Романтики. Глава 8. Баланс добра и зла

          Всю ночь Гришка бегал в туалет и при этом тихонько – как ему казалось - пел. Ему становилось то тошно, то смешно, то на него наваливалось чувство бесполезности усилий и отчаяние от нелепого проколола, то страх что посадят и его и родителей, а главное – что он не выдержит и выдаст всех. От обезвоживания и недосыпа его глаза стали похожи на глаза Пьеро, щёки ввалились. Жрать хотелось до головокружения. Глянув с утра на себя в зеркало, он пробормотал «Да, вот уж томный так томный...» и стал собираться в институт, заодно отрабатывая походку. Мама, увидев его новый стиль, спросила – «Гриша, у тебя спина болит или ты ногу подвернул?» 
          Он крутился перед старинным мутноватым зеркалом, принимая нелепые позы, надеясь, что хоть как-то ему удастся хоть на время вылезти из кожи и изобразить не-себя. Он даже нашёл старый узкий клетчатый пиджак, и откопал на дне шкафа неизвестного происхождения объемный берет. Во всём этом он был похож на киношного Остапа Бендера, но это было лучше, чем быть похожим на вчерашнего Гришу Барковского, подрывающего основы социалистического строя путём раздачи антисоветских листовок, отпечатанных наймитами мировой буржуазии.

          Собрав волю в кулак, он вышел из дому уже в новой роли. В метро уловил заинтересованный взгляд какого-то молодого человека, который, поизучав Гришку несколько минут, вдруг как-то очень однозначно подмигнул. Гришка только недоуменно пожал плечами. Перейдя на другую линию и ввинтившись в переполненный вагон, он внезапно почувствовал на бедре чью-то руку. Его передёрнуло, и он взял эту чужую руку и сдавил её с такой силой, что хрустнули кости и человек сзади тихо заскулил от боли. С перекошенной от ярости физиономией, Гришка обернулся - и узнал того, подмигнувшего. На «Кузнецком мосту», красный и злой, он пулей выскочил из вагона, но, поняв - роль получается, тихо, себе под нос, засмеялся, возвращаясь в образ. Войдя в институтский дворик, он выцепил Юру из толпящейся у фонтана кучи студентов:
          - Юр, пошли, я вперед, ты следом, посмотри, скажи, на что я похож?
          Юра, чуть отстав, проследовал за Гришкой. В коридоре Гришка обернулся и увидел - всегда спокойный Юра едва сдерживает даже не смех, а истерический хохот.
          - Но-но, не надо грязи.
          - Чистый Коля Савченко. Ты его знаешь?
          - Нет, а он...?
          - Однозначный. Не садись с ним рядом, облапает.
          - Ладно, пошли. Прикрой со спины, ладно?

          С первой же пары его вызвал комсорг курса Федя.
          - Барковский! К проректору!
          «С вещами?» - хотел спросить Гришка, но прикусил язык. Сделал наивную мину, проверил шарф, сжал плечи, нацепил очки, слегка скрючился и, широко улыбаясь, отставляя зад, вошёл за Федей в кабинет проректора шаткой, вихляющейся походочкой.
          В кабинете проректора, кроме хозяина, их ждали преподаватель черчения курирующий Гришкин курс, парторг института, Ткач, и ещё один неброской внешности человек средних лет.
          - Здра-авствуте! В'зывали? – Гришкин голос журчал и переливался. По крайней мере, так ему казалось.
          - Здравствуй. – Проректор повернулся к двоим в углу кабинета. - Ну вот вам Барковский. Смотрите, опознавайте.
          - А-а что-о случи-илось? – протянул Гришка удивлённо самым тонким голосом, который ему удалось выработать, поднимая брови, стараясь придать лицу максимально невинное выражение лица, и глядя проректору прямо в глаза.
          - Да вот товарищ тут доложил, что ты листовки вражеские распространяешь.
          - Что-о?! Я?! Ли-истовки?! – Гришка разинул рот, всплеснул руками. Лицо его, с округлёнными глазами, выражало полнейшее удивление и какую-то детскую обиду. - Чушь к’кая-то, извините за в'ражение. Кто мог т’кое придумать? – Он всё еще разговаривал только с проректором, хотя его так и подмывало посмотреть на стоящих спинами к окну гэбэшников.
          - Я тебя видел вчера у «Бауманской», -  прорезался из угла тонкий, вялый голос Ткача. – Ты мне сунул в руку листовку и потом сбежал.
          Так, теперь можно. Гришка повернулся к Ткачу, улыбнулся ему наивно-удивлённо, округляя глаза еще больше.
          - Вы? Меня? Листовку? Нет, это не я был. Па-аслушайте, я Вас первый раз в ж’зни вижу. На «Бауманскую» меня з’носило п’следний раз года уж два н’зад. Я в кино вчера ха-адил. В «Салют». На «Юность Петра». А листовки я в’а-абще только в музее и видел. Революции.
          - Врёшь.
          - Я? Я не вру. – Он ухитрился, не теряя стиля, изобразить твёрдую комсомольскую гордость. - Н'ь п'та-аму что не хочу, а п'та-аму что не умею.
Ткач смотрел на него, прищурившись, наклонив голову. В панике – не канало! - Гришка обернулся к преподавателю черчения:
           – Вот вы же знаете - я врать не умею – когда ч'ртежи не сда-аю вовремя, так даж’ придум’ть нич’го не могу, так и г’ва-арю - забыл!
          - Это точно. Некоторым соврать – ерунда, а этот признаётся. – Чертёжник задумчиво смотрел на Гришку, с которым только вчера обсуждал работу по аксономической проекции. Тот Гришка горячился, сверкал глазами, ходил вокруг стола как пантера, и, признавая ошибки, с досадой ерошил густую кудрявую шевелюру.
          - И к'мс'а-амолец я настоящий. Фе-едь, я пр’пустил хоть a-aдно сa-aбран’ье? – обратился Гришка к комсоргу курса.
          - Щас посмотрю. – Комсорг порылся в сумке, вытащил тетрадку. - Нет. Стопроцентно. На последнем собрании доложил о международной обстановке. Хорошо доложил, между прочим.
          - Н’ь меня Вы видели, та-авaрищ, - обратился Гришка напрямую к Ткачу уж совсем сладким голосом. – Спутали. Лицо-то у меня oб’кнa-aвенное, ничего выдающегося, вот и спутали. Пла-ахого ч’ловека с ха-арошим.
          - Нос у тебя выдающийся. Как у папаши.
          - Ох тож’ мне, зна-аете, на-ашли примету. Таких на-асов, как у меня, Вы уж извините, это я Вам как художник г'вa-aрю, - пa-aлно. A-aсобенно в Москве. Зайдите на любой рынок, и сами п’смa-aтрите.
          - А что ты на рынках делаешь?
          - Мама п’сылает, ба-альной сестре курагу п’купать. Можно я пa-aйду, у меня сейчас следующая пара начинается? А то Сергей Ярa-aслав’ч очень не любит к’гда а-апаздывают. Не был, не был я ни на какой «Бауманской». А-ашиблись, т’варищ, – с ласковым сочувствием улыбнулся Гришка. Он изображал натуральное спокойствие, хотя сердце его колотилось, а по подмышкам текли гнусные холодные ручейки. Страх за родителей и друзей явно способствовал развитию Гришкиных актёрских способностей.
          Особист, Ткач и проректор переглянулись. «Минутку», - бросил особист, и отвёл Ткача в дальний угол просторного кабинета. – «Ну? Твой клиент?» - «К сожалению, скорей нет чем да. Но странно, тот был так похож на старшего Барковского. Больше чем этот. Может, сгодится в качестве агента?» Особист помотал головой: «Ткач, ты конечно стараешься, но ты всё-таки плохо понимаешь специфику. Какой из этого мудака агент? Он всем растреплет, и вместо пользы окажется что мы прокололись и выставились, да к тому же будут говорить, раз совсем уж кадров нет, так мы и гомиков вербуем. А в мордах, хотя бы своих жидовских, пора уже разбираться, раз с нами сотрудничаешь».
          Особист чуть кивнул проректору, показал глазами на комсорга. Гришка, стараясь круглыми глазами смотреть в лицо проректору, ухитрился боковым зрением поймать эту пантомиму.
          - Иди, - отпустил его проректор. И, когда Гришка вышел, сказал Федору: - Поглядывай там за ним.
          Фёдор поспешно вышел из кабинета. Проректор поглядел на особиста и сексота:
          - Ну, как я понимаю, Вы совсем не уверены что наш студент – это тот человек, который распространял листовки?
          Ткач пожал плечами с явной досадой:
          - Нет, к сожалению, не уверен. Тот был покрупнее, с бородой, лохматый и такой, знаете, крепкий, нахрапистый парень, очень нервничал, и голос другой, басище как из трубы. А этот у вас... весь расслабленный какой-то. И кстати, за ним никаких грешков не замечено? А то я его папашу знаю, какой-то мутный он, не наш человек, с душком.
          - Нет, в личном деле всё нормально – впрочем, у вас наверняка есть копия, - перед институтом год работал на стройке, получил оттуда положительную характеристику. Да и у нас здесь, пока по крайней мере, он проявляет себя с хорошей стороны.
          - Тут, блин, - извините, - эта разрядка напряжённости грёбаная, приходится гуманизм проявлять. Раньше мы бы даже к Вам в кабинет заходить не стали, чтоб не беспокоить.
          Проректор покивал головой.
          - Да, понимаю, трудно вам сейчас работать, товарищи. Особенно после Олимпиады, когда столько нового, непривычного люди увидели. А Вы что про Барковского скажете? – обратился он к чертёжнику.
          - Да нечего мне про него сказать. – Чертёжник пожал плечами. - Ведёт себя как нормальный студент. Иногда запаздывает с чертежами, потом приносит вполне приличные работы. А больше я с ним никак не пересекаюсь. Нареканий от других преподавателей не было, с дисциплиной тоже нет проблем. Мнение комсорга вы слышали.
          - Всё, Юрок.- Особист застегнул куртку. - Не уверен – лучше не брать сейчас. Последим с кем он общается, если есть те кто на заметке – тогда всех накроем сразу. Спасибо, товарищи. Мы рассчитываем на вашу помощь.

          Гришка плёлся в аудиторию, не забывая вилять задом. За спиной хлопнула дверь, и Фёдор быстро нагнал Гришку.
          - Барковский, ты у нас, оказывается, такая серьёзная птица, что тобой КГБ интересуется?
          - Федя, родной, они обознались, это же очевидно. Стану я глупостями заниматься! У меня времени на учёбу и девок не хватает, какая на хрен антисоветская деятельность! Пойдём после занятий, вмажем по пиву? А то поджилки трясутся, – Гришка смотрел на Фёдора утомлёнными, больными глазами. – Напугали честного человека.
          - А с голосом что у тебя?
          - Обожрался мороженым сдуру. Теперь вот пою петухом.
          - Ничего, это не навсегда, - ухмыльнулся Федя.

          Они сходили по пиву, и с пивом к Гришке вернулся более-менее нормальный цвет лица и способность соображать. Они болтали о преподавателях, заданиях по рисунку и черчению, Федор жаловался - у него, дескать, никак не получается последний рисунок, и Гришка предложил помочь. Они поехали в общагу, и там Гришка, доведя каракули автора до приемлемого уровня, сам не заметил, как заснул в углу Фединой койки. Проснулся он от шороха – Федя рылся в Гришкиной сумке. Уж сегодня криминала там точно нет: ночью Гришка вытряс сумку полностью, трижды проверив чтобы нигде не притаился тоненький, невесомый листочек белой бумаги, представляющий такую опасность для великого социалистического государства. Гришка сквозь смежённые веки смотрел как Федор берёт по очереди учебники, тетради, пролистывает их и кладёт назад в том же порядке. Гришка подумал: странно, он не испытывает ничего кроме любопытства – что Фёдор будет делать дальше, и радости - оттого что тот строго традиционен, и в Гришкином двусмысленном обличьи уж здесь-то ему нечего бояться.
          Федя открыл тетрадку, где сзади были карикатуры на преподавателей. Задумался. Гришка ждал – вот сейчас вырвет листок, завтра побежит показывать в ректорат. Но нет, Федя по мелочам не работал. Политики там не было – Гришкин язвительный карандаш лишь подчеркнул пышные формы преподавательницы графики, да сделал явным тщательно скрываемый алкоголизм физкультурника. Тетрадка отправилась обратно в сумку. Гришке комедия надоела, он вздохнул и с хрустом потянулся, заставив Федю отпрыгнуть в противоположный угол комнаты.
          - Ой, извини! Я тут у тебя так по-хозяйски развалился... Я поеду сейчас, тебе ведь еще учиться, да и мне тоже.
          Гришка быстро собрал вещички и распрощался. Он на самом деле был рад что Фёдор прошмонал его сумку – обоим так было спокойнее.

          Вечером Гришка всё пересказал отцу. Они говорили тихо, сидя в Катиной комнате где не было телефона, но из динамиков старенького проигрывателя лились жизнеутверждающие звуки вивальдиевских «Четырёх времён года». Отец не выразил большого оптимизма, но считал, то, что не взяли сразу – уже хорошо, и настоятельно посоветовал Гришке не общаться с «коллегами».

          В субботу черчение было последней парой. Гришка, у которого уже урчало в животе от голода, был полностью собран еще за пять минут до конца занятий, тем более что дома ждал сложенный рюкзак – выезд с МАРХИшным альпклубом в Полушкино обещал быть весёлым. Но когда студенты столпились у двери, преподаватель негромко сказал – «Барковский, останься». Гришка напрягся, уже привычно натянул выражение «ничего не знаю», и стал ждать.  Преподаватель не спешил. Он достал какой-то Гришкин чертёж, разложил его на столе, взял в руки остро отточенный карандаш, собираясь объяснить что и где неправильно. После того как за последним студентом закрылась дверь, он показал на стул – «садись».
          - Мне понравилось твое решение, - он провёл карандашом над чертежом, как бы обводя какую-то структуру. – Главное, ты своевременно принял меры к радикальной корректировке оформления, – его карандаш изобразил на полях чертежа спираль, закрученную в овал, с двумя точками и чёрточкой между ними. - Похоже, у тебя были хорошие учителя.
          Гришка силился понять о какой части чертежа говорит преподаватель и что он вообще имеет в виду.
          - Учти, у тебя впереди ещё несколько лет тяжёлой работы. В этот раз ты нашёл хороший подход, но если у тебя снова будут такие ошибки – преподаватель едва заметными штрихами набросал эскиз листовки с тремя знакомыми буквами – это может закончиться неудовлетворительно.
          Несколькими движениями фарберовского ластика чертёжник уничтожил намёк, который помог Гришке наконец сообразить о чём речь. Он чуть не ахнул, и на лице его расплылась счастливая улыбка.
          - Да, спасибо, я уже понял, как надо проводить такие линии, - он попытался сходу взять нужный стиль. – Надо сначала подождать, подумать, потом отойти подальше, рассмотреть работу как следует, нет ли чего лишнего.
          Чертёжник одобрительно покивал.
          - Учти, с «хвостами» перейти на следующий курс почти невозможно. Я тут посмотрел, как твои дела, – чертёжник отошёл к окну, выходящему на улицу Жданова, и карандаш его указал на улицу где возле «Пирожковой» была арка – у тебя есть проблемы, - напряжённый взгляд его уперся прямо Гришке в глаза.
          - Да, это мне уже старшие студенты объяснили. «Хвостов» я постараюсь не иметь. Я всё исправлю. Чуть побольше попрактикуюсь – и всё будет хорошо.
          - Практика без теории и без размышлений над теорией немного даст, - по лицу преподавателя скользнула довольная улыбка. - Старайся больше работать дома, а не болтаться по городу, не забывай, что тебя всё еще кормят родители, ты должен отличной учёбой отвечать на заботу о таком уже великовозрастном парне.
          - Конечно, я понимаю.
          - Иди.
         
          Он ехал домой совершенно, беспредельно счастливый. Душа его ликовала, эстетическое чувство было полностью удовлетворено. Есть, есть хорошие люди – везде, хотя и не всегда на виду. Он восторгался тем как виртуозно преподаватель провёл разговор на опасную для обоих тему, не подвергая риску ни себя, ни взятого под колпак студента. Дома он немедленно в лицах описал сцену отцу – тот усмехнулся и сказал только: «Вот она, закалка сталинских времён – не подкопаешься!».

          Вернувшись поздно вечером в воскресенье с альпинистского выезда, Гришка застал у отца немолодого стильно одетого человека. Оба выглядели напряжёнными, взволнованными.
          - Додик, познакомься, это мой сын Гриша.
          - Здравствуй. Меня зовут Давид Семёнович. – Умные грустные глаза внимательно изучали, взвешивали Гришку на каких-то неведомых весах. Гришке стало неуютно.
          - Здравствуйте, - он пожал хрупкую, как у женщины, руку с ухоженными ногтями на длинных, нервных пальцах. Вопросительно посмотрел на отца. – Я вам нужен?
          - Иди, учись. Позовём, если понадобишься.
          Гришка, пожав плечами – тон отцовского голоса был очень странным - для начала отправился на кухню опустошать холодильник. Набросав на тарелку холодных вчерашних котлет, хлеба, колбасы, солёных огурцов и морковного салата, он устроился поглубже в кресле - продираться сквозь бессмысленные, навевающие тоску пассажи «кирпича» - учебника Истории КПСС. Знать этот предмет на пятёрку он теперь был обязан.
          В прихожей послышались голоса, потом открылась и закрылась дверь, и в Гришкину комнату стремительно вошёл отец – бледный, мрачный.
          - Как съездил, сынок?
          Голос отца звучал дико, фальшиво. Испытующий взгляд его, казалось, хотел проникнуть в самую глубину Гришкиного сознания. Гришка вытаращил глаза. Отец написал карандашом на уголке газеты: «Ткач убит в Загорянке. Утром чинили телефон». Потом оторвал этот уголок и смял его в пальцах. Гришка сосредоточился.
          - Всё хорошо, пап, отлично съездил. Вымок весь. (Пап, ты что?)
          - Я забыл, куда ты ездил-то?
          - Да в Полушкино, самое близкое место с хорошим лазанием. (Даже и близко не был).
          - И много вас таких сумасшедших, лазить зимой? 
          Человеческие интонации вернулись, и даже слышна была тень усмешки.
          - Двенадцать человек, часто больше бывает. И там кроме наших ещё полно народу было. (И все подтвердят).
          - Так там и ночевали, в снегу?
          - Ну да, вон с палатки лужа натекла.  Мы все вымокли, я, как в наименьшей степени альпинист, колол дрова и делал костёр. Чуть лес не спалил, даром что зима, народ меня чуть не грохнул. (Меня там точно запомнили).
          - И что, все твои друзья там были?
          Под сумрачным взглядом отца Гришка поёжился.
          - Да. Ну не все, конечно. - Он почувствовал, как холод, родившийся где-то в середине живота, заполняет всё его тело. Неужели Ткача шлёпнули из-за него? Какой смысл это имело сейчас, когда Гришка уже на крючке? Он вдруг понял – ставки в игре, в которую он ввязался, были нешуточными. Оказывается, с обеих сторон. Он вдруг сообразил – с ними был Фёдор, раньше альпинизмом не интересовавшийся. – Другие ребята в Решетниково ездили, Сашка в Голутвин.
          - Лихой вы народ, даром что архитекторы! – Отец выдохнул, напряжённые плечи расслабились. И на другом клочке газеты написал: «Выходим завтра вместе».  – Ну ложись скорее, отдыхай.
          - Сейчас, вот ещё главу прочитаю. Удивительно интересная книга.  – Он показал обложку «кирпича».
          Отец погрозил Гришке кулаком.

          Три минуты до метро. Отец зябко кутался в шарф и непрерывно кашлял. Сквозь кашель Гришка едва слышал: «Прямо на лыжне. Никто ничего не видел и не слышал. Он много кому мог напакостить. Держись подальше от своих. Декабристы хреновы».
          Жестокое, бессмысленное убийство молодого подающего большие надежды учёного, верного ленинца, активного борца за идеалы социализма Юрия Ткача так никогда и не было раскрыто.