Бес Дефиниции

Пролог. Андрей

Шеф был как всегда загадочен. Он никогда не дает в руки товар, который нужно доставить. И никогда его не показывает, хотя я, в любом случае, знаю, что внутри. Это всегда сверток, всегда небольшой, и на самом видном месте всегда стоит синий штамп с улыбающейся рогатой рожицей, надписью «Бес дефиниции» и порядковым номером заказа.

- Доедешь в адрес, - у шефа отвратительная манера говорить «в адрес» вместо «по адресу». Наверное, в прошлом он служил в милиции. Хотя какое у него прошлое... - Станция Новогиреево, напротив «Киргизии» жилой квартал. Там разберешься, дом-квартира в заказе.

Странный он. Зачем говорить, на какую станцию ехать, если точный адрес и так написан. Впрочем, странность не первая и не единственная. На фоне того, чем мы тут занимаемся, это не странность и даже не особенность.

- Все как обычно, - продолжает этот очень-очень старый зануда. - Доедешь до клиента, снимешь информацию, и обратно. Уехать оттуда ты должен до девятнадцати нуль-шесть, иначе рискуешь попасть в неприятности. Там человека убьют на первом этаже, можешь попасть под горячую руку.

Спасибо за доброту, шеф! А я-то и не в курсе…

- Чаевые чем брать? - интересуюсь нагло.
- На свое усмотрение. - Шеф сказал все, что хотел и углубился в свои таинственные бумаги. Я спокойно разворачиваюсь и ухожу, изо всех сил стараясь скрыть радостное возбуждение. Эти слова могут значить только одно: клиент берет кредит ненадолго, а значит жить ему осталось месяц — максимум, шесть. Потом залог будет изъят в счет неуплаты. Как положено в нашей фирме, без дефиниции.

Я выкатился из офиса в тоскливом одноэтажном квартале возле площади Ильича. Запас времени был приличный, ветка прямая, до часа икс я успевал с большим запасом.

Шумная площадь перед «Киргизией» опять порадовала бессмысленным, шумным многолюдством. Москва — чудесная мясорубка, а мы — ее шарниры, спирали и шестеренки. Ну и лезвия, конечно, тоже. Безупречно острые, неутомимые, мощные, неопалимые и неутолимые.

Вот дом. Второй подъезд, третий этаж. Съемная хата, безусловно. Звонок этак пятьдесят шестого года выпуска. Дверь открыл сильно потертый мужик лет примерно тридцати пяти. Снимаю информацию, как и было сказано.

Отец

Дела Парамонова были откровенно плохи. Он шел по въетнамскому рынку в сторону въетнамского же кабака, капли вонючего дождя шлепали по непокрытой голове, попадали в глаза, стекали по многодневной щетине, горчили во рту и хлюпали в ботинках. Кругом звучала чужая речь, от разноцветных тряпок рябило в глазах, голова болела, ноги стыли.

Он попытался закурить, но руки тряслись самым постыдным образом. Откуда-то справа и сзади обрушилась волна громкого девичьего оптимизма. Парамонов обернулся – стайка восьмиклассниц, кокетливо матерясь, выбирала для одной из них какой-то балахон с блестками.

- Чушики-чушики… И ни капельки не фонит, - пробормотал Парамонов и поспешил свернуть в боковой рыночный проулок. Куда угодно, лишь бы только от этого гейзера дебильной жизнерадостности.

Он ничем, совсем ничем не мог помочь Вике. У нее за спиной шесть блоков химиотерапии, на которую ушли все его сбережения и вся казавшаяся безграничной доброта его друзей, которые одалживали деньги до последнего. Саркома Юинга верхней и средней трети левого предплечья оказалась сильнее – после очередной томографии выяснилось, что задета кость предплечья, а значит, нужна операция с протезированием, иначе она останется без руки. 800 тысяч на эндопротез не было ни у кого из друзей Парамонова.

Он потерялся и запаниковал. Пришел домой, схватил кухонный нож и долго бродил по ночным окраинам с твердым намерением грабить прохожих до тех пор, пока не наберет нужной суммы, но так и не собрался с силами, чтобы напасть. В итоге, расплакался как ребенок, подняв голову в безжалостное ночное небо, и долго стоял, всхлипывая, умоляя и проклиная, произнося слова, которые придумывались сами, которых не было ни в одном человеческом языке.

А потом он бросился домой и за ночь наводнил все благотворительные форумы жалкими просьбами и покорными мольбами. В горле стоял скользкий и твердый ком, который иногда поднимался, и тогда его снова скручивало сухими тряскими рыданиями без слез – бессильными и яростными.

И deus явился ex machina, но только для того, чтобы продемонстрировать свой зад. Благотворитель из далекой Австралии выражал готовность предоставить всю сумму – но только через полгода. Очевидно, это было как-то связано с опоросом кенгуру на продажу, но это было совершенно неважно: полгода она просто не протянет.

Он представил себе Вику с рукой, отрезанной по плечо, остановился и уперся лбом в мокрую жестяную перегородку. Во рту было сухо, язык и горло немилосердно жгло – последние трое суток он курил непрерывно, одну за одной. С усилием оторвался от металлического листа – и увидел криво приляпанное объявление, написанное красным маркером от руки:

 КРЕДИТ ПОД ЗАЛОГ ЖИЗНИ БЕС ДЕФИНИЦИИ
         Контейнер № 64

Парамонов мимолетно удивился сочетанию неграмотно написанного предлога и высокоумного существительного. Обычно он вообще не обращал внимания на рекламу, даже на билборды, уже не говоря о таких объявлениях на заборах.

А ведь, черт возьми, жизнь была тем единственным, что у него оставалось в качестве возможного залога. Комната, которая досталась ему после развода, и потрепанная российскими дураками и дорогами иномарка уже давно были проданы и «пролечены». А значит, выбора, по большому счету, не было. Была возможность, и ею надо было воспользоваться. В конце концов, не душу продаю, - решил Парамонов, отыскивая на указателях направление. Хотя «без дефиниции», конечно, накладывает свой отпечаток. Кто их знает, что ОНИ имеют в виду под жизнью?

«А даже если и душа – ее тоже заложу!», - где-то в самой глубине Парамонова промелькнуло легкое удивление: а ведь он ни на секунду не усомнился в том, что и объявление, и услуга не являются чьей-то шуткой.   

Высокий сутулый мужчина, давно небритый с воспаленными сумасшедшими глазами, широкими скачками несся по тесным торговым рядам, поднимая тучи брызг из грязных луж. Полы плаща развевались, иногда задевая запачканными краями покупателей. Ему вслед неслись ругань и мат на трех языках.

Он не слышал. Он летел к контейнеру номер 64, чтобы заложить жизнь без дефиниции.

Полупроводник

Белый металлический квадрат с черными цифрами «64» был подсвечен лампочкой в защитной сетке, заботливо укрепленной прямо над номером. Несколько смущало то, что назвать контейнером это помещение было сложно. Это был, скорее ангар из ребристых металлических листов, полукруглый сверху и вытянутый метров на триста. Он находился в каком-то заповедном, видимо, складском углу рынка. Здесь было очень тихо, все звуки как будто заглушались, оставляя только тягучую мрачную капель.

Дверь удалось обнаружить с большим трудом – она полностью сливалась со стеной, на ней не было ни ручек, ни глазка, и сначала Парамонов решил, что это какой-нибудь пожарный выход. Но дважды обойдя темную, лоснящуюся под дождем громаду, он понял, что других входов, а равно и выходов здесь просто нет. Несколько минут он нерешительно мялся на пороге и курил, не зная, что следует делать – никаких звонков или кнопок не было, а стучать было неловко. Представлялось невозможным нарушить ровное, влажное, гипнотическое звучание дождя. 

Нарушил. Откашлявшись, четыре раза довольно сильно стукнул ключами по прямоугольному контуру двери и застыл. Эхо ударов быстро смолкло, как подушкой придавленное шумом капель. Прошло не меньше минуты, Парамонов развернулся, чтобы уйти, и тут же за дверью послышалось движение. Внутри ангара что-то с грохотом упало, затем кто-то завозился возле двери, пытаясь справиться с непослушным замком. Дверь приоткрылась на цепочку, и оттуда заструился неровный свет.

- Я по поводу кредита, - сказал Парамонов и сразу смутился идиотизму ситуации и не меньшему идиотизму своей фразы.

Дверь закрылась и открылась снова – уже полностью. На пороге, держа в поднятой руке древнюю керосиновую лампу, стоял бородатый старик в ермолке и лапсердаке. Длинные сальные волосы были абсолютно седыми, на горбатом носу расплескались пигментные пятна. Старик приветливо улыбнулся, показав корявые пеньки зубов, и посторонился, приглашающе махнув рукой внутрь.

- Здравствуйте, молодой человек, - старик шел впереди и говорил на ходу, не оборачиваясь на Парамонова. – Да, мы выдаем кредиты, неограниченные кредиты, но стараемся, конечно, не выдавать больше, чем нужно. Потому что если у человека оказывается денег гораздо больше, чем нужно, то это гораздо хуже, чем если бы у него было денег гораздо меньше чем нужно, вы уж мне поверьте.

Парамонов сначала пытался понять, уследить за мыслью старика, но потом бросил это занятие, уверившись в его бессмысленности, и начал оглядываться по сторонам. Хотя рассматривать было, в общем-то, нечего. Они шли по какому-то складу, узкими проходами между рядов высоких ящиков, покрытых темным материалом. Шли медленно, но довольно долго, а картина оставалась все той же, поэтому Парамонов уже скоро снова начал прислушиваться к бормотанию старого еврея. А того, оказывается, отнесло уже довольно далеко от темы.

- Всем нужна свобода, вот они и получили свободу, но это, я вам скажу, не гумус и не кошерная щука. Во всей этой вашей гойской свободе только рабство и самоубийство. Вам говорят – можешь потреблять, значит, потребляй, потому что потребности одинаковые и у тебя, и у поганой гиены с Уолл-стрит.  А если всего накушался, придумай себе новые потребности, потому что это и есть свобода. Но так ли это, молодой человек? Боюсь, что не так! Я привык бояться, я видел самые страшные еврейские погромы, и все время боюсь, что они были вовсе и не самые страшные, а самые – еще впереди, но вот этой вашей ущербной свободы я боюсь еще больше, а значит и вам стоило бы этого бояться. Потому что такая свобода богатого убьет раньше, чем бедного, пусть духовно, но убьет. А бедного толкнет на убийство, потому что такая свобода сразу создает справедливость по своему образу и подобию, хе-хе… Мол, как же - есть право, но нет способа насытить необъятную глотку! И вот берет такой бедный человек хлебный нож и идет резать несчастных приезжих, потому что если что-то можно богатому, то почему он бедный и ему того же нельзя?

Парамонов насторожился, потом глубоко вздохнул и успокоился. Совпадение, бывает. Тем временем старик продолжал.

-  Куда мы придем с такой свободой, спрашиваю я вас? Потребностей много, но для того, чтобы их плодить, нужно иметь в голове человеческий мозг, а не шмок. Потому что на безрыбье идей абинтл мэшугоим начнет придумывать в меру своих скромных сил, и спаси меня мама от того, что он придумает! Пока еще они заливают свою зависть водкой, давно уже заливают, но попомните мои слова, молодой человек, скоро им надоест пить водку и они захотят крови, их к тому ведут... 

- Простите, - вежливо перебил его Парамонов. - Мы давно должны были дойти до конца ангара.

- Ничего страшного, славный молодой человек, - так же не оборачиваясь ответил старик, нимало не смущенный тем, что его перебили. – Дорога идет немного под уклон, а вы не заметили. Мы уже некоторое время идем под землей – на глубине десяти метров этот склад гораздо просторнее, чем на поверхности. Таки что вы думаете по поводу моих слов?

Старик обернулся и Парамонов смотрел прямо в его немигающие глаза почти без радужки – один зрачок. Старик как-то совершенно гнусно ухмылялся, явно ожидая ответа. - Я думаю, что со времени Зосимы ситуация только ухудшается, поэтому совершенно с вами согласен. – Вот разве что до сих пор мало кто пересказывал его слова так… оригинально.

Старик вскинулся.
- Простите, что значит оригинально? Зяма Достоевскер говорил совсем другое, и было это две недели назад в Новослободской синагоге. И откуда вы вообще знаете про нашу беседу?

Парамонов молчал. Он понял, что его обманули: старик был помешанный. Возможно, он работал здесь сторожем и сам наклеил это дурацкое объявление, страдая от дефицита общения.

- Вы знаете, я, наверное, пойду домой, - сказал Парамонов, мучаясь от неловкости ситуации.

- Никуда вы не пойдете, - неожиданно жестко отрезал старик. – Вы уже пришли.

Парамонов осмотрелся и понял, что они действительно пришли. Вместо ящиков вокруг были такие же темные, но сплошные стены, и при свете керосинки он увидел, что они стоят возле двери, на которой красовалась латунная табличка «директор».

- Вам сюда, - так же холодно, без тени заискивания сказал старик. – Я ухожу, обратно вас проводит другой сотрудник.

Парамонов постучал и решительно повернул ручку двери. 

Директор

Помещение было небольшим, но не тесным. Возможно, иллюзия некоторой просторности создавалась спартанской обстановкой: тяжелый деревянный стол, как будто растущий из стены, табурет в виде деревянного чурбака, на который была наброшена подушка с затейливой арабской вязью, и диван. Большой, кожаный, совсем новый – он казался совершенно чужеродным элементом, и поэтому на него не хотелось садиться. Неоновые лампы были расположены странно – пять штук смотрели в разные стороны, сходясь кончиками в самой середине потолка. Одна из них мерцала, перегорая. 

За столом, спиной к двери сидел брюнет в сером костюме и писал в большой амбарной книге. Парамонов с удивлением отметил, что в его руке – длинное черное перо, которое он время от времени макал в потемневшую от старости чернильницу.

- Не стойте у порога, проходите и садитесь, - не оборачиваясь предложил брюнет. – Мне нужно еще буквально полминуты.

Парамонов покорно уселся на диван и убедился: да, чертовски неудобно.

- Я надеюсь, провожатый не очень вас утомил, - хозяин кабинета небрежно бросил перо на подставку и развернулся к Парамонову. У него были мелкие птичьи черты лица, на которых застыло выражение какой-то пренебрежительной жесткости. Парамонову стало совершенно очевидно, что брюнета абсолютно не волнует, утомил его старый еврей или нет, и вопрос был задан исключительно из вежливости.

- Нет, что вы, у нас был интереснейший разговор… - Парамонов запнулся и почему-то посмотрел на дверь, - … о Достоевском.

- Сомневаюсь, что это можно было назвать разговором, - на лице птицы-брюнета появилось слабое подобие улыбки. - Семен Максвеллович предпочитает говорить, а не разговаривать. Но давайте, собственно приступим к делу. Сколько денег вам нужно?

- Мне нужно восемьсот тысяч, - голос Парамонова предательски дрогнул. Он прокашлялся и повторил, чувствуя, что горечь и жжение во рту становятся просто нестерпимыми. – Восемьсот тысяч рублей на полгода.

Человек-птица некоторое время молчал, разглядывая мыски парамоновских ботинок.

- Вы хорошо прочитали текст объявления?

- Да, - голос Парамонова отвердел.

- Вашим залогом выданных нами денег будет жизнь, причем точную дефиницию этого термина мы оставляем на свое усмотрение. Если по окончании срока кредита вы не вернете нам всю сумму целиком, мы вправе распорядиться залогом так, как посчитаем нужным. Вы согласны?

- Да. Согласен.

Брюнет кивнул и поднялся с дивана. Парамонов тоже, причем это стоило ему определенных усилий. Лицо хозяина кабинета снова искривилось в любезной гримасе.

- Завтра в одиннадцать часов утра к вам на дом привезут всю сумму. И запомните: у вас есть ровно полгода на то, чтобы вернуть кредит. Процентов нет. Комиссии за досрочное погашение тоже. До свидания.

Парамонов застыл, огорошенный. Человек-птица смотрел на него уже несколько вопросительно и с явным неудовольствием.

- Но как же… - Парамонов подбирал слова, но получалось это не очень хорошо. Ощущению счастья что-то сильно мешало. Наверное, то, как просто и быстро все получилось.- Ведь у вас нет гарантий… Ведь кредитная услуга предполагает договор…

- Зачем вам договор – кому вы его сможете предъявить, милиции? – на этот раз хозяин кабинета не пытался улыбаться. Он говорил устало, но резко. – И зачем этот договор нам? Мы не будем подавать на вас в суд. Просто вы отдадите нам деньги через полгода или ваш залог останется у нас. И ни договор, ни ваше имя никакой роли в этом не играют. Это все? Или еще есть вопросы?

Парамонов побрел к двери, но на полпути остановился и повернулся. Он, как будто, был в каком-то забытьи.

- Можно еще два вопроса?

Птица-человек выжидательно наклонил голову набок.

- Как вас зовут?

- Меня зовут директор. С маленькой буквы. Второй и последний вопрос?

- Из чего сделано перо, которым вы писали?

- Из воронова крыла. Все. Идите. Удачи в вашей цели. 

Уже закрывая дверь, Парамонов, словно во сне услышал слова, негромко сказанные вслед.

- Вы не представляете, как крепко умеют обнимать шестилетние дети.

Но он не обернулся.

Эпилог. Андрей. 

- Принимайте без дефиниции, - я протянул ему сверток. Он бережно взял его двумя руками. Руки дрожали.

- Спасибо...

Да что ж с ним такое — нельзя так себя запускать. Голос хриплый, глаза красные, одежда, простите, пованивает. Нет, парень, я понимаю, что у тебя горе, но зачем при этом терять человеческий облик, если ты — человек.

- Предваряя вопросы: никаких квитанций, договоров и расписок, - я тарабаню привычную программу. Я говорил это уже много раз и еще много раз скажу. - Внутри пакета контейнер. В контейнере дебетовая карта, код четыре ноля. Можете рассчитываться прямо с нее, можете снять деньги и заплатить наличными. Никаких комиссионных, никаких процентов — там восемьсот тысяч, ровно через шесть месяцев на счету этой карты должно быть столько же. В противном случае мы будем вынуждены изъять залог. Без дефиниции. Вам все понятно?

- Да... Мне все ясно. Спасибо вам, - руки дрожат, как же у него дрожат руки. Он, по-моему, сейчас расплачется.  - Я вам что-то должен за доставку?

Ха. Мой звездный час.

- Денег не надо, - я воплощенная любезность. - Угостите меня чаем.
Задача, поставленная руководством, выполнена, значит, теперь я могу сосредоточиться на своей.

Мы пьем отвратительный чай, заваренный в чугунном чайнике, проржавевшем и безнадежно портящем вкус любого напитка. Он смотрит сквозь меня и говорит. Не со мной, конечно же. Скорее с собой. Но мне это не мешает.  Он — талантливый человек, лингвист, потенциально — писатель. У шефа с ним свой расчет, а я беру комиссионные. Его талант, его возможности, его нереализованный потенциал, который, в любом случае, уже потерян для человечества.

- Вы знаете, вы почему-то вызываете у меня доверие. - Знаю. Я у всех его вызываю. - У меня через полгода, даже раньше будет необходимая сумма. Мне должны перечислить из Австралии. Но даже если этого не произойдет, я готов отдать свою жизнь за жизнь моего маленького человека. Это ведь естественно? Пусть меня убьют....

- Никто вас не убьет, - я встаю. - За кого вы нас, право, принимаете.

Он провожает меня к дверям, растерянно улыбаясь. Давно немытые, нечесанные волосы стоят колтунами и смешно болтаются, когда он кивает головой.

- Ну конечно, простите меня за экстремальное дефинирование. Конечно. Спасибо вам огромное. Я обязательно рассчитаюсь.

Нет, дружок. Ты обязательно просрочишь. С теми, кто рассчитается, наша контора никогда не вступает в сделки.



Пролог. Петр.

- А-а, Кифа, твою же ж мать! - у шефа хорошее настроение, иначе встретил бы по-другому. Я опоздал на полтора часа, но я вообще очень нетороплив. У меня не получается торопиться. Торопиться это к Андрею, он легкий – хоть по воде бегай. А мне с моими полутора центнерами веса торопиться никак не можно. Вот и опоздал. На полтора часа.  Но шеф называет меня Кифа, а значит, настроение у него хорошее. Если бы было плохое, встретил бы официально Петром Ионычем, а потом порвал бы в клочья, как он умеет. Но, похоже, нашел какого-то очень удачного клиента. Вот и хорошо.

- Я вот опоздал, шеф... - слова мне даются с трудом. Но они всегда давались мне с трудом. Если честно, мне много, что дается с трудом. Шеф знает о том, что я не люблю говорить, но сидит и слушает. Ждет, как я буду оправдываться. А я не буду. - Ну вот, опоздал, потому что.

- Кифа, ты курьер, - наставительно говорит он. -  Ты должен быть пунктуален. Сегодня, так и быть прощаю. Потому что, как ты верно подметил, настроение хорошее.

Он кивает на стол. Длинный стол между мной, у дверей, и им в огромном мягком кресле. На столе лежит коробка, в которой носят скрипки.

- Отвезешь этот кофр на проспект Вернадского. Возьмешь слепок и привезешь его сюда.

Кофр. Точно. Эта коробка называется кофр. Судя по размеру, в нем лежит скрипка. Судя по кофру, очень дорогая. Слепок я возьму, это мне дается без труда.

- А чаевые? - как и любого курьера, меня интересуют, в первую очередь, именно они. И их размер напрямую зависит от стоимости заказа.

- Возьми ярким воспоминанием, - шеф ухмыляется ехидно и как-то очень злорадно. - Тебе хватит.

Ну хоть так.

На улице был дождь. Я пошел в метро через торговый центр, мимо неслись люди, опаздывали на электричку. И ведь надо же кому-то ехать в область в такую погоду — очень странно. Слякоть, ноябрь. На их дачах танк может потеряться в непролазной грязи — ан нет. Бегут, оккупируют кассы, какой-то мужик решил сэкономить время и купить билет в автомате. Теперь стоит лупит кулаком по экрану. По счастью, мне не сюда. Мне в метро. Две пересадки, потом длинная дорога по красной ветке.

Проспект Вернадского. Теперь надо долго идти через сквер до жилмассива вдалеке. Кофр легкий, поэтому прогулка в радость. Обычно меня заставляют оттаскивать самые тяжелые грузы. Хотя, необязательно самые тяжелые. Есть еще один вариант...

- Эй, туша! - это, похоже, ко мне. - Ты чо, скрипач, реально?

Совсем пацаны. Лет по двадцать. Мозгов нет и не предвидится. В руках какое-то спиртное пойло в красных банках.

- Слышь, ты стой! - Останавливаюсь. Пять человек. Немного, в общем-то. - Тебя спросили, жирный, ты чо, скрипач?

- Скрипач, скрипач, - разворачиваюсь к ним, отвожу кофр за спину — мало ли что им придет в голову. Заказ не должен быть поврежден ничем.

- Играй, хуле, если скрипач. - Вожак наглый, подошел очень близко. Слишком близко. Стая сразу за ним, это удобно.

Старое, как мир, развлечение — драка — тоже дается мне без труда. Вожак получает в зубы, падает на колени и хватается за лопнувшие губы — сквозь пальцы течет кровь. Еще одному я подбиваю ногу. Американские бойцы говорят «лоу-кик — король драки». Третий ухитряется огреть меня кастетом по голове, но это бесполезно. Отдача отбивает ему пальцы и он ошарашенно отскакивает: чувствительность вернется в руку примерно через двадцать минут. А пока он будет очень занят. Тем временем, я не поймал руку с ножом, и лезвие рассекло мне куртку, толстовку и футболку. Хороший нож, острый. Руку я выкрутил и, по-моему, вырвал из сустава. Оставшийся боец обратился в бегство и это было самое умное, что он мог сделать.

Я цел, кофр невредим, до нужного дома осталось всего ничего. И, главное, теперь понятно, почему на заказ отправили меня. Это, как раз, второй вариант моего использования. Это — инкассация, а не курьерская доставка.

Дверь старая, но аккуратно усиленная и обитая каким-то мягким материалом. Похоже, клиент живет с мамой и папой. Ну, или в квартире, в которой еще недавно жили мама и папа. Звоню. За дверью начинает что-то неистово лаять. Это нехай. Собак я не боюсь.

На пороге, как и следовало ожидать, подросток. Ну ладно, может и не подросток, но выглядит полным сопляком. Здравствуй, малыш. Сейчас мне надо снять с тебя информацию.

Скрипач

Как описать музыку? Музыку нельзя описать словами. О ней нельзя говорить словами и думать только словами о ней тоже нельзя. Поэтому, наверное, и не надо. Миша и не планировал. Он играл. Скрипка становилась продолжением рук и в окружающее пространство лились совершенно не человеческие, но божественные звуки.

Мишино дарование обнаружили еще в музыкальной школе. Учительница сольфеджио освободила его от занятий на второй год – он шел с огромным опережением, интуитивно постигая теорию на практике, выплетая нежную ткань сложных мелодий, улавливая нюансы, приводя в священный трепет родителей, учителей и придирчивых членов жюри бесчисленных конкурсов.

Его судьба была предопределена. Хрупкий большеголовый мальчик блестяще окончил музыкальную школу, экстерном сдал консерваторские экзамены и уже к двадцати годам был одним из самых выдающихся скрипачей в России.

Родители и учителя почти дошли до рукоприкладства, выбирая, в какую именно страну Европы его отправить для дальнейшего академического блистания - благо, приглашения сыпались отовсюду, одно выгоднее и интересней другого.

И тут мальчик впервые в жизни показал норов: он не хотел никуда уезжать. Два года продолжалась изматывающая битва, которая закончилась безоговорочной Мишиной победой. Взрослые отступились и махнули на него рукой. А он стал скрипачом в какой-то невнятной рок-группе.

Миша отлично понимал, что группа – явление временное. Но у него была цель, на пути к которой этот этап было необходимо пройти. Со всем своим юношеским максимализмом он хотел нести музыку людям. Играть для жалкой кучки ценителей было, конечно, лестно, но… не то. Миша знал, что музыка может перевернуть сознание человека лучше самых пламенных речей и ярких плакатов. А еще он знал, что именно он, и никто другой может создать такую музыку.

Он хватал мотивы и звуки из пространства и не гнушался ничем, он был всеяден. Скрип притормозившей иномарки, монотонное уханье железной бабы на соседней стройке, сверлящий сосед через три стены от него – источником новой темы могло стать все.

***

Миша страдал физически и душевно. Его старые ботинки, хоть и сохраняли приличный вид, но не держали ни воду, ни снег, ни холод. Да что говорить – соленая смесь, которой посыпали обледеневшие улицы, и та ухитрялась забиваться в щели на подошвах и больно ранила ноги.

С другой, душевной болью, было намного серьезнее. Мишу пригласили на прослушивание к очень высокопоставленным ценителям музыки. В их власти было сделать его суперзвездой — они обладали невероятными возможностями по раскручиванию музыкантов, и, как минимум две полные бездарности не вылезали с экранов и сцены Кремлевского дворца съездов именно потому что сумели угодить этим людям. Миша знал, что его музыка в их случае обязательно окажет свое магическое действие. Он готовился к этой встрече, знал мелодию, которую им сыграет на своей уникальной дорогущей скрипке, которая стоила как хорошая иномарка.

А вчера ее украли. Невнятный человек, которого Миша даже не успел разглядеть, выхватил у него кофр и выскочил в закрывающиеся уже двери метро. И это был конец всего. Потому что сыграть на одной струне может не только Паганини. Но скрипка должна быть, не хуже, чем у этого скрипичного мизантропа. Идти к влиятельным людям с барахлом за две тыщи смысла не имело, а второй такой шанс ему уже не представится никогда — и это Мища понимал совершенно точно. И его просто накрывало отчаянием.

И в этот момент в ближайшем ларьке включили магнитофон на полную громкость. Это было страшно. Разумеется, это была не музыка – хаотический набор звуков, в котором залихватский голос анонимного гермафродита весело ухал под аритмичные содрогания синтетического «какафона». Миша ощутил почти физическую боль, его буквально отбросило в темный тихий проулок. Здесь инопланетного агрессора было почти не слышно и можно было отдышаться.

Немного отойдя, он посмотрел вниз, и увидел, что стоит по щиколотку в сомнительной зимней луже, в которой смешались снег, грязь и еще что-то, во что не хотелось вглядываться. Он отскочил в сторону – к небольшой жестяной изгороди. Он страдальчески посмотрел в небо и глубоко вздохнул. И уже перепрыгивая через лужу, обратил внимание на клочок бумаги, криво приляпанный к забору.
 

Миша не верил в знаки. Разве что, в нотные. Объявление выглядело чьей-то неопрятной безграмотной шуткой. Глупостью. А с учетом тяжелых, мучительных размышлений, на которые это объявление легло сверху (как могильная плита?) шутка становилась и вовсе злой:

МУЗЫКАЛЬНЫЕ ИНСТРУМЕНТЫ ПОД ЗАЛОГ ЖИЗНИ БЕС ДЕФИНИЦИИ.

Он позвонил по номеру, от руки приписанному внизу, не особо понимая, зачем это делает — наверное, потому что тоска стала совсем уж невыносимой. Голос ответил раньше, чем раздался первый гудок.

- Я хочу взять в аренду музыкальный инструмент, - сообщил Миша. И зачем-то добавил. -  Я скрипач.

- Бергонци, Страдивари, Джезу? - поинтересовался равнодушный голос на другом конце провода.

- Джезу, - твердо ответил Миша. И уточнил. - Гварнери дель Джезу.

- «Вьетан» вас устроит?

Миша выдохнул и посчитал до десяти. Ситуация все больше походила на бред. «Вьетан» выставляли на продажу в 2010 году за 18 миллионов долларов. Это, без сомнений, была одна из лучших скрипок в мире. Но это было невозможно, и самым правильным было бы просто положить трубку. Но он всегда доигрывал. Всегда.

- Устроит. Каковы условия?

Интермедия. Петр.

Он стоял передо мной, тонкий кудрявый мальчик с большой собакой на поводке. Акита-ину, сокровище Японии. Похоже, он все-таки боялся этого... как его... разводки. Я протянул ему кофр.

- Мы изучили ваше личное дело, - я всю дорогу учил текст, и сейчас старался не запнуться. - С учетом вашего таланта и заслуг, месяц вы можете пользоваться инструментом бесплатно. Потом вы должны его вернуть, либо пользоваться дальше из расчета сто тысяч рублей в месяц. Банковская карта в кофре, перечисления можете осуществлять на нее. Оформить возврат можете по тому же телефону, по которому звонили.

Уфф... Без запинки.

Мальчик медленно, как зомби, повернулся и силой утащил собаку куда-то вглубь квартиры, оставив дверь открытой. Вернулся, взял кофр и, похоже, про меня совсем забыл. Он повернулся ко мне спиной, бережно положил чехол на столик в коридоре, открыл и достал оттуда скрипку. Покачнулся, но удержался. Провел рукой по лакированному дереву, на секунду замер. Поднес к лицу близко-близко — похоже, сейчас поцелует. Нет. Прижался лицом, но от интимностей воздержался. Потом быстро убрал инструмент обратно и повернулся ко мне.

- Я вам что-то должен за доставку?

Вот оно. Теперь мой выход. Главное — спокойно, по накатанной, без лишнего возбуждения. Текст давно написан, затвержен, выучен.

- Видите ли, если вам не сложно, я бы хотел взять чаевые не деньгами. - Мальчик заинтересовался. Это хорошо. Теперь нужно продолжить так же: тягуче, спокойно, без экзальтации. - Я заканчиваю психологические курсы и собираю материал для выпускной работы. Вы меня крайне обяжете, если поделитесь со мной самым ярким впечатлением, которое вы испытали за последнее время. Разумеется, я использую его на условиях полной анонимности.

Чёрт! До чего же тяжело мне даются два последних предложения. А юноша задумался — и это прекрасно. Он уже вспоминает и сравнивает. Давай, малыш, - только начни, а я буду тебе помогать.

Впечатление

- Зимним вечером я зашел на работу к своему барабанщику. Он по совместительству трудится санитаром в областной психиатрической больнице. Он пожаловался, что психи сегодня особенно беспокойны. Я попросил провести меня в палату для буйных, а там достал скрипку и начал играть. Я где-то читал, что этот метод использовался в клиниках в прошлом веке.

...так случилось, что именно в этот вечер главврач забыл что-то на работе и вернулся. Проходя по коридору, он услышал скрипку и пошел на звук. В палате для буйных была открыта дверь, и на пороге стоял ты, и ты играл странную, тревожную и завораживающую мелодию. И люди, которые еще недавно орали и бились, притянутые к кроватям тугими ремнями, лежали тихо, как младенцы. Двадцать шесть пар глаз неотрывно смотрели на тебя, и в них уже не было безумия. А было умиротворение, тихая печаль и ласковая, мягкая нежность.

- Было интересно, но не только потому что сумасшедшие успокоились. Я импровизировал, но мотив этой импровизации выплетали именно они — я в этом уверен. А когда они успокоились, оказалось, что в последние несколько минут за моей спиной стоял главврач этой больницы. Он сказал, что отведет меня к одному особо тяжелому пациенту.   

…главврач вел тебя к человеку по фамилии Парамонов. Его доставили около года назад с остатками личных вещей, а точнее с чемоданом, в котором не было ничего, кроме фотографий шестилетней девочки. Его дочки Вики. Он был опасен — причем, и для окружающих, и для себя самого. В идеале его, конечно, надо было сажать на аминазин наглухо и насовсем, но его странного вида друзья заплатили некоторую сумму, и ему выделили отдельную комнату с мягкими стенами и круглосуточным наблюдением. А он превратил ее в храм Вики.

- Это был очень странный пациент. Представьте себе человека, который непрерывно плачет лет двадцать подряд. Вот он, здоровый мужик в самом буквальном смысле выплакал себе глаза. Главврач сказал, что зрение у него почти утрачено, но он заклеил всю свою комнату фотографиями девочки, посередине сложил какой-то алтарь из подручных предметов и постоянно жег там свечку. Я спросил у врача, не боится ли он пожара, а врач ответил, что, если его оставить без свечки, будет намного опаснее. Этот человек сошел с ума после смерти своей дочери. У нее был рак, причем главным риском для нее была потеря руки. Он ухитрился найти какие-то огромные деньги на эндопротез, и, вроде бы, все получилось. Но через полгода выяснилось, что опухоль оказалась рефрактерной ко всем существующим методам лечения и рецидивировала, да так, что она сгорела практически моментально. Это мне врач так рассказал.

… с тех пор Парамонов непрерывно плакал. Когда кончались слезы он плакал без слез. Постоянно жег свечу и все время что-то бормотал. Видимо, молился. И не прекращал плакать ни на секунду. Особенно горько плакал, когда ел. Когда спал — мало, по два-три часа в сутки — всхлипывал во сне.
Врач рассчитывал, что музыкальная терапия, которая так эффективно сработала на всем буйном отделении, окажет нужное действие и на этого, безнадежного и страшного пациента. И, если горе удастся прервать хотя бы на секунду, у возможной терапии сразу появится перспектива.

- Я зашел в его камеру, с двух сторон от меня стояли санитары — главврач предупредил, что, если пациент бросится, даже эти два мордоворота, каждый втрое больше меня, могут с ним не справиться.

Он сидел перед своим алтарем и плакал. А я достал скрипку и заиграл. Сначала он замолчал, потом резко развернулся и бросился. Санитары схватили его в полуметре от меня, он бился и рвался, потом у него изо рта пошла пена. Его укололи, и, уже угасая, он успел сказать мне странную фразу «Австралиец кредит просрочил... Всего на два дня просрочил....». А потом добавил: «Вика, жизнь моя, моя жизнь....». И отрубился.

Эпилог. Петр.

Сильное воспоминание. Если употреблять его экономно, хватит на месяц-полтора. А там и еще клиент подоспеет. А, может, раньше. В последнее время клиентов все больше. Надо шефу сказать, что пора расширять бизнес. Когда настроение будет хорошее. У него.