась коленями в одеяло, сжала пальцами его жилистые запястья и вытянула губы. Забрало синевато-прозрачного шлема открыло его скуластое лицо с тонкими губами. Их корабль плыл над влажными джунглями неведомой планеты, под лучами двух солнц, навстречу чудовищам, шедшим на них чешуйчатокрылым роем. На их сопряженных в поцелуе лицах вспыхивали красноватые отблески рубленых световых полос, уносившихся к горизонту с прерывистым свистом. Это был гимн новой жизни – трель и трепет, сон и явь, гроза и небесная синь, гордость и предубеждение, война и мир в исполнении двух корабельных пушек – «Адама» и «Евы».

Девочка спустилась с койки на пол. Подобрала с линолеума кроссовок, надела его на ножку в белом носке. Затем подошла к капельнице и вернула колесико дозатора в верхнее положение. Трубка медленно наполнилась прозрачной жидкостью.

Она вышла из палаты и направилась к дежурному посту – освещенной стеклянной будке в середине коридора. На посту дежурная неторопливо решала кроссворд. Услыхав, что «дядя совсем не двигается», она встала и, охая, направилась в сторону палаты. Девочка села на ее место, взяла ручку и стала рисовать.

Когда дежурная вернулась на пост, девочки там уже не было. Женщина с удивлением обнаружила на полях кроссворда рисунок, сделанный нетвердой детской рукой: странный летательный аппарат, окруженный крылатыми змеями, горы вдалеке и над ними – два солнца, одно чуть больше другого. Медсестра убрала кроссворд в ящик стола, сообщила по телефону начальнику отделения о смерти пациента и открыла журнал дежурства – сделать необходимые записи.

– Валя, ты не видела мою дочку? – услышала она голос реаниматолога Марины, вернувшейся с вызова.
– Опять по палатам шастает, – не поднимая глаз от журнала сказала Валя. – Запрети ей. Василич если узнает, разнесет нас к чертям с собаками!
– Извини, Валюш, я найду ее! – Марина торопливо пошла по коридору, заглядывая в каждую палату. Наконец, нашла: девочка сидела на койке с лежачим больным, посвистывала и болтала ногами. Голова больного была в плотном коконе бинтов. В коконе было две прорези: из верхней смотрели глаза с длинными ресницами, а в нижней в горьком изломе застыл красивый рот со следами помады.

– Пойдем, милая, – сказала Марина. – Не мешай тете отдыхать.

Девочка бережно приподняла безвольно-бледную руку «тети», подложила под ее тонкие пальцы с алыми ногтями желторукого робота Бамблби и сказала:
– Это мой друг. Он будет защищать тебя, пока я не вернусь, – спрыгнула с койки и побежала к матери.