Проповедь Аграфены Мирной

Очередное пасмурное утро опустилось на эту пустынную территорию на востоке страны. Вдалеке, как обычно, были слышны минометные очереди, взрывы, крики людей, сливающиеся в страшный и безликий гул. Война. В городе было относительно спокойно уже почти неделю, чему все несказанно радовались, надеясь, что огненный ад закончится, и можно будет заново строить, облагораживать, украшать окружающее пространство, восполнять убытки и лечить покалеченные тела и души. Но эта надежда угасала с каждым днём и, кажется, сегодня она покинула сердца бедных жителей разоренного и выжженного боями города навсегда.

Из подъезда наполовину взорванной пятиэтажки вышло несколько человек. Нетвердым шагом они побрели по пыльной земле, усеянной осколками, мусором и нечистотами. Если бы мы пригляделись, то увидели бы, что эта небольшая горстка людей состоит из пяти женщин среднего возраста, истощенных, в рваной и грязной одежде, с пугающим безразличием на лицах, и двух крепко сложенных высоких мужчин в военной форме. Поджарые, крепкие и уверенные в своей неуязвимости они вели жительниц всё дальше вдоль некогда ухоженной, а ныне разгромленной  улицы.
- Долго еще? – устало и медленно пробормотала самая молодая на вид женщина.
- Нет, потерпите. Скоро уже, – последовал ответ.

Эту фразу бросил, не оборачиваясь, темноволосый солдат, который выгодно выделялся на фоне своего старшего товарища. Чем он был необычен, чем так запоминался всем, кто его встречал впервые, сказать было сложно. Если бы у них спросили, то никто бы и не ответил. Лицом солдат был не настолько красив, фигура мощная, широкоплеч и высок, но кого этим удивишь? Разве что глаза. Лучистые и будто бы добрые, такие, что смотрели на девчонок с телеэкранов, заставляя тех томно вздыхать. Светлые глаза романтика, мечтателя, а не солдата. Еще не замутненные болью и горечью, что казалось чудом среди смрада, смерти и жестокости.

Его звали Павлом. Павел Меньшиков, рядовой, прибыл служить из Москвы. Больше о нём ничего и не знали даже сослуживцы. Шедший рядом чеканным шагом Михаил Васильев неодобрительно косился на Павла, но молчал. Не любил он таких – молчаливых, недружелюбных, с какой-то тайной будто на душе, ждал подвоха. Даже пытался один раз пару месяцев назад подстроить всё так, чтобы Меньшикова убрали, отправили служить куда подальше, да вышло всё наоборот. Выговор, объяснительная записка и шквал укоризненных взглядов ребят. Крысой тогда посчитали не закрытого парня, а его, выгодно отличавшегося на службе вот уже три года до этого, Михаила.

Из мрачных воспоминаний мужчину вызволил какой-то раздражающий звук. А вот и его источник – перед солдатами и женщинами, как откуда ни возьмись, возникла тощая старуха, дурно-пахнущая – здесь был и пот, и грязь, и запах каких-то лекарств – и причитающая.

- Подайте!!! Христа ради! Хоть что-нибудь… - выла она, периодически всхлипывая, давила на жалость. Васильев почувствовал, что нервы его натягиваются самым предательским образом и готовы сдать в любую секунду – ведь война, голодают все! А она еще и пройти мешает, злит тех, кто защищает город, что есть сил. Видимо, лицо Михаила не отражало ничего, кроме агрессии, поскольку старуха, едва заглянув ему в глаза, поплелась куда-то вперед, лишь прищелкивая языком. Павел с многозначительным выражением покосился на товарища и сказал ему так тихо, чтобы бабы, идущие следом, ничего не слышали:
- Ты там полегче. Я знаю эту старуху. Немного безумна теперь, но угрозы нет от неё…
- Угрозы? А я боюсь её разве?! – прошипел в ответ Васильев, и его смачный плевок полетел под ноги.
- Нам всем нелегко… - Меньшиков остановился и повернулся к женщинам. Шествие остановилось. Слева – разрушенный стадион, справа – бараки, а прямо перед их носом двухэтажный чудом уцелевший домик в несколько квартир. Место, которое забрали под свои нужды военные. Пришли.  Ещё недавно по периметру дома стоял караул, теперь же место было оставлено лишь на случай необходимости. У закрытого входа бродили сторожевые овчарки  – два прекрасно обученных кобеля.

* * *

«Мир на пороге третьей мировой войны, отрицать это уже не приходится… - голос диктора утонул в шуме и помехах - Но сдаваться! Сдаваться сейчас – преступно! Каждый из вас, дорогие радиослушатели, может изменить мир к лучшему! Каждый из вас - гражданин! Не страны! Мира! Вместе мы сможем всё. Ради наших детей, ради будущего, ради этой чудесной планеты с цветущими садами и полноводными реками…»

По тускло освещенному помещению эхом разнесся звук щелчка – это светловолосая женщина, на коленях которой стоял приёмник, выключила его. Обширная полуподвальная комната в ту же минуту наполнилась возбужденным шепотом. Три десятка человек, пришедшие послушать Аграфену были крайне взволнованы такими новостями. Выходит, всё гораздо серьезней и война не утихает, как все надеялись, а всё так же набирает свои смертоносные обороты! Что же будет?! Паника в мыслях, голосах, действиях. Животный страх витал в воздухе, мешая собравшимся вспомнить цель своего нахождения здесь. И вот, как по взмаху волшебной палочки, все замолчали.

Аграфена, белокурая женщина лет тридцати на вид, худенькая и большеглазая, с тонкой, почти прозрачной кожей, требовательно и громко попросила свою аудиторию успокоиться.
- Может быть, кто-то из вас хочет воды? – прокатился эхом по комнате её звонкий голос.
- Мы! Мы хотим! Да! Да! Воды! – вторили слушатели.
- Валя, помоги… - на эти слова Аграфены отозвалась рыжеволосая девушка, сидящая по правую руку. Она проворно поднялась, ловко подхватив с пола небольшой кувшин, и пошла по рядам, касаясь рук и колен сидящих подолом некогда красивого пурпурного платья, ставшего теперь обычными грязными лохмотьями.

Наконец ропот утих, а Валя с пустым кувшином заняла своё место. Началось речь. Та самая речь, ради которой все эти люди уже не в первый раз собрались здесь, вокруг Аграфены.
- Вы! Вы! И Вы! – женщина скользила взглядом по обращенным на неё лицам, - Вы боитесь войны, боитесь того, что смерть коснется вашей бледной кожи, этих усталых конечностей, превратит ваши лица в маски с застывшими гримасами. Я говорила вам в прошлый раз, как начался мой путь к истинам, о которых мы и поговорим сегодня…

Аграфена опустила голову, замолчав, и именно в этот момент всем стал отчётливо слышен стук в дверь помещения. Испуганные взгляды и напряженное молчание.
- Не бойтесь! Я уверена, что это не военные, это свои! Открой им, пусть присоединяются, - губы проповедницы сложились в кривую улыбку. На самом деле, Аграфена была несколько встревожена, но понимала: нельзя подавать вида, что это так. Спустя минуту, под цепкими взглядами собравшихся, в их тесную толпу прошли двое – невысокие, ничем непримечательные темноволосые женщины.
- Мы ведь верно нашли Вас? – громко обратилась к Аграфене та из них, что была постарше, - «А. Мирная будет говорить…» - так мне сегодня сказал один старик на улице. Это Вы?... И Вы говорите к нам сегодня? – она замолчала, всё так же прямолинейно глядя в лицо Аграфене.
- Я. Аграфена Мирная – это я, и я говорю сегодня,– сухо прозвучало в ответ. Кое-кто из сидящих неодобрительно цокнул языком, некоторые из них возмущенно посмотрели на нахальную особу, осмелившуюся разрушать глупыми вопросами атмосферу собрания. После этого внимание публики вернулось к виновнице позднего бдения, и речь продолжилась.
 
* * *

- Она опасна! Я говорил: о-б-е-з-в-р-е-д-и-т-ь!!! – взревел грубый мужской голос с такой силой, что сидящие в соседней комнате рядовые пугливо зыркнули на дверь кабинета. Это был не просто кабинет, а настоящее логово – территория, принадлежащая полковнику Льву Фёдорову. А с Фёдоровым шутки плохи, это всем было известно. Вот и сейчас полковник не просто не в духе, а в самом настоящем бешенстве. И на ковре перед ним стоял никто иной как рядовой Меньшиков.
- Со всем уважением к Вам, Лев Эдуардович, - твердо и тихо сказал Павел, направив взгляд на полковничьи погоны: он знал, что полковник ненавидит, когда ему смотрят в глаза, считая такое недопустимой дерзостью, требующей самого жесткого выговора или даже наказания, - Я понимаю, что решение это при…

Фёдоров треснул кулаком по дубовому столу с такой силой, что стоящий на нем семейный портрет с грохотом рухнул вниз изображением.
- С какой стати ты, щенок, решил, что имеешь право ослушаться?! – злобно сверкая покрасневшими белками глаз, прошипел он, и не дав Павлу вставить ни слова, продолжил, - Я даю тебе одну неделю и ни минуты дольше! За это время ты либо исполняешь свою задумку, либо… Либо я больше не спрашиваю тебя. Но если.. Если приключится какая-то беда, - на последнем слове полковник сделал значимое ударение, - вы ответишь головой. А теперь ПОШЕЛ ВОН!

Подслушивающий у дверей Васильев едва успел отскочить, с такой скоростью из полковничьего логова выскочил провинившийся рядовой.
- Ну что, сукин сын, допрыгался? – услышал удаляющийся Павел ехидные слова Михаила за своей спиной, но не хватало ему отреагировать на провокацию этого змея. Меньшиков протопал вниз по лестнице и оказался на запыленной, раскаленной июльским солнцем улице, оставив за тяжелой металлической дверью и ухмыляющегося сослуживца, и разъяренного начальника, и десяток таких же бедолаг. «К чёрту их всех! К чёрту! Пусть негодуют, пока мой план работает с точностью часового механизма!» - пронеслась в его голове самоуверенная мысль, одна из тысячи таких же самоуверенных мыслей.

* * *

«…Вам страшно. Я вижу этот страх, даже если вы стараетесь показаться бравыми. Я вижу, что смерть страшит вас, как и любое живое существо. Священники сказали бы вам каяться за то, как вы жили. А я говорю: плюньте в лицо священнику за то, что ваша жизнь в его устах – это плод вины. За то, что слово «грех» вошло в вас с молоком матери. Я прошу вас не бояться смерти, а благодарить её, потому что самое сияющее и беззаботное счастье ваше – ничто иное как обратная сторона горя, мерзости и боли. Счастье – это самообман. И я хочу, чтобы вы поняли, что мир – не то место, за которое нужно держаться… Это не тот дом, куда нужно приводить новых жильцов, это не сад, не рай и не место отдохновения. Наш мир – наказание, камера пыток и зловонный чан. Я слышу, что вы начинаете не понимать меня, уважаемые. Я слышу, что вы не хотите слушать. Но ведь нам всем умирать. Война - за разбитыми окнами. В любую минуту это самое помещение может быть разрушено, этот город в одну минуту может смести с лица земли ударной волной. И что же? Вы будете плакать над собой, над своим потерянным… Или же возрадуетесь, что боли не будет тоже, что пустота – синоним смерти, а смерть – производное от покоя? Я хочу, чтобы вы поняли… Поняли, что нам даруют освобождение. Сама планета. Мы так надоели ей, что она хочет избавиться от паразитов на теле своём. Но у нас нет права убивать по своей воле. У нас нет права и наказывать, рожая. Убейте в себе животное и посмотрите на свет: нас освобождают. Плачьте от радости! Победите страх, забудьте о теле, которому здесь плохо. Примите… Примите пустоту.»

Так говорила в тот вечер Аграфена к людям. По рядам прокатывались всхлипы, негодующий шепот. Кто-то молился, а кто-то порывался уйти. Валя смотрела на свою подругу, на её красивый профиль, и думала о том, как же Аграфена – некогда простая замужняя горожанка, любящая жизнь, работу, окруженная друзьями и покровителями, стала такой – проповедницей смерти. И это посреди войны! Валя восхищалась и готова была целовать ноги своей благодетельнице, слушать её вечно. Слушать, купаясь в слезах или утопая в волнах истерического хохота. Слушать ежечасно, наедине и среди толпы. Слушать и слушать. Как же она говорила! Как убеждала! Самые отчаянные жизнелюбы становились на путь принятия и радости, впитывая каждый звук, слетающий с губ смелой Аграфены.

Опустошенная собственными речами, но всё же довольная, женщина неподвижно сидела на своём месте, наблюдая, как из помещения выходят слушающие. Валя, даже не дождавшись того момента, когда они останутся здесь одни, начала убираться – еще в начале собрания одна невнимательная старуха разбила кувшин с водой, с которым Валя, как и всегда, обходила ряды обездоленных искателей истины.
- Кто вы такие? – резкий окрик Аграфены заставил девушку выпрямиться и осмотреться. В дальнем углу комнаты стояли две женщины. Да, она узнала их – те самые новые, что пришли три дня назад, так бесцеремонно опоздав. Неприятная особа со своими вопросами и её спутница. Что же им здесь надо? 
- Не бойтесь, Аграфена! Мы просто хотели сказать Вам «спасибо» за те истины, причастными к которым Вы нас делаете… - сказала та из них, что была помладше, - меня зовут Галя, а это моя старшая сестра Зоя… И нам нужно с Вами поговорить.

* * *

Весь этот день Павел Меньшиков был обеспокоен – подходил к концу срок, данный ему полковником, чтобы закончить с делом Аграфены.  От Галины Беловой и Зои Шиловой не было никаких сообщений. Если глупые бабы не ослушались приказа, а он знал, что это так, сегодня они уже шестой подряд вечер были на собрании у проповедницы. Необходим был отчет, результаты… Хоть что-то. Иначе всё это зря. Дойдя в своих мыслях до точки отчаяния, Меньшиков усилием воли вернул себе самообладание и продолжил вглядываться в кромешную темноту городской улицы. А вот и они – по шагам и силуэтам, Меньшиков понял, что приближаются его смелые информаторы, ближе и ближе. Павел посветил фонариком, чтобы удостовериться в собственных догадках, и оказался прав.
- Наконец-то, - в полголоса проговорил он, обращаясь к женщинам, когда те остановились на расстоянии одного шага от него, - пойдемте.
Ещё несколько минут заговорщики прошли в тишине, пока не оказались перед тем самым зданием, куда Зою, Галю и ещё трёх женщин привели Меньшиков и Васильев, чтобы дать им задание, в тот первый раз.

Как только дверь тускло освещенного кабинета была закрыта, а ключ от неё брошен на стол, Меньшиков начал допрос. Чтобы скрыть собственное волнение, рядовой делал вид, что подробно конспектирует сбивчивый рассказ женщин. На самом же деле, Павел думал, как теперь поступить.
- Кажется, после всего этого и она, и Валентина стали доверять нам. Мы были весьма убедительны, - начала было Галя, робко косясь на него из-под опущенных ресниц.
-  Меня не интересуют ваши догадки! Результат! Только он меня интересует! – грубо перебил Меньшиков.
- Молчи, Галя. Скажу я, - воспользовалась замешательством сообщницы Шилова, - Как и было велено, мы немного опоздали на первое собрание. Мы пришли, обратив на себя внимание и проповедницы, и всей её паствы. На третий день мы остались поговорить. Мы были вчетвером, говорили долго. Говорили о том, как нам нравится всё, что Аграфена Мирная несет людям. Я сказала много приятного, чтобы загладить грубость, проявленную во время первого визита. И вот что я скажу…

Павел почувствовал глубокую симпатию к смелой женщине, было видно, что та – отличный компаньон в таких делах, и он не ошибся, выбрав её главной в этой разведывательной операции.
- Валя – это очень управляемый, глупый ребенок, - продолжила мысль Зоя, - она смотрит в рот благодетельнице. Но я не виню девочку: она осталась сиротой почти год назад, вот и нашла себе замену властной матери. Мирная не любит и не уважает никого, а девчонка для неё – просто прислуга, можете не сомневаться, Павел… Как Вас по батюшке? – Шилова улыбнулась, всё так же прямо глядя в лицо собеседника.
- Семёнович, - Павел сделал над собой огромное усилие, чтобы не улыбнуться в ответ, и, одарив Зою мимолетным взглядом, снова уткнулся в записную книжку.
- Так вот, Павел Семёнович, эта Валя, как зверёк, предана Аграфене, но она тоже потеряла бдительность. Есть шанс переманить малолетку на нашу сторону и через неё привести Мирную к Вам.
- К сожалению, времени нет, - вздохнул Меньшиков и стал внимательно смотреть на женщин, словно забыв о записях, - Завтра. Я хочу, чтобы завтра вы привели мне Аграфену. Девчонку надо либо отвлечь, либо так же привести ко мне. Хотя это крайне нежелательно. Мне нужна эта болтливая сука, что сеет смуту в людях, а не её служанка. Подумайте, что сделать.
- Но как? Как её привести? Она почует неладное! – развела руками Галя, нервно переминаясь с ноги на ногу.
- А это вы сами придумайте, слово сдержу, умереть с голоду не дам, - Павел прошагал к двери и повернул к ней ключ, - Вам чертовски повезло. Цените это. А не сумеете – я вас обеих не знаю и мы ни о чем не договаривались.

На этом вторая беседа с Меньшиковым была окончена. Теперь уж пан или пропал, пан или пропал – так и крутилось в головах у Галины и Зои. Не глядя друг на друга, женщины спустились с крыльца, и ночь приняла их в свои объятья, скрыв в своих покровах от любопытных глаз.

* * *
В этот вечер в комнате собралось почти вдвое меньше слушателей, чем обычно: дело в том, что бои снова приближались к городу. Несчастные, измученные войной люди предпочли уйти в убежище, чтобы переждать ночь. Все отлично понимали, что нахождение здесь, совсем неглубоко под землей, абсолютно не защищает их от опасности, скорее наоборот – быть погребенными заживо или раздавленными массой строения не желал никто. Они боялись. Испугалась прийти даже верная Валентина. Девушка ничего не сказала Аграфене, просто её не было здесь. Зато новые прихожанки уже заняли свои места. Не увидев рядом с проповедницей юной помощницы, они обменялись едва уловимыми взглядами, понимая, что всё складывается в их пользу.

- Смелые и прекрасные в своей смелости, - начала Аграфена речь, - спасибо, что пришли сюда в этот неспокойный вечер…
Вдали снова послышался грохот взрывов, и прихожане, будто ища поддержки друг в друге, стали озираться по сторонам. Совсем  недолго говорила Мирная в тот вечер, чувствуя, что внимание публики рассеянно: никто не задавал вопросов, смотрели почти все не на неё, а куда-то под ноги или в потолок, а Зоя и Галя еле слышно перешептывались.

- Аграфена, прости нас за болтливость, - прозвучал голос Галины над самым ухом проповедницы, когда та повернулась спиной к расходящимся людям.
- Ничего. Только вот о чем вы говорили? Может быть, у вас есть вести от Вали? – женщина обеспокоено посмотрела на своих новых приятельниц, которые явно метили на место подруг, а может и сообщниц.
- Да, ты угадала, - слукавила Зоя, мгновенно хватаясь за шанс осуществить приказ рядового.
- Валя сегодня приболела, но дело не в этом… Она не дома, - с нажимом на последних слова подхватила идею стоящая рядом Галина, глаза её были опущены, а руки сцеплены, - она… понимаешь, есть один человек…
- Какой ещё человек? – Аграфена повысила голос, но её губы предательски задрожали. Было видно, что эмоции, так умело сокрытые до сих пор под маской невозмутимости, готовы вырваться наружу.
Зоя продолжила рассказ, всё больше и больше входя в роль. Её голос звучал глухо и печально.
- Человек, его зовут Павел. Он служит здесь. Это он увёл Валентину. Увёл, потому что она участвует в твоих проповедях.
- Откуда тебе знать? – Аграфена неожиданно насторожилась, переводя глаза с одной женщины на другую.
- Я знаю это, потому что на вчерашнем собрании был кое-кто, затесавшийся в число обычных слушателей. И этот кто-то всё видел, - Зоя удрученно покачала головой, и по её впалой щеке скатилось две слезинки, - он видел, что мы вчетвером общаемся. И брать тебя – дело гиблое. О тебе они и не думают, но вот девочка…
- Они схватили её сразу после собрания, а нас нашли сегодня днём. Рядовой Меньшиков ,так зовут этого скота, - он просил привести тебя. И дал адрес. Иначе, - Галина запнулась, - я боюсь того, что они сделают с Валечкой…
- Хорошо, я пойду, но вы уходите сразу. Вас поймать не должны.
- Но… - Зоя будто хотела подобрать слова, - Мы ведь подруги. Теперь. Мы готовы заступиться за тебя, Аграфена. Зачем же идти в волчье логово в одиночку?
- Нет. Я справлюсь. Ведите. Я вам верю.

Все трое стремительно покинули помещение. Странно было на вечерней улице:  гул, отражающийся от стен пугающим эхом, городская  въедливая пыль, но людей нет вовсе, ни души. Будто те, что только что слушали речи Аграфены, лишь привиделись ей, чтобы потешить взор одинокой сумасшедшей и порадовать её больное воображение.

***

- Где она? – гневно сверкнула глазами допрашиваемая.
- А ты как думаешь? Валя дома, но ведь её и привести могут… - Павел растянул губы в ехидной улыбке.
- Не смейте! Но раз дома... Эти странные женщины – Ваших рук дело. Теперь мне всё ясно.

Меньшиков обошел стул, на котором неподвижно сидела Аграфена, и положил руки ей на плечи.
- Ты права, но это ничего не меняет. А я предлагаю тебе сотрудничество, - произнес он, чувствуя, как напряжено тело женщины, - Я ничего не сделаю с тобой. И не трону твою Валечку. Но… Есть одно «но»: ты перестанешь нести бред, вредный бред своего воспаленного разума.

Павел чувствовал, что его тон и манера говорить – актерство, что голос не его, и слова не его, но уже не мог выйти из роли. Одни лишь глаза выдавали в строгом надзирателе, коим он предстал перед Мирной, испуганного мальчишку.
- Вы хотите, чтобы я сидела тихо и больше не говорила с народом? – прошептала допрашиваемая.
- Нет! Ну что ты! Это они, те шакалы за дверью, хотели твоего молчания. Я хочу слышать твои речи. Но ты говоришь не о том. Понимаешь, ты сеешь мысли о поражении, а я хотел бы сделать тебя певицей победы. Чтобы ты убедила их, этих несчастных женщин и их тощих оборванных детей, в необходимости борьбы, борьбы ради жизни. Да-да, - Павел почувствовал, что Аграфена хочет возразить ему, и повысил голос, вдавив ладони в её плечи еще сильнее, -  Ты сказала уже так много. Непросто будет повести их за собой в другом направлении, убедить в новых взглядах. Но я думаю, что великая Аграфена Мирная сможет.
Павел хмыкнул и убрал пальцы с напряженных плеч женщины.
- Я не согласна, - громко и отчетливо процедила белокурая красотка сквозь зубы.
- Не согласна? А умереть? Умереть ты согласна? – Павел снова сидел напротив неё.
- А умереть я согласна всегда. Тем более, если моё время пришло. Пусть смерть приходит - в твоём ли образе или в образе шакалов за дверью. Я не изменю ни слова. Ни звука. В том, что говорила им.
- Ну и что же ты говорила? Повтори.
- Я говорила: жизнь не стоит того, чтобы бояться смерти. Земля стонет под нами и мы не должны противиться её очищению. Но всё пойдет своим чередом. Главное, не мешать.
- Мешать? – Павел хмыкнул, бросая немой вызов проповеднице.
- Мешать. Женщина мешает земле очиститься, приводя в мир новых людей. Мужчина мешает земле очиститься, внедряя вредные идеи в головы женщин, производя открытия, позволяющие спасти тех, кому нужно умереть. Все боятся. А я не боюсь. И они не должны…  Пусть страх уходит.
- Единственная помеха – ты. Может быть, они были правы в том, что тебя не исправить. Но я бы хотел попробовать… - глаза Павла сверкнули недобрым огнем, и он пулей вылетел за дверь.

Через минуту в кабинет вслед за Меньшиковым проследовали два офицера. Отдав им честь, Павел приступил к докладу: «Военная преступница Аграфена Мирная. Задержана по обвинению в агитации населения города и насаждении аморальных, разлагающих убеждений. Проповедует идеи несопротивления и добровольного отказа от борьбы за мир и жизнь. Что прикажете делать?»
Белокурый мужчина, один из офицеров, недолго думая, отдал приказ: «В камеру до завтрашнего утра. А там решим…» - он ухмыльнулся одним уголком рта и вместе с коллегой вышел из кабинета допроса.

- Ну что ж… Твоя песенка спета, Аграфена Мирная. Всё-таки допрыгалась. – Меньшиков ходил из угла в угол, иногда поднимая глаза на казавшуюся безразличной Аграфену, - а я ведь, дурак, думал спасти тебя. Молчишь? Молчи. Думал, что смогу тебя к сотрудничеству склонить. Неужели лучше умереть?
- Лучше. – эхом отозвалась женщина.
- Ну, твое право. Я, конечно, не знаю, сколько и мне отведено, и другим, но раз лучше, я уверен, что полковник не станет медлить. Хотел тебя с лица земли стереть, жаждет этого и сейчас. И шанса не упустит. Жить тебе осталось максимум сутки. Подумай.
- О чем тут думать? – злобно сверкнула глазами Аграфена, - Я принимаю свою судьбу. Мне всё равно здесь плохо. Я ведь думала, что мир – это сад цветущий. Жила, как все, а понимала: нет, что-то тут не так. Понимала, что за фасадом – разруха, гнильё. Казните, что врать разучилась - что себе, что другим. Я когда Вас увидела, Павел, думала, что Вы меня поймёте. Вы же не злой, не грубый, я по глазам вижу. Но если Ваша помощь мне – заставить жить дольше отведенного срока, смотреть на этот прекрасный город, который уже мёртв, на голод и боль, на то, как весь мир погибает – значит, Вы такой же как они! Глупый! Я не боюсь Вас уже. Да, глупый. Я же почти покойница, не надо на меня так смотреть. Я рада, что уйду, и Вам пожелаю хоть в последнюю минуту жизни меня понять. Коль перешла дорогу Вам, простите. Все умрём. Чего же мне бояться?
- Хорошо. Сейчас я отведу тебя в камеру. Там переночуешь. Приду первым к тебе утром. Если передумаешь, дай знак. А нет – мне жаль. Мы могли бы подружиться.
Теперь голос Меньшикова был грустным, а выражение лица мрачным и задумчивым. Вот ведь ведьма. Красивая, а выбирает смерть. Так ему думалось, и обидно было потраченной на хлопоты недели.

* * *

На следующее утро, как и обещал, он проследовал в камеру, где вчера собственноручно запер Аграфену. Изнемождённая, из-под полуприкрытых век, она смотрела в лицо своего неудавшегося спасителя. Павел почему-то сразу понял, что Мирная не спала ночью, и прямо спросил об этом.
- Не спала, потому что тебя ждала, - ухмыльнулась пленница. Её губы подрагивали, но всё же улыбались. Меньшиков стал бояться её глаз и губ, может она и сумасшедшая, но всё-таки притягательная. Он не собирался отрицать очевидное. 
- Не передумала? – почти утвердительно спросил Павел, стараясь сохранять строгий и даже надменный вид. Получалось плохо.
- Нет. Пришел за этим? Чтобы эту глупость у меня спросить? – Аграфена выжидающе молчала, а потом как-то игриво вскинула руки.
- Не только…
- Ты хочешь меня поцеловать? – смех её звенел, подобно колокольчику.
- Хочу. Но боюсь. – Павел не понимал, что с ним происходит, но это больше не страшило его.
- Целуй. – Аграфена провела худой рукой по спутанным волосам, притронулась к губам и едва заметным жестом поманила к себе рядового. И он пошел.
Как во сне, словно в бреду Павел Меньшиков опустился на койку рядом с женщиной и обнял её, а потом припал губами к её губам, к коленям, к обескровленной руке… И казалось ему, что он наконец нашел ту, которую искал в одинокие школьные годы, на вечеринках в лагере, на студенческих дискотеках, на улицах, в чужих городах.

Не прошло и получаса, как Меньшиков нетвердым шагом вышел из камеры. Как в тумане видел он бледные стены казенных помещений, лица таких же солдат, ехидную морду прошедшего мимо чеканным шагом  Михаила Васильева и, наконец, полковника Льва Эдуардовича Фёдорова. Тот торжествующе смотрел из-за своего стола на выглядевшего таким жалким Меньшикова.
- Ну что, спаситель? Получил? – злобствовал полковник, - Нужна этой твари твоя помощь… Как же? Неделю ты, мразь, занимался ерундой, ослушался, тратил время зря. Хотел выговор, так получишь.
С каждым словом, Фёдоров распалялся всё больше.
- Есть тебе что сказать? Нечего! Драить туалеты будешь, мыть полы, подтирать жопы солдатам, а самое главное: приказ в исполнение, насчет этой, Мирной Аграфены, твари подколодной, приведешь сам!
- Какой приказ? – изо всех сил стараясь не выдать волнение, выдавил из себя побледневший Павел.
- Расстрел. Сегодня, 25 июля, вторник. Время расстрела: 12:00. Место: задворки. Некогда нам. Меньшиков, с этой дурой возиться. Моя б воля, её бы еще дней пять назад ликвидировали. Попробуй только ослушаться!
- Слушаюсь, Лев Эдуардович.
- Ну что ж, Меньшиков. А теперь пройди к офицеру Семченко, подготовься. Я буду на расстреле, лично прослежу, чтобы суку эту ты застрелил. Так что без фокусов!
Сложно описать то, что творилось в те минуты в голове Павла. Голос полковника звучал глухо и тошнотворно, поставленная задача – убить её – казалась нереальной. Но уже стоя перед офицером Семченко, тем самым рослым блондином, которому только вчера передавал он отчёт о допросе Аграфены, Павел Меньшиков всё понял. Вот и ответ: всё это чушь, вся эта жизнь – мишура. И права она, Аграфена, что нет тут ничего, за что стоило бы держаться. Сегодня – последний день. Не только для неё, но и для него, Павла. Как легко всё, как просто.
- Рядовой Меньшиков, я что-то веселое говорю? –грубо вернул Павла в реальность голос офицера, и тут только заметил он, что улыбается во весь рот, будто сумасшедший.
- Нет-нет, простите, - лицо Павла стало привычно-напряженным, сосредоточенным.
- Вы поняли всё, что я сказал?
- Понял. – соврал Меньшиков.
- Хорошо. Идите.

Чуть позже, направляясь к камере Аграфены, счастливый каким-то новым, неизвестным ему до тех пор, счастьем Павел, думал о всей своей жизни. О том, как ошибался, как винил себя, как радовался ерунде, держался за мир, даже когда тот его сбрасывал. Как старался пропускать мимо глаз боль, не видеть всеобщего страха и агонии, в которой зашелся весь мир – дети, женщины, мужчины, старики. И хоть Аграфена и не говорила никому о том, что из жизни уходить надо добровольно, нет, она даже была против, он всё решил уже. Убьет её и быстро, пока никто не помешал, выстрелит себе в голову, а может в сердце. Пусть она не видит, как он ослушается и выберет смерть, не дождавшись добровольного прихода её. Не хотелось ему огорчать любимую свою, такую нежную, такую странную, стоящую уже давно одной ногой на земле, а другой – в иных мирах. И никого он не разочарует больше и не обидит. Какой же хороший день сегодня: и птицы щебечут, как будто на земле этой еще нет войны, и солнце светит, как и будет оно светить после заката человечества. Заката, о котором так мечтает и так много говорила Аграфена. И даже на сердце у него легко-легко. Так легко не было Павлу с тех пор, когда он был мальчишкой, беззаботным и веселым…

- Пора! – сказал он единое слово, войдя в камеру любимой.
Аграфена молча поднялась с койки и последовала за Павлом. Длинный коридор, тишина и спешные шаги палача и жертвы. А птицы всё пели и пели, и щебет их звучал для этих двоих так откровенно и так пронзительно. Не просто так пели птицы, не просто так звучали шаги, и вовсе неспроста слышался грохот боёв за окнами - это всё было музыкой, гимном последнего дня.  Музыкой, которая была понятна и близка лишь им: будущему самоубийце Павлу и смелой проповеднице Аграфене. Под этот гимн двое сошли с лестницы здания, оказавшись во внутреннем дворе перед глазами полковника, рядовых, офицеров, простых рабочих, приглашенных сюда, чтобы после расстрела убрать тело казненной. Все они смотрели на Павла, но какое теперь дело ему до них? Не сговариваясь, эти двое посмотрели в глаза друг другу  и лучезарно улыбнулись. А гимн всё звучал…

Июль 2016