Все они солдаты... Киноповесть. Гл. 23

      
       КИНОПОВЕСТЬ  "ВСЕ  ОНИ  СОЛДАТЫ..." 

       23.
       НОЧЬ   С   5   НА   6    МАРТА    1861   ГОДА   В   ПЕНЗЕНСКОЙ
       ГУБЕРНИИ            В            ДЕРЕВЕНЬКЕ              АЛТУФЬЕВКА.



      
       Показываем  сначала  одноэтажный  небольшой  ладненький  барский  дом.
       И  только  потом  оказываемся  в  его  покоях,  в  спаленке  барышни.
       Здесь  практически  темно,  только  у  изголовья  кровати,  на  маленькой  прикроватной  тумбочке,  стоит  канделябр  с  тремя  свечами.
       Смотрим  за  окно  девичьей  светёлки. Там  глухая  ночь. То  вспыхивая,  то  погасая где-то  вдали,  раздаётся  собачий лай.  Ночь  ясная,  под  чистым  небом.  Звёздная  и  лунная.  На  земле  ещё  кое-где  лежит  снег.  Холодно.  Ветрено.  Ветер  неприятными  порывами  стучит  в  окно.  Вдали  сквозь  ночной  мрак  смутно  виднеется  деревушка  с  церковкой.  В  избах  света  нет.
      Возвращаемся  в  тёплую  светёлку  барышни,  рассматриваем  обстановку  и  находящихся  здесь  людей.
      На  маленькой  прикроватной  тумбочке  хаос.
      Здесь  и открытые  баночки  с  какими-то  микстурами,  и  пустая  рюмка  с  каплей  темной  жидкости  на  дне,  и  веером  рассыпанные  порошки,  и  графин,  наполненный  наполовину  водой,  а  рядом  с  ним  стакан  с  чуточкой  прозрачной  жидкости…  На  самом  углу  тумбочки  косо  лежит,  готовая  в  любую  минуту  сползти  и  упасть  на  пол,  раскрытая  небольшая  Библия  с  маленькой  иконкой  Божьей  матери  и  крестиком  на  пожелтевших  страницах…
      Теплится  лампадка  у  икон  в  красном  углу.
      Возле  кровати  таз  с  водой,  в  котором  плавает  полотенце.  Вокруг  таза  расплёсканная  вода,  а  рядом -- открытая,  заполненная  меньше  чем  на  одну  треть,  бутылка  уксуса…
      У  изголовья  кровати,  склонившись  над  больной,  женщина,  её  мать,  Мещаринова  Мария  Кирилловна. Это  молодая  очень  красивая  женщина  в  строгом  несколько  мрачноватом  и  очень  простом  платье.  Волосы  собраны  в  строгую  причёску,  которая  несколько  уже  растрепалась.  Лицо  встревоженное,  со  следами  недавних  слёз  на  покрасневших  глазах.
      Рядом  с  матерью  склонился  над  больной  и  старичок-лекарь. Седенький.  Маленький.  Невзрачный.  Одет  бедно  и  даже  как  бы  несколько  неаккуратно.  Ворот  рубахи  вверху  на  две  пуговицы  расстегнут,  галстук  съехал
куда-то  в  сторону…  Но  его  огромные,  не  по  лицу,  печальные  глаза  выражают  успокоенность  после  недавней  ещё  большой  тревоги.
      Девочка,  у  изголовья  кровати  которой  мы  все  сейчас  собрались,  больна. Её  недавно  привели  в  сознание.  Она  ещё  очень  слаба.  Не  спит,  просто  лежит  с  прикрытыми  глазами.
      Любаше  только-только  минуло  шестнадцать.  У  неё  роскошные,  редкой  красоты,  волосы,  заплетённые  в  толстую  очень  длинную,  слегка  сейчас  уже  растрепавшуюся,  косу.  Дивной  красоты  и  изящества  ручки  с  тоненькими  бледными  пальчиками  бессильно  лежат  на  одеяле,  из-под  которого  выбилась  ножка  с  маленькой  и  очень  изящной  ступнёй. 
      Мария  Кирилловна  встревожено  обращается  к  доктору:
      --  Ей  лучше?  Лучше?
      --  Положение  не  такое  тяжелое,  как  было.  Уверяю  Вас. Нормализовалось.  Вы  бы  пошли  отдохнуть,  Марья  Кирилловна.  А  я  посижу  с  нашей  больной  до  утра.
      --  Господь  с  Вами,  Платон  Спиридонович!  Останусь.  Не  обижайтесь.  Всё  равно  не  уснуть.  Это  вы  отдохните…
      Она  начинает  безотчётно  перебирать  баночки  на  прикроватной  тумбочке. Смотрит  на  надписи  на  этикетках,  но,  явно,  от  усталости  не  в  состоянии  ничего  понять.
      Лекарь  пытается  возразить:
      --  Марья Кирил…
      Но  мать  перебивает  его  движением  руки  и  продолжает  настаивать  на  своём:
      --  В  кабинете  отдохнёте.  Сейчас  прикажу  постелить.  Всё  равно  до  утра  не  уедите…
      --  Нет,  позвольте,  Марья  Кирилловна!  Это  Вам  следует  отдохнуть!  Сколько  вёрст  из  Петербурга  проделали,  а  тут  как  раз  в  пути  барышня  повторно  заболела…  Мыслимое  ли  дело!  Я  останусь,  а  Вам  отдых  надобен!
      --  Да  не  уснуть  мне  ни  как,  Платон  Спиридоныч!  А,  ежели  сон  и  сморит,  в  кресле  прикорну.  Не  спорьте  со  мной!
      Звонит.
      Вбегает  испуганная  рыжая  девка  лет  восемнадцати  с  красивой  толстой  косой. Она  в  народном  платье,  но  чистенькая  и  аккуратная,  по  выражению  лица  видно,  предана  хозяйке.
      Служанка  громким  испуганным  шепотом:
      --  МарьКирилна!  Чё ?...  Барышня…  Чё?
      --  Всё  хорошо  с  барышней,  Манечка….
      От  этих  слов  девка  облегченно  вздыхает,  расплывается  в  улыбке  и  истово  крестится  на  красный  угол  с  иконами.
      Невольно  улыбнувшись  её  радости,  хозяйка  продолжает:
      --  Постели  в  кабинете  Платону  Спиридоновичу.  Устрой  его  поудобнее…
      Манечка  перебивает  недовольным, с  упрёком,  голосом:
      --  В  кабинете  ба-ри-на-а-а-а?
      --  Не  попрекай!  Это  самая  близкая,  из  удобных,  комната  от  любашиной  спальни.  Ступай!  Потом  вернёшься,  приберёшь  немного  здесь…,  --  указывает  движением  руки  на  таз  с  водой.
      --  Так  я  чё!  Я  --  мигом!  Пожалте,  Платон  Спиридоныч,  --  делает  приглашающий  жест  рукой.
      Уходят  вдвоём.
      Люба  открывает  глаза,  поворачивает  голову  к  матери  и  говорит  едва  слышно:
      --  Манечка  права! Зачем  в  па-пень-ки-но-о-ом  кабинете!
      --  А,  если  с  тобой  опять  что!  Тут  и  бежать  не  придётся,  --  только  кликни!
      --  Всё  равно,  па-пень-ки-и-ин…
      --  Да,  кабинет  его…
      Мать  не  на  долго  замолкает,  с  одобрительным  смешком  оглядывая  комнату  дочери,  а  потом  продолжает:
      --  Давно,  ещё  малышкой, сюда  перетащила…  И  стол,  и  любимое  его  кресло,  и  книги  вместе  с  полками,  и  портрет…  А  там  что  сейчас-то?  Одно  название …   Да,  два  старых  удобных  дивана… Что  ещё?  Шкаф  со  старыми  газетами-журналами,  картами  и  военными  науками…
      Встала  с  кресла.  Наклонилась  к  дочери.  Прикоснулась  губами  ко  лбу,  пробуя температуру.  Села.  Тихо  сказала:
      --  Жар  спал...  Тебе  нужно  уснуть…  Спи.  Сон  сейчас,  как  лекарство.
      Девочка  не  слушает  мать.  Её  влюблённый  взор  устремлён  на  портрет  отца,  смутно  виднеющийся  в  полумраке. 
      Тихо,  почти  беззвучно,  просит:
      --  Расскажи  о  папА…  Он  ведь  вернётся?
      --  Любочка…  Сколько  говорили  об  этом…  Письмо  командира,  Ивана  Никитича,  зачитала  до  дыр…  Тяжело…  Не  нужно…
      --  Ма-а-а-мень-ка-а-а…
      --  Ты  ведь  наизусть  знаешь…  Летом  1850…  На  Кавказе…  Отправился  с  несколькими  казаками  в  разведку  и  …  Никто  не  вернулся…  Пятый  годок  тебе  тогда  сравнялся  как  раз…
      Марья  Кирилловна  замолчала.  Несколько  мгновений  она  с  тихой,  уже  ставшей  привычной,  болью  смотрит  на  портрет  мужа. 
      Потом  вдруг  неожиданно  для  себя  самой  спрашивает:
      --  Совсем  его  не  помнишь?  Никогда  об  этом  тебя  не  спрашивала…  Не  должна  помнить,  совсем  крохой  была,  когда  привёз  нас  сюда  в  Алтуфьевку  и  уехал…  Навсегда.
      --  Нет!  Я  помню.  Очень  даже  помню…
      Люба  крепко  зажмуривает  глаза,  прежде  чем  начать  говорить  дальше.
      Некоторое  время  молчит,  наслаждаясь  воспоминаниями,  потом  продолжает:
     --  На  крылечке  нашего  дома…  Папенька  держал  меня  на  руках…  Так  хорошо  было  обнимать  его  за  шею…  Больше  никогда  в  жизни  не  было  так  хорошо…
      Девочка  опять  замолкает  на  некоторое  время,  а  потом,  зажмурившись,  продолжает  слабым,  но  счастливым  голосом,  словно  описывает  то,  что  ощущает  и  видит  перед  собой  внутренним  зрением:
      --  У  него  такие  щекотливые  усы…  И  блестящие  черные  кудряшки…  Я  их  рукой  глажу,  на  пальцы  хочу  накрутить,  как  когда-то  делала  ты… Я  видела…  Не  получается… В  ухо  целую…  А  он  голову  запрокидывает  и  так  громко  смеётся…  И  всё говорит,  что  я  --  портрет.  А  ты  вся  такая  голубая…  и  холодная…  и  плачешь…  Я  помню.
      Опять  замолчала.
      Счастливо  тихо  улыбается:
      --  И  пахнет  от  него  та-а-а-ак  хорошо…  Не  пойму  чем…
       Мать  со  смешком:
      --  Чем  там  от  него  таким  особенным  пахнет!  Табаком,  хорошим  мылом,  здоровым  телом… В  тот  день  и  коньяком,  вероятно,  немного…
      Девочка  решительно  возражает:
      --  Нет  рот  у  него  земляникой  пахнет!
      --  А  разве  тогда  уже  земляника  поспела  и  мы  её  ели?  Не  по-о-о-омню…
      Потом  сообразив,  ЧТО  рассказала  дочь,  к  каким  родным  живым  воспоминаниям  её  вернула,  произносит  тихо  слегка  охрипшим  голосом:
      --  Я  в  его  любимом  голубом  платье…  Говорил,  что  ты  --  мой  портрет.
      Опять  замолкает,  украдкой,  платочком  промокает  глаза:
      --  Помнишь!  Как  хорошо!  Ты,  Любочка,  запиши  это  воспоминание  в  моём  дневнике  подробнее.  Я  читать  буду…,  когда  ты  вернешься … в  институт…
      --  А  я  всегда  думала,  говорил  об  этом  портрете.  А  почему  он  тут  в  кавалергардском  мундире,  да  ещё  повседневном,  тёмно-зелёном?
      --  Ты  что,  забыла?  Когда  жили  в  Петербурге,  Алекс  служил  в  кавалергардском  полку.  Тогда  и  писался  портрет.
      Замолкает.  Вздыхает. 
      Потом  со  счастливым  упрёком уточняет:
      --  Так  не  любил  ничего  парадного,  что  и  на  потрете  повседневном…  А  в  парадном-то  мундире  как  хорош  был!  И  бальном … Я  его  у  нас  в  институте  тогда  на  балу  в  бальном  впервые  увидала…  Цесаревича  сопровождал…
      Мать  опять  замолкает.
      Смотрит  на  портрет.
      О  чём  она  вспоминает?  Что  чувствует?
      Дочь  глазами  буквально  впитывает  в  себя  всю  мать…  И  её  прелестный  женственный  облик,  и  чудесные  воспоминания...  И  те,  которые  та  только  что  озвучила,  и  те,  которыми  сегодня  не  поделилась.  Девочка  вслушивается  не  только  в  смысл  сказанного,  а  и  в  музыку  материнского  голоса.
      --  Всё  просил  перевода  в  действующую  армию.  Карьеру,  мол,  нужно  делать… Выслужиться,  чтобы  достойное  нас  с  тобой  место  в  обществе  занять… И  вот …
      Люба  тихо,  но  очень  твёрдо:
      --  Но  никто  не  видел,  как  он  погиб!
      --  Иван  Никитич,  командир,  писал,  что,  погиб.  Ждали  его  долго,  искали…  Не  вернулся,  не нашли…
      Любаша  продолжает  рассказ  матери:
      --  И  писал,  что  очень  тебя  любил  и  всё  про  нас  с  тобой  Иван  Никитичу  рассказывал…  А  твой  портрет-миниатюру  на  груди  носил,  не  снимал  никогда…
      Мать  опять  предаётся  воспоминаниям:
      --  Уезжая,  слово  с  меня  взял,  что  и  твой  закажу…  Не  успел  получить…
      --  Не  погиб  папенька!
      Люба  раньше  говорила  очень  слабым  голосом,  а  тут  голос  её  как  бы  и  окреп,  хоть  и  остался  довольно  тихим,  он  словно  даже   зазвенел:
      --  Он  в  плен  попал!  Вернётся,  вот  увидишь…  Нужно  только  ждать.  Очень  крепко!
      Она  сжимает  кулачки,  как  бы  показывая,  как  крепко  нужно  ждать  и  продолжает:
      --  Здесь  ждать.  Кабинет  стеречь.  Портрет…
      --  Он  так  любил,  что,  был  бы  жив,  уже  бы  вернулся…  Ползком  бы  приполз… Не  начинай  сначала.  Помилосердствуй.
      --  Но  ты  же  сама …  Сама  тогда  сказала  этому.. .  Наклиидову,  когда  руки  твоей  просил…  Помнишь?  Ещё  до  моего  отъезда  в  институт!  Сказала,  что  живой…
      --  Я  сказала,  что  для  меня  живой.  Смерть  любимого  еще  не  конец  любви, … к  сожалению…  А  ты  подслушивала!  Гадко  как!
      --  Подслушивала.  А  вдруг  бы  ты  согласилась…
      --  Подслушивать  гадко!
      Не  выдержав  напряжения  трудного  дня,  тяжелой  ночи,  нахлынувших  воспоминаний,  мать  тихонько,  совсем  без  всхлипов,  только  роняя  слёзы,  заплакала.
      Девочка  сразу  почувствовала  свою  вину:
      --  Маменька!  Не  плачьте!  Я  больше  не  буду  подслушивать!  Я  уже  взрослая!  А  папенька  вернётся,  Вы  только  мне  пообещайте,  что  замуж  ни  за  кого  не  пойдёте!  Нет  смерти  у  любимого!  Обещайтесь,  пожалуйста!
      --  Обещаюсь…
      Мать,  усилием  воли  прекратив  плакать,  промокнув  глаза  платочком,  наклоняется  к  постели  и  гладит  дочь  по  волосам:
      --  Родная  моя…  Как  я  скучала…  А  ведь,  когда  отправляла  в  институт,  знала,  что  разлука  до  самого  выпуска…  Только  редкие  встречи  в  урочные  дни…
      --  Маменька,  не  плачьте,  голубушка!  Я  с  Вами  теперь!
      --  Плачу,  потому  что  чуть  не  потеряла  тебя.  Не  заболей  ты,  не  вызвала  бы  меня  начальница  в  неурочное  время.  А  ведь  как  отпускать  домой  в  Алтуфьевку она  нас  не  хотела! Как  чувствовала.  Пусть,  мол,  в  лазарете  при  институте…  А  я  своё: «Полегче  стало.  Дома  долечимся.  А  окрепнет  -  назад  в  институт!».  И  чуть  не  потеряла.  Прости  меня,  доченька!
       --  Ну,  что  Вы,  маменька!  Я  скоро  поправлюсь.  А  пока  дома  заниматься  стану, чтобы  от  подружек  институтских  не  отстать!  Вот  Вам  истинный  крест!
      Девочка  самозабвенно  крестится,  смотрит  на  мать  умоляюще,  а  потом  продолжает:
      --  И  честное  благородное  слово!  Окончу  с  шифром,  как  и  Вы!  Может  быть,  как  и  Вы,  буду  удостоена  чести  танцевать  на  выпускном  балу  с  Государем!
      Мать  смотрит  на  дочь  улыбаясь,  но  по  её  лицу  мы,  взрослые  и  разумные  люди,  видим,  что  Марья  Кирилловна  считает,  что  всё  это…,  шифр,  танец  с  Монархом…,  совсем  не  то,  что  необходимо  для  женского  счастья…  Молчит  лишь  потому,  что  не  хочет  огорчать дочь.
      Тихонько,  без  стука,  входит  девка  Манечка.
      Отжимает  брошенное  в  таз  полотенце  и  выходит  с  полотенцем  и  бутылкой  уксуса.  Вернувшись  повторно,  выносит  таз  с  водой.  Заходит  снова  и  подтирает  воду,  разлитую  вокруг  таза.
      Сделав  всё  это,  вытирая  руки  о  фартук,  подходит  к  кровати,  указывает  хозяйке  глазами  и  движением  подбородка  на  беспорядок  на  тумбочке,  таким  образом  спрашивая,  не  помешает  ли  их  уединению  с  дочерью  своей  уборкой.
      Марья  Кирилловна  взмахом  руки  отсылает  девушку:
      --  Ступай!  Тебе  отдохнуть  давно  пора!
      Манечка,  взяв  тряпку,  которой  подтирала  пол,  уходит.
      Мать  и  дочь  тихо  улыбаются  друг  другу,  демонстрируя  зрителям  полное  душевное  единение.
      Все  героини  этой  сцены  подчёркнуто  натуральны.  Без  декоративной  косметики  и  даже  бесцветного  лака  на  коротко  остриженных  ногтях.