Фотография

Я смотрю на эту фотографию опять. Старое, пожелтевшее от времени изображение. Сколько времени прошло? Да… Помню как я в первый раз увидел её, где-то лет семь мне тогда было. С фотографии на меня глядел какой-то усатый, совершенно незнакомый мне дядька в военной форме. На нём была старая военная форма, тогда, во времена моего детства такой уже не носили. Сзади фотографии было что-то написано. Она стояла возле вазы, в уголке, на кухне, и вечером, когда все члены семьи собирались за столом поужинать, а после и просто поделиться информацией, накопившейся у каждого за день, довольно часто предметом нашего внимания становилась эта фотография. И не сказать чтобы велись какие-то разговоры про неё, про человека на ней изображённого, совсем нет. Все обсуждали её молча, каждый по-своему и про себя, все просто смотрели... Я видел, как в эти минуты отец становился каким-то чересчур сосредоточенным, нахмуривал брови и отведя взгляд в сторону рассматривал что-то в окне, что-то бывшее очень далеко, даже, может быть, и вовсе не на нашем дворе. А бабушка с тётей Леной иногда даже тихонько плакали. Я не понимал, что происходит, а спросить как-то побаивался - меня пугала серьёзность происходящего. Но всё-таки, в один из таких вечеров любопытство взяло верх, и так я узнал от бабушки, что усатый дядька на фотографии - мой дед, Фёдор. Он погиб в первую мировую где-то на границе с Польшей. У моего деда была большая семья: отец, мать и шестеро братьев и сестер. Дед Фёдор и дед Михаил были самыми младшими. Более того, они были ещё и близнецами. Жизнь у них сложилась так, что они постоянно находились вместе - учились вместе, вместе работали, вместе же оказались в армии, и после, на войне, воевали опять вместе.

Дед погиб как герой из фильмов про войну. По рассказам его брата Миши, они тогда пошли в атаку, был сильный снег, ветер, а солдаты бежали вперед и орали «Ура!». Миша и Федя, по обыкновению держались друг друга. Дед Фёдор,  отбежав немного вперёд, видимо боковым зрением заметил, что брата нет рядом. Обернувшись, он увидел, что Миша лежит метрах в пятидесяти позади от него и корчится от боли. Пуля попала в ногу, насквозь, идти он не мог. Федя на своих плечах потащил брата к ближайшему окопу, вокруг было шумно – пули, взрывы, просто крики и стоны. Сколько они так шли, Миша не помнил точно, но говорил, что очень долго. Он рассказывал, что когда до окопа оставалось совсем чуть-чуть, может быть каких-то пару метров, Федя рухнул как подкошенный. Поняв, что произошло, и немного оглядевшись, теперь уже Миша потащил брата ползком до окопа. Оказавшись в укрытии,  он осмотрел Федю. Пуля попала в живот, как позже выяснится в печень. Дед Фёдор был весь белый и плохо говорил, улыбался, старался приободрить своего брата, Миша смотрел на него и не знал, что делать. Рядом не было никого, только трупы и железо. Из его глаз текли слёзы, он говорил какие-то слова, вообще он не очень запомнил всю ту их беседу, но один момент остался в его памяти на всю жизнь. Федя сжал тогда руку брата и сказал: «У меня в правом кармане фотография, моя. Хотел сам передать её сыну, но теперь видно не получится. Придётся тебе. Но знаешь  - не сейчас. Сейчас он маленький, не поймёт. Вот будет ему лет 12, тогда отдашь… и расскажешь всё, скажи… скажи ему… ну вот про это всё… и про меня немного, что не струсил… по-настоящему… как мужик». После этих слов дед умер. Вот такая вот неприметная история на фоне, вероятно, тысяч таких же, но, в то же время, очень важная для нас, нашей семьи. Шло время, естественно мой папа знал, как погиб его отец с самого раннего детства. Однако, сведения эти были отрывочными, неполными: мол, да, погиб под пулями, и всё. Помня предсмертные слова брата, Миша терпеливо ждал, когда племяннику исполнится 12 лет. Наконец этот день настал. Слегка подпитый дед Миша принялся рассказывать, периодически вытирая рукавом мокрые от слёз глаза, правдивую и полную историю о гибели своего брата. Под конец рассказа он достал из кармана помятую фотографию и протянул её моему отцу. С тех пор в семье ни разу не возникало вопросов относительно деда Феди, и только я, однажды, нарушил это безмолвие. Услышав от бабушки упомянутое семейное предание, я сначала просто не поверил, а потом обиделся на всех - как же так! Это почему же от меня так долго скрывали такую важную информацию? В мгновение авторитет доселе незнакомого мне человека с фотографии стремительно взлетел вверх, и в иерархии моих кумиров дед встал на одно место с Владимиром Ильичом и Иосифом Виссарионовичем. Бабушкин рассказ был в ту же минуту разнесён по всем моим друзьям, было видно, что они мне завидуют. Даже взрослые, как мне казалось, стали смотреть на меня как-то по-особенному, с уважением что ли. Дед Фёдор был для меня своеобразным ориентиром. Делая что-либо, я в мыслях предполагал, а как бы в подобной ситуации поступил он, я боялся, что просто не буду соответствовать своему героическому деду, к тому же когда об этом знает вся деревня тут уж волей неволей, а приходится держать марку, стараться не ударить в грязь лицом. Я решил, что когда пойду в школу, обязательно расскажу учителям про деда, ведь и они уж конечно непременно должны это знать. Но в школу в том году мне тогда пойти не удалось, впрочем, как и всем детям с нашей деревни. Началась война. Отец ушёл на фронт, остались только бабушка, мама, тётя Лена, моя младшая сестренка Таня и я. Я помню как бешено заколотилось моё сердце, когда я впервые услышал звук разорвавшегося снаряда. Мне хотелось выбежать из дома, но мама вовремя меня схватила и прижала к себе. А потом я привык,  и снаряды и ночные перестрелки стали делом обыденным. Немцы быстро продвигались вглубь советской территории, и вскоре наша деревушка оказалась в зоне оккупации. Началась другая жизнь. Не сказать чтобы немцы особо зверствовали - крупных партийных чинов у нас в деревне не было, да и вообще вроде бы в партии никто из местных не состоял, хотя сейчас уже всего и не упомнишь. Они установили для населения налог продуктами, было тяжеловато, но, в принципе, жить можно. У нас было небольшое хозяйство, как, в общем-то и у всех - корова, две свиньи, куры и пару овец. Налог немцам мы платили исправно, они нас и не трогали. Бывало иногда какой-то молодой немец, напившись, регулярно приходил к матери свататься, однако рук он не распускал и вёл себя в общем-то терпимо. Мама с бабкой и тетей Леной жарили ему в таких случаях картошку, ставили на стол бутылку самогонки, и, выпив сверх всего того, что он и так уже выпил, несколько рюмок крепкого первача, немец окончательно терял ориентацию во времени и пространстве. Бабушка с мамой брали его за руки и выводили со двора. Я же немцев ненавидел люто, ведь с ними воевал мой отец. Вместе с деревенскими пацанами мы даже разработали план побега к партизанам, только вот загвоздка была в том, что никто не знал, где эти партизаны находятся. Все предложения немецких солдат угостить меня конфетой или печеньем я решительно отвергал, а они в ответ показывали на меня пальцем и смеялись.

Так прошёл год. До нас долетали обрывки противоречивых фронтовых вестей, в нашей же деревне всё было по старому. На дворе было лето, и мы с друзьями частенько ходили в лес поискать грибов и ягод, хотя наши матери строжайше запрещали нам это делать, но куда там! Погода тем летом  была на удивление хорошая, вода в реке теплая, поэтому нам, детворе, различных занятий было, хоть отбавляй. Тот день я не забуду никогда. Я поднялся рано утром, мать и бабушка хлопотали по хозяйству, а тётя Лена куда-то вышла. День был солнечный, и мне хотелось поскорей бежать на улицу, но мама наказала мне посидеть со своей маленькой сестрой Таней, пришлось её послушаться. Играть с трёхлетней Танькой мне ужасно не нравилось, скажу больше - для меня это была сплошная мука! Она плохо разговаривала, не могла усидеть на месте и совершенно не слушала мои команды; в общем, в партизанов с ней играть было просто невозможно, но, несмотря на все эти свои недостатки, она была очень милым созданием , часто вешалась мне на шею, называла «бьятик»,  и это заставляло меня, в конце концов, сменить гнев на милость. Я рассказывал Таньке про нашего с ней деда, говорил про то, какой он был герой, и показывал его фотографию, которую всё время таскал с собой в нагрудном кармане рубашки. Отдавая мне эту фотографию, бабушка строго наказала мне, чтобы я был осторожен и ни в коем случае её не потерял, однако это было лишним, учитывая моё трепетное отношение ко всему, что касалось деда Фёдора. Наконец пришла тётя Лена, вид у неё был крайне озадаченный, я бы даже сказал испуганный. Во время их разговора с мамой и бабушкой я услышал, что сегодня ночью недалеко от нашей деревни партизаны напали на немецкий отряд. Тётя Лена полушёпотом сообщила, что убили много немцев, человек двадцать-тридцать, и что это всё нам просто так с рук не сойдёт. На последние тётины слова я не обратил никакого внимания - какая разница? - ведь партизаны побили немцев! Так им и надо! Мне не терпелось поделиться этой радостной новостью со своими друзьями, и я в ту же секунду, добившись маминого разрешения, стремглав полетел на улицу. К моему огромному огорчению, никого из моих друзей на улице не было, только один Валерка уныло ковырялся в придорожной траве. Я подбежал к нему и поделился новостями, он очень обрадовался, сказал: “Так им!” и подпрыгнул в воздухе. Я предложил пойти походить по лесу, а вдруг партизаны ещё не ушли далеко и прячутся где-то поблизости? Может быть, даже в нашем лесу. Тогда мы бы могли попроситься к ним в отряд, и они бы нас обязательно взяли, сбылась бы наша мечта! Ну а если никого нет, то хотя бы грибы пособираем - чего сидеть без толку-то? Я забежал домой, взял лукошко и ножик, и мы с Валеркой пошли в лес. По лесу мы с ним ходили очень долго, всматривались между деревьев, искали на земле какие-нибудь свежие следы, но никаких признаков присутствия партизан нам обнаружить не удалось. Вконец отчаявшись их найти, мы оставили это дело на потом, и принялись искать грибы, раз уж всё равно мы пришли сюда, в этот лес. С грибами нам тоже не повезло, я нашёл несколько подберёзовиков и один белый, а Валерка вообще ничего не нашёл. Мы решили пойти домой, пообедать, а потом идти на озеро купаться, остальные мальчишки наверняка туда тоже подтянутся - там и придумаем, чем заняться дальше. Подходя к концу леса, мы увидели, что на  большой поляне, которая отделяет деревню от леса собралась огромная толпа людей, раздавались какие-то выкрики, был слышен чей-то плач. Я предложил Валерке незаметно пробраться к самой опушке, там, где был небольшой овражек, затаиться и посмотреть, что это такое происходит. Так мы и сделали. От оврага до людей на поляне было примерно метров пятьдесят, со стороны деревни овраг закрывали небольшие кусты, поэтому мы могли выглядывать и нас не было видно. Немного осмотревшись я наконец-то понял, что произошло. Немцы собрали на поляне казалось  всю деревню, там были все кого я знал - старики, дети, женщины, одни плакали, другие стояли молча, третьи очень громко кричали, некоторые женщины держали на руках маленьких детей. Вся толпа стояла к нам как бы боком, немцы, держа в руках автоматы, окружали её полукругом. В числе прочих в толпе я увидел маму, она стояла в левом конце, ближе всего к нам, на руках была Танька, она сильно плакала, а рядом были бабушка и тётя Лена. Мама не плакала, казалось её вообще не интересовало то, что происходит вокруг, взгляд был не сфокусированным, она смотрела как-будто сквозь пространство, куда-то в сторону. Бабушка, согнувшись, глядела вниз, а тётя Лена закрывала лицо ладонями, у неё сильно вздрагивали плечи. Что говорили тогда немцы, я не очень хорошо запомнил, помню только, что они упоминали недавно убитых партизанами своих солдат и что в пособничестве партизанам они обвиняли жителей деревни. Дальше события мутнеют и появляются отдельными картинками, которые я вот уже столько лет прокручиваю в своей памяти. Когда немцы закончили говорить на минуту-две всё пространство заполнили страшные, звериные рыки автоматной очереди. Я уткнулся лицом в землю и накрыл голову руками. Сколько я так пролежал - не помню, но когда опомнился, вокруг стояла тишина. Я приподнялся и выглянул. Большинство людей лежало на земле убитыми, некоторые ползали, некоторые лёжа корчились и стонали от боли, немцы ходили и добивали людей штыками и прикладами. Глазами я искал маму. Она стояла на коленях, немного наклонившись вперёд и слегка пошатываясь, на её белом сарафане в районе живота было огромное красное пятно, она закрывала его руками, которые тоже были испачканы в крови, изо рта на землю текла кровь. Кровь была везде. Рядом с мамой лежали бабушка и тётя Лена, они не двигались, автоматная очередь прошила их намертво. Моя сестра Таня лежала возле маминых колен и слегка вздрагивала. К ней подошёл немец, он снял с плеча винтовку со штыком, и, замахнувшись, изо всех сил вонзил её в тело моей сестры, Таня вздрогнула и замерла. Немец хотел вытащить штык из тела, но он, видно за что- то цепляясь, не хотел выходить наружу, а подымался вверх вместе с Таниным телом. Немец резко дёрнул винтовку и штык выскочил. Он посмотрел на мою маму, подошёл к ней, взял рукой за волосы, поднял голову и посмотрел ей в лицо, потом отошёл на пару шагов в сторону, приставил винтовку к маминому виску и выстрелил… Я потерял сознание… Когда пришёл в себя, рядом со мной никого не было, куда делся Валерка, я до сих пор не знаю. Как мне сейчас кажется, он, пока я лежал без сознания, возможно просто не выдержал и побежал туда, на поляну, ведь и его мать тоже была там.

Деревню немцы сожгли всю, дотла. У меня не осталось абсолютно никакой памяти о своей семье, лишь то самое дедушкино фото, которое я постоянно таскал с собой. Тот, кому эта надпись предназначалась, - мой отец - так и не вернулся с войны. Как я узнал намного позже, он погиб в 44-ом на станции Реда в Северной Померании. Что же касается меня, то жизнь моя сложилась без особых происшествий. Выбравшись из оврага, я побежал в чащу леса, сколько я там так слонялся - точно не помню, но, наверное, не день и не два. Меня подобрали партизаны. Как и хотел. Потом я разыскал свою тетку - мамину сестру - и стал жить у неё. Война закончилась, я пошел в школу, затем поступил в военное училище, женился, родились дети, жизнь шла своим чередом, менялись люди, менялся мир, менялся я. Конечно же воспоминания о том дне ни на секунду не покидали меня, перед моими глазами часто вставали образы матери, стоящей на коленях и маленькой сестрёнки, прибитой к земле штыком, я плакал, не мог заснуть, уходил в себя, но надо было жить, и я жил...как мог.Вскоре я вышел на пенсию, немного погодя развалилась страна, службе которой я отдал большую часть своей жизни, появилась другая, ну, да вы и сами всё дальше знаете, смысл не в этом. Смысл в том, что сейчас, вот уже второй месяц я лежу парализованный в больнице. Не могу пошевелиться и еле говорю, питаюсь через трубочку. На столике, рядом, стоит фотография моего деда. Чуть больше месяца назад в нашу семью пришло известие, что старший сын моей дочери погиб в Чечне, а если быть точнее - в плену ему отрезали голову. Их там человек восемь в плену сидело, в том числе и мой внук Федя. Выбор на Федьку пал случайно, выкуп чеченцам никто давать не хотел и они решили провести показательную казнь. Они заранее предупредили, кого казнят. Записали всё это на видео, выбрали одного солдата, Фединого друга, чтобы он отнёс эту запись к нашим, в штаб, и предупредил, что такая участь ожидает всех, если не начнут платить. У моего внука, перед самой командировкой в Чечню родился сын... Я чувствую, что скоро умру, недолго мне осталось, это точно, я часто вижу маму с сестрой во сне: они стоят на поляне, на той самой поляне, рядом лес, деревня; говорят со мною. Про деда и Федьку. Они тоже там. Дед всё про фотографию свою спрашивает: сберегли ли. Сберегли, дед, сберегли.