Родина и родня

               

          Так уж получилось, что с малой родиной моего отца я вплоть до половозрелого отрочества был знаком только по географической карте Грузии. Где-то посредине бумажных просторов  большой родины малая скрывалась под звучным, девятибуквенным названием имеретинского селения.  Просёлочная дорога к нему вилась по горному ущелью всё время вверх, но отстояло оно от магистральной железнодорожной линии всего в четырёх километрах, так что под категорию забытого богом медвежьего угла никак не подпадало. Надо было сесть на поезд в Тбилиси, промчаться с востока на запад сквозь Ципский, он же Сурамский туннель, выйти на станции Харагаули и двинуться по вышеобозначенному горно-просёлочному маршруту прямёхонько в прадедовско-отцовское родимое местечко, имя которому – Парцхнали.
          Грузию с востока на запад и обратно я пересекал десятки раз, а вот на харагаульском полустанке выйти сподобилось только однажды: папа, повторюсь, наконец-то решил показать родину сыну раньше, чем физиономия юного акселерата покрылась первым пушком. Правды ради замечу, что когда на ней появилась лёгкая студенческая щетинка, носитель оной ещё раз наведался в отчие края, - проездом, на очень недолгий срок, колёсным транспортом с наветренной кутаисской стороны. Так что, заповедный объём моих парцхнальских воспоминаний связан исключительно с тем, первым визитом, срок давности которого - ох, ох, ох! –  лишь малость не дотягивает до полувека.               
          И теперь, когда вечность всё чаще заглядывает мне в глаза, им чертовски захотелось увидеть запечатлённое в памяти полсотни лет назад: просёлочную дорогу /ёрничай не ёрничай, а с неё, как в известной советской кинопесне, родина и начинается/, преддождевой туман в горных расселинах, имеретинскую оду, сооружённую моим дедом, сельскую церковь на взгорке – к ней он тоже имел прямое касательство.               
          Вообще-то, отцовская родословная не предоставила мне так высоко ценимого в людском сообществе шанса прихвастнуть своей славной генеалогией: не было среди нас царей, князей, дворян и прочих голубокровных беспримесников. Мы, Буачидзе, - из свободных крестьян, никогда не знавших крепостного гнёта и не слышавших хозяйского окрика. Семейное предание, сильно смахивающее на бродячие сюжеты народного мифотворчества, сохранило даже имя зачинателя конкретной, отдельной ветви нашего рода. Звали его Глахина. Вместе с другими мужиками порешил он своего равнинного князя-притеснителя, подался в бега, осел в западногрузинских горах. Имел Глахина зоркие глаза и крепкие голосовые связки, посему поставили его охочие до воли беглецы дозорным на сторожевой башне оповещать, не идут ли по их душу люди из дружины убиенного князя. Вот так часовой Глахина, аки филин пребывавший в ночном дозоре / возможно, этой неглупой птице обязаны мы своей фамилией: «бу» по-грузински «сова» /, положил начало не только нашему роду, но и неумеренному росту классовых антагонистов в среде его представителей.
          Самым что ни на есть репрезентативным из них стал, пожалуй, Самуил Буачидзе, двоюродный брат моего родного деда. Пламя мирового пролетарского пожара он начал раздувать ещё в харагаульском училище не с кем иным, как с Гришей Орджоникидзе, земляком из соседнего села Гореша. Потом охранители старого режима приговорили заматеревшего большевика Самуила к смерти, но он ушёл от неё к Ленину через обледеневший Мамисонский перевал. От однопартийцев Самуил получил кличку Ной, от Ленина – задание погрузить в ковчег российской революции все народы Северного Кавказа, а от северокавказских белоказаков – пулю в грудь на митинге поборников светлого будущего в городе Владикавказе.
          Первого Председателя Совнаркома Терской республики Ноя Буачидзе с подобающими почестями похоронили в его родном селе Парцхнали. Надгробный бюст товарища Ноя и сегодня стоит на сельском погосте, во дворе церкви Святого Квирике, настоятелем которой одно время служил мой дед. Тоже неспокойная была личность. Взыскующая. Семинарию окончил с отличием. На церковнославянском священнодействовал так же ровно, как на древнегрузинском. На Бога надеялся, но и сам не плошал. С матримониальной проблемой, в частности, протоиерей Михаил Буачидзе справился единожды и навсегда: привёл в дом ладную девицу из зестафонской касты дворян-азнауров. Катенька Абашидзе нарожала ему и родине восьмерых детей. Не все они выросли умными талантами, но иные заняли таки свою строчку даже в энциклопедических многотомниках, хотя в детстве питались одной мамалыгой. Наверное, остальные протеиновые компоненты успешного умственного развития они получили с молоком матери. Хотелось бы добавить: и с Божьим словом отца. Ан нет – неправда выйдет! Дед мой скинул священническую рясу и перебазировался на ниву народного просвещения. Всходила она у него в полудюжине сельских школ тогдашнего Шорапанского уезда, а особенно бурно заколосилась в  родном Парцхнали.
          Возвратись педагог-словесник Михаил Буачидзе к своим пенатам поранее, вполне возможно, что его рабочая тропинка пересеклась бы с профстезёй Галактиона Табидзе. Да-да, наш грузинский «король поэтов» начал свою трудовую карьеру в парцхнальской церковно-приходской школе. В далёком 1910 году она представляла из себя дощатый скособоченный домишко во дворе храма Квирике, сработанного искусными мастерами-греками из роскошного доломитового известняка. Вряд ли педагогическое поприще Галактион выбрал по велению сердца. Да и в неблизкую деревню забрался вовсе не из-за тяги к живописному имеретинскому раздолью. Предположительная причина прозаичнее: здесь молодому сельскому учителю можно было безболезненно переждать активную фазу рекрутского набора в царскую армию.
          Увы, Парцхнали не стал для Галактиона приютом спокойствия, трудов и вдохновения. Покоя девятнадцатилетнего юношу лишали местные красотки, трудиться мешало частое утреннее похмелье, а вдохновение нисходило только при протяжном паровозном свисте курсировавшего между Тифлисом и Кутаисом пассажирского поезда. За вдохновением приходилось спускаться в Харагаули - четыре километра неспешным прогулочным шагом. Проучительствовав с осени до весны, Галактион проделал этот путь в последний раз, сел на поезд, уехал в Кутаиси и вернулся сюда спустя годы лишь в одном-единственном четырёхстрочном посвящении всё тому же харагаульскому полустанку. Видно, исходный пункт отправления в полнокровную творческую жизнь запомнился поэту лучше, чем парцхнальская точка непродолжительного приложения его не шибко мощных педагогических сил.
          Но Парцхнали на Галактиона не в обиде. Напротив, бережно хранит и множит факты его недолгого пребывания в местных широтах. Стараниями замечательной харагаульской энтузиастки Изы Вепхвадзе на доме, в котором поэт квартировал, установлена мемориальная доска; памятная табличка прикреплена и к раскидистой липе, некогда посаженной сельским учителем Табидзе близ церковно-приходской школы. В ней, к слову сказать, у Галактиона обучался добрый десяток рвавшихся к знаниям учеников. Полсотни лет назад тем же стремлением была охвачена без исключения вся юная поросль густонаселённого Парцхнали – 150 мальчишек и девчонок. Сегодня в парцхнальской средней школе – по одному ученику на её два этажа! Два школьника на двести полуобезлюдевших деревенских дворов!.. Кого и кому обучать?!
          Я прошёлся по деревне из конца в конец, почтительно здороваясь с жителями более почтенного возраста, чем я сам. Мне – чуток за шестьдесят, им – чуток осталось до восьмидесяти. Но разве можем мы поднять грузинское село?! Мы можем только посожалеть о распавшейся смычке между городом и деревней времён недоразвитого советского социализма: она, смычка, предписывала молодым специалистам отработку затраченных на их целевое обучение народных средств. И возвращались учителя, врачи, агрономы назад домой: в школы, в больницы, в колхозы… Не массово, но возвращались. А теперь массовый отток молодёжи из деревни в город не может сдержать даже самый продвинутый  отечественный капитализм с благообразной человеческой наружностью; не может он сдержать и гораздо более катастрофический процесс – непрестанное физическое убывание государствообразующей нации.   
          Восхваление советского прошлого, клянусь мамой, не входит в мои намерения, но горе стране, где мам-рожениц становится всё меньше, а повзрослевшие дети, как манны небесной ждут европейской визолиберализации…   И явственно встаёт перед моими глазами оптимистическое резюме из фундаментального демографического исследования полувековой давности о динамике роста населения в советских республиках: «Лучше всех “подросли” грузины». Метафорические кавычки придавали ключевому слову этой фразы яркий позитивный смысл.  Ныне ключевое слово в применении к тому же этносу демографы употребляют без кавычек, вкладывая в него смысл не иносказательный, а реально трагический: грузины вырождаются!..    
          Задолго до того, как авторитетные зарубежные оракулы на основании неприкрашенной статистики, подкреплённой упорной пагубной тенденцией, допустили вероятность исчезновения грузин с этнокарты мира, уроженец Парцхнали, мой отец, писатель Кита Буачидзе издал книгу глубоко пессимистического содержания с предупредительно-тревожным заголовком «Гибнем…». Написана она была на основании той же убийственной статистики с добавлением холодных наблюдений ума и горестных замет сердца. Читателей у книги было предостаточно, но поскольку пророков в нашем отечестве / впрочем, как и в любом другом / принято держать за дураков, эффект от прочтения оказался прямо пропорциональным результату последней переписи населения страны: за четверть века оно сократилось на полтора миллиона человек!..               
          Правительственной элите сподручно винить в том возросшую экономическую миграцию и не заикаться о снижении естественного прироста населения. Быть бы ему в перманентном минусе, если бы генофонд страны не пополнялся за счёт ответственного отношения граждан нетитульной нации к насущной необходимости продолжения рода человеческого на земле нации титульной, подарившей этому роду его же прародителей – Зезву и Мзию. Похоже, легкомысленные потомки грузинских первочеловеков из Дманиси сочли на этом свою историческую миссию выполненной и в ближайшие тысячелетия дарить человечеству новых ископаемых прототипов не собираются; готовы ли потомки окончательно утратить великий первородный инстинкт самосохранения -  лет этак через десять покажет очередная всегрузинская перепись населения.
          Пуще прочих желаний хочется мне, чтобы к тому времени первым номером  в рабочем строю и на парадном смотре жителей деревни Парцхнали по-прежнемум оставался мой самый близкий фамильный корешок, двоюродный брат Лео Буачидзе. Это человек непростой судьбы. Имя его отца среди других имён репрессированных литераторов выбито на мемориальной доске в здании Союза писателей Грузии. Талантливый критик Бенито Буачидзе свято верил в революционные идеалы, упорно насаждал их в тбилисских, и как полпред грузинской изящной словесности, в московских литературных кругах. На том и погорел в горькопамятном тридцать седьмом году. Лео, сын сгинувшего во цвете лет «врага народа» хотел выучиться на лётчика, но чекисты пообещали будущему сталинскому «соколу» перебить крылья за сокрытие «порочных» моментов своей биографии. И перебили бы, кабы не заступничество соседа по писательскому дому в центре Москвы, поэта Якова Шведова - автора слов любимой песни вождя «Орлёнок».               
          Кремлёвские связи влиятельного заступника уберегли Лео от казематов Лубянки, но дальше жить с ней в опасной близости ему расхотелось. Как ни хороша была московская квартира в проезде Художественного театра, выделенная  самим Максимом Горьким, Лео расстался со всесоюзной столицей, укатил в Тбилиси и поселился в доме рядом с другим театром - Марджановским. Сосед по дому, великий поэт Галактион Табидзе благословил возвращение блудного сына на историческую родину и передал горячий привет хорошо знакомой ему  деревне Парцхнали: вскорости после переезда Лео Буачидзе избрал её своим постоянным местом жительства.               
          С той поры сколько утекло воды, - не измерить!.. А Лео Буачидзе, слава Богу, и сегодня, в свои восемьдесят четыре года пашет и сеет, сеет и пашет…  Любит, холит, лелеет парцхнальскую землю! Я величаю кузена великим грузинским крестьянином. Так оно и есть! Лео смеётся и не соглашается со мной. Скромен, как все великие. Супруга Лейла в исключительность благоверного тоже не верит, но за вечерним чаем смотрит то на мужа, то на домашний иконостасик в углу комнаты. Сравнивает.
          С балкона дома Лео Буачидзе видна крыша белокаменной церкви Святого Квирике. Перед отъездом из Парцхнали я зажёг в ней свечу и землёй с её погоста по приезде домой притрусил могилу отца в Дидубийском пантеоне. Поднёс ко лбу троеперстие.  На душе стало спокойнее. Не вхолостую, значит, по родимым местам прошвырнулся. Мне они нужны. Где ты, взаимный отклик, ау-у-у?!.
               
               
                Дождь в Парцхнали

                Смывай, имеретинский дождь,
                Со мной случившиеся беды.
                Ты был, пожалуй, лучший вождь
                Несостоявшейся победы.   
                Ты мелкой моросью вещал
                И ливневой водой пророчил,
                А я надеждами нищал
                В бессменной смене дня и ночи.
                Но  мой неопалимый куст
                И под дождём неугасаем.
                Я жив, а, стало быть, не пуст, -
                И мы с дождём об этом знаем.
                Исторгнет небо из себя
                В минуту грозовых терзаний
                И гром июньского дождя,
                И град моих стихопризнаний
                В любви к туманным облакам,
                Пришедшим из белёсой дали
                На краткую побывку к нам –
                В боголюбимейший Парцхнали.

                июнь, 2016 г.