Уборщицы тоже не звери

Третьего дня после праздника Петра и Павла, ближе к полудню, Соколихина Нина Павловна, офисная служительница кафельных и плиточных полов, мастер чистоты и грозный враг замусоренных урн и грязных подошв, впала в депрессию. Какой-то негодяй, напел ей на уши, что квалификация у нее заскарузлая и мокрыми тряпками пахнет, а её труд за две копейки никому не нужен и вообще ей только работать в муниципальном туалете, да и то на четвертьставки, без премиальных.

Долго Маняшка Усыпкина, Веруська Гадкина, Иришка Плаксина и Сашка Дурманкина, операторы компьютерных наборов текстов, уговаривали Соколихину бросить эту затею – плакать навзрыд, всплескивать руками над головой и причитать упокойно: «Боже, мне тридцать лет, а я до сих пор веником заметаю и полы тряпкой скаблю ! Нет у меня, блин, в офисе перспективы!»

Веруська Гадкина, слушая ее всхлипы, уселась с ней рядом на перевёрнутое ведро и, поджав под себя пятки, гладила разомлевшую Соколихину ладонью по слипшимся от трудового пота волосам, приговаривая:

- Ничего, ничего…, Нина Павловна, будет и на твоей улице праздник… Утрись от слезей краем халата, боюсь увидит тебя комендантша, оштрафует за простой тряпок и веников… Возьми себя в руки… Ты же мастер чистоты, а не деревня какая-нибудь.

За спиной Веруськи Гадкиной стояли Маняшка Усыпкина и Иришка Плаксина с кислыми физиономиями и вот-вот готовые тоже разрыдаться за компанию. Комментировали они происходящее робко и изредка, вставляя реплики между слов Веруськи Гадкиной:

- Сиротинушка, ты, сиротинушка… Голь перекатная… Мужиками незаслуженно брошенная... Горемыка холостяцкая… Тебе ещё жить и жить… Как наступит яблочный Спасмы тебе на святой источник свозим, охолодишься святостью, отрезвеешь от проблем, хмель так и выветрится…

Одна Сашка Дурманкина, августейшая особа при директорате офиса, холеричка по складу характера, держалась твёрдо и уверенно. Глаза у неё были, как у покойницы, остекленевши прозрачные и неподвижные, а лицо будто из воска – ни одной ужимки и ни одного намека на сострадание и намерение на доброту, как и подобает быть истинному работодателю. Она не вставляла реплики между слов Веруськи Гадкиной.

Говорила, когда хотела говорить. Громоподобный голос её, сшибал речь Вераськину на излёте слов, бил не услужливо по ушам подружек и самой Соколихиной:

- Нина Павловна, дура, ты, конченная… Думаешь я буду ждать, когда из тебя все слёзы выскочат на пол ? Нет ! И ещё раз нет ! Я дам тебе в нос фигурным кулаком и отрезвеешь! А ну, замшелая пьянь, хватит глаза уродовать мокротой !

Она сложила пальцы в кулак и поднесла его к носу Соколихиной:

- Ну что бить тебя по-начальницки или сама успокоишься ?

Соколихина, увидев работодательный кулак, обхватила голову руками и, еще больше зашумела, заляпала бесмысленно языком:

-Бли-и-и-ин ! Почему профсоюз бездействует !? Издевательства от высших терплю и потею. Нигде нет и следов поддержки горю моему! Я же была - отличником в школе, ныне дипломированный специалист, с тремя высшими... А теперь полы мету за двоешниками... тупыми эгэшниками, тьфу, а не народ ! На халяве взращенный ! Ааяяай !

Веруська, Маняшка и Иришка оскорбленно насупились. Их аттестаты действительно не блистали оценками. Веруська даже не сдала ЭГЭ по математике в 11 классе и ей грозило получить справку, а не аттестат зрелости. Помог добрый дядя в лице ее друга и бизнесмена, криминального братка Бублика. Перед Веруськиной переаттестацией, отложенной на август, он подогнал асфальтобетонную технику к школе и заасфальтировал баскетбольную площадку. Члены аттестационной комиссии, не приглашая Веруську на свое заседание, экстерном за развитие баскетбола выставили ей самый высокий по математике бал - 150. Выставили и ужаснулись. Такую оценку даже выпускники-отличники, посиневшие от перенапряга на экзаменах, не получили. Шуму было на всю область. Скандал рассосался только к Новому году.

- Нина Павловна, нельзя так по больному месту лупить, мы ж, хоть и двоешницы, но к тебе со всею душой. - Сердито заговорила Веруська и заелозилась на перевернутом ведре.

Скрипучий звук цинковых дужек об напольный бетон под веруськиным задом разнесся по голой подсобной комнате, где кроме тряпок, швабр, веников, старых оржавленых ведер и стола со стулом, ничего не было.

- Давайте я ей работодательски утру слезы. - Снова поднесла кулак августейшая особа Сашка Дурманкина к лицу Соколихиной.

- Что ты ! Что ты ! - Всплеснули руками сердобольные Маняшка и Иришка. - Не надо уборщицу бить ! Мы хоть и безродные эгэшники, лафаедками в учёбе были, но имеем сострадание и благотворительность к униженным полотерам.

- Ну, как хотите... - утерла кулак о платье Дурманкина. - Я в лечении никудышных работников первая. Бывало призовет меня к себе Иван Иванович и скажет, "Сашенька, тут один Вася, с маркетингового отдела на меня жалобу хочет накатать, надавай ему в морду, похлопай по ушам, чтоб алфавит забыл." Так после моей проработки тот Вася написал благодарность Иван Ивановичу в городской газете... А это Соколихина для меня - семечки.

К вечеру слезы Соколихиной сошли на нет. Оживилась лицом. Попросила даже сигарету у Иришке, чтоб нервы унять. Все, кто её утешал, успокоились. Одна Дурманкина чесала кулаки костяшками друг о друга. Она стояла и приговаривала:

- День такой хороший, солнечный, безветренный... Блин, жаль его... прошел напрасно. Надо было уборщицу повоспитывать и заодно этих дур, жалостливых...

Накурившись досыти, Соколихина взяла ведро, швабру с тряпкой и пошла в отдел коммерции скоблить полы для снабженцев. О своих двух высших образованиях она уже не вспоминала.

За нею гуськом поплелись Маняшка, Ирка и Веруська к выходу из подвала. А Сашка пошла в другую сторону - в кабинет к Ивану Ивановичу: сообщить ему, что ей таки не удалось повоспитывать уборщицу. Скользкая, стерва, оказалась. Тем не менее, она обязалась, к Медовому Спасу сделать из Соколихиной человека.