Записки рядового Кондратьева. Ложитесь, товарищ...

ВЛАДИСЛАВ КОНДРАТЬЕВ

                ЗАПИСКИ СТРЕЛКА РЯДОВОГО КОНДРАТЬЕВА

                ГЛАВЫ ИЗ “АРМЕЙСКОГО РОМАНА”
                (В ВИДЕ ОТРЫВКОВ ИЗ ОБРЫВКОВ)

                “ЛОЖИТЕСЬ, ТОВАРИЩ МАЙОР”

      – Йи-иха-ха-ха-а-а!!! – казарму потрясает не то лошадиное ржание, не то хохот невесть откуда взявшегося в XX веке на Нижней Волге Фавна, – словом, смех рядового стрелка Кулявого, известного по прозвищу, которое он же сам себе и придумал, – Пан Кулявый.

      И немало был бы удивлён Пан Кулявый, если бы кто-нибудь ему сказал, что слово “пан”, добавленное им к своей фамилии, являющееся уважительным обращением к мужчине в Польской народной республике (ПНР) и Чехословакии (ЧССР), фонетически совпало со словом Пан[1] – именем древнегреческого бога пастушества и скотоводства, плодородия и дикой природы, известного в Древнем Риме как Фавн[2]. Хоть древнеримский Фавн, хоть древнегреческий Пан, но кто-то необухданный вселяется в минуты веселья в рядового стрелка роты охраны, и Пан Кулявый хохочет так, что сам Пан, который, как известно (но не Кулявому), своим смехом повергал добронравных древнегреческих поселян в панический ужас, позавидовал бы Пану Кулявому, когда тот в хорошем настроении и хохочет.

      Пан Кулявый в хорошем настроении пребывает, несмотря на лишения и тяготы армейской службы, почти непрерывно, а потому, то казарма роты охраны, то столовая, то караульное помещение (когда Пан Кулявый тащит службу в карауле), а то и просто необъятные просторы степи, простирающиеся за границами площадки, оглашаются смехом-хохотом-ржанием. Знай, Пан-Фавн, наших: и не лыком шиты, и не лаптем щи хлебаем.

      Если Пан Кулявый и просто так может находиться в приподнятом настроении, то при малейшем поводе солдат пускается в безудержное веселье. Сегодня хорошее настроение стрелка объясняется воспоминанием о приключении, случившимся с Паном Кулявым в карауле на Тридцать первой площадке, когда дежурным по воинской части Пятнадцать Тысяч, а, следовательно, по площадке в целом (так как командир части Пятнадцать Тысяч подполковник Лаврик является начальником гарнизона Тридцать Первой площадки), был майор Туркин.

      Майор Туркин слывёт на площадке среди солдат и офицеров тормозом, а среди только солдат – ещё и редкой сукой. Впрочем, капитан Швечкин, или кто-то из солдат со ссылкой на капитана, утверждал, что как-то на 8 Марта офицеры части чуть было не сдали деньги на букет майору. Но то ли денег стало жалко (и ни для кого не секрет, что наличных у немцев, и не только части Пятнадцать Тысяч, а у всех на площадке, никогда не имеется, так как немецкие жёны, которые имеются у всех немцев и которых никто и никогда не называл немками, отбирают у своих благоверных всё до последней копейки), то ли не решились на поступок, но букет так и не был преподнесён и достался другой, более подходящей для преподношения букетов в Международный женский день Восьмое Марта.

      Достоверность этого рассказа, по здравому размышлению, должна быть признана невысокой, но не только рядовые, но даже и офицеры, не говоря уже про прапорщиков, считают эту историю почти неоспоримым фактом. Никто бы, во всяком случае, не удивился бы, если бы вдруг выяснилось, что всё так и было на самом деле. Более того, каждый раз, когда кто-нибудь рассказывает об этом, не то факте, не то мифе, рассказчик расстраивается и высказывает сожаление такими словами:

      – Эх, а всё-таки жалко, что не подарили тогда букет Туркину!

      И кто-нибудь из солдат, а нередко историю с неподаренным, даже и некупленным, букетом рассказывает тот или иной немец, чтобы поразвлечь этой историей солдат, обязательно ответит:

      – Ну, так ничего ещё не потеряно. Восьмое Марта бывает каждый год.

      И немец-рассказчик в этот момент обязательно заминается, переводит разговор на другое и становится ясно, что и на будущее Восьмое Марта майор Туркин останется без заслуженного им своим поведением букета…

      Из рассказа Пана Кулявого, который собрал вокруг себя молодых солдат, полагая, что не все ещё знакомы с его историей противостояния часового и дежурного по части майора Туркина, следует, что весной этого года, то есть, когда Кулявый уже был чижом на излёте и готовился стать кандидатом, то есть, по ротной традиции – задедовать, – был назначен он в караул на Тридцать Первую площадку, на пост, где охранять приходилось магазин. Казалось бы, что страшного в том, что стрелок роты охраны стоит на посту, когда к охране поручен магазин?

      Страшного и нет ничего, а вот муторного… Хоть пруд пруди. А дело всё в том, что магазин расположен не просто на площадке, а наискосок от штаба части Пятнадцать Тысяч. Мало того, из окна комнаты дежурного по части этот пост хорошо виден, а дежурному, или помощнику дежурного, или им обоим – хлебом не корми, а дай пошпионить за часовым, а потом сообщить о результатах наблюдений командиру роты охраны, который, если что, то примет соответствующие, карательные, меры. Такие меры могут быть приняты и просто так, для, так сказать, профилактики, а уж если случится это пресловутое “если что”, то уж от санкций не уберечься.

      А санкции в роте, хоть и не страшные, но позорные. Вернее, позорными воспринимаются рядовыми стрелками. Просто, вместо назначения в караул, проштрафившийся будет назначен во внутренний наряд – дневальным, по армейской терминологии – стоять на тумбочке. Стоять на посту: в дождь; в снег; в ветер; в мороз; в дождь, снег, ветер и мороз одновременно, – тяжело, стоять на тумбочке: в тепле и относительном уюте, – нетрудно. Но, по утвердившемуся мнению стрелков роты охраны, позорно. Вот и приходится, когда дежурный по части является с проверкой в караулы, беречься, чтобы исключить “залёт в войсках ПВО”[3].

      В караулы дежурный, или помощник дежурного, являются относительно редко, можно много недель, а то и месяцев, не встретиться в карауле с дежурным по части, или с его помощником, но вот, стоя на посту рядом со штабом, уберечься от их всевидящего ока никак не удастся.

      Нужно ли говорить, что майор Туркин, недаром же ему то ли хотели преподнести букет на Восьмое Марта, то ли считали такое дело вполне необходимым, или, хотя бы, возможным, отличался редкостным рвением в деле подглядывания за часовыми. И если бы речь шла о рвении к службе: часовой – это “человек с ружьём”, – он выполняет боевую задачу в мирное время. И от того, как он эту задачу выполняет, может быть, зависит и сам мир. Но майора Туркина то, как на самом деле несут службу стрелки, интересовало мало, его интересовали залёты, которые майор, если не находил, то старался как-нибудь, ненароком, спровоцировать.

      Туркину было наплевать на то, каков в службе солдат, главное, чтобы его наказали. А для этого нужно, чтобы солдат проштрафился. А сам проштрафился, или не без помощи Туркина… Какая разница? Нет никакой разницы. Для майора Туркина. Да, действительно, букет на Международный женский день он явно заслужил, даже жаль, что так ему его и не вручили.

      Майор Туркин, как рассказывал Пан Кулявый, сразу же, как только солдат заступил на пост, приступил к провокациям. А дело к ночи. Темнеет ещё рано. Холодно. Сыро. Серо. Грязно. Мерзко, одним словом.

      А майор Туркин то покажется на ступеньках, ведущих в здание штаба, то скроется. То выглянет в окно, то затаится за занавесками. То выйдет на улицу и направится по направлению к магазину и, следовательно, к обозначенной на местности (асфальте) краской границе поста, то развернётся резко и двинется в противоположную сторону. Не даёт расслабиться часовому, нервирует своими манёврами. От волнения Пану Кулявому хочется курить ещё больше, чем обычно. Аж уши пухнут, – по известному пошлому выражению.
Пан Кулявый, зайдя за магазин, ведь нести службу полагалось, обходя магазин дозором вокруг, решил сделать то, что часовому категорически запрещено, что является безусловным нарушением УГ и КС: перекурить. Он уж и сигарету достал, и в рот сунул, и закурить успел, и пару раз затянулся… Но что-то заставило часового Кулявого загасить сигарету и поспешить выйти из своего укрытия. И предчувствие, как говориться, часового не обмануло: дежурный по части майор Туркин бодрым, быстрым, почти строевым, шагом направлялся прямо к границе поста.

      У часового карабин – в положении изготовки для стрельбы стоя. Пан Кулявый, направив оружие на майора, прикинул, хорошая ли сейчас видимость, ведь тогда нужно было бы, как и положено по Уставу, остановить приближающегося окриком: “Стой, назад”, или “Стой, обойти вправо (влево)”. Если бы в этот момент оказался бы там некий зубоскал, именующий себя, почему-то писателем-сатириком, он бы сказал так:

      – Я не знаю что сейчас с вами будет, но скажу: “Ну, дурошлёпы! Как можно, одновременно это выполнить: “Стой, обойти вправо (влево)”. Если стоять, как и приказано, то как можно обойти, хоть вправо, хоть влево, а если обходить, то это – нарушение приказа стоять. Ну, дурошлёпы”.

      К счастью, известного зубоскала в тот раз не случилось, а то бы, чего доброго, он бы дозубоскалился бы до применения оружия по нарушителю. А так как никого, кроме часового рядового Кулявого и майора Туркина никого не было, то никто не помешал солдату определить, что время – позднее, видимость – плохая, а потому он и попытался остановить майора Туркина окриком:

      – Стой! Кто идёт?

      По Уставу гарнизонной и караульной службы нужно было бы останавливать майора окриком:

      – Стой, кто идёт?

      Но Кулявый крикнул:

      – Стой! Кто идёт?

      А человек с музыкальным слухом этот окрик услышал бы так:

      – Стой! Кто идёт?!

      Майор Туркин окрик услышал, признал его, надо думать, правильным, а потому и представился часовому:

      – Я иду!

      Пану Кулявому даже показалось, что он ответил так:

      – Я! Иду!

      – И улыбается, гад такая, а сам выставляет вперёд рукав с повязкой[4], – непременно пояснял Кулявый каждый раз, как рассказывал о происшествии. При этом и сам рядовой начинал улыбаться, чтобы показать, как именно улыбался гадкий майор, как гадко улыбался майор, как гадко улыбался гадкий майор. И сам не замечал, как улыбка его переходила, незаметно, в посмеивание, а затем уже и хохот:

      – Йи-иха-ха-ха-а-а!!!

      Казарму снова сотрясает от солдатского гогота. Отсмеявшись, Пан Кулявый продолжает рассказывать, что показавший повязку дежурного по части майор Туркин, с наглостью неимоверной, не сбавляя ход, идёт прямо на часового. Всех лиц, приближающихся к посту или к запретной границе, обозначенной указателями, если это не начальник караула, не помощник начальника караула, не свой разводящий и лица, сопровождаемые ими, часовой останавливает окриком “Стой, назад” или “Стой, обойти вправо (влево)”. Так как майор Туркин себя обозначил, часовой его хорошо рассмотрел, и майор оказался не начальником караула, не помощником начальника караула, не своим разводящим, а невходящим в этот круг лиц дежурным по части, то часовой решил остановить майора окриком:

      – Стой, назад.

      – Ага, прям щас, – ответил майор Туркин и бодро зашёл за границу поста.

Раз уж майор Туркин решил проверять часового на знание Устава гарнизонной и караульной службы, то должен был знать, что следующий окрик, который последует, будет предупреждающий окрик “Стой, стрелять буду”. Он и последовал:

      – Стой, стрелять буду!

      – Я тоже буду, – ответил на это дежурный по части Пятнадцать Тысяч майор Туркин.

      И с этими словами похлопал себя по кобуре с пистолетом Макарова. И кто после этого станет сомневаться, что майор Туркин – тормоз? Нарушить границу поста – это означает нападение на пост. Именно так и натаскивают стрелков роты охраны сержанты, а с ними солидарны и ротные немцы, и ротные куски. И майор Туркин это знает. Должен знать, коль скоро постоянно проверяет стрелков роты охраны на знание УГ и КС, причём проверяет в условиях несения стрелками службы на посту.

      А заявление, что он тоже будет – тоже будет стрелять в часового, стоящего на посту… Или майор Туркин спятил, или… Вот применит часовой оружие без предупреждения и окажется прав. Ведь майор Туркин – не какой-нибудь гражданский оболтус, а обученный военный. Он-то должен знать, что может с ним случиться, только потому, что он нарушил границу поста. А уж заявление, что он будет стрелять:

      – Я тоже буду, – прямая и реальная угроза, это уже можно считать нападением на часового.

      Да, повезло майору Туркину, что на посту стоял не зелёный солдатик, не дух, а без пяти минут кандидат.

      – Не успеете, товарищ майор, – ответил часовой Кулявый.

      И снял карабин с предохранителя со словами:

      – Я – раньше успею.

      Майор Туркин остановился, но бодрости духа не утерял. Руку же, однако, от кобуры убрал, давая понять, что насчёт стрелять – это он погорячился, это – фигура речи такая, не более того. Итак, майор Туркин стоит напротив часового. Что дальше? Дежурный по части решил выяснить это у часового.

      – И что ты будешь делать? – всё таким же весёлым, как и раньше, голосом спросил майор Туркин.

      – Задержу нарушителя, – ответил часовой.

      Подумав мгновение, добавил:

      – Если не станете дурить, а то применю оружие по нарушителю.

      Майор Туркин задумался, глядя на часового с недоумением и явным сомнением, что тот угрозу задержания решится осуществить, а часовой Кулявый скомандовал:

      – Ложитесь, товарищ майор.

      Захотел ли майор Туркин начать с часовым Кулявым дискуссию относительно правильности-неправильности употребления глаголов ложить-класть в русском языке, или посчитал, что негоже не просто офицеру, а целому майору выполнять такую позорную для него команду, но только дежурный по части попытался было не выполнить распоряжение часового. Он даже попытался что-то сказать, даже уже и заикнуться попробовал, но…

      – Товарищ майор, лучше ложитесь! – повторил Кулявый, повышая голос на полтона и клацая прицельной планкой.

      По словам Кулявого, майор Туркин потом спрашивал солдата:

      – A ты, что, действительно стал бы в меня стрелять?

      – Йи-иха-ха-ха-а-а!!! Да что Вы, товарищ майор? Конечно же нет. Йи-иха-ха-ха-а-а!!! Я бы Вас пожалел, честное слово.

      – А зачем же ты, тогда, дослал патрон в патронник?

      – А я не досылал.

      – Как так не досылал? Я же сам слышал звук передёргивания затворной рамы.

       – Йи-иха-ха-ха-а-а!!! Это не звук передёргивания затворной рамы. Это я щёлкнул прицельной планкой. В сумерках не видно, а по звуку похоже. Ну, может, не особо и похоже. Но от страху-то ещё и не то примешь за звуки досылания патрона в патронник.

      Нужно ли говорить, что это обстоятельство особенно оскорбляло чувства майора: он испугался безобидной прицельной планки. А, с другой стороны, что майору оставалось делать? Он проник на охраняемую территорию, угрожал часовому пистолетом. Хорошо, не угрожал, но заявил о намерениях. О намерениях стрелять в часового, стоящего на посту. Какие здесь могут быть шуточки, розыгрыши и тому подобные шалости. Это не букет мужчине на Восьмое Марта преподнести.

      Это – нарушитель границы поста, угрожающий часовому стрельбой из пистолета, стоящий перед часовым, выставившим в нарушителя карабин, снятый с предохранителя и, как показалось майору, с патроном в патроннике. И кому, как не майору Туркину, хорошо должно было быть известно, что, как-то во время развода части, рядовой роты охраны Аидин (со странным прозвищем Бл…дищин), после команды “К но-ГЕ”, выполнил приём с таким воодушевлением, что произошла неполная разборка карабина – прямо на асфальт плаца. Казалось бы, неполная разборка карабина при выполнении всего-то команды “К но-ГЕ” – это дело невозможное, но, как говаривал один персонаж из произведений Вудхауса (Вудхаус, он же Вудхауз), нельзя путать невозможное с маловероятным.

      Майор Туркин Вудхауса не читал, как не читал его в то время и рядовой Кондратьев, даже и не слыхал про такого автора, но проверять истину про невозможное и маловероятное (маловероятно, что карабин, да ещё и без патрона в патроннике, сам собой выстрелит, но это не является невозможным, если вдруг, паче чаяния, окаянный патрон в патроннике окажется – неизвестно как) не стал, а как был, так и повалился в весеннюю грязь.

      Возникла неловкая пауза. Часовой Кулявый должен был вызвать начальника караула. Но делать это ему не пришлось, так как за приключением майора Туркина и часового Кулявого, из окна комнаты дежурного по части, наблюдал помощник дежурного, старший лейтенант, фамилия которого для истории утратилась.

      Не успел майор Туркин повалиться в грязь, как на ступеньках штаба появился старлей и закричал Кулявому:

      – Я уже позвонил в караул и вызвал начальника!

      Оказалось, что старлей, видя происходящее, предположил, что майор Туркин сухим из воды выйти не сумеет, а потому стал звонить в караул, не дожидаясь окончания происшествия. Осталось Пану Кулявому только дождаться начальника караула, который, как потом выяснилось, и не думал спешить вызволить задержанного нарушителя – дежурного по части Пятнадцать Тысяч майора Туркина. Причём историю эту озвучил старлей с утраченной фамилией: когда он позвонил начальнику караула – сержанту, то тот, услыхав, что его часовой задержал нарушителя и этот нарушитель никто иной, как сам майор Туркин, сказал только одно слово:

      – Ладно.

      И положил трубку, подлец. Старлей перезвонил и потребовал более внятного ответа. Начальник караула сказал, что он всё понял. Но этого мало, сказал старлей. Тогда сержант спросил, а чего, собственно, добивается помощник дежурного по части. Тот ответил, что хотел бы услышать, что начальник караула поспешит майору на помощь и вызволит его из плена. Сержант ответил, что вот будет смена часовых, он и вызволит майора. Старлей опешил, так как выходило, что майору придётся ждать смены, а, значит, и вызволения, не менее часа. Сержант ответил, что, выходит, что – так. Но ведь, настаивал старлей, майор – уже не мальчик, а на дворе – холодно, майор же и вовсе, это и из штаба хорошо видно, лежит не просто в грязи, а прямо в луже. В холодной и грязной луже. Сержант ответил в том смысле, что майор Туркин везде грязь найдёт. Старлей с этим даже не попытался спорить. Более того, он, в глубине души понимал сержанта: кому понравится, что за тобой постоянно шпионят, выискивая не просто нарушения, а нарушения даже и несуществующие. Отдуваться за них приходилось всегда рядовым стрелкам, но и сержантам от командиров и начальников за это полагались отнюдь не поощрения.

      Словом, старлей стал настаивать, чтобы начальник караула поспешил вызволить майора; к тому же и офицерская солидарность сказалась на том, что старлей проявил настойчивость.

       Майора выручили. Обошлось без больших последствий, если не считать того, что майор Туркин успел простудиться, лёжа в луже, его прохватил радикулит и стал майор, поправившись после болезни и оправившись от потрясения, слегка прихрамывать при ходьбе. Кроме того, стало чудиться майору Туркину, что каждый раз, когда, по необходимости, отдавали ему честь солдаты, они тихонько, не шевеля губами, стали, но с явным ехидством, говаривать:

      – Ложитесь, товарищ майор.

      И ноги сами собой начинали дрожать мелкой противненькой дрожью, и возникало непреодолимое желание повалиться ничком на землю, прижавшись к ней поплотнее. Майор Туркин от этого стал ещё более, чем раньше, раздражителен, а по отношению к солдатам, особенно к стрелкам роты охраны, придирчив. Но всё равно, где бы ни находился целый майор, так-таки ему и чудилось, произносимое с непередаваемым ехидством:

      – Ложитесь, товарищ майор.

[1] Пан – из др.-греч. ;;;. [2] Фавн – из лат. Faunus. [3] Залёт (в войсках ПВО) – происшествие, обнаруженное нарушение порядка несения (караульной) службы, всякое нерадение и т. п. [4] Повязка красного цвета с надписью “Деж(урный) по части”.

© 10.07.2016 Владислав Кондратьев