Xxiii. операция номер ноль

        Зрение мое неуклонно ухудшалось. Приблизительно на один диоптрий в год, необходимо было что-то предпринять. На семейном совете было принято решение везти меня в Москву, а именно в клинику академика Федорова, который прославился своей верностью науке, неподкупностью, честностью и порядочностью. Видимо, это и послужило причиной его скоропостижной кончины при невыясненных обстоятельствах. А раз существует тайна, то действительно за ней скрывается нечто, что означает подлинный прорыв в медицине.
 
        Учреждение было нами выбрано еще и потому, что мой дед, Аркадий Венедиктович Шомполов, лечил там катаракту, а после уверял, особенно по приезде, что видит лучше, чем в молодые годы. Насколько это соответствует действительности, не знаю, но дед был пациентом себе на уме. Перед операцией, несмотря на строжайший запрет, он употребил алкоголь только потому, что делал это много лет по традиции в 11 часов пополудни. Анестезия на него не подействовала, пришлось использовать двойную дозу. Это спровоцировало разное глазное давление.

Аркадий Венедиктович наотрез отказался лежать в клинике реабилитационный период, хотя он входил в стоимость услуг, и немедленно отправился в Белоруссию. В Витебске он продолжал щурить левый глаз, приговаривая, что теперь видит просто изумительно. Как было на самом деле, знал только он один. И ему, казалось, было все равно – дед не жаловался и не выдавал своих чувств. А скоро я сам должен буду оказаться на одном из тех самых столов, где ранее лежал Аркадий Венедиктович.

       Я приехал с матерью в Москву и почти сразу отправился в клинику, о которой много наслышан был, но ни разу не видел. По заведенному ли порядку, или по причине искусной рачительности о здоровье, мне было предложено пройти полное обследование глаз, чтобы выявить, в каком лечении я нуждаюсь. Я словно бы очутился на одном из аттракционов, доселе невиданных, которые хоть и не содержали в себе ничего сверхъестественного, поражающего воображение, но вносили атмосферу новизны в рутинные процедуры замера глазного давления, реакций на внешние раздражители, оценки состояния глазного дна. Высокая технологичность диагностики еще более возбуждала интерес. Правда, жаль, что оборудование почти все привозное, ибо я уверен, что и в России можно сделать не хуже, главное – вовремя разглядеть талантливого ученого по тому, как он говорит, что подчеркивает, а что – не договаривает, какие идеи можно разглядеть в его облике, в невысказанном свете его души. Когда внутренняя культура ученого высока – он становится крайне ответственен за свои действия, а тем более за идеи. Допустит ли он, чтобы дело всей его молодой, трепещущей жизни оказалось достойным недоверия, а то и порицания?

          По контракту меня должны были положить в палату перед операцией. Центр был оборудован в европейском стиле – номер имел очень широкие окна, такие, как можно увидеть в железнодорожных вагонах нового образца. Небольшой вентиля-тор, жалюзи, кровать – все предметы не были лишены стиля; такое впечатление, что находишься в отеле. Позже ко мне подселили еще азербайджанца, но это произошло ночью, и я сделал вид, что не заметил никого. Азербайджанец тихо лег, и я сумел его как следует разглядеть только при свете дня – он смотрел маленький телевизор, уместившийся тут же, на тумбочке перед постелью. Человек был довольно подвижный, видно, что ему очень трудно усидеть на месте. Увидев, что я изменил лежачую позу на вертикальное положение, азербайджанец сказал, что его зовут Тиграном.

– Ты спал, когда я пришел, – сказал он с акцентом.

Я узнал от Тиграна, что операция ему уже была сделана ранее, но он регулярно ложится на пару дней, чтобы его обследовали. Я знал и другое – через не-сколько часов я буду по телефону приглашен на проведение операции. Чтобы как-то отвлечься от горестных мыслей по этому поводу, я отправился обследовать учреждение – туда, где ходить не запрещалось. Я оказался в роскошном коридоре, который резко отличался от виденных мною, – светлый, благодаря шикарным европейским самоклеющимся обоям, широкий, ибо проходящим не требовалось обходить огромные фикусы, напоминающие больше древесную породу и затеняющие обзор; коридор этот кончался внезапно, не давая идущему возможности оценить среднюю скорость своего передвижения и упираясь в стального цвета вместительный лифт, который открывался с характерным предупредительным сигналом, имел индикатор этажей и веса находящихся в нем тел, разве что не был прозрачным.

Спустившись на этаж ниже, я начал получать сигналы, помимо зрения, еще и от обонятельного центра – именно им ведомый, я осознанно принялся перебирать в уме варианты упражнений, соответствующих улавливаемому запаху – он был меняющимся, как если бы вы добавляли в пробирку с ароматами различные вещества, чтобы придать духам устойчивость. Но я не был парфюмером, а потому я проплыл через обилие запахов, определив лишь, что пахло снедью. Я вошел внутрь помещения, где он был особенно сильным. Множество зеркал вплетались в древесный узор – это первое, что увидели глаза. Позже – столы, круглые, как дольки свежего ананаса, и опять зеркала. Чтобы можно было любоваться самим собой или смотреть, как едят другие? Не знаю. Каждый из таких древесных, покрытых свежим лаком столов был оборудован чем-то вроде самовара, только более современным – большой чайник для восьми персон – именно столько можно было разместить за долькой ананаса.

Какие-то люди завтракали, и я скромно занял место, где был менее всего заметен, как мне казалось. Но спрятаться совсем – сложно, и я недоверчиво поглядывал на женщину в яркой цветастой юбке, мужчин южной национальности, которые говорили на незнакомом языке, громком, каркающем – невозможно определить, ссорились они или просто обсуждали новости сегодняшнего утра.

Между тем передо мной появилась еда. Она совсем не походила на ту, что я ожидал увидеть – каша крупяная с маслом и яичком вкрутую, совсем по-простому. Масло дали отдельно в герметично закрытом пакетике, как и джем к чаю – размер одной порции не превышал размеров спичечного коробка. «Любопытно было бы узнать, сколько стоит этот завтрак на самом деле, а не тогда, когда его считают вместе с содержанием в палате, оборудованной как гостиничный номер», – думал я, дожевывая сладкую массу. Я обнаружил, что на моем месте нет термоса – за ним надо было идти на соседний стол. Я боялся разлить воду, но в то же время хотелось испробовать, как он работает. Я понаблюдал, выждал момент и направился вперед. Я надавил на рычаг спуска, но моя чашка с чайным налетиком внутри наполнялась очень медленно – стали обжигаться руки. Закончилось тем, что я попросил стоящих рядом помочь мне. «Однако все-таки ошпарился!» – с досадой подумал я, допивая мутную жидкость в сосуде. Впечатления мои от буфета сразу испортились.
Наскоро закончив завтракать, я вернулся в палату тем же путем – слушать трезвон телефонного аппарата. Тиграна не было. Видно, он странствовал так же, как и я. Тишина комнаты казалась нестерпимой, а звуки снаружи – зловещими и какими-то двойными: они, как старая патефонная запись, шаркали на месте, накладывались друг на друга, будь то бряцание ключей от уборной, крики медсестер между собою, грохот пустых пробирок для сдачи крови – и не было им конца, а трубка все в безмолвии.
Наконец я с упавшим сердцем услышал искаженный человеческий голос без всякого выражения: «Идите на операцию!» «Куда? – переспросил я. Ответ показался мне неразборчивым.

Должно быть, меня кто-то провожал извилистыми коридорами, я не знал, ку-да мне идти.

        Парадное великолепие «смотровой площадки» быстро испарилось по мере продвижения вперед: появились гигантские алюминиевые трубы, абсолютная стерильность кругом, напольное покрытие из листового железа, персонал сменил белые халаты на зеленые, стены облицованы обычной белой плиткой, как в ванной комнате. Почему-то именно она успокаивала меня незатейливым квадратным узором. Должно так быть! Ведь это – весть о далеком доме, который в этих катакомбах казался вообще никогда не существовавшим – только эти мрачные, холодные, за-литые ярким, неживым светом тоннели, пересекающиеся между собой. Неслышно и неразрывно женщина в белом и я вслед за ней казались здесь чужими. Она довела меня до места, где не было ничего, кроме мест для сидения, потухшего телевизора и все той же советской, милой моей душе плитки.

– Жди здесь, а когда хирург освободится, тебя вызовут, – сообщила моя спутница.

– А сколько нужно ждать? – осторожно спросил я.

– Не меньше часа, пока не будет закончена предыдущая операция. Я еще вернусь. – И исчезла.

       Повернув голову налево, я заметил, что не один. Такая же, как я, мученица сидела, вся сжавшись в комок, и даже не заметила моего беглого взгляда на нее.
 
Вид ее беспомощно сползших на кончик носа очков, коленки, поджатые под себя – все это меня несколько расстроило – я старался не смотреть в сторону девочки.

Грубого теса мужская фигура прошла в стороне от меня, непрестанно кидаясь словами в кого-то невидимого, который ловил их и коротко тихими очередями отвечал. Фигура помыла руки и локтевым суставом, а не кистью, как открывают обычные двери, нащупала нужную кнопку. Фигура скрылась в тусклой дыре. Сердце екнуло: «Не за мной!» Тут вернулась моя проводница и, к моему удивлению, включила телеприемник.

        – Это чтобы вам не было скучно, – сказала она.

        Я был отведен в некое подобие раздевалки. Одежда на всех одного фасона – белая мешковидная, обработанная специальным антибактериальным составом.

Свободными от нее остались лишь руки и голова. Все остальное скрывалось под материалом. Я ощущал себя в пижаме, поскольку мне настоятельно предложили снять с себя абсолютно всю домашнюю одежду – и теперь я гадал, где и когда мне ее выдадут обратно. «Для полного комплекта не хватает колпака», – улыбнулся я про себя.
Меня снова вернули на место перед телевизором. Девочки уже не было. Шли американские мультфильмы про дятла Вуди Вудпикера – никогда раньше они не казались мне такими безвкусными и пошлыми – в том великом смысле, какой вложил в это слово Антон Павлович Чехов. Я с раздражением отвернулся. Но от того, что я пережил и чему был свидетелем, было не отвернуться.

        Я вспомнил, как долго пришлось нам с матерью оформляться на операцию. Одного врача пришлось ждать целых полдня, как опаздывающий рейс в зале ожидания. Это был так называемый сопутствующий элемент – операция без него не состоялась бы. Наконец кабинет был отомкнут, а мы приглашены внутрь.

– Сергей Андреевич Нефедов, – респектабельный человек плотного телосложения предложил нам сесть. – А Вы, как я понимаю, мама молодого человека? Ну, что ж, я вас слушаю.

– Понимаете, – смущенно начала Авелина Аркадьевна, – у моего сына начало стремительно ухудшаться зрение…

– На одну диоптрию в год, – деловито добавил я.

Нефедов протирал какой-то жидкостью прибор для первичной диагностики состояния глазного дна, что-то насвистывая себе под нос.

– Как можно исправить положение? Расскажите, пожалуйста.

– Компьютерные игры, телевизор, неправильное освещение? – Нефедов говорил быстро. – Впрочем, не так важно. Мы предлагаем с учетом клинической ситуации следующее. Сколько пунктов сейчас очки?

– Минус пять с половиной на левый глаз и пять на правый.

– Замечательно! Иными словами – это поправимо! – Сергей Андреевич гром-ко хлопнул в ладоши. Потом стал шуршать бумагами, которые извлекал отовсюду – с полок, антресолей, полуоткрытых ящиков с удивительным проворством – и клал отдельные листочки друг на друга. – Но, – медик бегающими глазками поймал тревожный взгляд Авелины Аркадьевны, – с бухты-барахты операцию делать нельзя. – Шорох резко и многозначительно прекратился. – Необходимо собрать некоторые материалы.

Авелина Аркадьевна и я вопросительно оглядели нашего нового знакомого.

– Да вы не волнуйтесь! Полное медицинское обследование входит в стоимость контракта с организацией. Современное оборудование сделает этот процесс оперативным, качественно новым, информационно насыщенным.

– Конечно, – с облегчением вздохнула мама. – Именно так необходимо по-ступить.
– …и на основании полученных данных действовать далее.

         Вскоре я уже сидел перед дверью снова. Но это была уже другая дверь. За ее пределами я принял участие в настоящем марафоне из процедур. То меня заставляли, не поворачивая головы, следить за некоей красной точкой, угадывая, где она появится в следующий раз, то показывали стереоскопическую картину, предлагая мне указать, когда я вижу ее наиболее четко, то вверяли мои глаза некоему подобию монокля, который позволял произвести более подробное исследование внутреннего строения моих глаз. Его использование показало неожиданные результаты. Медики обнаружили редкое сочетание не то сосудов стекловидного тела глаза, не то еще чего-то. Один из наблюдавших заинтересованно подозвал другого специалиста. Оба что-то записали в блокноте. Наконец мне надели на голову странного вида проекционный шлем, и я никак не мог дать ответ на вопрос о том, сколько и каких фигур я вижу перед собой. Это очень разозлило исполнителей исследования.

        Наконец я был отдан врачу-хирургу Лемеркову – он должен был проводить операцию – на итоговый осмотр. Но он больше писал, чем спрашивал, из чего я сделал вывод, что по результатам обследования все обо мне доктору уже известно. Далее – консультация анестезиолога: он заверил, что я могу быть подвергнут испытанию без всякого ущерба для здоровья.

– Это я даже не называю словом «операция» – процедура, – белозубо улыбнулся с чернявыми волосами. – Все будет по плану. На оба глаза!

Потом снова строгий костюм в глазури белого халата С.А. Нефедова.
– Замечательно! Процедура

(где-то я это уже слышал)
 
продлится не более 15 минут. Тебе не будет больно. Неприятно. Но это ведь не одно и то же. Правда.

(Маме) за глаз будет введен состав, препятствующий дальнейшему прогрессированию заболевания. Сейчас главное – остановить генезис. А позже лазерной коррекцией мы сможем полностью восстановить зрение.
 
– А чтобы операция прошла успешно, – Нефедов приблизил к нам с мамой свое лицо, – мы практикуем персональный комплект инструментов для ее проведения. – Ясное дело, Нефедов предложил свою кандидатуру. Назвал сумму в 2000 рублей.

– Ни в коем случае не в кассу, – забегал Нефедов. – Это наше с Вами, Авилина Аркадьевна, приватное дело.

       «Да, если бы Федоров остался жив после катастрофы, он бы не допустил коррупции в столь явном ее проявлении», – пролетела досадная мысль.

Расчет Нефедова был прост: мы уже заплатили за операцию, прошли необходимую диагностику – останавливаться на полпути было бы глупо. Кроме того, Нефедов наверняка знал, что мы начали этот путь еще в Белоруссии – немаловажная деталь. В общем, Сергей Андреевич получил свое.

К действительности меня вернула собственная фамилия, произнесенная достаточно молодым мужским голосом. «Ассистент, – пролетело в голове, – будет по-давать инструменты!».

       Я оказался в огромном зале, где операционных столов составлено было не меньше дюжины. Над какими-то склонились хирурги, но большинство были пусты и накрыты оранжевым больничным брезентом, словно ожидая своих будущих пациентов, и даже расположение их, с виду совершенно хаотическое, подчинялось негласному порядку – в зависимости от необходимой аппаратуры. Кругом все та же облицовка листовым железом, как в бункере, – и световые прожекторы. Особенно зловещее ощущение вызывал звуковой сигнал, который на этом безмерно перегруженном предметами участке был самим временем. Именно такой звук от-считывает удары сердца. Именно он слагается в непрерывный стон, если бы машина могла испытывать эмоции, в момент решающей фазы борьбы за жизнь. Я все-таки надеялся, что бороться за жизнь мне не придется.

Когда я подходил к месту операции, увидел, что какая-то девушка уже пере-жила ее – даже не понадобилось посторонней помощи, чтобы подняться. Через ми-нуту ее место занял я. Тотчас же мне на голову и лицо была надета маска, какие обычно надевали палачи в средние века, с прорезями для глаз. Она сшита из уже известной мне грубой мешковины. «Если на ней останется кровь, сходство будет еще более натуральным», – сказал я себе.

На следующие девятнадцать минут мой мир ограничился полусферой света, человеческих лиц и ощущений. Голову поворачивать мне не разрешали.

        Первым в поле моего зрения попал человек лет пятидесяти. Облик его был столь благонравен, сдержанно шутлив, что, казалось, он олицетворял собой само добросердечие. Причем, довольно трудно было понять, что именно вызывало такое чувство. Быть может, его фраза, сказанная так, будто человек разговаривал с пяти-летним ребенком:

– Ну что, джигит, как твои дела? – треплет по голове.

Потом появилось другое лицо, гораздо серьезнее первого.
 
– Попытайтесь зафиксировать положение головы, – посоветовало оно. – Если Вы этого не сделаете, будет сложнее. – Лицо человека не походило на физиономию Петра Лемеркова. «Заменили?» – подумал я.

– Вам не будет больно, если будете в точности выполнять все рекомендации. Будьте внимательны и ничего не бойтесь.

       Снова женский голос, потом еще шорох – и тишина. Глаза были обработаны спиртосодержащим составом. В левый глаз был введен стабилизатор – вроде уже описанного мною монокля. Цель его состояла в том, чтобы вывести стекловидное тело глаза на новый уровень, то есть просто поднять глаз из глазницы, не нарушая телесного единства. Действие это сопровождалось обильным закапыванием обездвиживающих капель женщиной-ассистентом справа, а для меня имело два последствия: неприятное ощущение сдавленности глаза, как если бы он был готов утратить целостность, и совершенно особая трехмерность восприятия, никаких видимых преимуществ не дающая и не имеющая ничего общего с компьютерной томографией и анимацией. Минута – и все окружающее сжалось до размера геометрической сферы, причем я заметил, что сфера эта вибрирует, что дало основание предполагать – это следствие выпуклости, глаз уже принял неестественное положение и не был приспособлен для работы в таких условиях. Вскоре я видел только световые вспышки, более ничего. Я чувствовал: пинцетом проводятся манипуляции – добавилась режущая боль, которая все усиливалась. Если до этого момента я не мог привести в порядок мысли, боль ввинчивала в мое сознание одну мысль только и одно лишь желание: мысль о Боге, в которого я никогда не верил, и желание, чтобы поскорее все закончилось. Может быть, даже вообще все.
Картинки из детства встали передо мной. Вот я увидел в песочнице деревянную машинку с веревочкой.

– Признайся, ведь ты украл ее? Без разрешения.

– А Н. помнишь? Однажды ты стеклом поранил ей голову? Ты хотел… Чего ты хотел? Я тебя спрашиваю! Сел за кустом и нахально ждал, пока она пройдет мимо. Сверху опустил стекляшку от бутылочной тары… Она заплакала, заревела… Зачем?

– Это было так давно. Столько воды утекло…

– А новая шапка с бубоном? Ты специально положил ее на трамвайные пути.

– Довольно!

– Чтобы посмотреть, что будет дальше. Ты, конечно, ожидал скрежет тормозов, остановку вагона, панику, но получил только испачканную мазутом тряпку, которую, дырявую, пришлось сразу выбросить…

Хирург закончил работу с левым глазом. Время от времени он точно указывал, как и когда мне двинуть головой. Но боли от этого меньше не становилось.

Когда перешли к правому, я понял, что все еще только начинается. Я испытал пять видов боли: сдавливающую, колющую, режущую, жгущую, горячую – лишь холода не было, а все капли, капли, как будто сами глаза мои исторгли слезы. Пейзаж не изменился. Я видел желтоватые блики света от хирургической лампы. Они плясали и водили хороводы, но боль не уходила. Ноги мои беспомощно дрожали, женщина-ассистент жалела меня.

– Ты сам делаешь себе больно, – произнес хирург. Чуть спокойнее. Осталось немного.

– Давай ему еще капель, раз он так реагирует, – сказала ассистентка.
Наконец фиксатор был снят. Подкатили каталку.

– Вы можете самостоятельно встать? – был вопрос.

– Нет, к сожалению.

Меня транспортировали в палату. Снежно-белые простыни.

– Лежите и не открывайте глаз (или не закрывайте).
 
– Не опускайте вниз голову.

        Операция давно закончилась, палата постепенно пустела – уходили ранее по-ступившие и даже те, кого привезли позже меня. А я боялся даже повернуть голову и, онемев, смотрел в одну точку, поскольку водить глазами не мог. Было так тихо, что мне казалось – я в одиночестве.

        Через полчаса пришла медсестра и поинтересовалась, могу ли я встать. Сделать это оказалось не так просто – ноги были слишком легки, как сделанные из воздуха, и я неуверенно направился к выходу. Свет ослепил меня. Я снова вернулся. Дальнейшая проверка показала, что и с точки зрения медиков операция прошла успешно. И слава Богу. Я словно бы родился заново.

2007