Опровержение на критики

Именно так в 1830-м году назвал Пушкин свои возражения критикам, объяснив при этом причины своего долгого (более 15 лет!) молчания следующим образом: «признаюсь, мне было совестно для опровержения оных повторять школьные или пошлые истины… Ещё одна причина и главная: леность. Никогда не мог я рассердиться на бестолковость или недобросовестность, чтобы взять перо и приняться за возражение» (1). Однако несмотря ни на что он критикам ответил. Ну, а поскольку одной из важных целей исследователей является извлечение пользы из любой критики, то и мы попробуем сделать это. А для начала прочтём у Пушкина следующее: «Г-н Фёдоров… разбирая довольно благосклонно 4 и 5-ую главу, заметил, однако ж, мне, что в описании осени несколько стихов сряду начинаются у меня частицею Уж, что и называл он ужами, а что в риторике зовётся единоначатием» (2).
Ну, что ж, невежество Фёдорова очевидно, после чего можно предположить, что Пушкин совсем не зря называл его «Борькой», т.е. именем, которое служит прозвищем для поросят. Однако глуп Фёдоров или нет, это вопрос отдельный, а вот то, что он заметил в 4-ой и 5-ой главе «Онегина» единоначатия на слово «уж» («Уж небо осенью дышало, Уж реже солнышко блистало; «Уж хитрость ведает она, Уж изменять научена»), для нас может быть интересно! Но, правда, в более широком смысле, т.е. – а не может ли то, что Фёдоров назвал «ужами», использовано как некий идентификационный признак, выводящий на авторскую руку Пушкина? Смотрю глазами следователя и обнаруживаю: да, «ужи» могут! Правда, не единоначатия, а начатия, которых гораздо больше.
Однако всё по порядку. Давайте положим на стол рядом со стихами В.А.Жуковского стихи Пушкина и для сравнения посмотрим частоту и динамику использования «ужей-начатий». Загружать своими долгими исчислениями я читателей не буду (кто хочет, пусть проверит сам!), а лишь укажу, что у Жуковского «ужи» в начале стихов используются стабильно и на одном и том же среднем уровне, а вот у молодого Пушкина их очень много («Монах» - 3,14%, «Руслан» - 0,75% и т.д.). Однако в зрелом пушкинском творчестве это использование, как и у Жуковского, превращается в стабильно-умеренное (например, в «Онегине» примерно 0,56%). А ведь при такой динамике мы вполне можем отличить стихи Жуковского от стихов раннего Пушкина! А вот дальше – всё. В зрелых стихах уже не отличишь.
А теперь повернёмся к стихам Ершова без «Конька». И вот тут-то начинаются странности: «ужей-начатий» всего шесть, и при этом никакой равномерности нет, поскольку половина из них находится в одном стихотворении под названием «Русская песня». Но интересно и другое: все эти шесть «ужей-начатий» приходятся у Ершова только на два года. Так, в 1835-м году один «уж» появился в «Фоме-кузнеце» и три в «Русской песне». А в 1836-м году: один - в «Хоре крестьян», и ещё один -  в «Послании к другу». Т.е. все они были у Ершова только тогда, когда Пушкин, никогда не брезговавший «ужами-начатиями», находился рядом с ним в Петербурге! Тут, конечно, мы зададимся вопросом: а может, Ершов вообще не любил слово «уж», будь оно хоть в начале стиха, хоть в другом месте? Тянем ниточку в этом направлении, для чего смотрим все ершовские «ужи», а не только те, что в начале стихов. И правда, их очень мало, всего - 27. И это при том, что только в одном «Коньке», который в два раза меньше по объёму, их - 41. Т.е. слово «уж», как таковое, присутствует в «Коньке» в 3,2 раза больше, чем во всех остальных стихах Ершова! Странное различие. Хотя стоит ли удивляться, если мы давно уже знаем о пушкинском авторстве «Конька».
А теперь обернёмся к «ужам-начатиям» в стихотворении «Русская песня», автором которого числится Ершов и которое начинается словами «Уж не цвесть цветку в пустыне». Но что это?!! Ведь такое прекрасное выражение как «цветок в пустыне» уже было в письме Пушкина А.Н.Вульфу: «При сей верной оказии доношу вам, что Марья Васильевна Борисова есть цветок в пустыне» (3). И при этом Алексей Вульф не был знаком с Ершовым, а потому и не мог показывать ему письма Пушкина! Насторожились? И правильно, поскольку тут что-то нечисто. Тянем ниточку дальше и смотрим как на дату письма – а это 27 октября 1828-го года, так и на место написания - а это Малинники. А затем спрашиваем: а что же ещё, связанное с пустыней, писал Пушкин в это время?
И надо же! Оказывается, что именно 27 октября 1828-го года и именно в Малинниках Пушкин, заканчивая Посвящение «Полтавы», долго мучился над эпитетом к слову «пустыня». И при этом у него был такой вариант стиха как «Сибири хладная пустыня», вокруг которого в начале прошлого века между пушкинистами П.Е.Щёголевым и М.О.Гершензоном разгорелся шумный спор! А был он из-за того, что первый привязывал сибирскую пустыню к М.Н.Раевской (Волконской), а второй отрицал это и предлагал на роль т.н. «утаённой любви» Пушкина свою кандидатку, отношения к Сибири не имеющую. Позднее в этот спор вмешался и Юрий Тынянов, который поддержал Гершензона (ну, и заодно выдвинул свою кандидатку!).
Но кто же прав? А разве вы, дорогие читатели, посмотрев на первую строку «Русской песни», ещё не догадались? А ведь мысля логически, видя у сибиряка Ершова слово «пустыня», вы ни в коем случае не должны сомневаться в том, что речь тут может идти только о сибирской пустыне. Тем более что в Петербурге-то пустынь нет, а Ершов в своей жизни никаких пустынь, кроме сибирских, и не видел! Т.е. мы чётко видим в первой строке «Русской песни» отброс слова «пустыня» из Посвящения «Полтавы». И причём в косвенной (через подставного автора!) привязке к Сибири. Смотрим предыдущий черновик «Полтавы» и видим, как в стихе №464 изначально о Марии говорилось: «Цветок украинских полей», но слово «цветок» Пушкин отбросил и написал вместо него «Краса» Ну, вот теперь нам уже и легче проследить действия Великого Мистификатора.
1. Пушкин в своей «Полтаве» в качестве основного прототипа главной героини избирает Марию Раевскую (Волконскую), в которую был влюблён и которая на момент написания «Полтавы» находилась в Сибири вместе со своим мужем-декабристом.
2. Ориентируясь на имя Раевской, Пушкин соответственно заменяет имя исторической Матрёны Кочубей, после чего в «Полтаве» и появляется главная героиня – Мария Кочубей.
3. Осенью 1828-го года в небольшом поместье Малинники Старицкого уезда Пушкин дописывает свою «Полтаву» и при этом имеет возможность общаться с 19-летней Марией Борисовой, живущей неподалёку.
4. Пушкин обращает внимание на Борисову, которая и по имени, и по возрасту (а возможно, и по красоте!) близка как к героине поэмы, так и к реальной Марии Раевской, после чего, опираясь на свои ассоциации, считает возможным начать игру с образом своей новой знакомой.
5. Для этой игры Пушкин усиленно ухаживает за Борисовой и всячески выделяет её среди других местных девушек.
6. Сближение же её образа с образом героини из «Полтавы» (а заодно и с реальной Марией Раевской!) он отображает в письме к А.Н.Вульфу, где впервые звучит сравнение Борисовой с «цветком в пустыне».
7. Для проведения же такого сравнения вычеркнутое в «Полтаве» слово «цветок» Пушкин перебрасывает в письмо к Вульфу. Туда же он для соединения с «цветком» совершенно синхронно перебрасывает и слово «пустыня» из Посвящения «Полтавы».
8. Однако куда из «Полтавы» перебросить упоминание о Сибири, которое указывало на Марию Раевскую и которое могло привлечь ненужное внимание цензоров, Пушкин пока не знает.
9. В 1835-м году Пушкин свой «цветок в пустыне» от 1828-го года вставляет в стихотворение «Русская песня», которое для публикации отдаёт подставному автору, прекрасно зная, что кроме сибирской пустыни 20-летний Ершов никаких других пустынь и не видел.
Таким образом, Пушкин в конце концов связал в одно целое и цветок, и сибирскую пустыню, которые ранее он отбросил из «Полтавы». И при этом - без упоминания Сибири! Ну, что ж, Гений-мистификатор и обманывает гениально! И при этом я надеюсь, что мои читатели лишний раз убедились и в том, как нужны были Пушкину его подставные авторы.
Ну, а прав в споре был, конечно, П.Е.Щёголев. Честь и хвала этому внимательному пушкинисту!
Однако если мы будем далее разбирать по каждому слову стихотворение «Русская песня», то надолго увязнем в темах, трогать которые рановато. И поэтому успокоимся пока тем, что на будущее мы очертили круг стихотворений, вероятность принадлежности которых Пушкину весьма велика.
А сейчас через те же «ужи-начатия» мы попробуем сравнить «Конька» с каким-нибудь произведением Пушкина. Однако оговорюсь, что в соответствии с мудрым изречением «Подобное сравнивается с подобным» (а иначе нам скажут: «сравнил хрен с пальцем»!), мы всё же должны выбрать не «какое-нибудь произведение», а соответствующее «Коньку» по жанру, размеру стиха, времени написания и т.д. Но тогда по этим параметрам идеальна пушкинская «Сказка о мёртвой царевне», которая подходит и по жанру (сказка), и по времени написания (написана в одно время с «Коньком»), и по размеру стиха (4-х стопный хорей), и даже по героине-царевне. Найдя же в «Мёртвой царевне» два «ужа-начатия» на 552 строки, мы вычисляем процент использования, который равен 0,362. А теперь посмотрим процент использования в «Коньке», где на 2259 чистых (т.е. не пустых из-за вычеркиваний цензора) строк первого издания приходится восемь «ужей-начатий», что в процентах даёт нам число 0,354. Итак, 0,362% и 0,354%! Т.е. мы получили практически ОДИНАКОВЫЙ процент использования «ужей-начатий», что в «Коньке», что в «Мёртвой царевне»!! Ну, и чья же тут рука? Ершова, который использовать «ужи» в стихах не любил, или же Пушкина, который использовал их в «Коньке» точно так же, как и в «Мёртвой царевне»? Ответ, я думаю, понятен.
Ну, а теперь обратим внимание на стихотворение «Послание к другу», говоря о котором профессор Александр Александрович Макареня в 1990-м году не удержался и воскликнул: «ведь это - пушкинский стих!» (4). А я бы и не стал спорить! Тем более что и возглас-то учёного относился к следующему отрывку, в котором только одна «дряхлая зима» направляет нас и к дряхлой няне Татьяны Лариной, и к похожей по возрасту и дряхлости старой графине из «Пиковой дамы», и к «голубке дряхлой», которая «одна в глуши лесов сосновых», и к «зиме-старухе» из стихотворения «Осень», и к «матушке-зиме» из «Онегина», и т.д.:
Рождённый в недрах непогоды
В краю туманов и снегов,
Питомец северной природы
И горя тягостных оков, -
Я был приветствован метелью,
Я встречен дряхлою зимой,
И над младенческой постелью
Кружился вихрь снеговой.
Мой первый слух – был вой бурана…
Да, тонкий поэтический слух у Макарени, несомненно, был, из-за чего он и почуял «пушкинский стих»… Однако, стоп-стоп! А что это за название он выбрал для своей статьи: «Не на небе – на земле»!? Ведь это же прямое нарушение т.н. «последней воли автора», поскольку в пятом издании «Конька», изданном при жизни Ершова, этот стих претерпел изменение, о чём см. мою главу «Не на небе – на земле». Так-так-так, выходит-то, что Макареня не только услышал в стихах Ершова пушкинский стих, но и всю свою статью назвал пушкинским стихом! Т.е. стихом, который ещё в XIX веке первым издателем «Конька» А.Ф.Смирдиным в числе первых четырёх стихов сказки был назван «пушкинским». Кстати, А.А.Макареня, уроженец Ленинграда, переехавший в Сибирь и умерший там совсем недавно (21 августа 2015-го года).
Но к чему я это? А к тому, что после прочтения статьи А.А.Макарени, где и в названии, и в самом тексте проявились «пушкинские стихи», я подумал, что это не случайно. А раз так, то точно так же об этом мог задуматься и полный тёзка Макарени – Александр Александрович Лацис! И поэтому я обращаюсь к родственникам, друзьям и знакомым покойного Лациса с просьбой: загляните в его читательские формуляры и поищите в его бумагах что-нибудь, связанное с вышеуказанной статьёй А.А.Макарени. Ведь вполне может быть, что намёки из статьи Макарени насторожили Лациса, который спустя два года в газете «Голос» и опубликовал свою статью «Конёк-горбунок – лучшая русская сказка в стихах. А кто же автор – Ершов или Пушкин?»
Ну, а если следы найдутся, то тогда и можно будет выйти на истоки и полагать, что первую мысль о пушкинском авторстве «Конька» Лацису мог подсказать такой славный учёный, как А.А. Макареня! А последний, кстати, в отличие от М.К.Азадовского, совсем не зря получил столь много званий, что уже после первых смело можно писать: «и прочее, и прочее». Т.е. так, как это и писали о себе, подписывая указы, Российские императоры! (Список званий см. в примечании №5).
Светлая память достойному человеку и учёному А.А.Макарене! Однако читая в некрологе: «Мы – его ученики, последователи и продолжатели научных идей бесконечно благодарны нашему Учителю, мы никогда не забудем Александра Александровича Макареню и будем гордо нести его имя в отечественной науке в наших делах, изданиях и учениках», мне бы очень хотелось, чтобы эти слова были искренними со стороны написавших их сибиряков и чтобы в будущем они не кривили душой и ради научной истины признали бы такой факт как пушкинское авторство «Конька»! Пусть даже и скрепя сердце… (Да и не дожидаясь пока я своим расследованием добью эту проблему до конца!).
Прочитав же пушкинское «Опровержение на критики», написанное после долгого творческого пути, я о подобной неторопливости, конечно, могу сказать: «его пример – другим наука». Но, к сожалению, автор данных строк не столь терпелив, что, вероятно, связано с тем, что по китайскому гороскопу он – Бык! А быкам, как известно, красную тряпку лучше не показывать…
И действительно, вряд ли нужно было мне реагировать на критику и нарушать мой прекрасный (и главное, какой последовательный!) план расследования: сначала разобраться в «Коньке» с прототипами Е.К.Воронцовой, затем - с другими героями, потом перейти к иным произведениям лже-автора Ершова, а уж после этого – к другим подставным авторам Пушкина. Однако я отвлекся на критиков!
Хотя и тут «нет худа без добра», поскольку в процессе этих отвлечений мной были обнаружены у Ершова иные произведения Пушкина: цикл рассказов «Осенние вечера», две комедии («Суворов и станционный смотритель» и «Кузнец Базим») и стихотворение «Кто он?». Да и с другой стороны, ведь и быть Быком не такая уж беда. Понятно, что он не «царь зверей», но зато с каким удовольствием я наблюдал эпизод из фильма Би-Би-Си, когда один бык разбросал сразу двух львов! И полетел один «царь зверей» направо, а другой – кувырком налево… Вот какие, оказывается, бывают быки: жуют-жуют себе травку на поле, ну, а если разозлятся, то держись!
Кроме того, мои отвлечения имеют и такую положительную сторону, как оперативность: сказал, например, критик, что «это у Пушкина кобылы не ржут, а у Ершова ржут», так сразу же проверка и ответ, что у Ершова, оказывается, вообще никаких кобыл нет. Сказал, что компьютерный анализ показал Ершова как автора «Конька», а я вон сколько произведений этого же лже-автора накопал. А ведь для того, чтобы сравнивать хоть на компьютере, хоть без него, всегда нужен достаточный объём образцов подлинных произведений. Ну, а сколько же их у Ершова, если убрать те, где проглядывается рука Пушкина? Ответ понятен: «с гулькин нос»!
Но давайте подробней разберёмся с моими критиками. Итак, смотрю свежий отзыв моей читательницы Шуваловой: «Петра называли Зевсом. Именно Зевс и был и отцом и матерью одной великой богине - Афине. Чем она не Царь-Девица? …Я уже сказала, что Зевсом называли Петра Первого, а он был персонажем русского фольклора - песен, анекдотов, - почему не сказок. … У древнегреческих авторов есть обращение Афины к Зевсу как к матери, - при том, что Зевс - явно мужчина. И разве же наш Пётр не "родил" - как мать - новую Россию?»
А интересно, что бы сказал Пушкин, прочтя такую ахинею? Ну, наверняка он припомнил бы слова своего героя: «Что ты, баба, белены объелась?», но, как человек культурный, он бы, конечно, промолчал.
Я тоже промолчу, но при этом спрошу читательницу: «А разве к мифу о рождении Афины не применимо пушкинское выражение “Сказка ложь, да в ней намёк»? А разве древние греки сочиняли мифы без расчёта на сообразительность читателей? А разве они не давали им простор для догадок?» И если тут я услышу «нет», то тогда вообще говорить с данной читательницей не буду, а пошлю её читать сказку про колобка. Ну, а теперь я покажу, как сочинитель мифа о рождении Афины, обманул Шувалову. А для этого задам следующие вопросы:
1. А разве Зевс был беременным Афиной?
2. И если вы так считаете, то как же тогда понимать слова о том, что «Зевс, усыпив богиню Метис ласковыми речами, проглотил её, прежде чем у неё родилась дочь, богиня Афина»? Т.е. он проглотил уже беременную Афиной богиню разума Метис?
3. А почему «Через некоторое время почувствовал Зевс страшную головную боль»?
4. А что напоминает процесс «рождения» Афины, появившейся после того как Гефест расколол Зевсу череп?
5. А в других мифах рождаются дети с копьём и в полном вооружении?
Ну, а теперь посмотрим, на какую разгадку надеялся хитрый древний грек, сочинивший миф о рождении Афины. А он надеялся, что читатели учтут его намёки и догадаются, что изначально-то вынашивала Афину богиня разума Метис, которая после того, как её беременной проглотил Зевс, благодаря своему разуму сумела попасть в голову глотателя (поближе к его «разуму»!) и там родить Афину. И не только родить, но и одеть, обуть и дать ей в руки копьё! А дальше уже, как и цыплёнок из яйца, Афина стала сама пробиваться на белый свет. И если цыплёнок проклёвывает скорлупу клювом, то Афина из-за отсутствия последнего и стала пробивать череп Зевса своим острым копьём. Да и била она наверняка не только по костям черепа, но и по тут же расположенным мозгам Зевса, что и было причиной его «невыносимой боли и шума в голове». Ну, а поскольку Афина была не в животе Зевса, то и делать ему «кесарево сечение» не потребовалось.
Ну, и как же можно было выбраться Афине? Ответ прост: посмотрите, как порой наседка, видя, что кто-то из цыплят долго не может выбраться из яйца, сама пробивает клювом скорлупу, после чего цыплёнок успешно выбирается. И если бы он умел говорить, то, наверно, тут же и сказал: «Здравствуй, мамочка. А вот и я!» Кстати, при отсутствии курицы сотрудники инкубаторного цеха иногда несильным ударом пробивают особо твёрдую скорлупу яйца, чем и помогают цыплёнку выбраться. В мифе же была расколота голова Зевса, из которой и явилась Афина во всём своём блеске. И главное одетой и с копьём.
А поскольку после невыносимой боли и последующего разбития черепа у Зевса остались весьма неприятные воспоминания, то уж больше он никогда посредником при женских родах и не выступал. Ему хватило и одного раза! И при этом мы можем задать Шуваловой весьма простой вопрос «на засыпку»: а разве…
Однако, стоп! Вспомним-ка, как долго и увлечённо почтмейстер из «Мёртвых душ» рассказывал свою «Повесть о капитане Копейкине», пытаясь убедить всех, что именно Чичиков и является Копейкиным, и как это забавно кончилось после слов полицмейстера: «Только позволь, Иван Андреевич, - сказал вдруг, прервавши его, полицмейстер, - ведь капитан Копейкин, ты сам сказал, без руки и ноги, а у Чичикова… Здесь почтмейстер вскрикнул и хлопнул со всего размаха рукой по своему лбу, назвавши себя публично при всех телятиной. Он не мог понять, как подобное обстоятельство не пришло ему в самом начале рассказа».
Так и я, подобно полицмейстеру, могу задать читательнице вопрос «на засыпку»: а разве мифический Зевс «родил» двух детей?! Ведь у Месяца-то из «Конька» кроме дочери был ещё и сын!! Так зачем же сравнивать мать двоих детей с Зевсом, который настоящей матерью даже и одному-то ребёнку фактически не был?
Когда же Шувалова пишет: «У древнегреческих авторов есть обращение Афины к Зевсу как к матери», то тут, конечно, она уподобляется недобросовестному М.К.Азадовскому, которого я ругал за то, что тот не указывает конкретные сказки, в которых есть неопределённость полов. Пожалуйста, источник на стол, дорогая читательница! Или вы думаете, что у меня есть время, чтобы перебирать всех древнегреческих авторов? Или у вас специально есть цель отвлечь меня на них?!!
«Сказка - ложь»! И к этой лжи всегда нужно относиться осторожно, чтобы не попасть на удочку сочинителей, которые чего только не выдумают. Вот что, например, современник Пушкина Катенин в своей сказке «Княжна Милуша» вкладывает в рассказ Бабы Яги:
Ты чудишься, но это лишь начало;
Чудней того, что у меня отца,
Ни матери и нет и не бывало,
А вышла я из скорлупы яйца.
Жар-птица, мчась из облак над морями,
Снесла его, и подцепил когтями
Старик Кощей бессмертный и меня
В нем высидел к концу седьмого дня.
И чем же тут Кощей не мать (Шувалова, вперёд!), если игнорировать, что снесла-то яйцо Жар-птица?!! Ну, а если ещё слепо верить словам Яги: «у меня отца, Ни матери и нет и не бывало», то и вообще родители отсутствуют. Как там в песне: «Я не папина, Я не мамина, Я на улице росла, Меня курица снесла».
Кроме того, один только факт, что автор при правках «Конька» передал часть волшебных полномочий от Месяца к богу, дополнительно намекает нам, что никаким Зевсом тут и не пахнет, поскольку Зевс – это высший, верховный бог, у которого власть, пусть даже и частично, отнять невозможно! Даже если такое в мифе о рождении Афины и предсказывают богини судьбы Мойры.
Ну, а теперь о Петре I, который кого-то «родил» и который «как мать». Да, действительно, слово «родил» в применении к мужским образам ранее встречалось. Например, Евангелие от Матфея, написанное около двух тысяч лет назад, начинается словами: «Авраам родил Исаака; Исаак родил Иуду; Иуда родил Фареса…» и т.д., и т.п., (и очень долго!). Однако с тех далёких времён и по настоящее время ни одному здравомыслящему человеку не приходило в голову, чтобы кто-нибудь из вышеперечисленных библейских героев мог «родить» ребёнка «КАК МАТЬ»!! Наоборот, именно для деторождения Бог и создал женщину! И это не только в религии и фольклоре христиан, но и в других тоже. Ну, а для атеистов, не верящим «сказкам о богах», критерием истины является практика. И даже ныне среди них ходят слухи, что мужчину, который родит ребёнка, якобы ждёт Нобелевская премия! Правда, вряд ли такие лауреаты обрадуют тех мужчин, которые следуют веками проверенному правилу «Наше дело не рожать: … и бежать!»
И какие бы сказки, песни и легенды не рассказывали о Петре Великом, никто и никогда не рассматривал его «как мать». Тем более что и в русском, и в других фольклорах имеется такая мудрость, как сохранение правдоподобия при изображении тех или иных исторических деятелей. Возьмём того же Петра, которого в народе как только не изображали, начиная с «антихриста», и кончая чуть ли не богом. Да ещё и допуская порой (и это-то в условиях самодержавия!) неуважительность. Приведу пример из ненормативного письма кораблестроителей Воронежской судоверфи Петру I: «Царь! На постройку кораблей ты прислал нам сто рублей. Девяносто три рубли мы пропили, прое…. И осталось семь рублёв на лечение х… Поспеши нам дать ответ: будем строить али нет?» Ну, а когда я прочитал у писателя Виктора Лихоносова, что именно такое послание им было откопано в каком-то архиве, то, конечно же, не мог не вспомнить знаменитое «Письмо запорожцев турецкому султану», которое тоже не обладало сдержанностью и изысканностью выражений и существование которого подтверждено документально.
Однако самое интересное, что в нашем фольклоре есть и царский ответ на письмо неучтивых кораблестроителей, который хоть и не найден в архивах, но весьма правдоподобен. Вот он: «Воля царская моя: Я не знаю ни х..! Кто там пил, кого е…, Дальше строить корабли!» И действительно, в этих стихах Пётр как живой! Конечно, всё это народ мог сочинить и позже, но зато правдоподобно. Примерно, как и в рассказе о словах Сталина, якобы сказанных им по поводу обмена его пленного сына на фельдмаршала Паулюса: «Я фельдмаршала на лейтенанта не меняю!» И хотя ни документальных, ни устных свидетельств таких слов нет, но они для личности Сталина вполне вероятны.
«Отец» - вот традиционное наименование царей на Руси. Оно же, кстати, применяется и для царя из «Конька». И вот тут я немного подыграю моей читательнице и укажу на то, что она не заметила, и что могло бы её обрадовать. Так, в первом издании «Конька» в стихе №1664 было обращение Ивана к Месяцу со словом «отец», при котором это слово было выделено запятыми. Однако при последующих изданиях сказки это посчитали опечаткой и запятые вокруг слова «отец» убрали. Ну, а в четвёртом издании, как я уже говорил, правки были произведены в сторону сближения Месяца с его женской сутью, поскольку, начиная со стиха №1804, появилось много слов женского рода: «ходила», грустила», «спала», «брала», «она скрывает», «моей родной», «дочь её».
И как же нам реагировать на обращение «отец»? В особенности после того, как мы в том же «Коньке» обнаружили небывалого «князя Бабыла», признав его имя намеренной опечаткой? Ответ понятен: всё это хитрости Великого мистификатора! И так же, как и имя «Бабыл», так и выделение запятыми слова «отец» при обращении к Месяцу, следует отнести к т.н. «намеренным ошибкам» Пушкина. И при этом надо отметить ту виртуозность, с какой в стихе №1664 была построена фраза, где и до слова «отец», и сразу после него речь идёт именно о царе, которого в том же «Коньке», как я уже говорил, называют «отцом». Кстати, намеренной выглядит и опечатка в первом издании «Конька» в стихе №387, когда Иван почему-то говорит о продаже одного «златогривого коня», хотя их по сюжету два. Однако это можно объяснить тем, что, как мы уже обнаружили, все кони-близнецы имеют в основе одного сказочного «Сивку-бурку, вещего каурку», а потому продажа двух из них (Сивки и Бурки), предусмотренная кобылицей ещё до их рождения, и может считаться как продажа одного коня, но спрятанного в подтексте.
А теперь по поводу слов: «это Вы так решили, что Месяц – гермафродит». Объясняю: моё условное название «гермафродит» имеет два значения: во-первых, это образы, где Пушкин подменяет половую принадлежность по сравнению с основным историческим прототипом, а, во-вторых, – это образы, где половая принадлежность не подменяется, но маскируется разными уловками. Последнее как раз и относится к Месяцу из «Конька», где маскировка идёт за счёт мужского наименования этого образа, хотя в подтексте и подразумевается женщина. А приведя ранее в пример «кавалерист-девицу» Надежду Дурову, я, говоря о её ребёнке, одновременно и намекнул, что как бы она не маскировалась под мужчину, но те, кто знал о рождении ею ребёнка, всему её камуфляжу верить не могли. Да и сын, я думаю, называл Дурову не «папой», а «мамой»! Так что, советую моим читателям не поддаваться на гнилую гендерную пропаганду, идущую с гнилого Запада, где вместо «папы» и «мамы» вводятся понятия «родитель №1» и «родитель №2».
А вообще-то от всех этих гендерных родителей, образов-гермафродитов, кавалерист-девицы Дуровой и писаний Шуваловой можно и с ума сойти! Иду, например, вчера по улице, а навстречу в штанах, с сигаретой в зубах и с короткими волосами какое-то существо: то ли девушка, то ли парень, а может и то, и другое, т.е. какой-нибудь гермафродит… Что делать? Наверно, лучше не присматриваться. А то ведь, как начну присматриваться к писаниям Шуваловой, так и там вместо неё вдруг мужик просматривается. Я ему, конечно, говорю: «Парень, ты с какого года и с какого парохода?» А он: «Да, вообще-то я «засланный казачок». Я ведь ершовед и ранее кандидатскую защитил по Ершову, а если он, благодаря вашим стараниям, действительно лже-автором окажется, то и меня будут считать лже-учёным. Вот и занимаюсь вредительством, пародируя сторонников пушкинского авторства «Конька» и отвлекая их на всякую ерунду».
Ну, а теперь серьёзно, ведь как бы не было приятно критиковать критиков, но мы всегда должны извлекать от них хоть какую-нибудь пользу. Как? Ну, например, обратим внимание на то, что Шуваловой была упущена возможность обнаружить дополнительную связь, которая могла бы вывести ещё к двум образам с таким же основным прототипом, как и у Месяца. Смотрим на первую часть указанной читательницей цитаты из моей главы: "Когда же Акулина Памфиловна говорит Гриневу: «авось бог не оставит!», то нельзя вновь не вспомнить Месяца Месяцовича». Да, тут мной указан вполне верный, но всего лишь один адрес, - к образу Месяца. Однако ранее я не зря говорил, что от одной точки (т.е. образа, темы и т.д.) могут быть разные направления, а потому и данные слова попадьи Акулины Памфиловны могут привести и к другим образам.
Показываю! Так, в своём «Салтане» Пушкин при изображении экстремальной ситуации весьма участливо спрашивает от имени автора: «Но из бочки кто их вынет? Бог неужто их покинет?» И вдруг в восьмой главе «Капитанской дочки» мы натыкаемся на критический момент, когда попадья Акулина Памфиловна говорит Гриневу нечто похожее: «авось бог не оставит!» И при этом мы начинаем понимать, что переданные попадье от автора «Салтана» слова намекают на то, что, сидя в бочке, и сама царица могла бы задать себе вопрос: «не покинет ли бог?» Ну, а услышать этот вопрос царицы мог только находящийся с ней в одной бочке сын. Однако в «Капитанской дочке» попадья повторяет слова из сказки не сыну, а Петруше Гринёву, из-за чего мы, зная уже, что под маской Гвидона спрятан Пушкин, можем предположить, что и под маской Гринёва тоже он. Но где же повтор этой родственности «мать-сын»? А вот он-то спрятан в другой сказке Пушкина, на которую и намекает нам слово-сигнал «авось». А точнее в его «Балде». А ещё точнее - под образом попадьи и её сына – «попёнка»! Ну, а от «попёнка» рукой подать и до «жеребёнка», а точнее до Горбунка или его близнецов-братьев, которых царь не зря назвал «жеребятами». А глядя, как Балда ухаживает за «попёнком» и варит ему кашу, мы смело выходим и на ухаживающего за конями Ивана, который в первой редакции сказки причитал: «Я кормил-то вас, ласкал».
И вот таким-то образом от попадьи из «Капитанской дочки» Шувалова и могла бы выйти и на попадью из «Балды», и на царицу из «Салтана»! Ну, а на перекличку с Месяцем из «Конька» я уже указал.
Однако у нас, как и у Ивана из «Конька», имеется ещё и озвученная им Царь-девице проблема: «Да ведь надо же узнать, Кто те братец, кто те мать, Чтоб в родне-то нам не сбиться» (стихи №1597-1599). Проявляя тут внимательность, мы можем заметить, что после правок «Конька» в нём при беседе Ивана с Месяцем было дважды добавлено слово «родная»: от Царь-девицы к Месяцу: «Ты скажи моей родной: Дочь её узнать желает...», и в обратном направлении: «И скажи моей родной: “Мать твоя всегда с тобой…». А для чего это сделано?
Ответ таков: чтобы исследователи всегда обращали внимание на степень родства и не поддавались на хитрости, когда тот же Пушкин называет Бабариху «бабушкой Гвидона», хотя та родной бабушкой ему вовсе и не была. Но как об этом догадаться?! А для начала нужно задуматься: ну, какая же бабушка допустит, чтобы её родного внука запечатали в бочку и бросили в море? Ладно уж невестка (можно и другую найти!), но ведь тут ещё и внук! Да ещё и единственный. Ну, а после таких сомнений надо заглянуть в источник, т.е. в ту народную сказку, откуда Пушкин и взял сюжет «Салтана» и где им же чёрным по белому написано, что именно мачеха царя: «завидуя своей невестке, решилась её погубить» (6). Ну, и затем она же: «задержала гонца на дороге, напоила его пьяным, подменила письмо» и т.д.
На чём играет Великий мистификатор? А на том, что в его время дети всегда называли свою мачеху «матерью». Основной же признак настоящей матери – это рождение ею детей. А поэтому все те пушкинские образы женщин, у которых детей нет, должны быть на особом счету у исследователей, поскольку тут всегда возможен подвох с половой принадлежностью. Из этих бездетных образов, например, выстраивается ряд: Бабариха, жадная старуха из «Рыбака и рыбки», барские барыни из «Арапа» и «Пиковой дамы» и т.д. Но при этом исключаются Татьяна Ларина и Акулина Памфиловна, т.к. женская сущность Татьяны подтверждается не только её многочисленными характеристиками, но также и перекликающейся с ней «матушкой-зимой», которая в конце «Онегина» всё-таки «разрешилась». Попадья же из «Капитанской дочки» по своему основному прототипу, как я уже говорил, перекликается с попадьёй из «Балды» и с царицей из «Салтана». А последние, как известно, детей имели. И не каких-нибудь, а родных! Да и у графини Воронцовой дети были…

Примечания:
1. П-3, с.465.
2. Там же.
3. Пс 393.13.
4. см. журнал «Народное образование», №3, 1990, стр.172. Макареня А. «Не на небе – на земле».
5. Александр Александрович Макареня, доктор химических наук, доктор педагогических наук, профессор, Заслуженный деятель науки РФ, Отличник народного просвещения, академик Академии педагогических и социальных наук, академик международной Академии информатизации, Почетный профессор Тюменского областного государственного института развития регионального образования, Почетный профессор ФГБОУ ВПО «Российский государственный педагогический университет им. А.И. Герцена», Почетный профессор ФГБОУ ВПО «Ишимского государственного педагогического института им. П.П. Ершова», Почетный профессор ФГБОУ ВПО «Омского государственного педагогического университета», Почетный профессор ФГБОУ ДПО «Институт повышения квалификации специалистов профессионального образования» и т.д.
6. XVII,362.