Шет

Лист первый

Без божественного вмешательства в мире невозможны три вещи: извращение с бобами, вторжение в Империю и конец света. Так оно было во все времена. И что теперь? О священных бобах, которые нужно держать под языком, ходят разные слухи. Но что они по сравнению с тем, что говорят о конце света… Давно уже доходят до меня истории, что в деревнях сосем недалеко от Илона крестьяне видели дырки в воздухе. Странный народ — не могут понять, зачем оставлять поле под паром, но способны вообразить пустоту в пустоте. Что это за дырки? Большие они, или совсем маленькие, как зеленые яблоки? Можно ли туда просунуть руку или только палец? И что сквозь них видно?
Грех, конечно, задавать такие вопросы, но пока никого нет, скажу, что и сам я видел одну такую дыру. Она небольшая — величиной с голову осленка, и видно сквозь нее плохо. Да и не понять, что. Как будто кусок тумана висит перед глазами: сквозь туман наш мир просвечивает, а в самом тумане, как в вогнутом зеркале, что-то отражается, и ощущение такое, что не ты туда заглядываешь, а на тебя напирает нечто и выдавливает изображение в самом воздухе. Хмарь какая-то… Надавит и растворится, как вода, а куда истекает — там ничего не остается. Словно опрокинулось и стало опять потусторонним, словно втянулось само в себя, а ты думаешь, что оно скрылось из виду… Впрочем, потом еще мнится какое-то время: словно струйки тепла дрожат на прежнем месте и рябь идет. И не глаза эту рябь видят, а по телу бегут волны, будто колеблется ткань, невидимая, но плотная. И вещи с нею вместе колеблются, и ты сам. Если рядом оказался.
И еще скажу. Врут все простецы. Как можно просунуть в ту дыру руку, если рука по ее краю скользит — и то не туман руку отталкивает, а края сами собой под ладонью образуются? Опять же, разве я такое много раз делал? Всего один раз — чтобы испытать правду. Что рука чувствует, то описать трудно, но теперь знаю, что конец света — это не растворение в воздухе, и не падение в пустоту, как народ болтает. Конец света — это когда в нас другой мир провалится, и будем мы ямой, и будем сами пустота и наполнимся до краев таким, что хуже отчаяния и тошноты, ибо не исторгнется оно воплем и уже не выблюется никогда.

Лист второй

Будь то божье попустительство или же дьявольское вмешательство, но людям стало совсем невмоготу: конец света приблизился, и потусторонний мир давит на нас. Плохо нам, потому что открылись уже и между провалами какие-то пустоты. Есть теперь провалы к нам, а есть от нас. Иной раз идешь по улице и вдруг куда-то заходишь — как будто глаза смотрят и вперед, и назад. Такое одновременно увидится, что, кажется, будто сходишь с ума. Идешь вперед, но словно сам себе навстречу, и хитро так — не точно лоб в лоб, а вкривь, словно ноги заходят на стену, а туловище все еще идет прямо.
Кто падает и начинает истошно орать, значит, попал в искривление. Да только со стороны ничего не заметно. Ученые это так объясняют. Провал — он плоский, сбоку похож на тонкий лист бумаги, который всегда к тебе ребром повернут. Хитрость тут тоже своя — сколько не кружи вокруг провала, все одно сбоку его видишь — словно по одной стороне бродишь, а он за тобой как стрелка магнитная поворачивается. Или вот еще с чем можно сравнить: ты будто муравей — ползешь по стеклянному шару, ищешь край, по которому сам движешься. И уже не понять, какой в старину видели туман? Тут другой вопрос. Может быть, наш мир — это уже два мира? Только они слились не плотно — и мы отсюда не исчезнем до конца, и туда нам окончательно попасть не суждено…

Начало истории

В девять утра в своем туалете лейтенант Фишер начал неторопливо умываться: поплескал воды в лицо, отскоблил щеки бритвой, после чего оскалил в зеркало желтоватые зубы, зевнул и выпил залпом стакан воды. Это утреннее водолечение немного пощекотало его внутренности. Теперь он посмотрел на себя бодрее. Правда, вкус мяты противно пополз обратно — из желудка в горло. Когда комок отошел наружу, Фишер пощупал щеки языком, сплюнул в раковину и стал одеваться, повернувшись к зеркалу бледной спиной. У него была штатская фигура: талия разжиревшей гусеницы и тонкие ноги, изогнутые веником.
Несмотря на свой неуклюжий вид, в подразделении КАГА, занимавшемся охраной провалов, Фишер считался лучшим ловцом белгелонов. О таких отважных солдатах, каким был толстый лейтенант, газета Imperial Post писала с патетическим придыханием. Фишер, как казалось, верил всему, что пишут в государственной прессе, из-за чего у него постепенно возникла привычка к легким фантазиям по поводу собственной значимости.
На самом деле мало кто знал, что отбивать набеги инопланетян было до отвращения легким занятием. Для этой работы подходили даже новобранцы — если бы они, конечно, смогли преодолеть рвотный рефлекс. В плане крепости желудка Фишер был на удивление стойким солдатом: он легко переносил зрелище, при виде которого сам майор Салан, который считал отцовским долгом изуверское обращение с подчиненными, бледнел и отворачивался.
Вот что происходило на самом деле. Через провал белгелоны появлялись, выворачиваясь наизнанку в буквальном значении этого слова. Сначала в наш мир попадала горстка шариков крови. Спустя секунду она уже сворачивалась в месиво из пульсирующих костей, сосудов, печени, легких и сердца: изнутри этой мешанины просачивалась жидкая кожа и натягивалась на уплотняющееся мясо, которое дергалось извивалось на бетонном полу.
Благодаря эмоциональной устойчивости, Фишер легко привык и к тому, что на канцелярском языке Империи называлось «отправка на Родину». Пока очередной белгелон ползал по полу бункера, приходя в себя после вторжения, Фишер медленно и зачитывал ему слова приветствия. Империя в лице располневшего лейтенанта была несказанно рада встрече с новой цивилизацией. Оба мира полнились надеждами на процветание и верили в скорые шаги по пути взаимовыгодного прогресса и сотрудничества. О личной симпатии Фишер сообщал очередной жертве уже без бумажки, приветливо кивая головой в такт словам. Затем белгелона, ознакомленного с обаянием Империи, два охранника выводили в коридор и показывали на распахнутую дверь. Белгелон покорно плелся вперед и заходил в комнату-ловушку. Как только он попадал внутрь, раздавался звук высоковольтной дуги, после чего автоматически включался вытяжной вентилятор. Фишер неторопливо открывал журнал регистрации и делал запись о том, что еще одно вторжение благополучно отбито, в то время как дюжий охранник брал ведро и плелся отмывать лохмотья копоти со стен и потолка электрического сжигателя.
В имперских газетах эта будничная расправа с врагами человечества называлась просто и красиво — «стоять на страже рубежей Великой Империи».
В тот день на рубежи Великой Империи Фишер пришел ровно к 10.00.
Ровно в 10.01, передав смену, рубежи покинул лейтенант Томпсон, и Фишер проводил взглядом его покачивающуюся в такт зевоте фигуру.
Чуть больше часа спустя, в 11.12 началось вторжение, беспрецедентное по своей мощи, наглости и коварству. Оно изменило не только жизнь Фишера, но, можно сказать, изменило и саму его смерть.
Сначала все шло свои чередом: брызги белгелона выплеснулись из потустороннего мира, и Фишер равнодушно наблюдал, как кишки и мясо замешивались в тело, и как кожа растягивается по кровоточащей плоти.
Однако когда трансформация завершилась, Фишер вдруг осознал, что перед ним кто-то неузнаваемо другой. Это ужасное недоразумение сразу же смешало привычный ход борьбы с врагами Империи. Даже ребенок знает, что белгелоны похожи на людей-рептилий: у них тело человека и треугольная голова змеи, которая свешивается на грудь.
Пока Фишер разглядывал плечи и торчащую над ними голову обычного человека, он упустил из виду, что пришелец встал на ноги ровно через секунду после того, как вывернулся наизнанку. Фишеру пролетевшей секунды хватило лишь на то, чтобы пережить ощущение тревожной несправедливости, в то время как важнее был другой факт: новоприбывший держался уверенно и непринужденно. Пока рука Фишера судорожно ощупывала журнал регистрации, гость уже успел понять, что он без одежды, выпятить и втянуть живот, приосаниться и нагло заявить:
— Дайте одежду. И я требую аудиенции!
Фишер, который уже собрался произнести приветственную речь, не стал вникать в суть сказанного, поскольку ему не понравилось нарушение процедуры. А раз уж порядок встречи и проводов был скомкан, единственное, что пришло лейтенанту в голову, так это крикнуть:
— Хватайте его!!!
Как оказалось, голос у Фишера был по-бабски визгливым. Он подействовал на охранников несколько неожиданно: они вздрогнули, но с места не двинулись. Охранников подвела привычка мыть стены, поэтому они инстинктивно посмотрели в сторону складской комнаты, куда обычно ставили ведра. Но одно дело — хватать орудие труда, и совсем другое — голого и какого-то не в меру энергичного человека.
Поскольку события стали развиваться непредсказуемо, тут же выяснилось, что единственный, кто без промедления откликнулся на зов Фишера, был незапланированный самозванец. Он подпрыгнул к лейтенанту и выполнил его команду в мгновение ока — безжалостно схватил Фишера за горло, крутанув так, что Фишер чуть ли не сам пробежал половину пути к «выходу на Родину», пытаясь при этом удержаться на ногах.
Охранники, естественно, взбудоражились, но они почему-то подумали, что Фишер и его захватчик заперты в тупике.
Что ж, всем известно, что промедление смерти подобно. Пока длились секунды замешательства, ловкий иномирянин тащил тело Фишера прямо в электрический сжигатель, и Фишер чувствовал это похолодевшей кожей спины. Время летело как стрела. Фишеру казалось, что он вопит во все горло и бьется в ужасающих конвульсиях. Все его существо боролось за жизнь и рвалось наружу. Секунды громовыми щелчками взрывались в висках.
По правде говоря, со стороны смерть Фишера выглядела несколько иначе. Тишина звенела в ушах застывших охранников. Их взгляды были прикованы к перекошенному рту Фишера: он раскрывался все шире и шире, как будто какая-то дыра росла на его лице по мере того, как он удалялся в электрическую могилу. Затем изнутри Фишера хлынул ослепительный свет, раздался звук хлопка, и по коридору полетел вонючий пепел.
Поскольку Фишер, придушенный и обезумевший, не видел ровным счетом ничего, в его сознании вместо синего огня сверкнула тьма, и жизнь его померкла в бесконечном небытии.

Что-то пошло не так

Человека, который так подло погубил жизнь Фишера, звали Гелгеро. В момент смерти он испытал ярость с примесью отчаяния — его так и подмывало придушить Фишера, который безвольно повис у него на руках. Однако Гелгеро помедлил — помедлил лишь секунду. Его взгляд упал на затылок обмякшего лейтенанта, перепрыгнул на уступ гранитной скалы, на волны, бегущие по траве… Придушить?
Гелгеро отпустил толстяка и с удивлением выругался. Они вернулись в Равию!
Жизнь! Боже, как, наверное, должен радоваться человек, только что переживший неминуемую, самую что ни на есть реальную смерть!.. Горечь от воскрешения, конечно, тоже встречается, но гораздо реже. Случай Фишера мы отнесем к исключениям. Фишер не познал момента истинного наслаждения, поскольку удар, который привел его в сознание, был очень болезненным. Однако даже острая боль под ребрами не смогла подавить его переживаний. В сознании Фишер все еще продолжал умирать, поэтому, очнувшись, он издал леденящий душу вопль отчаяния. По причине длительной задержки вопль получился даже страшнее, чем мог себе представить обезумевший лейтенант. Гелгеро подпрыгнул от неожиданности и пнул Фишера еще раз. Фишер осекся. А потом он увидел ЭТО.
Разноцветные сполохи бежали волнами по траве, изредка прилипая к редким валунам. По небу стелились серые облачные струи, соединяясь над его головой так, как будто он лежал в центре мира. Совсем близко с неба свисала башня, которую строили, казалось, из самой глубины облачных струй. Строительство еще не было закончено, поэтому острый уступ кладки не касался земли и парил над травой — Фишер видел, как копошатся крохотные строители, висевшие вниз головой на остром уступе стены. Башня давила на него своей громадой и парила, будто невесомая игла.
Зачарованный, Фишер повернул голову, и ощущение нереальной красоты мира исчезло. Над ним стоял его убийца. Иномирянин посмотрел на Фишера сверху вниз и устрашающе спросил:
— Вы что, всех гостей сжигаете без разбора?
На что Фишер ответил:
— А почему мы живы?
В ответ Гелгеро повторил свой вопрос:
— Всех?!
На что Фишер был готов завопить:
— Мы живы!
— Это невыносимо, — медленно произнес Гелгеро — заткнись уже.
Разговор как-то не находил общей темы. Гелгеро и сам не понимал, почему они живы. Фишер, благодаря краткому курсу защитника Отчества, конечно, знал о провалах, которые связывают миры в обоих направлениях. Но в данный момент его сознание работало из рук вон плохо. В полной мере Фишер чувствовал только одно — жизнь прекрасна! Прекрасна во всех ее проявлениях — вместе с горестями и радостями, мучениями и сомнениями. Так что он не возражал, когда Гелгеро скомандовал: «Пошли!». Разве что перед тем, как подняться, он несколько раз спросил сам себя: «А что это? А почему?» и в конце: «Боже, куда я попал?»

Все просто

Разумеется, Фишер попал в Равию. Если быть конкретнее — в окрестности города, который назывался Картаг. На известной равийцам территории это был самый крупный город — в нем находилась резиденция Святителя, знаменитые весы Правосудия, посольство Амадона и проход в Верхний мир, который Фишер принял за перевернутую башню, спускавшуюся с неба. В этот ничем не примечательный день все шло своим чередом: амадонцы работали медленно, потому что достигли уровня тьмы, в местной ратуше столь же медленно готовились к встрече очередной делегации. Дела с ответным визитом шли хуже, чем ожидалось: четырем членам посольства уже зашили глаза, но с пятым — представителем от партии Дайна — кажется, что-то пошло не так. В сумятице встреч и расспросов лейтенант едва успевал вникать в чужие разговоры. Какой-то простофиля, кажется, лишился глаза? Ерунда! Гелгеро пренебрежительно отмахнулся от этого известия и сказал, что Дайну проще собрать партию одноглазых, чем провести людей в Амадон. Фишер заметил, что один из слуг (его глаз прикрывала повязка) поморщился в ответ.
В общем, попав в чужой мир, с первых же шагов узнаёшь множество историй: некоторые из них имеют смысл, некоторые выглядят абсурдными, но если люди относятся к ним без охов и ахов, почему бы не принять все происходящее как должное? Так что Фишер не удивился, когда его бесцеремонно втолкнули в полуподвальную комнату и заперли. Он провел ночь, в общем-то, в привычных условиях.
Утром его привели наверх — в большой зал, где за столиком завтракал невозмутимый Гелгеро. Фишер ожидал вопросов, но Гелгеро в очередной раз повел себя неожиданно.
— Ты словно ребенок в моем мире, — сказал он, — а я столь же беспомощен и глуп в твоем. Вчера меня пытались изжарить — и даже, если быть точным, изжарили. Я не понимаю причины такого обращения с гостями. Поэтому мы обменяемся историями. Если ты не умный и от тебя нет пользы, я тебя отпущу. Если ты мне понравишься — приближу. Знай, что с тобой разговаривает святитель, и, поверь, этот сан выделяет меня: я — Гелгеро, второй человек в Картаге после святителя Кана, который занимает эту должность официально. Он скован присягой и клятвами, а я свободен, могу делать, что хочу. Я тебе сразу скажу, чем занимаюсь, чтобы ты понял суть моего интереса. Все просто: я хочу стать бессмертным, и поэтому преследую Белгелона, чье бессмертие в нашем мире — предмет зависти и вожделения. Посмотри на мой палец.
Фишер, переваривая услышанное, не понял, причем тут палец, но с полной готовностью стал рассматривать оттопыренный мизинец: Гелгеро даже не удосужился отпустить вилку. Мизинец был явно обрублен — не хватало одной фаланги.
— Понимаешь, что это значит?
Фишер отрицательно покачал головой.
— Видишь, я прав. Нам нужно многое узнать друг о друге.
Слуга, который стоял чуть поодаль, запоздало прошипел: «Скажи: да, господин». Но Фишер его не услышал: несколько последних секунд он провел в прострации.
— Надеюсь, ты не сильно расстроишься, узнав, что второе испытание я предпочитаю провести на тебе?
Фишер тут же опомнился.
— Какое испытание? Мне зашьют глаза?
Гелгеро недоуменно поднял бровь.
— Ты думаешь, это испытание? Это для слабаков. Возможно, я тебе потом расскажу, почему моих век не коснулась мерзкая игла. А ведь я не раз бывал в Амадоне… Ну да ладно. Все гораздо интереснее: тебе отрежут палец, и тогда мы выясним, почему мы все еще живы. — Гелгеро сделал повелительный жест: с вилки в Фишера полетел кусок какого-то овоща, но смысл жеста, конечно, заключался в другом. Фишера схватили и его руку сразу тут же пригвоздили к столу железной хваткой. Гелгеро встал.
— Да, — участливо произнес он, — операция не из приятных, но посмотри, ты заслужил внимание всех моих людей!
Фишер оглянулся. Ему показалось, что комната полна ухмыляющихся садистов.
— Не волнуйся. Возможно, мы с тобой ближе, чем братья. — Он посмотрел в сторону и строго приказал: — Действуйте быстро, делайте так, как будто это для меня. — И снова посмотрел на Фишера. — Поверь, тебе будет легче. Свой палец я отрезал себе сам.
Фишеру, конечно, легче не стало. Гелгеро со своим укороченным мизинцем напоминал ему опасного сумасшедшего, а все происходящее отдавало чистым безумием… В общем, Фишер на секунду отвлекся, оценивая степень помешательства Гелгеро, и пропустил самый важный момент. Он даже не услышал, как нож щелкнул по столешнице.
Боль полоснула его молнией, которая мгновенно пронеслась по руке и ударила в сердце. Фишер застонал. Он как завороженный смотрел на отрезанную фалангу. С неподдельным любопытством и страхом все вокруг старались взглянуть на кусочек пальца. Было жутковато тихо, но по лицам собравшихся было видно, что в зале витает дух разочарования.
— Что же, — произнес Гелгеро минуту спустя, — мы не братья. Разве что товарищи по несчастью.
Как отрезанный палец помогает установить степень родства, и причем здесь бессмертие, так и осталось тайной.

Все еще проще

Если бы всего день назад Фишеру сказали, что проверка на бессмертие проводится методом отрезания пальцев, он бы промолчал. А что можно ответить на столь дикое утверждение? Но это произошло, а затем все вернулось в обычное русло. Руку Фишера перебинтовали. Столик почистили. Гелгеро вновь расположился на своем месте. Разные люди входили и выходили: один человек принес какое-то известие, которое прошептал своему господину на ухо. В ответ Гелгеро расхохотался и громко объявил:
— Господа, вы не поверите, но пятым человеком нынешнего посольства собирался стать сам Дайн!
Слуги и приближенные Гелгеро радостно загикали.
Фишер сел к стене и стал незаметным страдальцем. Его терзала боль, но в глубине души он хотел бы получить ответ на вопрос, который, похоже, больше никого не интересовал. Фишер спрашивал себя: почему мы еще живы? Ему приходилось говорить «мы», тихо ненавидя своего мучителя. Делать было нечего. Случай связал их одной историей, рассказывать которую придется, упоминая и Фишера, и Гелгеро.
Фишер достаточно много знал о провалах, так что он быстро сообразил, что провал-вход располагался всего в нескольких метрах от провала-выхода. И никто об этом даже не догадался! Проход случайно загородили сжигателем. Вот что получалось: попав в сжигатель, который стоял в точке искажения пространства, Фишер раздвоился: один лейтенант сгорел, другой перенесся в Равию. То же самое случилось и с Гелгеро. Мысль показалась ему разумной, но не понравилась. Если верить этой версии, в одном мире он был мертв, в другом – жив. Что тут говорить о белгелонах! Полчище одновременно живых и мертвых белгелонов было гораздо страшнее и величественнее. Если бы вместо сжигания белгелонов, например, травили, он мог бы посетить кладбище с тысячами трупов… Потом Фишер представил, как его собственные останки тлеют в могиле, а другой Фишер преспокойно бродит по кладбищу. Он почти увлекся этой мыслью, но в это в это время его подтолкнула чья-то рука. На этот раз обращение не было грубым. Фишер поднял голову и увидел, как Гелгеро зовет его за собой.

Рассказ Гелгеро

Гелгеро увел Фишера в покои и закрыл дверь.
— Есть то, что должны знать только мы. — Голос Гелгеро звучал доверительно. — Ты держишься достойно, так что я хотел бы оставить тебя в доме. Как помощника. Ты знаешь о своем мире, я — о своем, не только о Равии, но и об Амадоне и о Мириа-Мираль. Нам нужно обменяться историями. Будем считать, что я перед тобой в долгу. Ты в состоянии слушать? 
Фишер утвердительно кивнул, хотя в чем он мог быть уверен в этот сумасшедший день боли и откровений?

Сквозь облачные струи равийского неба вечный свет Амадона пробивается цветными сполохами: они несутся по миру как осколки радуги, заливая все вокруг узорами бликов и отсветов. Но когда радужные вихри спадают, мир Равии становится серым: краски выцветают, в домах зажигаются огни. Наступает время сумраков. В Амадоне, напротив, все светоносно:  там нет непрозрачной материи, и людей видно вглубь, как если бы внутри них высвечивались линии сосудов, сухожилий и костей. Людей, рожденных в Равии, Амадон оглушал жутким раздвоением: им казалось, что они погружаются в предметы и проходят сквозь них: в прозрачном мире все смешивалось ос всем подобно волнам призрачных медуз, которые колышутся в такт движению водных струй.
Жители Равии назвали Амадон «Верхними миром», и это как нельзя лучше передавало космологию, о которой рассказывал Гелгеро. Мироздание устроено горизонтами: если вести отсчет от Равии, то выше располагаются Амадон и Мириа-Мираль, ниже — Хеттон. К сожалению, на «теории слоеного пирога» ясность заканчивалась. Святитель Кан, например, верил, что подняться в Мириа-Мираль нельзя — мир света лишен физической формы, в нем могут парить только существа, лишенные плоти. Все вещественное из высших сфер выпадает на нижние горизонты. В мироздании, говорил Кан, идет Вечный Дождь Материи. Частицы светоносной ткани пролетают сквозь Равию, где задерживаются последние остатки света, а темная материя оседает внизу — в мире Хеттона. Туда пути тоже нет, этот мир слишком плотен, погрузиться в Хеттон — все равно, что войти в землю или камень. Безобразное смешение света и тьмы закончится, когда косная материя опустится на дно, свет и вещество разъединятся, средние миры исчезнут, и люди разделятся на две расы. Чистые души праведников будут парить в вечном сиянии Мириа-Мираль, а души грешников окажутся замурованы и навеки обездвижены в Хеттоне. Логика была простой: мир Амадона «выше», поэтому жить в нем спасительнее.
Партия, к которой примыкал уже не раз упомянутый Дайн, смотрела на мир иначе. Все знают, что свет Амадона ослепляет равийцев и безопасен для глаз амадонцев, покрытых пленкой. Однако равийцы в Верхнем мире видят сквозь веки, а вот амадонцы слепнут, как только опускаются в мир Равии до уровня мистической, непостижимой им тьмы, полной звуков и голосов будничной жизни. Дайн не считал слепых образцом праведности и доказывал, что «высшая раса» ущербнее «низших» равийцев. Его проповеди мешали политическим отношениям между Равией и Амадоном: этот вопрос Гелгеро обошел стороной, но ухмыльнулся, заметив, что на политическом поприще, похоже, ущербных теоретиков все прибавляется и прибавляется, а вот истинных владык все также мало.
Дайн считал, что люди вышли из Равии и расселились по всем горизонтам. Его теория тоже не была безупречной. Все попытки построить башню до Амадона заканчивались ничем: остатки величественной пирамиды, которую пытались возвести когда-то в прошлом, напоминали о том, что путь открывается только из Амадона в Равию — сверху вниз. Существовала даже теория непараллельных миров: в искривленном пространстве Амадон и Равия расположены ортогонально. Попытки подняться снизу вверх напоминают строительство башни рядом со стеной, на которую нужно взобраться. Спрыгнуть со стены гораздо легче: ты прыгаешь вбок, но падаешь вниз. Поэтому строительство ведется сверху вниз: башня только кажется прямой, на самом же деле она имеет форму дуги.
В этой сумятице теорий и верований меньше всего знаний было о Хеттоне. Хеттон располагался ниже Равии, там, скорее всего, царила тьма, в которой для равийцев не было ничего мистического и интересного. В памяти нескольких поколений не осталось и следа воспоминаний о тех, кто спускался Нижний мир. Гелгеро мог по праву считать себя и первопроходцем, и осквернителем догмы: в погоне за Белгелоном он прокопал колодец прямо посреди одного из залов своего дома и свалился в Империю. Никакого Хеттона внизу не было.

Рассказ Фишера

Гелгеро, конечно, не знал о том, что в Империи серьезно относились к вторжениям через провалы. Все известные проходы в другой мир были замурованы с помощью бетонных бункеров, а бункеры засыпаны сверху толщами земли. «Курганы спокойствия» связывала сеть дорог, около каждого их них строился небольшой городок, где размещался резервный батальон и разные хозяйственные службы. Мирные жители обеспечивали солдат продовольствием и всем необходимым. Расходы на оборону и суровая военная дисциплина превратили Империю в бедное и мрачное государство, но вечные ценности с лихвой окупали все траты и лишения.
Фишер помнил, что в школьном курсе истории им рассказывали о полетах в космос к ближайшим звездным системам-близнецам — Колголле и Колгаме. В мире Фишера светило солнце, день сменялся ночью, лето — осенью, а осень — зимой. О временах года лейтенант рассказывал без энтузиазма, поскольку большую часть жизни он провел в бункере при постоянной температуре и регулируемой влажности воздуха. Его отпуск приходился на весну: в городке стояла слякоть, в комнате военной гостиницы гуляли сквозняки. После тепличных условий бункера Фишер сразу же простывал и неделю из положенных десяти суток отлеживался в госпитале. Когда начались вторжения, отпуски вообще перестали давать, и по всему региону ввели военное положение.
О провалах Фишер знал значительно больше. Имперские ученые создали теорию неконгруэнтных пространств: при наложении друг на друга фрагменты разных миров создают искривления, в результате чего образуется проскальзывание либо в одну, либо в другую сторону. Провалами назывались «входы» — искажения, сквозь которые в Империю проникали существа, подобные Белегелону. Искривлениями, по большому счету, назывались «выходы», однако выходами в Империи занималось КАГА — особое подразделение внутренней разведки. О расположении «выходов» даже Фишер знал очень мало. Они охранялись так же строго, как и провалы. О тех, кто пытался выскользнуть из Империи и пробраться в другой мир, газеты писали пафосно и уничижительно. Именно так и подобало относиться к предателям. Лишь немногим ученым — и то по косвенным признакам — были ясны катастрофические масштабы искривлений. Некоторые виды кочующих животных исчезли, постепенно в центральных районах стала возрастать плотность населения, а на окраинах разрастались пустоши. Посевы пахотной земли сократились, жить стало труднее. Наступление Великой Пустоши стало тревожить мировое правительство: все чаще и чаще те или иные земли объявлялись непригодными для проживания. Недовольство населения нарастало, так что не удивительно, что в серединных областях вспыхнуло движение за Исход. Люди выбирали путь в иные миры и устремлялись в карантинные земли. Сначала движение было малочисленным, но заразные настроения распространялись как эпидемия самоубийств. В искаженных пространствах людям казалось, что они стоят на краю бездонной пропасти, в которую так и подмывало прыгнуть и лететь вниз в бесконечном головокружительном падении, ежесекундно ожидая удара, который никогда не последует. «Сделай шаг, брат, — говорили они друг другу, — это еще не смерть». После эпохи мира и процветания слишком многие отважились броситься в неизвестность: началось массовое бегство. Правительство попыталось воспрепятствовать паническим настроениям, из-за чего вспыхнула гражданская война. Одновременно часть жителей потребовала переселения в Колголлу, но денег на столь дорогостоящий проект уже не было. Экономика оказалась подорванной, для выживания общества требовалась суровая дисциплина. Империя порвала со всеми инакомыслящими: сначала возник небольшой конклав, затем он немного расширился за счет экспансии, но осваивать всю ойкумену уже не было смысла. Уровень развития упал настолько, что люди вновь поверили в какие-то чудесные свойства бобов. И не мудрено — для выживания приходилось выращивать самые дешевые культуры, дикие животные почти повсеместно исчезли, домашних животных осталось мало и прокормить их было трудно. Когда Империя окрепла, ее окружали Пустоши и кольцо провалов. Как выяснилось, размеры провалов невелики, у них сложная топология, поэтому справиться с наступлением фронта искажений удалось за счет Курганов спокойствия. Современная Империя лежит в рукотворном оазисе: его окружает сеть подземных заграждений и пояс пустошей.
На этом месте Фишер запнулся и закончил уже не по учебнику истории, который он добросовестно воспроизвел, а добавил кое-что от себя.
— Мой отец рассказывал, что в его молодости белгелоны появлялись в Империи каждый день. За десять лет, пока я служил, они стали приходить реже — два-три раза в неделю. Чаще всего они появлялись в нашем бункере. Так говорил майор Салан — у него были сводки, которые он зачитывал на политзанятиях.
— И это возвращает нас к вопросу: зачем Белгелон так настойчиво обрекал себя на сожжение?
Фишеру в очередной раз показалось, что они говорят с Гелгеро на разных языках. Трудно было привыкнуть к мысли, что Белгелон — это одно существо, а не сотни или даже тысячи. Один Белгелон. Сотни лет вторжения. Бессмертие…
— Где-то рядом существует Вход, где-то здесь! Теперь я уверен! — Гелгеро говорил о входе, через который Белгелон попадал в Империю. Выход Гелгеро нашел — буквально в двух шагах от границ своего поместья. Если верить Фишеру, Белгелон должен был возвращаться в Равию чуть ли не каждый день, но в Картаге его не видели уже сорок лет. Через Амадон бессмертный проходил лет пять тому назад: он не стал подниматься в Мириа-Мираль, вот все, что известно. Откуда же взялась такая любовь к Империи? Он заходит в бункер, поджаривается, делает новый заход, снова поджаривается… Что-то здесь не так.
По-видимому, последние слова Гелгеро произнес вслух, потому что Фишер отважился и выдвинул свою версию.
— Может быть, — сказал он, — у него старческое слабоумие? Вообще-то он не выглядел бодрым, больше походил на парализованного маразматика.
Гелгеро, казалось, не расслышал оскорбительного замечания, а Фишер еще не полностью осознавал, насколько его собеседник боготворит Белгелона.
— Есть вход и есть выход. Но никто не видит, как Белгелон переходит из одного места в другое. Что это значит? Кто скрывает присутствие бессмертного? Зачем?
Фишер пожал плечами. Он смотрел на нашествия белгелонов с другой точки зрения, только пока не мог понять, с какой именно.
Фишер пытался разобраться с мыслями, а Гелгеро задумался о чем-то своем. В это время раздался стук в дверь и услужливый голос произнес:
— Мой господин, пришли люди из комиссии святителя Кана.

О Белгелоне

Уже во второй раз история Белгелона так и не прозвучала. Гелгеро не вдавался в подробности, а Фишер еще только начинал привыкать к мысли о том, что много лет встречал и отправлял в сжигатель одно и то же существо. Оставшись в одиночестве, Фишер снова почувствовал острую боль и нянчился с рукой до появления вихря сполохов. Вечер, похоже, перерастал в радужно-разноцветный день. Чтобы хоть как-то контролировать время, в поместье ударили в колокол. Затем Фишеру принесли ужин, но ради секретности ужинать ему пришлось при задернутых шторах в плотной полутьме. Уходя, слуга сказал, что Гелгеро хотел бы сохранить появление Фишера в секрете, однако лейтенант чувствовал, что в поместье происходит что-то более таинственное. Ночью его рана ныла, и звуки какой-то работы проникали сквозь занавешенное окно.

Источник смуты

Все дальнейшие события, о которых повествуется в этой главе, произошли только потому, что Гелгеро заинтересовался камнем. Камень, рядом с которым он и Фишер возродились в Равии, лежал там не случайно. Это был огромный кусок скалы, а ведь поблизости от Картага не было гор. Кто-то поместил валун прямо в провал и тем самым замуровал проход.
— Ближайший выход! — угрожающе повторял Гелгеро, — прямо под носом!
Фишер уже несколько дней отсиживался в дальней зале и наблюдал за беспокойной жизнью обитателей поместья. Гелгеро как одержимый пытался разгадать загадку таинственных перемещений Белгелона. У камня на соседнем поле постоянно дежурили наблюдатели. Люди Гелгеро бродили вокруг резиденции святителя, слонялись по улицам Картага и даже помогали рабочим, которые подновляли дорожку, ведущую от башни к залу Совета. Гелгеро злился: время шло, а результатов не было. Белгелон так и не обнаружился.
За прошедшие дни Фишер узнал так много подробностей о бессмертии, что едва связывал одни истории с другими. В беспокойной Равии Белгелона чтили, ему поклонялись, его ненавидели, с ним вели войны, его пленяли, замуровывали, строили ему дворцы, разрубали на части, создавали усыпальницы, где поклонялись отрубленным кускам тела, пытались есть бессмертную плоть, подкупали и насылали смертельную порчу.
Неожиданно кто-то решил, что ради Белгелона нужно разрушить Башню: так что одна ниточка из всего вороха историй привела к выстрелу из катапульты: несколько месяцев назад полутонное ядро попало в Весы Правосудия, и вся равийская часть башни обрушилась. Амадонцы восстанавливали повреждение, а внизу в ратуше и здании Совета кипели политические страсти. Комиссия святителя искала место, откуда могли выстрелить, и дом Гелгеро, как понял Фишер, не обошли стороной.
Вторая ниточка вела к загадочным перемещениям Белгелона из Равии в Империю и обратно. Мысли Гелгеро беспрестанно возвращались к закрытому проходу. Гелгеро говорил о нем без остановки. Время от времени, без всяких причин, он переключался на космологию: об Империи Гелгеро хотел знать как можно больше, и это беспокоило Фишера, присягавшего на верность своей стране.К счастью, Гелгеро занимали вопросы, которые Фишер даже и не подумал бы задавать. Как оказалось, Гелгеро любил размышлять вслух — он жонглировал теориями, создавал и опровергал их буквально на лету. Если Империя лежит чуть выше Хеттона, то в ней должен царить полумрак. Почем это не так? Фишеру вновь приходилось рассказывать о сгустках вещества и света, которые назывались планетами и звездами, про день и ночь, про космос и про Эхилон — великое солнце. Наконец Гелгеро решил, что Империя — это боковой мир. Если Фишер говорил правду, то бесконечные пространства, которые тянутся сверху вниз, были разорваны какой-то силой: между светом и тьмой возникла пустота, превратившая горизонт в островную вселенную. Конечно, это был необычный мир — свет и материя разделились внутри Империи, как будто она была воплощением будущего мира высшей справедливости. Как-то раз Гелгеро задумчиво произнес: «вот и исполнилось пророчество Кана — свет и тьма разделились, но для жизни нашлось другое место — пустота». Что он имел в виду, Фишер уточнять не стал. В другой раз лейтенант хотел объяснить, что Империя — это не вся вселенная, а маленькая часть суши на одной из планет, однако спорить с раздраженным хозяином было бесполезно.
— Вообще-то, — философски изрек Фишер, — космос черный. Это тьма, которая царит во вселенной, и света звезд не хватает, чтобы она засияла мириадами лучей.
После чего Фишер заметил, что Гелгеро уже куда-то убежал.



(Продолжение следует)