Глава шестая

Глава шестая.

«…Я не свободен». А я поднял и опустил руку.
 Всякий понимает, что этот нелогичный
ответ есть неопровержимое доказательство
свободы. Ответ есть выражение сознания,
не подлежащего разуму.

Её мучили подозрения — события развивались с невероятной скоростью, словно по задумке, используя именно то, что она меньше все желала услышать. Какие-то шабаши, о которых она слышит почти что впервые, массовые празднования заключения года, словно это были те же дружеские гулянья, Официальная обстановка так же не могла предвещать ничего хорошего, отчего её малость подташнивало лишь при любой мысли об магии, сразу же забывалась, рассуждая про себя обо всём, что её, возможно, ждало, если учитель договорится, или хотя бы сможет всё устроить как ей хотелось — что она требовала от него, она так и не поняла, поэтому предпочла остаться вне зоны этой неразберихи, то и дело возвращаясь к общепринятому истоку всех её проблем и задач «Что? Где? Зачем?». Она не могла исключать и чьи-то шутки, не могла поверить, что это случается именно с ней, и в общих, мутных чертах рассерженно бродила по квартире, перемещаясь от одного угла к другому, путаясь и выбираясь из новых и новых предположений. Её посетило то самое неважное чувство, захватывающее всё её существо, ясно напоминающее о невозможности и об нереальности случившегося. Странно и быстро.
- Я никуда не пойду!
- Что? - сначала немного не понявший её собеседник обернулся.
- Ну, тогда ещё в письме было написано.
- Быстро ты решения принимаешь. Не иди, в чём проблема?
- О, а можно? - тут же оживилась Береслава.
- После твоего заявления ты туда не попадёшь, раз решила.
- Я решила вот только сейчас, куда поеду.
- О, уже? Ну и куда, посмею спросить? - он перевернул названием вверх собрание сочинений Грибоедова, в котором до недавнего времени хранились засушенные листья всех сортов и цветов, но с недавнего Мабона куда-то улетели в прямом смысле этого слова.
- Раз появился такой отличный шанс, то можно очень и очень быстро развернуть все запутанные события на кладбище в Лучинском. Можно?
- Мало того, что ты сама специально падаешь в неизвестность, так и меня с собою прихватываешь. М-м, отлично просто.
- А при чём здесь ты вообще? Можешь преспокойно идти на свой Самхейн,
забыв на целую ночь и лизать… Эм-м, ну да.
- Я понял, что ты хотела сказать, - он насмешливо ухмыльнулся, созерцая чуть покрасневшие щёки. - Но я тем не менее не могу оставлять тебя и твои силы наедине с ещё более ужасными. Смекаешь? Поэтому, как бы тебе не хотелось, тебе сейчас же придётся собираться снова, прихватывать всё, что тебе надо, и…
- О-о-о, на этот раз это я всё прекрасно поняла.
Он беспечно махнул рукой, по пути якобы незаметно стаскивая с самого уголка комода уже почищенную мандаринку, бесследно пропадая за дверью, не желая что-либо выслушивать — его, как никого больше интересовал результат, а не сам процесс, решённый, может, и с шуткой, которую он воспринимал вполне серьёзно. Варун  был из числа тех людей, что, задумавшись, не обращая внимание, просто смахнут жука, ползущего по голове и назойливо щекочущего усиками — быстро, без смысла, как обязанность. Всё же в нём доминировал смешной замысел, но он, увы, открывая каждый день свои новые черты, не мог признать истины на счёт его вдумчивости — как думал о себе, так и вёл, способный изменить свой характер в разы после такого осознания. Он бы все свои дни, на самом деле, без цели проводил за книгой, роясь без устали в морях и океанах информации, при этом даже не вдумываясь в то, что читал. Но, к счастью, или к сожалению, мало что теперь он мог извлечь полезного от времяпровождения со своею недо-ученицей, как иногда он называл Береславу, ежели хотел разозлить её или посмеяться над нею — без корысти, зла и вообще без задней мысли. Всё через чур сложно складывалось в его жизни; он ведь на самом деле не был и хоть долей великим и ужасным медиумом, ибо тонна знаний, возлёгшие на его плечи просто не могли ничего поделать, кроме как освобождаться в лично хранимой ненависти и злобе. Единственное, что берёг он при себе, так это было именно отчаянное бешенство — таким образом даже родная мать, что он вроде бы так любил и обожал (если бы она была) могла оказаться где-то внутри страшным врагом. Сложно сказать что-то о его многогранном характере, но вот о чуть необыкновенной внешности…
Он был высок. Не то, чтобы слишком, но вот выше своих сверстников в классе восьмом-девятом точно. С молодой ведьмой он вечно спорил, кто над кем, причём при разных спорах оказывался то ниже, то гораздо выше; все эти маленькие проделки списывали на любовь к трансформации. Тёмно-красный, даже, скорее, багрово-рыжий оттенок волос был от рождения, потому его часто спрашивали — красит он их, или нет. Бледная кожа иногда скрывала его наоборот нередкие веснушки почти что по всему лицу, но в особенности на переносице и на щеках близ глаз — бледные крупинки просыпавшейся золотой пурги. А ещё он был несколько худ, при том руки его и запястья тоже не отличались своей толщиной. Но сама манера речи, подражание, эта обманчиво хрупкая фигура особенно в профиль, когда отчётливо можно было оценить его рост и гибкость черт, всё это как-то неопределённо быстро внушало некую нотку доверия и симпатии. И всё же он был мальчишкой. Таким обыкновенным, простым и странны мальчишкой. Но это вовсе не исчерпывающий ответ.
Пока его пальцы в ожидании перебирали кнопки с разнообразными программными системами обогрева в собственном авто, в квартире происходил маленький бардак, причиной которого стало подпрыгивание на одной ноге при натягивании штанов, смелый перевес тела, и чуть больше этого потеря гармоничного контроля — она, не сопротивляясь при падении, задела руками и локтем стол и полностью, в одно только мгновение разрушила аккуратную стопку книг от спятившего Харриса с чакрами, до павшего в бою с французами Толстого. Пришлось прерывать и без того сумасшедшие сборы на приведение в порядок независимое барахло в «её скромном храме». Когда она уже спускалась по лестнице, усаживалась теперь на заднее сидение, как и любила, учитель постепенно начинал подумывать над тем, как бы поудобнее поспать.
- Ой, ну наконец. - в полном молчании они тронулись.
За закрытыми окнами был слышен лишь скованный ход ветра на ставнях разнопёрых, приблизившихся к самому земному одру туч; их мерный, отчётливый шаг слышался в самом лёгком гудении улиц, перерастающие в целые спешащие субботние трассы в рокотании движения и преизбыточной энергии, отчего громко и ясно слышалось безмерное, необъятное гудение человеческих языков в каждом грязном закоулке из самых лучших районов городских, бесконечных степей и распятых возможностей на крестах самолюбия и эгоизма. В любом, будь то провисшее тучное, жирное и мощное небо, в любом неоправданном знаке, слове, мысли выражались отвращением спешки, но только не живым чувством, которое она сейчас испытывала, — защищённая в течении и в неприятной массе железного корпуса, целеустремлённая и направленная в основывающих, строящихся планах самой же судьбы, зная то, что случится само по себе. Но, право, её одолевала скука. Может быть, сейчас она вообще не о чём не думала, но редко такие проблемы состоялись в её беспечно твёрдом мозгу.
Прежде, чем попасть в пункт назначения, требовалось увидеться со множеством машинных телег, везущие в своих напыщенных внутренностях людей, не менее уродливых и странных ко её восприятию.
«Ну-ну. Что спешат так увидеть они, жалкие, бессердечные рабы животных желаний и обезумевших страданий? Неужто свет в конце туннеля? Холодно как-то. Мы через чур медленно едем. Проклятая пробка! А можно-ли в бездейственной толпе увидеть нечто необыкновенное? - она вернулась к обзорному окну, тут же созерцая параллельное к ней усатое лицо мужчины в тёмном плаще. - Что и требовалось доказать — нет. О, право, скучно! Где же достаточный, не обманутый горизонт возможностей в обширных стенах городов и в небольших обителях? А свобода слова, выбор, верность? Не это ли есть сгинувшие тоталитарные урны, наполненные до верху сигаретным пеплом и грязными, жёваными окурками? Разруха и однообразие — сто лет, как живу, вижу эти пивные, зелёные, пузатые бутылки с одинаковыми этикетками. После них слишком часто остаются на крышах и близ мусорных баков осколки стекла. Занятная картина. Могу поспорить — никто об их смысле не задумывался».
Так думала, рассматривая прилавки и асфальтную пучину Береслава, забавляясь беспомощности дворников. Думала, думала, отвергая действительность.
- Ты день назад был готов меня убить, если я не пойду на этот шабаш. Теперь что-то по тебе такой самоуверенности не видно.
- Ну да. Сам поражаюсь. - он не особо хотел продолжать разговор, позабыв о причинах своей вчерашней злости.
- Ты готов был меня то-ли убить, то-ли изнасиловать. Почему? Почему ты так быстро сдался?
- Вполне готов был убить. И не знаю я. Надоело уже. Сиди тихо.
- Те мои алтарные порчи ты снимал сам, или кто-то тебе помог? - спустя некоторое время молчания она задала ничуть не интересующий её вопрос.
- Хватит уже! Почему, скажи теперь мне ты, должна всегда задевать все мои самые болезненные темы? И мешать мне, когда я веду машину?
- Ты бы мог спокойно разговаривать, если не так давно…
- Заткнись. Ты хочешь сама повести машину, раз я, по-твоему мнению, не так хорошо её веду?
- Лучше ты скажи, почему я вечно терплю все твои срывы, в которых не виновата.
- Из-за чего ты плакала сегодня утром? Или, корректнее будет спросить, из-за кого?
- Ох, ну уж извини, не у одного тебя любовные срывы. Возможно, я сама распоряжусь, когда и как я могу распускать слюни? - уже на нервах выкрикнула девушка, яростно устремляя свой взгляд на панель приборов, с ненавистью и злобой прожигая его, точно видя, как стрелки переводятся выше нормы.
- И ты ещё наивно предполагаешь, что я ничего не знаю. - внезапно руль против его силы крутанулся вправо, резко выворачивая на обочину, а двигатель неожиданно заглох; её выскочившая наружу фигура негромко но чётко, яростно, с отвращением выкрикнула: «Ну и знай!». Она отвернулась от него, выбираясь к тротуару, уже не слыша, как отчаянно ударил водитель всей рукой по рулю, сгорбившись и отчаянно положив свою голову на него; вошла в запутанные и многочисленные тротуары, с трудом удерживая в памяти наглядную карту, с помощью которой можно было найти то, о чём она сейчас ясно и чётко мечтала — здесь, тут, сейчас.
Невообразимые глянцевые обложки заворожили её, но тут опрокинулись немыслимой правдой и горечью, отчего она наугад выбрала пару бутылок, по её мнению, покрепче, немедленно расплатившись и почти что выбежав вон из магазина алкогольных напитков — сейчас, как никогда, её нервировали любые телодвижения с чужой стороны, глаза, слова, усмешки; лишь убежать, спрятаться, прекратить, раствориться с ночью и слиться воедино, умереть, умереть, либо же мучиться до последней капли крови — умереть, умереть… Свернув в немноголюдный парк она села под дерево, надёжно исчезнув из минимальной зоны, где её могли увидеть: быстро раскрутилась и опала крышка с тёмного, опьяняющего коньяка, опрокинулось дно, а голова непривычно закружилась, отзывалась нетерпеливым, слишком высоким градусом — пару глубоких глотков отключили в ней любое возможное сознание, только рот открывался и открывался, чтобы вновь наполнить всё жгучее, жадное пространство жидкостью, ещё боле ударявшая в голову, мешающая нечто странное в собственных мыслях и навевающее невозможное. Но вместо заслуженного облегчения её наполняли какие-то извращённые и отталкивающие, слабые мановения, отвращение и внутренняя боль. Голова вопреки всем её желаниям наполнялась сонным, твёрдым сплавом её минусов и недостатков. Реальность прекратила быть на её стороне.
- Ненормальная. - бессмысленно пробормотала она себе, явственно чувствуя, что столь редкая на её лице косметика, как тушь и слегка нанесённые острые тени опадают чёрными размытыми потёками на собственные щёки.
Глаза её, имеющие обыкновение пробуждаться от собственной невнимательности, зацепились за давно ещё украшавшее её палец кольцо, оплетающее позолоченными загогулинами и петлявшими листками — тонкая, но совсем её сейчас не волнующая работа безымянного ювелира, купленная когда-то около двух лет назад — что было больше двух лет назад? Не было убийств, не было лжи, не было ничего фантастического и глупого, не было смеха, грёз и будущего; не было его. На ней тёмного, бардового расцвета пальто, немного грубого покрова с редко попадающими чёрными волосками — почти что месяц назад, новая и из магазина обнова; это было то-ли в начале сентября, октября, августа? Неважно, тогда она была занята нечто большим и важным с юридической точки зрения. Если смотреть со здоровыми мерками прямо вниз, то уж про облегающие тёмные штаны и про обувь она ничего толком не помнила, тем более в минуты собственного самодурства. Теперь она отлично видела умышленно соединяющий её с бескрайней пустотой золотой, холодный и безжизненный браслет, толщиной буквально в несколько миллиметров, плотно облегающий её запястье, не отпускающий от своего раскрепощённого, вульгарного и нахального блеска. Застёжка надрывно звякнула, раскрываясь, а та же самая рука лениво, но с остервенением выбросила подальше глупую безделушку, а чуть более открывшиеся тёмные знаки ещё с большей силой набросились на неё, на мгновение покрыв всё зрение помутневшими пятнами. Смыть, но никак! Вырезать, но с трудом!..
Слепо пошарив по  земле, пальцы нащупали не слишком острый, грязный осколок, выборочно проведший линию от начала и до конца первой руны — слёзы ещё сильнее закапали из под век, падая и орошая дымок еле виднеющейся земли. Она, в который раз за этот день сорвалась, одним только звуком разрушая путы так заботливо завёрнутой руки, смахивая вместе с лоскутом запёкшейся крови и тупой осколок. В её душе что-то постепенно разъединялось, двоилось и троилось, распадалось и воссоединялось, бесилось и кричало, умирало и стонало. Вот результат всего того, что получила и забрала, вот выход, вот то, что последнее осталось в ней — боль и прошлое!
Внезапно осенённая чем-то нерушимым, единственным, заклятым, она замолчала, остановилась, прикрыв веками тёмные впадины зрачков, — смерть.
«И пускай я потону в море физических страданий, пускай задохнусь от мерзкого запаха крови — я усну и проснусь лишь тогда, когда для меня настанет новая жизнь. А лучше, вообще никогда». Последний коньячный напиток так и остался валяться подле разбросанных во все стороны вещей —теперь её судьба была в нечто другом…