История

Через много лет я вновь услышала голос КМ – темный, густой, с осенними горьковатыми оттенками. Тоска жизни растворена в нем в таких тонких пропорциях, как яды в лекарствах.  Я пью эти звуки, как вино, для пробуждения, для забвения.
Из какого источника рождаются они? Из куража, из тайного знания, когда человек со страстным любопытством поджигает фитиль собственной жизни, с восторгом и ужасом смотрит, как огонь бежит по шнуру? Из этой ли энергии возникает искусство?

Нам было по шестнадцать, когда мы оказались с ней на одной скамейке освобожденных от физкультуры студентов. У нас была одна болезнь – ослабленное зрение, но слепота была разная: у нее врожденная близорукость, у меня – последствие травмы, но постепенно я выздоравливала.

Она была высокая, полноватая, с крупными чертами лица, в толстых тяжелых очках, скрывавших ее глаза.
Я была ей по плечо и всякий раз смешно закидывала голову, чтобы услышать ее.
- Я уродина, - говорила она то ли в шутку, то ли всерьез, - мое место всегда на скамейке среди нестандарта, но мне здесь нравится. По крайней мере, от таких, как я, ничего не ждут. Любят красивых и богатых.
Втайне мы завидовали друг другу. Я – ее росту, длинным ногам и жестким, как щетка, волосам, она – моей миниатюрности.
- Красота, уродство – дело вкуса, - парировала я не совсем уверенно, потому что красота была для меня загадкой, а в людях захватывало другое: интонация, жест, манера жить – поэтому я так часто и нелепо влюблялась.
- Уродство – это проклятие, - она всегда немного играла и старалась довести роль до конца. - Наказание за грехи предков. Испорченная карма. Я –  брак природы, но  с этим ничего не поделаешь. Как говорится, я уже здесь.
Скамейка в спортивном зале, пропахшем потом и пылью, была неподходящим местом для наших нежных разговоров, и мы безнаказанно перемещались в коридор, а потом на улицу, в сквер, в кофейню, где продолжали рассеянные беседы о будущем.
Она закуривала, привнося вместе с табачным дымом в разговор ту особую свободу и порочность, которая опьяняла нас.  Я внимала ей, не возражая, с тех самых пор привыкнув к роли слушателя.

- Может, когда-нибудь я стану матерью большого семейства, - говорила она, усмехаясь, - наверное, в этом мое предназначение?  Все спрашивают о моих планах на жизнь, будто что-то можно спланировать. Просто надо бежать вперед, тут ничего не поделаешь. Механизм запущен. Мои родители просто злятся, когда я говорю, что у меня нет планов.
Она умолкала, ожидая вопросов, и я немедленно спрашивала:
- А кто они у тебя?
- Журналисты. И мама, и отчим. Такие старомодные идеалисты-скептики, профессиональные свободолюбцы. Они пишут для будущего, чтобы потом кто-нибудь узнал, как мы здесь жили. А я пошла в сумасшедшего своего папашу. Это он сделал меня чокнутой, уродиной, а потом пропал.
Слова, которые она произносила, не шли к детским припухлым губам, как и сигарета.
- Раньше я хотела быть актрисой. Мне нравилось представлять, что я другая, играть, как на сцене. Ведь взаправду и понарошку мало чем отличаются. Если думать, что все по-настоящему, можно умереть.

Но мы играли с нею в разные игры. Я верила в правила, доверяла словам и чувствам. Мои игры были бесхитростными, детскими. Я ждала от жизни радости. Я готова была удивляться пустякам, торжествовать от всякого проблеска счастья, справедливости. Но меня тянуло к ней. Мне нравились, что она умна, ленива, цинична и так же по-детски наивна. В глубине души я знала, что она наивнее меня. И беззащитнее. Она чувствовала свою власть надо мной и пользовалась ею, когда вздумается. Иногда она звала меня, иногда забывала о моем существовании и неделями не подавала о себе вестей.
Тогда мне казалось, что она управляет мною, а я покорно исполняю ее прихоти. На самом деле это она нуждалась во мне, но я не догадывалась об этом.

Однажды она позвонила и позвала к себе в общежитие. Ее комната была на пятом этаже, в новом здании с длинными коридорами, уже пропитавшимися запахами кухни, краски и дешевого пластика.
КМ сидела на кровати, скрестив ноги. Она перестала носить очки, отрастила волосы. Ее глаза были густо накрашены, а губы обведены помадой с лиловатым оттенком.  В ней было что-то демоническое и детское.
- Все кончается плохо, - сказала она. – Ты слышала, чтобы что-то заканчивалось хорошо?
Она никогда не спрашивала о моей жизни, а начинала фразу с любого слова, которое приходило ей на ум.
- Тебя отчисляют? – я предпочитала не усложнять жизнь словами. В ней и так не легко разобраться.
- Уже отчислили, - сказала она и добавила почти равнодушно, -  но мне все равно, я выхожу замуж.

Я знала, что она предвкушала увидеть мое удивление. Я не разочаровала ее, спросив нетерпеливо:
- За кого? 
- За Рудика.
Теперь я действительно удивилась:
- Он же ненормальный и наркоман! 
- Кто из нас нормальный?  Ему нравится, как я пою. Он разбирается в этом. И я его люблю, наверное.

Наконец, я заметила, что глаза ее странно блестели.
Она пересела на подоконник.
- Может быть, у меня призвание – петь. Я чувствую, что в этом есть какой-то смысл. Что я еще могу делать? Деньги? Детей? Зачем? Крутиться как белка в колесе, боясь остановиться, потому что остановишься – сойдешь с ума. 
Она открыла окно и свесила ноги за подоконник.
- Наверное, мы знаем больше, чем можем понять и выразить. Внутри мы знаем все. Фокус в том, чтобы высвободить это знание. Рудик говорит, что нужно просто перестать бояться.

Я слишком боюсь высоты, чтобы спокойно смотреть, как кто-то на пятом этаже сидит на самом краю подоконника. Она знала об этом и, казалось, нарочно дразнила меня, сползая медленно через край.
- Перестань, - попросила я, зная, что она засмеется в ответ. Она засмеялась и спустилась еще немного.
- Иди к черту, - разозлилась я. В это время она обернулась, и я увидела в ее глазах страх. Казалось, ее глаза молили о помощи.

Я остановилась. Я не знала наверное, как действуют наркотики, и, не раздумывая, бросилась к ней, дернула за пояс куртки, чтобы оттащить назад. На мгновение она потеряла равновесие, и теперь я вцепилась в нее не на шутку. Она была выше и крупнее меня, и до сих пор я не знаю, как смогла подтянуть ее к себе. Она не сопротивлялась и не помогала. Упала на кровать.
Я чувствовала слабость и страх. Мои руки дрожали. Я была уверена, что КМ манипулирует мною, и ушла от нее, как мне казалось, навсегда.

А через пять лет мы снова встретились. За это время я успела окончить университет, и, недолго помыкавшись по редакциям, равнодушно отвергавшим мои стихи, неожиданно поступила в аспирантуру, стала успешно делать карьеру ученого. Этому помогла встреча с Андреем, моим будущим мужем. Андрей был настолько рационален и убедителен, что я не могла не подчиниться его разумным доводам, бросила полубогемную жизнь, нашла для себя ясную и серьезную цель. Мои родители были рады. Я не знала, нравится ли мне Андрей. Мне казалось, что в нем не было недостатков. Он был красив, заботлив, умен.

Однажды друзья Андрея позвали нас на необычную вечеринку, которая происходила в квартире одного модного художника – в большой студии на верхнем этаже старого семиэтажного здания. Здесь собралась публика изысканно-небрежная: молодые мужчины в дорогих джинсах и джемперах, элегантные женщины в подчеркнуто простых платьях бродили с бокалами вина, останавливались у странных картин, висевших на стенах. Это были изображения зверей, мифических чудовищ, обнаженных уродцев, гротескных в своей уродливости. Все они помещались как будто бы под водой, немые и неподвижные, как заспиртованные трупы младенцев. Картины вызывали у меня отвращение, но гости спокойно рассматривали их, так как, вероятно, привыкли к такого рода эпатажу, ибо искусство, в их глазах, существовало как эпатаж, как злой детский кукиш уставшей культуре.

В углу зала стоял рояль. К нему подошел небольшой человек, заросший щетиной, открыл крышку. А потом появилась КМ. Она встала рядом и стала ждать, когда пианист заиграет. Я не сразу узнала ее. Она была страшно худа: кожа да кости. Черный высокий парик делал ее похожей на куклу. В короткой юбке, на высоких каблуках, с черными наклеенными ресницами она была жалка и притягательна, какое-то странное существо, точно сошедшее с одной из картин.

Пианист, наконец, взял первый аккорд, и музыка полилась, как свежий воздух во внезапно раскрывшиеся окна. Музыкант играл что-то свое, чуть отстраненно, но сосредоточенно, блуждал поблизости, мимоходом задевая гостей, пока не завоевал их внимание и те не подчинились звукам фортепиано. Тогда КМ внезапно запела. Что это был за голос! – как густое вино в бокале, разлитое в солнечный полдень, – бархатный, горчащий.  Она пела свободно, будто говорила, и вино струилась по стеклу, плескалось, дрожало. Я тотчас же влюбилась в этот голос, наполнилась его горечью и светом.

Они переговаривались с пианистом, а потом вдруг она затосковала, вывернулась, убежала от него. Он догонял ее звуками, целыми лентами сбитых в одно дыхание пассажей, пока она не остановилась внезапно. Тогда и он замолчал. И в этой неожиданной паузе было столько искреннего отчаянья, что следующая нота была долгожданным утешением, и в это мгновение я забыла и о себе, и о людях в комнате; теперь мы были вместе, застигнутые  одной короткой паузой, ждущие воскрешения.

Когда КМ закончила петь, я подошла к ней, чтобы выразить свое удивление и признательность. Она узнала меня, улыбнулась по-детски самодовольно:
- Завтра я улетаю на запись моего диска в Лондон. Это будет совсем новая музыка. Ты увидишь.
Она закурила и опять стала прежней. Сигарета только подчеркивала припухлость ее губ, их совершенную детскость.
- А ты не изменилась, - заметила она.  - Что ты делаешь? Уже замужем?
Она говорила с высокомерием королевы, глядя на меня с высоты своего роста.
- У меня все нормально, - ответила я неопределенно, так как обе мы не знали, что такое нормально. - Выхожу замуж вот за того парня, -  я показала на Андрея. -  Хочешь, я вас познакомлю? 
- Зачем? Я и так вижу, что ты его не любишь, - сказала она безапелляционно. Я не хотела спорить.
- А где Рудик? – спросила я.
- Мы с ним давно разбежались. Но я благодарна ему. Он помог мне сделаться той, что я есть. Вот этот образ – его рук дело.
- Ты стала совсем другой, неузнаваемой, - сказала я, - но главное, что мне непонятно: откуда такой голос? Будто и не твой, а какого-то незнакомого человека. Это чудо!
- О, ничего странного. Надо делать, что хочешь, и не бояться. 
- Не бояться чего?
- Ничего. Не бояться проиграть, умереть, сгореть.
- Ты ничего не боишься? – спросила я недоверчиво.
Она засмеялась.
- Я не думаю об этом. Рудик говорил, что, когда горишь, все просто. Но у меня не все так просто.

По старой привычке, мы, не сговариваясь, вышли из студии, точно из спортивного зала, и, как прежде, пошли на улицу, спускаясь вниз, этаж за этажом.
- У меня есть машина, джип.  Мне всегда хотелось большую собаку и большую машину. Хочешь покататься? – она улыбнулась. На мгновение мне показалось, что она не в себе, но это было лишь моментальное впечатление.
Меня тянуло к ней, нервы были раздражены, любопытство разожжено, я была на пути к какому-то лихорадочному счастью.

Мы сели в черный джип, припаркованный у входа, и машина резко рванула с места. Город в ночи, освещенный огнями, был неузнаваем, мы неслись по пустынным улицам, пока не вылетели на шоссе. Оно тоже было пустынно, похоже на взлетную полосу, а мы разогнались так, словно хотели оторваться от земли. Я посмотрела на КМ: ее губы были сжаты, глаза блестели. Я взглянула на себя в зеркало: мои глаза светились тем же безумным счастьем. Мы не разговаривали, отдаваясь движению, как еще недавно музыке. Машина летела легко, и скорость была неощутима, несколько секунд мы почти парили над землей, пока машину вдруг не развернуло и она не вылетела на встречную полосу. Мы почти въехали в двигавшуюся на нас фуру. Скрип тормозов вернул меня к реальности.

- Черт возьми, - пробормотала КМ. Я увидела, что она бледна и как будто в лихорадке.
Водитель фуры вышел из кабины: он что-то кричал, но это была человеческая речь, и она успокаивала. Только потом я ощутила страх. Я не могла двинуться от охватившей меня слабости.


С тех пор мы не виделись. Я жила эти годы в лихорадочном ожидании близких перемен, но они не происходили, я все никак не могла попасть в движение времени, в размеренный ритм эпохи. Я рассталась с Андреем, потом бросила работу, пропутешествовала по России и, наконец, вернулась домой, чтобы заняться новым делом. Я решила поступать на режиссерские курсы.

Однажды я получила по почте конверт без обратного адреса. Из него выпал диск, и вновь я услышала горький темный голос КМ. Я увидела огни шоссе, пустую дорогу, уводившую в небо. Мне захотелось узнать, что случилось с КМ, как сложилась ее жизнь. Я бросилась искать наших общих знакомых, но никто не слышал о ней. Я попыталась выяснить, кто прислал мне конверт с диском, но мне не удалось и это.
А недавно меня неожиданно разыскала однокурсница (когда-то она сидела рядом с нами на скамейке освобожденных студентов). Она рассказала о своих успехах и поинтересовалась, как сложилась моя жизнь. Она сказала, что готовит статью о выпускниках нашего университета. Я хотела спросить о КМ, но не могла вспомнить ее имя. Наконец, я совладала с собой и рассказала почти спокойно про свои безуспешные поиски КМ. Однокурсница удивилась моей неосведомленности и сказала, как само собой разумеющееся, что КМ умерла меньше через месяц после нашей последней встречи от передозировки наркотиков.