Глава 3 Альберт

Я прижимался к стене, заглядывая в окно.

Внутри горела лампа под газетным абажуром, окрашивая комнатку в яичные тона. На подоконнике стопкой лежали книги, а за ними чернела фигура сидящего спиной ко мне сутулого мужчины. Осколок шифера под моей пяткой вдруг пошатнулся и слегка подался вперед. Я понял, что упаду.

- Версидский! - испуганным шепотом окликнул я мансардного жильца,- Версидский!

Он поднял голову и стал прислушиваться.

- Версидский! Откройте окно! Это я!

Скрипнул стул, зашелестела какая-то бумага, а после раздался долгожданный лязг шпингалета и сворка распахнулась. Наружу высунулась и завертелась голова с шевелюрой, похожей на птичье гнездо.

- Версидский же! - жалобно взмолился я, глядя то вниз, то на эту голову,- Ну дайте руку!

- А, это вы, монсеньер,- сказал он и сразу же как-то хлопотливо принялся возиться в оконном проеме и ловить пустоту длинной худой рукой, пока я, наконец, не вцепился в нее мертвой хваткой.

- Тащите меня, Версидский… Ай, осторожнее!  Не поцарапайте…

Когда я забрался внутрь, Версидский отступил назад, близоруко осматривая меня со своей обычной, горько-саркастичной, гримасой. Я немного отдышался и устроился на теплом подоконнике поудобнее.

- Мой юный господин,- клоунски поклонился Версидский,- Чем обязан столь редкому визиту? Что может для вас сделать ваш покорный слуга в эту безлунную ночь? Раскопать могилу? Подделать письмо? Сварить фальшивое золото? Похитить младенца из колыбели? 

Он явно приготовил весь этот спич за те две недели, что не видел меня.

- Не паясничайте, Версидский,- велел я строгим дискантом, который всегда вводил его в полутранс,- Я к вам за советом.

Он медленно опустился на стул.

Я окинул взглядом комнату. Всюду высились горы книг, занимая почти все ее ничтожное пространство. Кроме книг здесь был только шаткий стол, обитый кожей старинный диван с пустой полкой и этажерка.

- А телевизор вы продали, Версидский?

- Вы так редко навещаете меня, монсеньер…

Снова эта надоедливая скорбная ирония. Впрочем, он прав. Тех денег, что я давал ему, вряд ли хватало бы одновременно и на жизнь, и на дорогой коньяк, которым он привык запивать свое желчное к ней отношение. Я нагнулся и сразу увидел под подоконником аккуратную батарею пустых бутылок

- Вы пошлый эстет, Версидский. Вы пьете… что это? «Ахтамар». Вы знаете, сколько он стоит?

- Тринадцать двадцать. Пятнадцать рублей со служебного. Учитывая, во что вы превратили мою жизнь, монсеньер, мне тошно травиться народными мадерами за два девяносто. Пусть их ваши трудящиеся пьют…

- Пейте одеколон, милорд… Трудящиеся, в отличие от вас, Версидский, созданы нами, чтобы трудиться. Согласно разрядам… И потом, лично я вашу жизнь ни во что не превращал. Не я разграбил библиотеку в Кишиневе. Люди вручили вам ключи от храма знаний, а вы повели себя, как дикий гунн…

Я не специально говорил так складно и жестоко. Просто наши с ним беседы он всегда строил по образцу полифонической фуги, и мне приходилось ему подыгрывать. Вначале обязательно должна была присутствовать жалобная интермедия, которую он развивал до кульминационной мольбы о несовершенстве мира, а затем, вырвав у меня очередное соболезнующее обещание, позволял переходить к деловой части. Легко манипулировать ребенком, вроде меня, когда ты взрослый и циничный филолог в изгнании.

- О нет, не вы, не вы лично, монсеньер… Но все ваше вурдалачье племя! Вы же надломили меня своим всеобщим бесплатным образованием. Зачем, зачем вы раскрыли передо мной, ничтожным жадным варваром, ваши сады культуры? Зачем вовлекли в Землю Ханаанскую? Для чего заставили полюбить поэтику Шекспировских пьес и гениальную драматургию «Божественной Комедии»? Разве они для таких, как я? Зачем мне остроумная дидактичность Мольера, страстность Расина и идеализм Корнеля? Какую пользу я могу извлечь из сентиментализма Руссо или Томаса Грея? Из романтизма Байрона и Гейне? Вы меня отравили вашим ядом. И вышвырнули заведовать макулатурным отстойником в молдавском селе…

- Не так уж плохо,- вставил я, кокетливо улыбаясь и болтая ногами,- Вас могли распределить под Сарапул или еще какой-нибудь там… не знаю… Надым.

Версидский смерил меня долгим взглядом и добыл из-под стола початую бутылку, из которой нацедил себе полстакана чего-то, судя по запаху, очень крепленого.

- Человек должен осознавать ценность культуры,- сказал он, выпив,- А для этого приобщение к ней должно к нему приходить в муках и стоить дорого. Он должен подступать к ней, уже вооруженный знаниями о мире, о его жестокой изнанке. О видовой борьбе и законах выживания в вашем «бесклассовом» обществе. А вы все опошлили и породили целое поколение кастратов-гуманитариев.

- Кастраты что ли разворовали областные фонды?

- Я это сделал потому, что не мог жить в слепом окружении многотомников ваших пошлых соцреалистов. Мне было мерзко сторожить никому не нужные биографические сборники ваших «пламенных революционеров», производственные поэмы и прочую «Поднятую целину». Я хотел, чтобы меня окружали мои мудрые энциклопедисты и возвышенные поэты, монсеньер…

- Вы просто актировали подписные серии и торговали ими, Версидский. Вот и все.

Он наполнил стакан еще раз и выпил его.

- Я слишком много болтаю, когда пьян, монсеньер…

Он сидел, бессильно уложив на стол свои руки в крупных венах, изможденный нелепый человек в нечистой клетчатой рубахе с расстегнутым воротом. Его крупная голова бросала на стену размытую тень. Глаза его были пусты, и приготовлены для тяжелой русской тоски…

Мне снова стало жаль его, и он немедленно понял это.

- Монсеньер,- сказал он, выдержав паузу,- Я умоляю вас…

И с шумом, как будто разрушенная башня, сполз на колени.

- Я умоляю вас! Я много ошибался, но я постиг бездушную механистичность пространства и времени. Я не могу больше вращаться в их темной воронке. Мне горько доживать свои дни человеком. Вы единственный, кого я знаю… Счастье, что я увидел вас тогда, в полнолуние, на этой крыше… Монсеньер!

В такие минуты я всегда пугался его до холодного онемения в ногах. Сейчас он поползет ко мне…

- Нельзя, Версидский,- произнес я дрожащим голосом,- Вы не понимаете…

- Я все понимаю, монсеньер,- заторопился он,- Вам ведь все равно надо с кого-то начать. Начните с меня. Вам скоро уже будет тринадцать, чертова дюжина… Вас инициируют, я знаю… Прошу вас. 

И он, действительно, начал двигаться ко мне, волоча себя по полу, как инвалид.

- Нельзя… Нельзя… Назад, Версидский!

Я инстинктивно подтянул под себя ноги. Увидев это он остановился, обнял сам себя за плечи и вдруг беззвучно заплакал.

- Я не могу…- пролепетал я растерянно,- Не хочу…

- Полставки нормировщика, шестьдесят рублей,- донеслось до меня,- И рабочее общежитие в песках. Я уеду… Я не знаю, как жить дальше… Эта каморка - четвертной в месяц. В винном ящики грузить… Горячей воды нет, колонка сломалась… Книги… Начну продавать, вы же меня в своих норильских шахтах сгноите, как рецидивиста с условной судимостью. О, проклятая страна…

Близилось крещендо…

- Проклятый город… Проклятое ваше время… Пусть уже придет жестокий Аларих и сожжет ваши оливковые рощи, разрушит ваши акведуки! Пусть вокруг все занесет пустыней… Ненавижу вас! Ненавижу… Монсеньер! Прошу вас!

Он как-то оказался рядом и смог схватить мою ладонь, заглядывая мне в лицо.

- Я не могу… Поймите, Версидский, это… Ну, хорошо, хорошо…

Он ставил такое представление каждый раз, и каждый раз клещами вырывал у меня эти слова.

- Сейчас, монсеньер!

Он рванул ворот, обнажая костлявое надплечье. Мне сразу стало легко и смешно…

- Не сейчас, Версидский,- сказал я, с усилием вытягивая у него свою руку,- Во-первых, вы алкоголик, у вас спирт в крови… Вы что, хотите, чтобы я опьянел? А потом еще воспользуетесь моей невинностью…

Он в деланном ужасе замотал головой.

- Знаю я вас, Версидский… Во-вторых, вы сыром пахнете, вам мыться надо хотя бы раз в два дня.

Ему достаточно было этих двух причин, а не главной. Ведь мое причащение было бы, как первая любовь, и я теперь знал, кому должен ее подарить… А, может быть, нет… Может быть, я и не посмел бы… И зависело бы это уже не только от моего желания… Я думал об этом робко, боясь ошибиться. Ошибка могла расколоть мне сердце… Я теперь ступал, как по озеру, скованному непрочным льдом.

Но Версидский все елозил у подоконника, возвращая меня в свое унылое житейское море.

Я вздохнул.

 - Я сделаю это… не знаю… через два года. Или через пять… В свое время. И вы приведете себя в порядок. Ну… Прекратите эти слезы и кончайте ваш водевиль… Я обещаю вам, Версидский…

- Монсеньер! Благодарю вас… Я ваш слуга!

Он снова попытался поймать мою руку, но я был настороже.

- Сказал же, прекратите…

Я полез в кармашек и достал оттуда вчетверо сложенный тетрадный лист. Я сегодня перерисовал в него знаки, которые нашел на дереве у зачарованного перекрестка.

- Вот… Что вы об этом скажете?

Он осторожно принял у меня бумагу и развернул одной рукой, шаря по столу в поисках очков.

- Что это такое, Версидский? Мне кажется, я видел такие буквы раньше, но не помню где.

- Это руны,- академическим тоном ответил он, изучив мои каракули,- Старший Футарк. Древнегерманские письменные знаки. Вы за этим пришли?

- Руны? А… Руны, конечно! Скандинавские руны!

Версидский в третий раз наполнил стакан и с сожалением осмотрел пустую бутылку.

- С помощью них можно колдовать?

- Колдовать?

- Ну да,- нетерпеливо повторил я,- Колдовать. Насылать какую-нибудь порчу или…

- Да, видимо… Это магические знаки. Они известны с первого столетия до нашей эры. Еще Корнелий Тацит писал об этом. Германские племена наносили их на гадательные кости, мне кажется. Я могу посмотреть… 

Он встал и побрел к своему дивану, где тоже высились пирамиды каких-то томов. Там он со скрипом присел на краешек, перебирая книги. Наконец, он извлек две.

- Да. Вот «О происхождении германцев»… А это, кстати, «Старшая Эдда», кристалл скальдической поэзии. Тут даже есть целый раздел о рунах…

Он отложил Тацита и стал листать вторую книгу.

- Вот… «Речи Сигрдривы»…

Версидский принялся читать. Он читал мне иногда что-нибудь по моей просьбе - бывало, я только для этого и приходил сюда. Его голос неожиданно наполнился звенящей силой и стал магнетически глубок. Я против воли слез с окна и подошел, чтобы заглянуть в книгу через плечо.

Клену тинга кольчуг

даю я напиток,

исполненный силы

и славы великой;

в нём песни волшбы

и руны целящие,

заклятья благие

и радости руны…

Он почувствовал, что я стою рядом, остановился и стал хватать ртом воздух.

- Что с вами, Версидский?

- Монсеньер…

- Прекратите это… Прекратить! И вообще не сметь меня больше трогать! Никогда и нигде, вы слышите!

Я шагнул назад и сложил руки на груди. Он постепенно успокаивался.

- Что это за книга?

- «Старшая Эдда»… Считается вершиной и главным источником знаний о… А почему вы спрашиваете, монсеньер?

- Я ищу кое-кого.

- Кого? Для юноши вашего возраста это странное чтение… Прошу простить мою бестактность, конечно же… Впрочем, я не прав,- внезапно и удивленно продолжал он,- Мне кажется я недавно видел такую же у одного мальчика…

- Как? У мальчика? Где?!- и я прикусил язык, ругая себя самыми черными словами.

Он догадался. Я увидел это по тому, как сразу хищно раздвинулись его ноздри и властно засверкали глаза. Он получил в свое распоряжение нить, за которую мог теперь подтягивать меня к себе все ближе и ближе, как пойманную рыбу. Я должен был это как-то прекратить…

- Я не припомню, монсеньер…- Версидский облизнул губы,- У меня скверная память. Иногда ее нужно оживлять…

Я достал две сиреневые купюры и положил на стол, у бутылки.

- Все мои карманные деньги, Версидский…

- Карманные деньги,- наполняясь какой-то ехидной неприязнью, пробормотал он, не сводя с меня глаз,- Карманные деньги… Конечно, это ваши «карманные» деньги, монсеньер. О, как я вас…

И осекся.

- Ненавидите,- закончил я за него,- Я знаю - вы повторяетесь… Послушайте, я не виноват в том, кем я родился, Версидский. И, тем более, не виноват в ваших неудачах. Мне казалось, мы друзья. Итак, где вы видели мальчика с такой книгой? Ну?!

- Друзья…

- Ну?!!

- Я не помню, монсеньер. И деньги тут бессильны. Вы знаете, что мне нужно…

Я опустил голову, словно о чем-то сокрушенно размышляя. Уголком глаза я видел, как на этой испитой и полной похоти физиономии страх постепенно меняется ликующей надеждой. Тогда я снова подступился к нему и, пронзая сгустившийся между нами воздух, осторожно дотронулся пальцами до его груди. По его телу пробежала какая-то судорога. На секунду мне показалось, что я вижу перед собой огромную сколопендру, и я изо всех сил сжал губы и сделал носовой вдох, прежде открыть рот и показать ему клыки, которые он так жаждал увидеть:

- Вот что, Версидский… Смотрите мне в глаза. Я не стану вас кусать, не надейтесь… Вы мне сейчас скажете, где живет этот мальчик. С книгой… Вы мне скажете, или, я закричу и разбужу всех ваших соседей. Потом я уйду отсюда и поеду к заместителю начальника уголовной милиции города. Это мой дядя, Версидский. У нас большая семья, вы же знаете. Там я скажу, что вы меня подстерегли на улице, заманили домой и пытались изнасиловать! Вы поняли меня?

Его грудь стала как желе.

- Вы понимаете меня?

- Д-да…

- Не пройдет и двух часов, и я превращу остаток вашей жизни в такой лютый ад, Версидский, что ваши молдавские страдания покажутся вам прогулкой в Элизиуме… Если! Вы! Сейчас же! Не скажете! Мне! Где! Он! Живет!!!

- Я не знаю… Нет! Пожалуйста… Монсеньер, я, правда, не знаю, где он живет. Я видел его, когда разгружал склад в ликеро-водочном… Он читал ее на скамейке. Это недалеко… Там, в хрущевках.

Я не сводил с него глаз.

- Клянусь! Я покажу вам это место.

Я отступил и, развернув к нему стул спинкой, сел.

- Как он выглядел?

- Ну как… Мальчик вашего возраста. Светлые волосы, похож на северянина. По-моему, он нездешний… Я и видел-то его мельком. Меня просто удивило, что он такую книгу читает…

- Хорошо,- сказал я,- Завтра днем… Нет, утром. Вы будете ждать меня у этого магазина. Адрес!

- Пролетарская, семь…

- Вы найдете мне его. Завтра.

Я встал. Он тоже.

- А теперь, Версидский,- кротко попросил я,- Меня ждет шофер, он устал. Проводите меня до машины. Я боюсь ходить в темноте… Да, и прихватите эти две книги. Я сказал бабушке, что еду к другу…

Он собрал тома и держал их в руке, словно не решаясь мне отдать. Потом внезапно произнес необычным для него тоном, в котором было что-то унизительно-сочувствующее:

- Мне кажется, у вас не бывает друзей, монсеньер…

Но я вовремя хлестнул его взглядом и все, что он хотел сообщить мне еще, осталось несказанным.

- Откройте дверь, Версидский…