Старая церковь

    Никуда не торопясь, я поднимался по пригорку и вышел к старой, полуразрушенной, церкви. Шел я со стороны леса с корзинкой, в которой было несколько подосиновиков, в общем-то, не богатый "улов". Дело было осенью, когда трава была еще в пояс, а искать грибы в густой траве мне не хотелось совсем. Даже в лесу, где трава была пониже. Попадется гриб, значит попадется. Я по этому поводу сильно не замарачивался и не переживал.
     С самого утра день выдался погожим. Жалко его было терять. Собравшись, стараясь не  разбудить жену, просто сел на электричку и выехал в лес, в незнакомые мне места. Как говориться: "На природу".
Церковь, окруженная поломанной оградой, одиноко стояла на не высоком холме. Ко входу вела лесенка на три ступеньки. Над ее входом располагалось, некогда целая, а теперь облезлая, икона, слепленная толи из гипса, толи из раствора. Стены, некогда крашенные в белый цвет, со временем облупились.  Такие же облезлые купола венчали ее маковку. В церкви не было ни одного целого стекла. Даже оконные рамы кем-то были порушены. Одним словом "не живая" была та церковь. Даже заходить в нее не хотелось.
 Перед самой церковью была расположена небольшая площадь, которая находилась внутри ограды. А дальше тропинки вели в разные стороны, и одна из них сбегала вниз, к песчаному берегу у реки. Внутри ограды я разглядел кладбище. Все оно густо заросло деревьями и кустами. По всей видимости, на нем давно никого не хоронили.
 Подойдя к церкви, я уселся на солнышке, на покосившуюся лавку и, закурив, вытянул, усталые, с непривычки, ноги. В округе стояла тишина. Только шорох листьев церковных акаций да сирени нарушал тишину. Какая-то умиротворенность посетила меня. Облокотившись на остатки ограды, и, надвинув кепку на глаза, я из-под козырька принялся разглядывать деревню, что сбегала вниз по косогору в разные стороны.
Небыло в той деревушке, в общем-то, ровным счетом, ничего необычного. Только и  наблюдалось, что всеобщее запустение, да как, впрочем, и по всей нынешней России. Те же покосившиеся, полуразрушенные, дома. Те же палисадники, поросшие крапивой и высокой травой, со старыми сиренями в них. Да ямы, с диким кустарником, на местах, где раньше стояли дома. Видимо, люди, которые были посообразительней, и у которых было, куда ехать, покинули в свое время деревню. А может и какая другая напасть приключилась. Не знаю. Я мог только гадать. Но деревня, надо сказать, была большая. Находясь на вершине холма, мне было хорошо видно картину былого величия.    
Во всей деревне не было ни души. Никто не сновал по оградам, не было повседневных деревенских хлопот, не было и неугомонной ребятни. Да и какая сейчас может быть ребятня? Каникулы-то в школах давно закончились. Надо отметить то, что и ни коров-то, ни коз нигде тоже не было видно. Одним словом: "Запустение". Да, печальная картина, особенно на фоне увядающей природы. Я подумал, что вот так и стираются деревни с лица земли. Даже на географических картах скоро останутся только их названия. Мне даже стало, как-то не по себе. Надвинув на глаза козырек фуражки, я прикрыл их.
***
Пригревшись на солнышке, я уже начал было дремать, как вдруг над моим ухом кто-то соизволил кашлянуть. Спросонья кашель показался мне старческим, но, когда я открыл глаза, передо мною действительно стоял старик.   
Первое, что я приметил - это невесть откуда взявшаяся, полностью зеленая, командирская фуражка. Когда я отошел от дремоты, то заметил, что одет старик был в еще добротные,  яловые сапоги и в военный офицерский френч. Правда, не первой свежести. Явно, кем-то, подаренный. Старик опирался на самодельную клюку. Я даже опешил от неожиданности.
Дед был очень колоритный. Я бы даже назвал его "харизматичным".
- А, чо, мил человек, дозволь рядком присесть,- я, ни слова не говоря, подвинулся.- Вот и славно. Из каких будешь? Вижу, что городской. Тут к нам, бывало, грибники частенько хаживают. А, чо мало насобирал-то? У нас здесяка места на грибы богатыя.
- Да, как-то не попались,- я вынул из кармана пачку сигарет, протянул деду.- Угощайтесь.
- О, как! Нешто заграничные? Нука, давай, попробуем. Только достань сам из пачки. Руки ужо не те. Мне самому не достать.
Я вынул сигарету, протянул ее старику. Протянул зажигалку. Закурили.
- Эко! Крепкия. С нашим "самосадом" не сравнить. Да,- в очередной раз, затягиваясь, сказал старик.- Нешто каженный день такие куритё? Одно разорение. Ты смотри. А у нас "автолавка" редко приезжает. В основном из городу возят. Ну, хлеб там. А теперя воду возить стали. Тьфу!- Старик сплюнул сквозь совершенно беззубый рот.- Нешто у нас в колодце вода хужее? Совсем не хужее.
Я искоса рассматривал этого разговорчивого старика. Было в нем что-то такое, я бы сказал: "Притягательное". Он сидел, сгорбившись, опершись на свою клюку, и глядел своими подслеповатыми глазами куда-то вдаль. За реку. Мне совсем не хотелось отвлекать его от рассуждений. Видимо человеку надо было с кем-то поговорить.
- У меня даве коза помёрла. Да и шут с ей. Все хлопот поменьше,- пожаловался дед.- А то кормить надо было, доить. С ей возни, одни сущие проблемы. Да и стара стала. У ее последнее время и молоко-то пропало.  Покуда моя Аксинья не померла, то ешшо ничо было, а как Господь прибрал ее, так совсем не в моготу стало. Где мене с козой-то управиться. 
- Аксинья-то, жена что ли?       
- Кака там жена? Просто женщина. Она мене по хозяйству гоношить помогала. ХорОша женшина была.
- А своя-то жена была?- Спросил я.- И дети, наверное, есть?
Старик пошамкал своим беззубым ртом.
- Дык, как не быть. Была. И дети есть, однако. Только помёрла жона-то. Давненько я ужо схоронил ее. Ешшо о позапрошлом годе. А детки-то, дак кто где. Токмо на похороны и приезжали. Все трое. Два сына и доча. Доча даже хотела меня с собой забрать. Да я не захотел стеснять их. У ей своя семья, свои детки. Вот пишут, что живут де ладно, а мене и в радость. У старшего ужо двое. БОльшенькие.
- Внуки-то приезжают?
- Дык, с малыми ешшо приезжали. А хоронить-то не, одне приезжали. Я "домовину-то" сам изладил. Жинке моей и сгодилась. А другА у меня в клети стоит. Меня дожидатся.
Хотел я старика успокоить, мол, "живи долго", но как-то не посмел. В голосе деда мне послышалась какая-то грусть. Я решил сменить тему разговора.
- А как звать-то тебя, дедушка?
- Дык, на "Ивана" отзываюсь.
- Самое что ни на есть русское имя,- пытался я развеселить Ивана, но дед, как будь-то, не слышал меня.
- Детей-то моих зовут: старшего Александром, средний Сергей, а дочу Мариной кличут.
Я попытался снова сменить тему нашего разговора.
- Тут, наверное, когда-то колхоз был? Как назывался-то?
- Дык, "Путь Ильича", однако.
- Большой?
- Кто большой?- Переспросил Иван.
- Колхоз, спрашиваю, большой был?
- А! Дак ведь, как тебе сказать. Вот мы, стал быть, и ешшо пять деревень в округе. У нас, стал быть, центральная усадьба. Свой сельсовет. Магазин опять же. Клуб. Да, всего и не упомнить. Ферма не плохая была.
- И где это все?- Старик, вздохнув, махнул рукой. "Развалили".- А куда народ подевался?
- Дык, кто в город подался, кто в другой колхоз переехал. Побогаче нашего. Кто куда разъехалися. Да многие помёрли. Сейчас дачники одне только и наезжают. Кто дома свои не продал.
- А кто тебе сейчас по хозяйству "гоношить" помогает?
- Дык, соседи.
- А кто у тебя соседи?
- Дык, в соседях-то у меня Иринка, да Марфа. Оне пока ешшо молодые, могутные, а зачнут хворать? Э-э-э,- старик, обреченно, махнул рукой.- Жону пережил, да Аксинью тож. А Господь все мне успокоения не дает.
- Дед Иван, а сколько же тебе лет?
- А какой тебе интерес в том?
- Ну, я спросил так, для разговора. Мне просто, как ты сам сказал, интересно,- я невольно улыбнулся.- Просто ты выглядишь еще молодцом.
- Столько, почитай, и не живут.
- Ну, а все-таки?
- Народился я в двадцать пятом годе. Вот и считай, сколь мне лет. А я не буду. Сколь есть, все мои,- дед Иван полез в карман, вытащил кисет. Я, было, сунулся к нему, чтобы предложить свои сигареты, но он наотрез отказался, назвав их "баловством".
Старик, вынув из кармана кисет, свернул самокрутку.
- Махорка?
- Э-э! Дык, где ее щас сыщешь? Не сыскать. Самосад.
 Я протянул ему зажигалку. От этой моей услуги он не стал отказываться. Тогда я тоже закурил. Помолчали,  каждый думая о чем-то своем.
Мне вдруг захотелось рассмотреть деда Ивана поближе. Седая голова его была пострижена, как-то неаккуратно. Клочки его белых волос ежиком выбивались из-под выцветшей фуражки. Сморщенное старческое лицо было покрыто густой щетиной. Своими слезящимися глазами он, не отрывно, глядел куда-то вдаль, совсем не обращая на меня внимания. Его сгорбленную фигуру не спасал даже офицерский френч. Засаленный китель, был застегнут наглухо, на все пуговицы. От деда Ивана сильно пахло луком и самосадом.
Старик, опираясь на палку, продолжал спокойно курить.
- Бессонница меня последнее время мучит,- сказал он вдруг.- Никакого сладу с ей нет. Как днем покемарю маненько, так ночей уснуть не могу. Что делать?
Я хотел было дать совет, но передумал. Промолчал.
- Дед Иван, а ты в этой деревне с самого рождения проживаешь?
- Дык, почитай сколь себя помню, столь и проживаю. Правда, не все время мы жили тутака. Переезжали пару раз. А, как из армии пришел, так тут и осел.   
- А деревни те сохранились?
- Да где там. Снесли. Теперь там земля пахотная. Снесли, знамо. 
Что-то внутри вдруг подтолкнуло меня. Очень мне захотелось побольше расспросить его. Мне, человеку городскому, стало вдруг интересно все. И я принялся, как бы из далека, потихонечку, подначивать его. Так сказать, "провоцировать". Мне вдруг захотелось узнать, как деревенские жители пережили голодные годы. Эта тема прошла, как-то мимо меня. И я решился спросить.   
- А, как Вы жили в деревне? Ну, тогда. Раньше. В то время.
- Ты пошто интересуешься?
- Ну, так,- я не нашел, что ответить. Даже замялся.- Интересно.
Дед затянулся. Помолчал немного.
- Дык, как жили? По-разному и жили,- дед Иван, неожиданно, переключил разговор.- Я о ту зиму шибко хворал. Думал не встать мне боле. Думал, помру. Ан, нет, к весне встал. Вот ведь, как оно быват. Вот так-то и в жизни. "Помирать собирайся, а хлеб-то сей". Чую я, не отстанешь ты никак со своими вопросами?
Дед, по-стариковски, рассмеялся.
- Ну, тоды давай свою "иностранную". А, чо? Мене все едино спешить не куда,- дед взял, протянутую ему сигарету.- Благодарствую.
Старик затянулся дымом сигареты.
- Скусу я чей-то не понял, вроде мягше наших будет.
- Ну, с самосадом-то разве сравнишь?
- И то верно.
Молча, покурили.
- Ну, спрашивай, чо тя интересует.
- Например, как вы тут живете? Мне, городскому человеку, мало что известно про деревню. Все на уровне слухов. Настоящих-то деревенских, так уж получилось, у нас в роду небыло. Мало, что знаем. Ну, например, что это за церковь? Как называется? И вообще,- я, заискивающе, посмотрел на деда.
Не обращая на меня никакого внимания, старик отер ладонью свою щетину. Прокашлялся, как будто соображал, с чего бы начать. Начал, как мне показалось, издалека.
***
- Я ноне всю зиму хворал. Думал, помру. Не встану уже. А ничего, к весне поднялся,- повторился старик.- Я вообще в детстве часто болел. А, как матушка моя свозила меня к батюшке в эту вот самую церкву, так, вроде, и хворь начала исходить.
Пока дед Иван подыскивал слова для того, чтобы продолжить свою мысль, сигарета у него в руке обуглилась до самого фильтра.
- Фу ты, нуты!- Расстроился старик.- Что курил, что радио слушал. И кто же енти сигареты только производит?
- Европа.
- Не-е! Это не табак. Одно слово, что "баловство",- старик смачно сматерился, чем невольно рассмешил меня.- Все одно, лутшее нашего самосаду ничего нет.
Снова полез в карман за кисетом. Пока он настраивался, я старался не мешать ему. Настроивши свою самокрутку, дед Иван продолжил рассказ. 
- Было мне тогда годков шесть-семь. Не помню толком ничо. Мене уже потом мати сказывала. Отец-то мой полуграмотный был, а мати вообще не грамотная. Набожные обои были. Вот, как-то раз, захворал я опять. Мати моя позвала бабку, чтобы та отвару кого дала. Та отвару-то дала, но наказала в больницу съездить, от греха подале. Кабы не помер? Да ешшо наказала в церкву сходить.
Самокрутку он сворачивал из старой газеты. Видимо папиросной бумаги у него не было. Свернув и облизав языком, он принялся выравнивать ее пальцами. Был в его движениях какой-то настоящий профессионализм, выработанный за все эти годы. Я старался не мешать ему. Затянувшись, старик закашлялся от дыма, вытер кулаком, слезящиеся, глаза. Пошамкал самокрутку своим беззубым ртом. К его нижней губе приклеилась табачинка, но он не замечал ее.
Многое мне за всю мою жизнь доводилось слышать различных историй о жизни в деревнях. Многие из них были правдивые. Но встречались и придуманные, приукрашенные. Особенно это относилось к годам после революции. Во время коллективизации и войны. После войны. Когда каждый рассказывал по-своему. И мне, как человеку несведущему, приходилось все принимать на веру. Много историй могли бы рассказать жители деревень. Да жаль. Старики уходят. Нарождается новое поколение. Деревня, надо отметить, становится современнее. Да, и как без этого.  Но вот что надо сказать: "жизнь в деревне всегда была не сахар".
- О ту пору я слабым рос. Часто меня тоды хворь одолевала. Почитай, как и не помер в младенчестве. Видно Бог удержал на ентом свете,- дед Иван помолчал.- Дык, я и благодарен был яму за это. А теперя, чтож? Всех пережил, а господь меня все держит. Не хорошо, как-то получается. А и то! Вроде бы живи, да радуйся! Ан, нет. Совсем не в радость мене така жисть. Ой, не в радость. Устал я от жисти ентой. Ох, устал.
Я даже удивлялся, как это старик вдруг так разоткровенничался.  Мне захотелось приободрить, пожалеть его что-ли. Но я почему-то не стал его останавливать. Я почувствовал, что этому человеку нужно было общение. Ему надо было, чтобы его кто-то услышал. Пусть даже этот кто-то посторонний. Этот простой, незатейливый человек, получается, исповедовался передо мной. И я не мог, просто не посмел, прервать его исповедь.
- Снарядил тоды батька в сани колхозного "Серка", да и поехали мы все вместя до больницы. В соседнюю деревню. Долго ехали, а как приехали, так мати даже поклонилась в пояс, ровно иконе. В больнице принимал дохтур, был он не молодой и не трезвый. Пахло в больнице, как-то необычно. Я как щас помню енти запахи. Какими-то лекарствами пахло.
Дед Иван снова затянулся. Я краешком глаза наблюдал за ним.
- Дохтур послушал мене, пошшупал. Дал какой-то микстуры и ешшо сказал: "Выживет, так выживет. На все воля Божья". Мы с тем и ушли. В семье тоды у нас четвёро детей было, да мати опять брюхата была. Ей  в скорости надоть было родить, а тут я со своими болезнями. Как шас помню, обняла она меня, заголосила. Сидим, оба ревем. Отец тожа слезу утират. Мне тоды боязно стало и неведомо было, отчего оне оба ревут?
Иван курил, продолжая думать о чем-то своем, а, по-прежнему, молчал. Я не хотел, чтобы он сбился с мысли.
- На обратном пути мы заехали в эту самую церкву. Ране я в ей бывал тольки, когда меня крестили. Совсем малой был. Церква тоды была красивая. Называлась "Пресвятой Богородицы". Вся така ухожена. Служил в ей отец Амвросий. Ладный был старичок. Богобоязненный. И в грамоте шибко разумен был,- дед прикрыл глаза.
Мне показалось, что солнышко разморило его, и он сейчас уснет. Пауза затянулась. Я не знал, что мне было делать, ведь старик только-только начал подходить к самому интересному в разговоре. От волнения я даже заерзал на скамейке, не зная, как поступить. Но дед Иван открыл глаза, и я, облегченно, вздохнул. Мне бы может, не стоило настаивать на откровениях старика, но с другой стороны, как говориться: "Он первый начал". Я даже, как-то пытался оправдать себя.
- Бессонница, проклятушшая. Совсем она меня извела. Спасу нет,- старик провел рукой по лицу, отгоняя сон. Глубоко вздохнув, он снова потянулся за кисетом. Я тоже закурил.
Так мы и сидели молча. Как не интересно было бы послушать рассказ деда дальше, но и торопить его я не посмел. Скинув сапоги, я поставил босые ноги в теплую траву. Сняв дождевик, я испытал невероятное блаженство. Мне даже самому захотелось покемарить. Но я, чтобы не уснуть, принялся разглядывать местность.
На дворе стоял сентябрь. Начало осени. Солнце палило, как могло показаться, нещадно. Где-то в вышине бойко сновали ласточки, готовясь улететь на зиму в теплые края. В траве стрекотали кузнечики. Все дышало спокойствием.
Как я уже понял, каждый из деревенских жителей всегда рассказывал о своем, применительно к себе. Где-то преувеличивая, где-то, как мне казалось, сгущая краски. Но после всех этих рассказов у меня на душе оставался, какой-то осадок.   
- Я на чем остановился-то?
- А на том, как Вы в церковь приехали. Про отца Амвросия.
- Ну да, ну да. Сказывали, что он же меня и крестил. Славен был человек. Я боле таких людей и не встречал. Каку муку стерпел, ан все едино, не покорился, - краешком глаза я с некоторым нетерпением посмотрел на старика.- Он тады самолично меня перекрестил и благословил. О, как! 
Дед Иван снова умолк. Видно было по нему, что воспоминания даются ему нелегко. Старик итак-то не шибко бойко говорил, а тут еще я со своими вопросами. Мне даже стало, как-то неловко. Все казалось, что  я ему навязываюсь, вмешиваюсь в чужую жизнь.
- Мне тоды, как будто, даже полегче стало.
- Извини, отец, а расскажи про саму церковь. Как там было, ну, внутри?
Старик, немного помолчав, продолжал.
- Дак ведь я не многое и помню. Я хотя и не единожды бывал в ей опосля, мы с Верой были, но первыя впечатления осталися на долго. Помню, как входили в храм. Как мати стала на колени, и, ну, поклоны бить. Ешшо помню, высокия своды. Окна разноцветныя. И вокруг много икон. Куды оне теперя делись, иконы-то, то мене не ведомо. Помню, как хоры пели. Я тоды ешшо малой был. Все мене было в диковину. Почитай, впервой, так-то сам в церкву попал. Ране нас в церкву не возили. Так, как-то, сами обходились. Народу было много. Свечи горели, помню. Запах, свечной, помню. Колокола, помню, звенели. Помню, как стоял я, раскрыв варежку. А, когда народ разошелся, подвели меня родители к батюшке. Мамка тоды плакала, убивалась. Отец Амвросий, старец божий, коды узнал причину, тоды посмотрел мене в глаза со вниманием, благословил и сказал: "Долго жить буде". О, как! Вот так и живу. Всех пережил. Ох, грехи мои тяжкие,- старик перекрестился. Закрыв глаза, замолчал.
И снова тревожить его я постеснялся. Старик сидел в той же самой позе. Сгорбившись и низко опустив голову, опираясь на клюку. Он дремал.
Надо сказать, что дед Иван был ярый матершинник. Он, сам того не замечая вставлял почти через каждое слово мат. Чем очень меня веселил. Поэтому я опускаю матерные слова его. Скажем так, из этических соображений.
  Мне ничего не оставалось делать, как тоже отдохнуть. Про грибы я уже и не вспоминал. Я, надо сказать, вообще-то не большой любитель сбора грибов. Мне просто всегда нравилось бродить по лесу. Поэтому я садился в поезд и ехал. Куда? А всегда в разные стороны. Я всегда знал, что появится то самое место, где я смогу уединиться. А то в городе, в квартире, бывает шумно, особенно, когда приходят дети.
Дед Иван очнулся ото сна, также неожиданно, как и уснул. Приподняв голову, он посмотрел по сторонам, как будто вспоминая, где он. Повернувшись в мою сторону, он долго смотрел мне в лицо. И вдруг вспомнив что-то, улыбнулся своим беззубым ртом.
- Долго я спал?
- Да, нет. Всего несколько минут.
- Провались! А мене показалось, что целую вечность,- старик снова полез в карман за кисетом. Мне пришлось поддержать компанию. Закурили.
- А, как тя самого-то кличут?
- Славой. Вячеславом.
- Ну, ну,- дед помолчал немного, потом спросил.- Как в городу-то живете? Семья-то, поди, есть? Детки?
- Да, так?- Уклончиво, ответил я.- По-разному. Как в любой другой семье. Обычно. В общем, ничего интересного. Дети живут отдельно. У них уже тоже свои семьи. Внучата подрастают. Вообщем, как в любой другой семье.
- Миру-то хватат?
- Да, вроде, не ссоримся.
- И то ладно. Чай, лихо Вас не коснулось, вот и живите складно, да ладно. А то на старости-то лет больно худо одному-то оставаться.
- Так за Вами, вроде бы, ухаживают?
- Этне-то,- старик опять замолчал.
Набравшись смелости, я решил все-таки вернуться к разговору.
- Дед Иван, что дальше-то было. Мне даже интересно стало. А?
- А чо дале было?
- Ну, Вы сказали, что благословил Вас отец Амвросий. Сказал, что, мол, жить долго будете.
- А! А чо дальше. Дале мы возвернулись в деревню свою.             
- И все?
- И все, - я помолчал, обдумывая, чтобы такое еще спросить. - Я думал, что Вы про голодные годы расскажете.
- Эва, куда хватил. А чо про их рассказывать-то. Голодуха, она и есть голодуха. Где бы енто не случилось. Мене даже вспоминать об ентом не очень хотелось бы.- Все. Сейчас старик встанет и уйдет. И мне ничего не удастся узнать от непосредственного очевидца тех событий. Старик все видел своими глазами. Все сам пережил.
Мне приходилось слышать истории про голодные тридцать второй и тридцать третий годы, про душераздирающие по тем временам законы. Про налоги, заставлявших голодать людей в деревнях, и, как следствие, в городах. И вот совсем неожиданно в моей жизни возник человек, который сам пережил ту эпоху. Мне бы очень не хотелось того, чтобы он уходил. Все рассказы звучали не от очевидцев тех событий. От людей более молодого поколения. Мне показалось, что дед Иван мог бы рассказать обо всех событиях без прикрас. По-свойски. Ничего не приукрасив.
Но старик продолжал сидеть. Никуда не уходил. Он просто, не моргая, продолжал смотрел вдаль.
- Я шас с кладбИшша иду. Травой поросло все. Хотел, было, сам подергать, да, где там. Руки ужо не те,- дед глубоко вздохнул.- Но могилка-то, вроде, не провалилась. А то намедни ходили с бабами к ихним мужикам, так у одного провалилась. Как могли, так и поправили. Я ить бабам-то своим наказал, дескать, помру, то похоронитя мене рядком с жоной. А как же? Муж должён рядком с жоной лежать. Как иначе?
Старик помолчал, шамкая беззубым ртом.
- Один ходил-то? Никто не сопровождал?
- Один. А чо мене сдеется? Глаза ешшо покамест глядят, ноги ходют. Ничо-о!
Дед снова помолчал.
- А с детками ужо, как придется. Приедут на похороны, и на том спасибо.
- Что так? С детьми нелады?
- Не то, штобы "нелады", просто забывать оне мене стали. Не пишут, не ездиют. Дом опять же. Если никто на яго не позариться, то продадут. А ежели позариться, то под дачу оставят. Все польза. Не пропадать же добру. Как считаешь?
- Ну, наверное, под дачу лучше. Будет, куда приехать. Сейчас в городе многие сохраняют свои дома под дачи.
- Вот и я такоже кумекаю. Под дачу оно сподручнее, выгоднее, а продать завсегда успеют,- старик, сняв фуражку, почесал голову. Я обратил внимание на то, что волосы на его макушке реденькие.- А что касаемо "голодухи", так оно завсегда так случатца.  Поначалу,  какие-то, слухи по деревне поползли. Мол, "не урожай". Бабы о чем-то все время шушукались. Мужики по деревне ходили, какие-то, задумчивые. Не разговорчивые.
Старик снова задумался.
- У нас в колхозе о том годе не плохой урожай намечался. Люди по деревне ожили. Шутка ли. Почитай, в первОй урожай такой богатый уродился, опосля коллективизации. Хороший трудодень обещался быть. А тут говорят: "не урожай".
Дед Иван говорил медленно, порою плохо произнося слова. Мне иногда приходилось догадываться. Что, впрочем, я и делал.
- Тоды, почитай, все дни на колхоз работали. Сначала скотный двор строили. Мужики на скотном дворе, а бабы в поле. Как управился, стали загоняти скотину в обчий скотник. Бабы опять выть. Свое, поди, не чужое. У нас тожа забрали.
Дед Иван опять задумался о чем-то.
- Поначалу, вроде, хорошо жили. Не сказать бы, что богато, но жить можно. Мати со скотника молоко приносила, пока совсем не запретили. Вобчем, прижали мужиков,- дед Иван глубоко вздохнул.- А, ить чо получатца? Долгонько мыкаться пришлося. Почитай, не один год.
- Это был известный закон о "трех колосках",- я внес свои дополнения.- Тогда под этот закон много народу пересажали. Раскулачили.
- Во, во! Изначально понагнали солдат. Дескать, от воровства, от пожара. Оне расположилися лагерем. На конях объезжали поля. Да кто бы посмел у себя-то воровать. А, когда урожай собрали, так и понеслось. Раскулачивание. Кузьмичей раскулачили. В ссылку угнали. Все имушшество забрали. Мы-то, хотя не какие-то там богатеи были, а и то шарилися у нас в закромах. Как щас помню, мати наша сначала стояла, молча, а потом без сил и рухнула на земь. Она, почитай, последние дни ходила перед тем, как ей родить.
- Родила?
- Знамо дело, родила. Девку. Только мало пожила-то она. Когда настояшший голод-то почался, она о том годе и помёрла. Сестренка наша.
Старик снова отер щетину.
 - Мы с робятами, помню, все бегали к имя. К солдатам-то. Ружья ихние смотреть. Палатки. Коней. Все-то нам любопытно было. А, как урожай-то сняли, тако и погрузили все на телеги и свезли все. До городу.  Говаривали, что и по другим деревням такоже творилось. Тольки у нас без крови обошлось. А в других деревнях пролилась кровушка-то. Вот тогда-то и почалась, тая самая голодуха.
Иван снова замолчал. Я тоже закурил.
- На деревне о ту пору странники почали появляться. Семейные и по одному. Сказывали, беженцы с южных районов. Да, почитай, все с детьми. Все еду выспрашивали. Да где ее было взять-то? Самим бы чо пожрать. Поэтому и закрывалися перед имя. Даже, бывало, и прогоняли. Как щас помню, женшина одна с двумя детьми. Пришла она к нам под вечер. Спокойная такая, не настырная. Тожа поисть просила. Люди не дали. Тогда она села на землю под забором, сложила руки на детей, и, тихонько так, заревела. Детки-то у ее совсем голодные были. В чем и душа держалась? Наша мати сжалилась над имя, пустила в избу. Накормила, чем Бог послал. Уложили детей спать. А мы с полатей смотрим. Нам любопытно. Женщина-то, больно, красива была. Явно не деревенская. Городская. А детки у нее, так это ее оказалися, родныя. Очень она матушке нашей глянулась. И детки тожа. Приглянулися нам. Оне у нас тоды пожили несколько дней, а когда стали в путь собираться, женшина все говорила, что, мол, и так "загостилися". Как щас помню, женшину Катериной звали. Сама-то она из богатых была. Гордая. Даже воровать не умела. Она на прощание кулончик предлагала, серебряный, очень уж просила принять, да мати не взяла. "Последнее негоже забирать у страждущих",- так она сказала. С тем и ушли. А опосля дошел до нас слух, что попыталась де та женшина что-то своровать в соседней деревне, да видно не удачно. Хозяева запинали ее до смерти. А куды детки делися, то мене не ведомо.
Я тогда подумал, что, не смотря на годы, а у Ивана сохранилось множество воспоминаний о тех годах. Как жаль, что вместе с ними покинет эту грешную землю последний очевидец тех, не простых, лет.
 Моему воображению сейчас виделись картины тех далеких лет. Я явственно представил себе ту женщину. Ее детей. Как они прощались. Я даже, был больше чем уверен, что эта женщина, прощаясь, не плакала. Наоборот, она улыбалась.
Мне ясно представились образы тех людей, что жили когда-то. Их быт. Их разговоры. Солдатские ружья и кони.
Но, видит Бог, самому мне такое не хотелось бы пережить заново. Знать сильно нагрешили на земле, раз Господь допустил такие мытарства.      
- Помню, зиму, кое-как пережили. Голоднушша та зима была. Все те продуты, что на трудодень выдали, закнчилися. Как говориться, "крапиву ели", да тольки зимой, где ее взять?  Но никто, однако, не помер. Ладно, ешшо свой огород как-то помогал. Продержалися как-то.
Иван снова, помолчав, закурил.
- Одну семью, видно, голодуха шибко достала.  Да и что говорить? Там в семье одне девки малые, да старики. Вот и решилась ихна мати на смелый поступок. Решила корову свою подоить. Втихаря, значит. Так споймали ее. Настучал, поди, кто. Тут же ее и осудили. Дали ей десять лет,- старик снова задумался.- Кому она лучшее сделала? Девки-то совсем без кормильца остались. 
Дед Иван курил. Во всех его речах не прозвучало и нотки сочувствия. Видимо за годы жизни у него все перегорело в душе. У него не было больше сил, чтобы за кого-то переживать снова и снова.    
- Мене ужо тогда восьмой годок пошел. А поскольку я в семье самой малой был, так и порешили меня в эту самую деревню, сюды значит, и отправить. На прокорм. По весне собрала меня мати, отец запряг лошадь в сани, и отвез меня к сестре. Слухи ходили, что в ентой деревне, знать, побогаче люди живут, все же до лабазов сельских не далече. Да, где там? Знать завидовали, напраслину наводили. Люди тогда везде одинаково жили. Только и разницы, што базар. С нашей-то деревни в эку даль и не наездишша. А базар, как-никак, все подспорье. Я это уже опосля понял.
***
Поскольку дед Иван сильно матерился, то дальше я попробую взять на себя такую ответственность рассказать то, что мне поведал дед. Хотя я с большим интересом слушал бы его рассказ, но своими словами будет, как мне кажется, будет тоже не плохо. Правда, снова придется несколько приукрасить. И так? 
  Сестра отца, как я понял из разговора, жила одиноко. Муж оставил ей дом, поскольку его старики и братья с сестрами жили отдельно. Можно сказать, что "проявил заботу". Она была не какая-то бы там красавица, просто обыкновенная женщина, средних лет. Звали ее Вера.
Со своим будущим мужем она познакомилась еще девкой, когда он приезжал в их деревню, по каким-то своим делам. Как водиться, сначала втихаря встречались. Он бегал к ней за столько километров, а потом под осень и заслал сватов. Веркины родители долго упираться не стали. Раз парень берет, то значит пора. Сыграли свадьбу. Добрая свадьба получилась. Не смотря на голодный год, на столе было все. От еды, до самогону.
И осталась Верка жить у мужа. Как говориться: "жили не, не тужили". Муж у нее был красавец. Многие девки по нему "сохли", а он выбрал ее.
 Сначала она работала, как и все, в поле. Выйдя замуж, вскорости поняла, что иметь своих детей, ей не дал Бог. Как говориться: "оказалась пустая". Верка, когда поняла, что бесплодна, поначалу старалась, как-то скрывать свои проблемы от мужа. Время шло. Скрывать дальше она уже не могла, и ей пришлось сказать всю правду. Сначала муж, как-то успокаивал Верку. Потом начал гулять, а потом и совсем ушел. Говорят, у него в соседней деревне народилась дочь. Вот к ней он и ушел.
А, когда открывалось "сельпо", она сама вымолила у председателя место в ем. Работала она в местном магазине, продавцом. Как уж она вымаливала, одному Богу известно. "Хитрожопая. Полуграмотная, а вымалила",- это слова самого деда. Верка к тому времени была уже одинока.
Вера сначала краснела от косых и придирчивых взглядов, а потом, плюнула. "Пусть косятся".  По тем временам в "сельпо" небыло разве что продуктов, а в остальном было все, что называется: "прилавки ломились". Особенно скобяные изделия.
Оставшись одна, вот тогда-то, в тридцать третьем, Вера и согласилась принять Ванятку. Как говориться, по- родственному. У нее и самой-то житуха была, "не ахти какой", но она, по крайней мере, "спасла мене тоды жисть". Так впоследствии говаривал дед Иван.
Ванятку отец привез в старенький, но еще довольно крепкий, дом. Когда прощались, отец перекрестил его.
 В доме все было по-женски ухожено. Кругом кружева и зановесочки. Иван сначала даже стеснялся ходить по дому, а уж, чего-либо трогать, и подавно.
"Тетя Вера", как мальчик впоследствии стал называть ее, прижав его к груди, даже расплакалась. Она сразу  заметила все. И худобу, и впалые щеки, и потухший взгляд. Раздев Ванятку, она первым делом принялась его кормить. Налила из небольшого чугуна щей, и, пока Иван ел, смотрела на него и иногда гладила по голове. Ванятка сначала стеснялся есть, но голод не тетка, взял свое.    
Вобщем-то тетка оказалась не такая уж и плохая. Даже добрая, но Ванятка тогда этого не сразу оценил. Он, как полудикий котенок, забился в угол. Сколько бы тетя Вера не упрашивала его выйти из угла, он выходил только тогда, когда она звала его к столу.
Прошло уже немногим больше месяца, за который Ванятка заметно оправился. С лица ушли голодные круги под глазами, появился румянец на щеках. От голодных обмороков не осталось и следа.
За весь этот месяц от родителей Вани не было ни слуху, ни духу. Только однажды в середине апреля объявился в деревне дядька Ерофей. Он приехал за семенами. Был он нелюдимый, не разговорчивый. Они когда-то дружили с Верой. А потом она вышла замуж, и дороги их более не пересекались.
Ерофей, широкоплечий мужик, с окладистой бородой, привез из дому немного зерна и картошки. Войдя в избу, он даже не стал раздеваться. Просто передал продукты, спросил, как живут, и уехал обратно. Как тетя Вера не пыталась узнать у него, как здоровье в семье брата, у нее ничего не вышло. Ерофей, отвечал однозначно: "в порядке".   
А весна брала свое. С каждым днем становилось заметно теплее. По деревне побежали ручьи. Сугробы опали. Ванятка, более-менее, попривык к тетке. Перестал чураться ее. Начал спокойно передвигаться по избе. И даже не боялся брать чужие вещи, начал общаться. Вот тогда-то и решила тетя Вера вывести его, что называется "в люди".
Она собрала Ванятку, одев его во все самое лучшее, что оказалось в ее избе, а именно в женскую кофту, которой, к великой жалости тети Веры, не было видно из -под ватника. Перекрестив его шалью, они вышли со двора.
Вера вела его за руку. Гордая и красивая. Она, как будто расцвела за этот месяц. Редкие прохожие, здороваясь, оборачивались, глядя ей во след. В сумке Вера несла, расшитую бисером, безрукавку, она собиралась обменять ее на демисезонное пальто для Ванятки и, какие-нибудь, ботиночки. Иван рос не по годам быстро, надо было собирать его на весну, а надежды на то, что еще кто-нибудь в скором времени приедет из деревни у Веры не было. "Если бы была такая возможность, то давно бы приехали",- так, грустно, рассуждала она.
Тогда Ванятка впервые побывал на местном базаре. Как раз был субботний день и на базар съехались продавцы из ближайших деревень. Была и машина "Автолавка", которая приехала из города. Да просто любопытный люд. "Не купить, так поглазеть". Вообщем народу было не протолкнуться.
У "Автолавки" собралась толпа. Всем хотелось глянуть на городские товары. У Ивана даже округлились глаза. Ему раньше не доводилось ходить в такой толпе, поэтому он жался к тете Вере.
Вера же торговалась. Ей хотелось купить и пальто, и ботиночки в одном месте. Она первым делом спрашивала: "Меняете", и когда ей отвечали: "На продукты", Вера, нехотя, отходила в сторону.
А на базаре продавали все, не было разве что продуктов. Верка знала, что и продукты есть, но открыто их выставляли. Они, в основном, были у спекулянтов, а с ними торговаться она не хотела.
Наконец-то ей удалось наскочить на, интеллигентного вида, женщину, которая держала на руках пальто и ботинки. Видимо распродавала вещи своего сына. Поскольку пальто не было ни кем особо востребовано, поэтому женщина с большой радостью выменяла его на безрукавку. "На вырост",- заключила Вера, примеряя пальто и ботинки на Ивана. Она была довольна тем, что так удачно прикупила.
Пробираясь обратно, они случайно столкнулись с отцом Амвросием.
- Ой, извините, святый отче, не заметила совсем. Благословите,- склонив голову, испуганно, сказала Вера.
- Ничего, бывает,- сказал он, крестя их обоих. Амвросий за эту зиму сильно сдал. Он не выглядел на свои годы. Бледно-синие круги под глазами выдавали то, что голодуха и его не пожалела. Его седая борода только подчеркивала это,- А я знаком с этим отроком. Как, тя звать?
Ваня заскромничал, уткнулся Верке в юбку.
- Ванятка его зовут. Он из дальней деревни, сын брата мово.
- А! Ну, ну! Что-то, Вера, последнее время я тя што-то в церкви не вижу?
- Так ведь забот-то прибавилось у меня ноне, отче Амвросий. Вот моя заботушка, - ответила она, указывая на Ваню. - Я к Вам намедни собиралась, вот истинный крест. Мы на службу в церкву вместя придем. С Ваняткой.
- Ну, приходите.
- Придем, обязательно придем,- сказала Вера, кланяясь.
Отец Амвросий медленно пошел прочь. Вера, пока священник не скрылся из виду, не отрываясь, смотрела ему во след. Святой отец шел, сгорбившись, опираясь на клюку. Седая борода его колыхалась на ветру. Шел он, куда-то, по своим делам. Амвросий одет был в церковную шапочку и свою, видавшие виды, долгополую рясу, поверх которой был надет обыкновенный ватник.
Когда святой отец скрылся в толпе, Вера вышла из своего оцепенения, и они тронулись обратно. Домой. Всю дорогу она "щебетала" о том, как они вернутся в избу. "Первым делом надобно поисти, а ужо потом надо примерЯть обновы",- так рассуждала она.
Это был их праздничный обед. А, когда поели, Вера с торжественным видом развернула сверток. Выражение ее лица было, поистине, сияющее. Казалось, что обновы купили самой Верке, а не Ване.
Сам же виновник торжества застеснялся. Ему еще никогда не доводилось ходить в пальто и ботинках. Зимой в ватнике, да на печи, а летом босиком и с голой жопой, вот и вся одежда, которой он привык обходиться. А тут пальто, да еще ботинки. Нет, он этого всего не оденет. Твердо решил Иван.
Сколько бы Верка его ни уговаривала, ни в какую не смола уговорить. Так ни чего и не добилась. Иван не спорил с ней, он, только набычившись, смотрел исподлобья и дергал плечами, когда Вера пыталась надеть на него пальто. Тогда она не на шутку обиделась. "Ну, и шут с тобой",- сказала она в сердцах и, накинув шаль, выбежала на двор.
Иван стоял посредине избы, не зная, что ему делать. То, что обидел Верку в ее лучших чувствах, он своим детским умом понимал. Но он никак не мог смириться с тем, что его лишали привычного с самого детства состояния души. Так сказать, образа жизни. Босоного и голожопого.
Вера сновала по двору, в поисках топора. Она металась, не зная, куда себя деть. И, когда на двор вышел Ванятка, она обомлела. Он был в клетчатом демисезонном пальто и матерчатых ботиночках.
Иван стоял на крыльце, также, набыченно, опустив голову вниз и, скривив губы, улыбался. Верка сквозь слезы радости подбежала к нему. Сев возле него на корточки, она что-то говорила, но Ивану запомнилось только одно: "Надо бы поискать картуз. У мужа где-то был".
***
Прошла весна, наступило долгожданное лето. Весна далась особенно тяжело. Все продовольственные припасы давно закончились. Все шло в дело, лишь бы не умереть с голоду. Люди выходили на улицы, если и выходили, то в полуобморочном состоянии. Даже умирали с голоду. На местном погосте прибавилось могил. Отец Амвросий почти каждый день служил молебен по усопшим. Каждый день кого-нибудь, да привозили из других деревень. Поскольку кладбище было одно на много деревень, то и везли сюда, поближе к церкви. 
Однажды Вера, проходя мимо церкви, приметила в небольшой группе людей знакомое лицо. Это был Ерофей. Он стоял у церковной ограды среди людей, как-то отрешенно. Ерофей тоже приметил Веру. Она подошла и, поклонившись, поздоровалась. Это были жители ее деревни. Многих она помнила в лицо, хотя прошло столько времени.
- Мир Вашему дому!
- Да какой уж там мир. Мор,- сказала одна из женщин.- Мор напал на нас.
- Да, штож так-то?
- А вот и так.
Вера подошла к Ерофею. Низко поклонилась: "Здравы будь, Ерофей Северьяныч! Как поживать изволите?" Ерофей тоже поклонился Вере: "Да ничо, живу поманеньку".
За эти зиму и весну Ерофей Северьяныч сильно сдал. Ровесник Веры, всегда отличавшийся богатырской силой, сейчас он выглядел неважно. Его, некогда широкие плечи, опустились вниз. На бледном лице "красовались" впалые, но такие, же добрые, глаза. В густой бороде появилась первая седина.
- Как там брат мой, невестка? Все ли у них хорошо? Пошто сами-то не приехали? Хотя бы Ванечку поглядели. Он за эту зиму знатно подрос.
- Дык, што приезжать-то? Чай, не радость кака, не венчание,- угрюмо ответил Ерофей. 
- А кого схоронили-то?
- Тетку Меланью.
- Ох, божешь ты мой. Я ее помню. ХорОша была женшина, не злоблива. Упокой ее с миром, Господи,- перекрестилась Верка.- Ну, я пойду?
Ерофей ничего не ответил, только кивнул на прощанье. Верка, попрощавшись с односельчанами, пошла прочь. Придя домой, она посчитала не нужным говорить Ване, что виделась со своими односельчанами. "Тако лутше будет",- рассудила она.
А весна брала свое. Снег сошел. Деревья стали покрываться молодой листвой. Появилась трава. Прилетели первые птицы.
Ванятка к тому времени совсем привык к тете Вере. О своем родном доме и не вспоминал совсем. Осмелел. Ходил по избе, ничего не стесняясь. Свое "новое" клетчатое пальто и ботиночки он давно убрал в клеть. Он собирался пробегать все лето босиком, но Вера справила ему лапаточки.
У Ванятки вскоре появились новые друзья. С ними он бегал почти до самой темноты. Особенно они любили, от нечего делать, бывать на базаре. Где в хороший базарный день всегда можно было чем-нибудь поживиться. 
Однажды Иван заскочил на минутку в избу и сходу кинулся на кухню.
- Погодь, погодь маненько,- Вера, смеясь, схватила его в охапку.- Ты, прежде всего, поздоровайся с дядей.
- Здрасьте! Ну, отпусти,- попытался вырваться он, но у него ничего не вышло.
За широким обеденным столом сидел и улыбался не молодой мужчина. По всему было видно, что сюда зашел не случайно, потому как одет он был во все свежее. Отличительной особенностью было то, что левой руки у него не было.
Мужчина был с красивым лицом, на котором выделялись ровно подстриженные усики и бородка. В нем чувствовалось, какое-то, незримое благородство. 
- Вот, Ванятка, дядя Гриша пришел тебя в школу звать,- Вера слегка подтолкнула его к дяде Грише.
- Ну, здравствуй, Иван!- Дядя Гриша встал и протянул ему руку.- Рад знакомству.
Иван, нахмурившись, нехотя, поздоровался. Было в его фигуре что-то такое, что сразу понравилось Ивану, но и в тоже время что-то настораживающее. Он был чуть выше среднего роста. Статный. Держался гордо. Поверх рубахи-косоворотки, подпоясанной шнурком, был надет пиджак. А брюки были заправлены в сапоги.
- Ну, давай поговорим. Ты хочешь в школу ходить?
- Нет,- коротко ответил Иван.
- А почему, если не секрет?
- Не хочу, и все тут,- грубо ответил Ваня.
- Это ничего, привыкнет,- заступилась за него Вера.- Ну, Ваня, ступай на улицу, погуляй.
Ванятка выскочил на улицу. А несколькими днями позже, когда Ванятка по своему обыкновению вечером залез к ней в кровать, Верка, смущаясь, рассказала жизненную историю дяди Гриши.
Рассказала о том, что дядя Гриша в прошлом был боевым офицером. Окончив военное училище, он пожелал служить в войсках. О том, что потом началась война с немцами. Как он позже, в гражданскую, воевал на стороне "беляков", где и потерял руку. Что там же, в госпитале, заразился тифом, и чуть было не помер. Как потом, после "гражданской", реввоенсовет чудом простил Григория, сняв с него все обвинения. И о том, как Григорий появился у них на деревне.
 Не сказала Верка только о том, что дядя Гриша приходил делать ей предложение, выйти за него замуж. Она постеснялась, а если говорить точнее, то просто не нашла нужных слов. "Позже скажу, когда случай представиться".
***
Старик многое уже не помнил из того, что происходило в его жизни, но эти трагические события врезались ему в память, как-то особенно. Он помнил, как стремительно они начали развиваться. Я попробую передать их,  и постараюсь ничего не упустить.
Это произошло в тоже лето, днем. Ванька, как всегда, с друзьями сидел на заборе и грыз из подсолнуха, еще зеленые, семечки, как вдруг на колокольне неожиданно ударили в набат.
Быстро сообразив, ребята решили, что никакого церковного праздника сегодня нет и что, кого-либо,  пожара не заметно, они решили бежать к церкви. Побросав подсолнухи, сверкая босыми пятками, они кинулись к ней.
Пробившись сквозь толпу, они сумели выскочить почти на самую церковную площадь. То, что они там увидели, заставило их содрогнутся.
Колокольный набат все не смолкал. У дверей церкви, подбоченясь, расхаживал человек. Одет он был в кожаную куртку поверх гимнастерки,  и такие же кожаные штаны. Куртка была туго перетянута ремнями, крест накрест. А на ремне сбоку был приторочен "наган". Мужчина то и дело снимал фуражку для того, чтобы утереть пот. Человек смотрел на колокольню. Его окружали двое красноармейцев, которые тоже смотрели вверх.
Толпа мужиков и баб постепенно прибывала. Народ, крестясь, также смотрел вверх, на колокольню. Гул голосов в толпе сначала был приглушенный, а, когда сверху раздался девичий  визг, толпа и вовсе заходила ходуном. Набат прекратился.
Дверь распахнулась, и в дверях появились три фигуры. Две мужские и женская. Девушка усиленно кричала, сопротивлялась так, что ее пришлось волочить за руки. Ее густые, темные волосы, выбились из- под платка. Кофточка на ее груди была разодрана и из нее выпала девичья грудь. Из глаз ее катились слезы. Когда девчонку вытащили на свет и поставили ее на колени, она первым делом оправила свою кофту. 
По толпе прошел гулкий шепот: "Никак Лизка?". Мужики насторожились, а бабы прикрыли рты руками. Девушка продолжала стоять на коленях еще, какое-то мгновение, пока, какая-то сердобольная женщина, не кинулась к ней.
- Ироды, окаянные. Креста на Вас нет. Надо же тако устроить,- под ободряющий ропот толпы, она принялась успокаивать несчастную.
- Так, тихо!- Подняв руку, вдруг громко выкрикнул уполномоченный.- Успокойтесь все. Мы приехали не за Вами. Нам нужен Ваш поп. Только и всего. 
Из гудящей толпы раздался голос, который подавил все голоса: "А что за надобность такая? И в чем его обвиняют?". Продравшись сквозь толпу, на площадь вышел Григорий.
- Мы бы хотели знать, в чем все-таки его обвиняют,- он повторил свой вопрос.
- Ему предъявлено обвинение в контрреволюционном заговоре. Сейчас мы его заберем и все. Остальных не тронем. Так что расходитесь.
- Погодите! Мы знаем отца Амвросия, как человека глубоко верующего. Не способного на всякого рода заговоры,- речь Григория была хорошо поставлена. Он говорил убедительно.- Мы все глубоко ценим и уважаем этого человека. 
- У меня приказ. Не мешайте его исполнять. Вперед,- уполномоченный грубо крикнул бойцам. Красноармейцы кинулись к священнику, стоявшему тут же. 
- Не трожь священника,- грозно прокричала толпа, понимая, что дело принимает уже серьезный оборот.
- У меня мандат имеется.
- Покажи.
Уполномоченный достал из нагрудного кармана мандат.
- Вот, смотрите. Все по закону, так что отойдите и не мешайте.
- Чо нам твоя бумажка. Священника не отдадим на расправу. Знаем мы Вас. Вам лишь бы человека в тюрьму упрятать,- из толпы людей раздавались крики. Напряжение толпы возрастало. Того и гляди, что оно перерастет в несанкционированный бунт.
Настроение толпы передалось и красноармейцам, которые на какое-то мгновение замешкались. "Выполнять приказ",- все больше раздражаясь, крикнул уполномоченный. Он еще не знал, что такое может случиться. Никогда прежде он не участвовал в таких акциях.
 И все же мужики решись, осмелели. Пока уполномоченный доставал "наган", кто-то из толпы кинул в него камень, который угодил ему прямо в лицо. Толпа сорвалась с места. Бросив священника, бойцы сбились в кучку. Выставив вперед штыки, они не знали, открывать огонь или нет. Как затравленные зверьки, смотрели они на разъяренную толпу.
Понимая, что последствия такого бунта ни к чему хорошему не приведут, уполномоченный, утирая ушибленное место, кинулся к бойцам.
- Не стрелять! Не стрелять!
- Люди, опомнитесь!- Это Григорий метался в толпе.
Все происходило быстро, как вспышки молнии. Люди уже отбирали у бойцов их оружие, когда расслышали в толпе голос самого Амвросия. Он, стоя на коленях, умолял их не совершать братоубийства. Толпа потихоньку начала успокаиваться. Расступилась, выставляя напоказ обезоруженных и растрепанных красноармейцев.
- Уймитесь! Не допустите греха. Братоубийство смертный грех,- его подняли с колен.- Ничего не поделашь, это ихняя работа. Смиритесь. Я сам отдам себя на заклание. Смиритесь, Христом Богом прошу. Бог он ведь милосердный, рассудит.
Стоя в деревенской пыли, Иван видел эту трагическую для деревни картину. Вот уж воистину не исповедимы твои пути, Господи.
Отец Амвросий сам уселся на телегу. Матушка его провожала со слезами на глазах. Только всего и было, что провожала она его, молча. Деревенские бабы голосили. Мужики молчали, крепились. Григорий вызвался его сопровождать, хотя он осознавал, что из города он теперь вряд ли вернется.               
В сопровождении бойцов, утирающих ушибленные места, колонна тронулась. Деревенские жители подозревали, что на утро могут прийти регулярные войска, но этого не случилось. Толи отец Амвросий уговорил их, толи сами не захотели кровь проливать.
"Опосля того Лизка сказывала, што солдаты ворвалися в церкву и схватили батюшку. Тогда-то, почуяв не ладное, она и бросилась на колокольню. Ударила в набатный колокол",- сказал дед Иван.
Из города ни отец Амвросий, ни Григорий, так уже больше и не вернулись. Никто не знает, какая доля выпала на этих людей.
А Матушка поутру собрала свои вещи, да и ушла в город. "Поговаривают люди, что старуха долгонько мыкалась, пока искала отца Амвросия. Все пороги обходила, а потом ей сподобилось найти его. Так что  они вместе и поехали в Соловки, на каторгу". Следы их были потеряны.
***
- Да, грустная, однако, история,- сказал я. - А что было дальше?
- А чо было дале?  Нового священника нам так и не прислали. Некому, стал быть, службы служить стало. Зато вместо церквы колонию для беспризорников  устроили.  Да и она-то не долго-то и продержалась. Кто сам убег, кого выпустили. Но только хлебнули мы тогда с имя горюшка.
Солнце уже клонилось к закату. На небе появились тучи, предвестники дождя. Птичий гомон слегка поутих.
- Пойду я, однако,- дед Иван поднялся с лавки. По-английски, не прощаясь, пошел своей дорогой. Мне вдруг очень захотелось услышать продолжение. Я даже хотел напроситься к нему в гости. Расспросить об уже знакомых мне людях,  но немного подумав, не стал этого делать.
Проводив старика взглядом, я снова сел на лавку. Мне и самому тоже пора было двигать обратно, на электричку. На последнюю я еще успевал. Я стал натягивать сапоги.
Пока собирался, одна мысль не покидала меня, а именно: "Сколько горя пришлось испытать нашему народу?" И все это за одно столетие.
Собравшись, я еще раз оглянулся на старую церковь. И, перекрестясь на ее купола, потихоньку пошел на электричку.


Весна-лето 2016г.