Байки диверсанта

                Зовут нас Петрами, зовут нас Иванами,
                От прадедов к нам перешли имена.
                А если придётся вдруг стать безымянными,
                Так знайте, что в том виновата война.
                М. Пляцковский



БАЙКА ПЕРВАЯ

— Пошёл! — заорал мне в ухо штурман, оторвавшись взглядом от секундной стрелки своих светящихся часов, и я толкнул «Крючка» в светлеющий проём люка. Горбатившаяся большущим вещмешком, спина того проявилась на фоне неба и выпала в ночь.

— Второй! — уже я закричал, толкая «Гвоздя» в провал люка.

— Третий! — и «Рыжик» кинулся туда же.

— Четвёртый! — «Груздь» без заминки прошёл раствор люка и без звука исчез за тонкой стенкой фюзеляжа.

— Пятый! — простого толчка руки не хватило: объёмистый «Шкворень» своими запасными батареями для рации застрял в люке. Сильным ударом плеча я прошиб сквозь люк своего радиста и тут же без промедления, только поставив ногу на порог люка для удобства, кинулся в пространство ночи своим телом.

Я старший в группе, и мой удел не только работать ножом и пистолетом лучше всех, но ещё и отвечать за всех и, главное, за результат работы всех. И потому я прыгал не первым, а ближе к концу группы, позади радиста, страхуя того как главную после меня ценность группы и сколь можно сберегая себя самого.

Воздух как положено засвистел в ушах, сердце куда-то спряталось. Тело, не имея опоры, падало, набирая скорость, в тёмную бездну; а правая рука пыталась нащупать парашютное кольцо. Ей это хоть и не враз удалось; но тут за шкирку сильно дёрнуло фалом, и тело встало вертикально. Тряхнуло ещё раз более мягко, и я закачался на стропах. Кажется, получилось у меня нормально.

А у других? Вывернул шею в сторону затихающего самолётного гула и увидел немного выше себя ещё один парашют, значит, и «Бекас», замыкая всю семёрку, нормально сам прыгнул следом. Молодец! Значит, я не ошибся, ставя его замыкающим. А самому мне быть замыкающим нельзя: старший группы обязательно должен быть где-то в середине её и рядом с радистом (и лучше позади него).  Так учит многократный опыт других групп и мой собственный.

А что с другой стороны? Пониже себя с трудом различил на фоне тёмной зелени парашют радиста. Другие парашюты уже спрятались в ночи. Но глазеть по сторонам некогда: выброс с 400 метров высоты оставляет на приземление менее 50 секунд. Темнота внизу стала быстро ещё более темнеть и расширяться. Я сжал ноги как можно плотнее и немного согнул их для смягчения удара встречи с землёй. Только бы не на острую макушку ёлки! Только бы не мягким задом на пень!  Только бы не…

Зад на мгновение почувствовал что-то мягкое под собой, и почти сразу же ноги ударились о твёрдое. Тело стало заваливаться в бок на что-то довольно упругое. Куст! Наверно ивовый! Повезло!

Мне повезло! А другим? Купол парашюта дёрнул корпус вперёд, но ветки куста удержали меня почти вертикально. Как можно быстрее щёлкнул замками парашюта, освободился от лямок и вывалился из куста, поцарапав руки, но сберегая лицо. Стоя на одном колене, прислушался, продолжая расстёгивать уютную телогрейку. Всё было тихо, чуть-чуть шумело где-то вверху листвой. Но это не в счёт. Не в счёт и возможные скользкие жабы и холодные змеи. Опасность возможна только от людей, а они себя никак не проявляли.

Правая рука открыла деревянную кобуру и сжала любимую рукоять маузера, большой палец привычно и без щелчка снял предохранитель. И мне не нужно было передёргивать затвор: патрон в ствол я загнал ещё на аэродроме перед вылетом больше трёх часов назад — я не первый раз прыгал с парашютом за линией фронта и на собственной шкуре узнал, что такое немедленная готовность к отражению любой самой невероятной и совершенно невозможной опасности с любой стороны. Вот теперь я не беззащитный приземлемец, а боец способный постоять за себя!

Левая рука вдавила в губы манок:

— Кря-а, кря-а! — вырвалось из манка. Точно так кричит кряковый селезень, подзывая утицу. И почему бы мне не стать временно таким селезнем, собирающим свою группу?

— Кря-а, кря-а! — громче позвал я в темноту, и почти сразу послышались такие же ответы. Предельная моя напряжённость стала спадать: меня услышали, я здесь не один.

— Кря, кря, кря! — приказал я спешить ко мне, и люди стали продираться в мою сторону, волоча свои парашюты. Все? Нет, не было «Крючка», моего заместителя. Я указал примерное направление, где Крючок мог быть:

— Искать!

Рассыпались в короткую цепь, пошли искать, что почти иголку в стоге сена, и нашли. Крючок валялся спиной поперёк толстого сломанного дерева и не подавал признаков жизни.

«Хреново, — тоскливо подумал я, — хреново-о!»

Отцепили парашют, сняли вещмешок, положили Крючка на полотнище его же парашюта. Голова его моталась как чужая; он вроде бы дышал, но человека в нём не было. Бекас, числившийся у нас фельдшером, с маленьким фонариком осмотрел Крючка, распрямился и помотал головой:

— Позвоночник напополам!

«Вот оно, — подумалось мне опять тоскливо, — не бывает всё только хорошо!»

Хреново! Очень хреново! Но у других бывало ещё хреновее. С другими группами бывало много хуже чем сейчас у нас. Другие группы при выброске теряли и половину своего первоначального состава. А бывало, что и целые группы исчезали бесследно, не кинув в эфир после сброса с самолёта ни одного радиописка. Чего только в нашем диверсантском отчаянном деле не бывало? А теперь вот «хреновость» выпала и нам.

Надо было принимать какое-то решение. И принимать его — моя обязанность. И решение моё должно обеспечить обязательное выполнение задачи всей нашей группы.

— Ты уверен? — на всякий случай уточнил я, уже опуская руку на свой маузер. И получив подтверждение, произнёс неумолимо и отчётливо:

— Всем отвернуться! — и повторил непонятливым. — Всем морды назад!

Скривившись лицом, наставил дуло маузера против сердца Крючка и дважды нажал на спуск этого грозного оружия. Тело моего заместителя чуть дёрнулось, и я остался без зама. Вот это и есть самый страшный момент для старшего группы!

— Вырыть могилу под деревом. Глубина полметра. Взять с Крючка всё полезное и распределить всё поровну. Тело завернуть в парашют, — и  очень неохотно добавил, — и сапоги снять: это тоже оружие. На всё тридцать минут.

Одной малой сапёрной лопаткой, сменяя друг друга, вырыли солдатскую могилу-канаву, завернули тело товарища в  полотнище его же парашюта, получившийся кокон вложили в тесную канаву, зарыли, замаскировали как могли и надвинули на свежую могилу дерево, о которое он сломал себе спину. Так будет сохраннее.

Я в этом не участвовал. Я старший, и моя обязанность решать, что делать дальше! Мозг мой, быстро прокипев (а старшему группы следует принимать решение только быстро), принял это решение. Едва оставшаяся пятёрка, спрятав навсегда своего погибшего товарища под деревом, распрямила спины, я повёл её в уже выбранном мною направлении. Нельзя было давать группе расслабиться и рассопливиться. Нас сбросили сюда для серьёзных и кровавых дел. Жаль, конечно, что первой пролилась СВОЯ кровь. Но теперь мы оставшиеся должны были позаботиться о том, чтобы следующая кровь была обязательно ВРАЖЬЕЙ и чтобы вражьей крови было как можно больше. И моя роль в этом вопросе становилась решающей.

Трудно идти ночью по незнакомому лесу, не зная троп. Конечно, мы вихляли, но  в целом направление по светящемуся компасу я держал более-менее твёрдо. Минут через пятнадцать, в удачно подвернувшемся овражке, мы сбросили мешавшие нам парашюты и двинулись дальше с большей свободой. Вообще-то парашюты полагалось зарыть, но в ночи это сделать было затруднительно. И надо было поскорее и подальше уйти от места нашего приземления. И ещё у меня была слабая надежда вернуться за полезными в хозяйстве парашютами, когда устроим себе надёжную базу.

Ещё через полчаса я дал группе немного отдохнуть на поваленном дереве. Люди перемотали портянки, убавили хрипы в глотках, и я опять повёл их в начинающей светлеть ночи. Идти становилось легче, наша скорость возросла, и где-то ещё через полчаса мы наткнулись на цель нашего движения: едва обозначившуюся проезжую дорогу. Если я не очень заблудил, то справа по дороге должен быть лесничий кордон. Так, по крайней мере, подсказывала моя карта. Люди и без подсказок толково сели на кочки и пни, восстанавливали дыхание, растирали ноги, из общей фляжки делали по глотку воды (больше нельзя — вода будет выходить потом и организм станет уставать быстрее), освежали лица и шеи, снова перематывали портянки, проверяли отсутствие потёртостей на ступнях (очень важный вопрос для  пешего диверсанта: больные или повреждённые ноги — это не диверсант), проверяли готовность к стрельбе своих маузеров, т.е. делали то, что и полагалось делать на привале опытным диверсантам, не в первый раз прыгавшим с парашютом за линией фронта в тылу врага.

Я делал то же самое, размышляя в какую сторону податься и чутко слушая утреннюю округу. Бессонность ночи и её напряг начали сказываться, и появилось желание где-нибудь прилечь и хоть ненадолго прикрыть глаза. Этого допускать было нельзя, и я велел всем сунуть под язык по возбуждающей таблетке.

Все уже чувствовали себя отдохнувшими, когда со стороны возможного кордона скрипнула тележная ось. Люди приподняли головы, глаза их уставились на меня; и все стали дружно подниматься вслед за мной. Шкворень, как радист сберегая рацию, оттянулся от дороги назад и за дерево; Бекас перебежал на другую сторону дороги и замер за ольховым кустом. Остальная четвёрка растянулась немного вдоль дороги, прикрываясь разлапистыми ёлками.

Обычная телега, обычная лошадка, бородатый мужик, оружия не видно. Да, он лесник; да, он с ближайшего кордона; на кордоне одна жена сейчас хозяйствует; а он едет в ближайшую деревню по разнарядке, чтобы везти зерно куда-то на ссыпной пункт.

Наше предложение составить ему компанию не вызвало у лесника заметной радости, но предложенные в благодарность лишние нам сейчас сапоги похороненного ещё этим утром в этом же самом лесу Крючка были приняты с явным удовольствием. Ещё бы: яловые, с толстыми широкими подковками на каблуках, с металлом в носках, ещё скользкие от свежего гуталина — без износа при хозяйской аккуратности. Надо было видеть с какой дотошностью  лесник разминал кожу на голенищах, испытывал подошвы на изгиб, щупал отсутствие гвоздей внутри, проверял прочность крепления металла на подошвах. В сапогах он явно понимал толк.

Неожиданным подарком мы завоевали явную благосклонность лесника, и все наши вещмешки легли в задок  телеги. Я сел туда же справа, и мы с лесником поехали; а остальные пошли следом, имея маузеры уже поверх телогреек. Замыкающий часто поглядывал назад для обеспечения порядка и оттуда.

Разговор в телеге. Дети невесть где. Немцы кордон пока не тревожили, даже дали бумагу-аусвайс, что лесник делает полезное дело для Великой Германии. Сейчас немцы отовсюду вывозят зерно, муку, картошку, свиней, коров, курей — да всё подряд. Вот сегодня черёд ближней деревни; до перекрёстка дороги на неё три версты (ну, малость поболе трёх нынешних километров будет). Был он там вчерась. Полицаи тама шуруют. Не больше десятка числом. С винтовками советскими. Немецкие винтовки им немцы не дают. И пулемётов тоже не было: уж в этом-то он кумекает — сам служил срочную. И этих, немецких, скорострелок коротких тоже не видно. Повезут добро по той самой дороге, в которую мы скоро упрёмся. Запряжки у них пароконные, вместительные; лошади кормленные; поедут где-то о полдень. Числом, эдак, четыре-пять повозок.

У меня стало складываться впечатление, что возница прекрасно понял, кто мы такие, и ненавязчиво наводит меня на мысль о нападении на гужевой транспорт с малочисленной полицайской охраной.

А почему бы и нет? Полицаи, конечно, не немцы; но тоже наши враги. Бывало, что от полицаев вреда больше чем от их хозяев-немцев. И, между прочим, я вовсе не случайно сел в телегу к бородатому вознице. Что-то вроде нападения на обоз с полицаями я и сам прикидывал. Начинать нам следовало с малого для набирания опыта. И нам уже очень нужно было продовольствие. Много продовольствия. И ещё нужно было лишнее оружие. Только при этих условиях мы могли расти в количестве и становиться способными на крупное и серьёзное.

Решено: ждём обоз, уничтожаем всех полицаев, захватываем транспорт и оружие, гоним всё это в лес и прячем!

А возница уже говорил, что лес этот очень даже большой, что кроме его кордона есть ещё два других, где служат его хорошие знакомцы Егорыч и Кузьмич. А сам он прозывается всеми Петровичем: фамилии в лесу без надобностей. Лесники в лесу знают всё и про всех, и спрятаться от них никому никак нельзя. Вот, скажем, над лесом после полуночи пролетел самолёт. Так и ежу ясно, не немецкий, поскольку гудел он не по ихнему. Тут я окончательно убедился, что возница — хитрован из хитрованов, и что его обязательно надо сделать своим союзником и помощником.

— А как к Вам обращаться-то, ежели что? — невинно покосился  бородач на меня.

— Акбар, — коротко ответствовал я, уже занятый обмозговыванием ближайшей засады.

— Ну, будем знакомы, стало быть. Но-о! — и возница слегка подстегнул лошадку, явно сберегая свою любимицу.

Я для себя отметил, что сосед по телеге нисколько не удивился моему прозвищу-кличке, хотя слова такого он скорее всего никогда не слыхивал. Этот дядя явно повидал в жизни многое. Мне понравилось, что он не спросил, что это означает. Такой редкой кличкой я обязан кадровику Центра, который посмеиваясь сказал мне, что такой клички моей будут бояться все немцы и все их прихвостни, поскольку она означает «великий». Я поёжился: придётся ведь как-то подтверждать эту «великость», но отказаться было невозможно.

Засаду сделали предельно просто и толково. Телега с лошадью и бесценным радистом осталась на полянке метрах в двухстах от нужного т-образного перекрёстка. На засадной дороге я выбрал гущу ельного молодняка для своего размещения. Бекас привычно перебежал на другую сторону с жёстким наказом голову свою под шальные пули не подставлять. Остальные трое наших растянулись вдоль дороги метров на сто. Петрович топором, который он отделил от своей спины, подрубил по моему указанию высокую и колючую ёль так, что она перегородила всю проезжую часть полностью, не отделившись от комля ствола. И стали ждать.

Часа три ждали. Ничто не мешало. Дождя не было. Солнце через листву допекать сильно не могло. Под задом или под боком мягкий слой еловых иголок. И войны нет. Красота. Каждый бы день так-то.

И ведь дождались обещанного. Справа послышались крики возчиков, тележные звуки, топот копыт. Обоз: четыре пароконные упряжки, вторая и четвёртая привязаны поводами к задкам первой и третьей; полицаи сидели по двое на первой и третьей, держа винтовки между коленями.

Когда первая пара лошадей остановилась метрах в четырёх от  поперечного дерева, справедливо не желая колоться об его жёсткие иголки, и которое совершенно невозможно было объехать, оба ездока начали выражаться на всю округу непотребно, словно соревнуясь в сквернословии. Потом они принялись сталкивать друг друга с передка, выясняя кому убирать преграду. Сообразив, наконец, что одному с елью никак не совладать, возницы слезли-таки на землю, продолжая изрыгать грязную матерщину, как будто это было их обязанностью.

Ближайший ко мне двигался от меня метрах в семи; и я, стоя на правом колене, твёрдо упирая приклад маузера в правое плечо, двумя руками вёл дуло следом, держа мушку на левом ухе выцеливаемого. Возле перегораживающего дерева матерщинник зачем-то поглядел в мою сторону. Наверно он что-то заметил страшное для себя, потому что рот его стал раскрываться; но я усилил нажим указательного пальца на спуск, и пуля девяти миллиметров в диаметре вошла именно в этот растопыренный рот. Пройдя внутреннюю мягкость, она ударила в заднюю стенку черепа, отчего голова дёрнулась назад и исчезла из моей видимости.

Но я уже наводил мушку на дальнего своего врага. Услышав выстрел, тот резко обернулся; я мягко прижал спуск вторично, и вторая пуля вошла в середину живота немного выше пупка. Примерно там находится центр тяжести человека, именно туда шлёт пулю опытный стрелок-профессионал, когда цель склонна двигаться рывками. Центр тяжести организма смещается меньше всего, и именно туда следует посылать верную пулю. Полицай стал хвататься обеими руками за живот, опуская свой корпус; и в проявившуюся левую сторону груди (туда, где у всех сердце) вошла третья моя пуля.

 Не стоило и проверять результат моих выстрелов: я слишком опытный стрелок-убийца!

Справа прогремели четыре выстрела: по два на каждого ездока. Причём дальний из них оказался шустрым: кинулся бежать в ближайшие кусты и налетел на встречные пули Бекаса, затаившегося с другой стороны дороги.

Всё правильно: семь патронов на четверых гадов. Неплохо. Не идеал, конечно; но для первого боя совсем неплохо. Патроны в нашем положении следовало беречь: их у нас пока не так уж и много. Мы добудем их в боях, обязательно добудем. Но это будущее, а сегодняшнее требовало патроны приберегать.

Бегом дружно отодвинули ель, бегом побросали трупы на телеги, бегом повели упряжки за поводья по нашей дороге к повозке с радистом. Там, как и положено, обшарили все карманы убитых. Забрали всё, что могло быть хоть чуть полезным для нас: и спички, и кресала (в лесу любое дающее огонь всегда ценно), и курево, и запасные обоймы к винтовкам. Всё курево тут же отдали Петровичу, чему он явно обрадовался. Сняли с ещё тёплых бывших полицаев шинели, которые могли и нам пригодиться; сдёрнули с ног ту обувку, что выглядела поприличнее — нам и это сгодится.

Это не было поганым мародёрством: отрезанные напрочь от снабжения Красной Армии мы вынуждены были теперь кормиться и обуваться только за счёт врага. И вооружаться тоже. Это нормально для настоящих партизан, не желающих обирать местное население и быть для него обузой.

Каждый патрон, каждая банка консервов, каждый мешок муки (или ещё не молотого зерна), отобранные у врага, ослабляли этого врага и усиливали нас в идущей страшнейшей войне не на жизнь, а на смерть. И паршивая интеллигентская брезгливость для нас совершенно не годилась.

Одну винтовку с десятью патронами тут же подарили Петровичу. Он так обрадовался нежданному подарку, что чуть не запрыгал от удовольствия:

— Русская. Родная. Я с такой ещё в Гражданскую. Из такой хоть кабана, хоть лося — попадать надо только в убойное место. Ну, да уж я знаю, куда выцеливать надоть. Промашки не дам. Лишь бы осечки не было.

Часть мешков с зерном перебросили на телегу Петровича и повели захваченный обоз к его кордону. Парам лошадей было тесновато на однолошадной дороге, но их погоняли, и они продирались вперёд сквозь мешающие кусты, царапая себе бока.  На кордоне на нас неприязненно взглянула строгая хозяйка, но когда её подполье мы забили мешками с зерном, она сильно помягчела к незваным гостям. А увидев как её Петрович примеряет новые сапоги, изъявила желание накормить нас наваристыми щами и картошкой в мундире. Это было настоящее объедение для нас, и мы подружились с хозяйкой прочно.

Позже её убили, гонявшиеся в то время  за нами, каратели. Она тогда зарубила топором, которым умела управляться не хуже мужа, того из них, что сдуру полез к ней под подол. И не успела сама после этого добежать до ближайшей чащи родного ей леса. Но это случилось позже.

А пока этот кордон стал нашей первой партизанской базой. Здесь почти непрерывно крутился ручной жёрнов, из лотка которого сыпалась понемногу мука из того самого зерна что мы добывали в частых боях, захватывая обозы и опустошая зерносклады. Мука быстро превращалась в плоские круглые хлеба и сухари. Сухари были очень удобны для наших постоянных переходов: и не тяжело, и сохраняются долго, и сытно. А зубы у нас были ещё достаточно крепкими. Впрочем сухари нетрудно и размочить. Лучше это делать в подсоленном кипятке — будет вкуснее.

А вот с солью–то у нас было затруднение. Зато маленькая банька кордонная оказалась для нас настоящей лечебницей и спасительницей от вшей. Надо было только не лениться добывать дрова и топить эту баньку-лечебницу. В этой же баньке Бекас вытаскивал из наших мягких частей, застрявшие там, пули. А из нашего Бекаса чужой металл извлекала уже хозяйка, бывшая когда-то в армии санитаркой. В общем, банька стала общей любимицей.

Очень тревожила меня возможная опасность со стороны дороги, по которой мы приехали сюда сами. Если мы смогли приехать, то сюда также может приехать или придти кто угодно, включая лютого врага. Петрович перекрыл ближайший въезд подрубленными деревьями. Но, конечно, это было ненадёжно. В последующие дни мы продолжали создавать подобие засек, удлиняя их до места нашей первой засады на обоз.

Позже, когда у нас появились противопехотные мины, мы натыкали их по всей длине дороги, ставя их в самых неожиданных местах. И особенно часто в  месте съезда в нашу сторону. Была опасность, что на наших минах будут подрываться местные грибники и ягодники. Но первыми к нашему удовольствию подорвались полицаи, искавшие по приказу немцев исчезающие обозы с зерном, мукой и прочим продовольствием. После этого желающих побродить по взрывающейся дороге не наблюдалось.

А когда из окон чердака кордона стали смотреть в разные стороны стволы ручных пулемётов (добытых нами, конечно, у немцев), с постоянно заправленными лентами, кордон стал и вовсе походить если не на маленькую крепость, то уж на партизанский форт — обязательно.

P.S. Каратели, числом до сорока, появились у кордона, когда нас, партизан, там не было никого. Что поделаешь: надо было воевать и в других местах. Предатель–подлюга провёл карателей в обход наших хитрых мин и засек. Сами немцы без потерь до кордона бы не добрались. Расправившись с нашей хозяйкой, они перестреляли всех кур, поросёнка и дойную корову. А потом всё подожгли и, уходя, для вкусного супа захватили и убитых кур и свежего мяса, сколько могли унести.

Нас тогда было уже до двух десятков, и мы как раз были на лошадях. Узнав о злодействе на кордоне, мы на рысях знакомыми тропами, срезая расстояние, перехватили немцев уже почти у самого края НАШЕГО леса и перебили их всех, не жалея патронов и ручных гранат, и не оставив Гитлеру на развод ни одного. На поднимающиеся вроде бы руки внимания не обращали: партизаны пленных не берут — их некуда девать и нечем кормить. Тех, кто пытался убежать в лес, догоняли и приканчивали на любом расстоянии от засады. Кое-кто уже раненый пытался притвориться мёртвым, но я приказал всех уже валяющихся карателей колоть контрольно штыками. И не все выдержали такое испытание: зашевелились, забормотали что-то вроде «Ich bin Arbeiter!» (Я — рабочий!). Но я никогда не выискивал среди фрицев пролетариев — это было не по моей части.

И немцы, и итальяшки, и румыны, и поляки, и финны, и прочие гады, вставшие против меня с оружием, были для меня всегда и везде все (без всяких исключений) лютыми заклятыми врагами, подлежащими обязательному и неумолимому уничтожению. И все ещё немёртвые были добиты контрольными выстрелами в голову. Пробитая голова стопроцентно гарантирует мёртвость, а мы тогда не могли никому простить сожжённую нашу любимую базу и убитую нашу хозяйку-кормилицу. Вот это и есть война: они убивают нас, а мы убиваем их. И важно, чтобы счёт убитым всегда был в нашу пользу. И следить за этим было моей постоянной и главнейшей обязанностью.

Что до предателя-гадёныша, то он и в последнем для карателей бою опять показал свою хитрость и  изворотливость. Едва загремели первые наши беспощадные автоматно-пулемётные очереди почти в упор по карателям, обременённым курами и свежим мясом, эта гнида плюхнулась на брюхо и ужом стала отползать в чащу. И он мог бы ускользнуть, предав своих новых хозяев. Но его выдала неформенная одежонка, и два моих парня заранее выделенные мною для расправы с предателем, кинулись за ним следом.

Гнались долго: предатель ведь был местный и хорошо знал лес. И он ещё отстреливался на бегу из неудобного в таком случае тяжёлого винтаря, пока были патроны в его  магазине. А это всего пять штук. Запасной обоймы у негодяя не оказалось; наверно немцы не слишком доверяя этому типу, уже раз предавшему, не стали на всякий случай заботиться о его усиленной вооружённости. Короткими автоматными очередями его ранили в правое плечо, и это заставило бросить винтовку. Животный страх вынудил безоружного гада кинуться в подвернувшееся болото. Но по болоту двигаться трудно, и выбежавшие к краю воды преследователи уже с укороченного расстояния продырявили подонка ещё раз.

Имея неумолимый мой приказ: «Прикончить гада наверняка!» — мои парни тоже полезли в болото следом. Болотная жижа не позволяла дважды раненому беглецу быстро удаляться от берега, а ужас неумолимой смерти заставил его спрятать всего себя в грязно-зелёную воду, оставляя для дыхания один рот. Но его выдали звуки тяжёлого дыхания и выплёвываемой воды вместе с ряской и болотным дерьмом. Сами стоя в воде почти по пах, ребята принялись по очереди вбивать в пузырящееся место короткие очереди. И так до тех пор, пока пузырей вовсе не стало. После этого парни ещё с полчаса наблюдали это место, сами рискуя потонуть, чтобы убедиться в гарантированной гибели предателя.

— Собаке — собачья смерть! — с чистой совестью доложили они мне уже на резервной базе.

— Само собой! — подтвердил я.





БАЙКА  ВТОРАЯ

Очередная наша засада. Теперь на машину. Желательно на легковушку: нас ещё слишком мало для нападения на что-то большое. Будет и большое. Обязательно будет. Для этого меня сюда и сбросили. А сейчас нас здесь только семеро, считая с двумя «новенькими». Бесценный радист остался с рацией на кордоне Егорыча, а сам Егорыч на своей телеге подвёз нас к убойному месту засады.

Нам нужно короткоствольное оружие: автоматы (в первую очередь) и пистолеты. А именно это скорее всего и бывает в легковушках, везущих гитлеровское офицерьё. Винтовок мы уже наотбирали у обозных полицаев достаточно для вооружения целого стрелкового взвода. И зерна в мешках заимели столько, что все тайники для хранения переполнены. А вот коротких автоматов и пистолетов нам не хватало. Ну и документы немецкие полезны и обмундировка ихняя требовалась: у меня на это серьёзные планы.

Егорыч к нам хорошо относился. Мы ему привезли шестнадцать мешков ржи и подарили винтовку с двадцатью патронами. Хозяйка его оценила, конечно, зерно, а Егорыч (как и его друг Петрович ранее) возликовал винтовочному подарку: и на кабана — самое оно, и волка матёрого продырявить насквозь можно запросто, и гуся жирующего на кормёжке в поле с расстояния в пять раз дальше ружейного на семейный обед подстрелить, ну и на лося длинноногого, конечно, сгодится. Ружьё у него, разумеется, было: двустволка курковая, тульского изготовления, состарившаяся, потерявшая первоначальное вороньё, но всё ещё безотказная. Как же леснику без ружья? Леснику без ружья, как и без топора — ни туды и ни сюды. Но винтовка для Егорыча — давняя мечта. А нам нужен друг, товарищ и, главное, проводник. А кто ещё  лучше лесника знает его участок? Ну, и кормят нас у Егорыча плотненько: после одного обеда два дня можно не думать о еде.

Нашлось удобное местечко для засады на автотранспорт. С нашей стороны — лес вплотную к дороге, с другой стороны — открытое поле: очень удобно стрелять в тех, кто там появится. Дорога — не асфальт, с колдобинами грязноватыми. Вот в такой колдобине и спряталась парашютная стропа, привязанная у дальней стороны дороги к какой-то грязной коряжине, явно валявшейся здесь невесть сколько.

Мы лежали в кустах, держа маузеры на прикладах. Бекас поигрывал свободным концом стропы, остальным делать было нечего. Долго лежали, больше четырёх часов. Машины бывали, но или грузовые, или легковушки вперемешку с грузовиками. А нам была нужна только одиночная легковушка; нам так сподручнее, надёжнее, увереннее. Хорошо, что мы —  мужики: невтерпёж облегчиться, так сдвинул свой корпус малость в сторону и облегчайся себе до блаженного состояния. Дело это, между прочим, важнее чем кажется никогда не лежавшим в засаде.

И ведь дождались: появилась слева легковушка-одиночка. Симпатичная такая, голубоватенькая – влюбиться можно. Бекас потянул стропу, и коряжина перегородила проезжую часть с видом постоянного своего такого положения. Машина послушно притормозила перед неприятным с виду препятствием. Водитель, помедлив, вышел, пошевелил плечами наверно для разминки и направился к более тонкому концу коряжины, что с нашей стороны. Он правильно делал: с тонкой стороны препятствие легче; но и к Бекасу живая цель становилась ближе.

К моему удовольствию правое переднее стекло опустилось и оттуда высунулась блондинистая голова. Наверно для ценных советов как убрать неожиданное препятствие. Вот на эту-то неосторожную голову, малость правее уха (самое уязвимое место черепа) я и навёл мушку маузера, твёрдо упёртого прикладом в плечо. Мягкий нажим на спусковой крючок, неожиданный (а значит и точнейший выстрел) и голову оккупанта отбросило внутрь салона.

Захлопали выстрелы и справа, и слева; но я выцеливал через освободившееся окно что-то шевелящееся в глубине салона, пытавшееся открыть левую заднюю дверь. Дважды мой маузер послал пули в то шевелящееся, и там всё замерло.

Мы выжидали с минуту (это очень много для скоротечного боя). Ничего на дороге и в машине не шевелилось. И всё было тихо.

— Вперёд! — и люди кинулись на дорогу. Те, кто распахивал двери, добили контрольными выстрелами всех валяющихся там. Тела выдернули наружу и потащили к телеге с Егорычем. Бекас отцепил стропу от коряжины, отбросил ту в старое положение (чтобы не осталось никаких следов от нашего присутствия здесь: а вдруг нам захочется вернуться сюда для повторной засады — это, конечно, вряд ли, но следов своих нам лучше не оставлять) и тоже потащил шофёра вглубь леса. Я же воспользовался наличием ключа зажигания на его месте и отогнал саму машину в лес к месту шмона.

Гауптман (капитан), обер (старший)-лейтенант, ефрейтор, шютце (рядовой) — нормальный набор чинов для небольшой легковушки. Отъездились оккупантишки паршивые по моей родной землице-матушке Руси. Пока дохлых фрицев здесь было всего четверо. Это вдвое меньше нынешнего состава моей группы. Но это пока: количество покойников-фрицев (или гансов,  или адольфов, может и ев в военных юбках) будет непрерывно увеличиваться как обязательный результат нашей диверсионной работы. Это я знал твёрдо. Собственно я как раз для этого и появился в этих местах.

С ещё тепловатых тел сдёрнули кителя, брюки и обувь, бросили всё это в телегу. Не стали брезговать и часами — нам это полезно, а значит и нужно. Из салона вытащили шинели и тоже в телегу. Из багажника извлекли чемоданчики и дорожные сумки. Из оружия: автомат «шмайсер» с основной и запасной обоймами (60 патронов), два пистолета «вальтер» образца 1938г и один «парабеллум» образца 1910г и по одной запасной обойме к каждому пистолету. Всё оружие под один патрон с нашими маузерами. Кстати: в бою очень важно, чтобы для всех стволов годился один тип патрона, и чтобы можно было свободно использовать и патроны противника. Это вовсе не мелочь, это очень серьёзно. Да, в нашем диверсантском деле мелочей и не бывает! Из кажущихся на первый взгляд мелочей складывается победный результат.

Вальтеры тут же вручили обоим новичкам, и те сразу принялись прилаживать обновки на свои пояса. А парабеллумом вооружили Егорыча. Тот особой радости от этого подарка не проявил, но и отказываться от него не стал. Автомат по праву старшего я, понятно, забрал себе. Никто и не вздумал, конечно, возражать.

Новички принялись с удовольствием рушить машину; а братаны (с которыми я свалился с неба), обнаружили в немецких припасах колбасу, сыр и твёрдые пластинки вроде печенья, но несладкие (галеты — подсказал я), и устроили торжественный перекус по случаю первой уничтоженной гитлеровской машины. Немцев в исподнем забросили в кусты, на крышке самого большого чемодана накромсали колбасы и сыра и принялись с удовольствием жевать всё подряд, хрустя галетами и запивая колодезной водой из двух общих фляжек.

Настроение у всех было приподнятое. Грача и Стрижа (новеньких) распирало от гордости, что стали настоящими партизанами, т.е. теми: кто не только жрёт продукты в лесу и считает, что тем приносит вред врагу, а сам уже был в самом настоящем бою. Они подталкивали друг друга локтями и то и дело извлекали из только что приобретённых кобур только что приобретённые вальтеры и чуть ли не целовали их.

Я-то сам считал, что настоящим партизаном себя может называть только тот, кто лично убьёт пятерых врагов. А сам я имел намерение прикончить не менее тридцати штук этой дряни. Не менее! И предела этому счёту я не устанавливал для себя. Но это попутно, это между прочим, это вроде развлечения. А главное для меня: создать мощный отряд, выполняющий любые задания Центра безукоризненно, чётко и стремительно. И дело это главное делалось неумолимо, каждодневно, в том числе и в данное время.

Колбаса была очень вкусной и сыр был вполне приличным, но что-то смущало меня, какая-то ощущалась незаконченность дела.

— А как просто всё вышло! — высказался Стриж, хрустя галетой.

— Просто и легко! — подтвердил Грач, засовывая в рот очередную дольку сыра.

 «Вот оно, — понял я, — слишком легко. И слишком мало. Всё выглядит баловством, вот сопляки и радуются».

Решительно отодвинувшись от остатков шамовки, я стал набивать патронами свой маузер до полной нормы и на один патрон больше. Братаны без подсказки тут же занялись тем же.

«Это надо было сделать сразу, первым делом, — укорил я себя, — рассиропился на леготе и на виду юнцов!»

Покончив с маузером, осмотрел добытый в бою автомат. Выглядел он прилично: чисто снаружи и чисто в стволе. Отделил магазин, пощёлкал спуском, подёргал затвор — претензий вроде нет. Но идти на серьёзное дело с непроверенным стрельбой оружием — непростительная дурь. Приготовил автомат к стрельбе, выхватил из телеги чьи-то штаны, обмотал ими автомат для уменьшения шума, направил дуло в сторону леса и коротко нажал на спуск. Автомат послушно стрельнул дважды. Ну, вот теперь можно идти в новый бой уже более уверенно: автомат надёжен (по крайней мере на короткой очереди). Добавил в магазин два свежих патрона до полной комплектации — так будет совсем хорошо.

— Повторим! — коротко бросил я братанам, и те поняли это как приказ: «К бою!» Они ещё раз проверили наличие дополнительных одиннадцатых патронов в стволах своих маузеров, загнали по дополнительному девятому патрону в стволы вальтеров новичков, забрали (на время) парабеллум у Егорыча;  и мы опять залегли на том же самом месте. Отсутствие даже малейших следов предыдущей засады позволяло это, Бекас в этом деле постарался как следует. Я почему-то немного растянул нашу цепочку вдоль дороги. Что заставило меня это сделать, я и сам не знал, но позже выяснилось, что это очень помогло при новой огневой сшибке.

В этот раз ждали подходящей добычи недолго: каких-то пару часов. Она появилась (как нас только и устраивало) слева, но: впереди легковой машины шёл мотоцикл с коляской и пулемётом на ней. Это затрудняло нашу работу, но было допустимо, и я не дал «отбой». Бекас привычно  перегородил дорогу той же корягой, и это вынудило мотоцикл замереть передним колесом метрах в двух от преграды. И тут из пыльного хвоста поднимаемого машиной проявился позади неё второй мотоцикл, тоже с коляской и тоже с пулемётом. А вот это уже увеличивало нашу добычу до такого размера, что мы могли и подавиться ею. Но ничего изменить уже было нельзя.

Я дал заднему седоку с винтовкой за спиной слезть с переднего мотоцикла и подойти к коряге, отдавая его на отстрел Бекасу. А сам из положения «с колена и с двух рук» всадил пулю в висок водителя этого мотоцикла, не снимавшего краговых рук с подрагивающего руля, залезшего в огромный плащ, спрятавшего свою тевтонскую морду за большущими очками и отяжелённого шмайсером. Прострелянный стал заваливаться на левый бок, загораживая  люлькового от смертельного дула моего маузера.

Застегнутый фартуком ездок не мог быстро выскочить из люльки и то хватался за пулемёт, то пытался отстегнуть фартук. И я видел то его дёргающиеся руки, то узкую полоску спины, то часть головной маковки. Но всё это показывалось на доли секунды, и мой маузер преступно молчал, что было неправильно и недопустимо. Стрелял Бекас, гремели выстрелы слева, а я вынужденно тянул со своим вторым выстрелом. И только когда над спиной убитого водителя появилась половина головы люлькового, я дважды выстрелил в неё, и та исчезла из моей видимости.

И сразу внимание привлекла спина, прыгавшего через дальний кювет, фрица шофёрского обличья. Я всадил свою очередную пулю в поясницу убегавшего; тот стал прогибаться в спине назад, и в середину этой спины в самый позвоночник вошла пуля Бекаса, уже ухлопавшего ближнего к нему гада.

Какая-то кочка стала передвигаться в противоположном кювете, и я не сразу понял, что это оттопыренная задница упитанного немца. Голову-то в канаве он спрятал старательно, а вот толстенная задница там не уместилась. Очередной пулей я продырявил обе мягкие половины обтянутого офицерскими штанами зада, а когда от боли приподнялось всё тело, Бекас вбил и свою пулю в район сердца прятавшегося. Очень хорошо показал себя в этой сшибке Бекас: настоящим напарником, на которого можно и надеяться,  и положиться.

Выстрелы слева тоже прекратились, и я вглядывался в чёрную мрачной угловатой формы машину, выбирая момент для броска. И тут без команды кинулись к машине новички с недавно приобретёнными вальтерами. Грачу повезло: он распахнул переднюю дверцу, стрельнул как положено внутрь, ухватился за отстстрелянного (может и не им) и выдернул его на землю. А вот Стриж не смог добить валявшегося на сиденье типа: забыл видите ли снять предохранитель. И получил заслуженную пулю в руку. Вот что значит «сопливость» — сколько ни учи, а всё равно вляпается в дерьмо на самом видном месте.

— Вперёд! — моя жёсткая команда послала всех на шмон, — хватай оружие!

Люди спешно вешали на себя автоматы и винтовки, срывали с поясов убитых кобуры с пистолетами, извлекали запасные обоймы, проверяли запястья рук на наличие нужных нам часов. И  это не было мародёрством: мы брали всё не для себя лично, а для войны, в которой каждый из нас может (и уже мог не однажды) сгореть в любой момент. Для давно идущей сумасшедшей войны вот с этими и им подобными двуногими тварями, что сытые (не в пример нам), увешанные оружием (которого нам всегда не хватало), обученные в спецшколах убивать с наименьшим расходом патронов (у них приветствовалось лишение жизни неарийцев: ножом, втыкаемым  в горло жертвы; верёвкой, для подвешивания за шею жертвы; выхлопным ядовитым газом двигателей в машинах-душегубках для отравления сразу десятков жертв, чтобы умертвлять как можно дешевле таких как я и мои братаны) явились незваными хищниками на МОЮ землю.

А задача у меня и моих братанов «играть в обратную», т.е. самим убивать как можно больше, везде и всюду, любыми способами и средствами вот таких тевтонцев-гадов (и их прихвостней), что валялись тогда дохлыми под нашими ногами в самых уродливых позах. И мы старались делать это каждый день и каждую ночь с того самого часа, как парашюты опустили нас в эти места. И чтобы делать это неприятное но неумолимо нужное дело как можно лучше, мы и брали с убитых наши ЗАКОННЫЕ ТРОФЕИ без всяких стеснений и угрызений совести.

Кто-то снял с люлек мотоциклов пулемёты, другие из задков тех же люлек извлекли запасные ленты к пулемётам и солдатские ранцы. Из багажника автомобиля достали чемоданы и чемоданчики. С водил мотоциклов сдёрнули их чудо-плащи: нашим часовым — самое оно.

Я в этом участия не принимал. Я здесь старший-главный-ответственный за всех и всё и контролировал дорогу в обе стороны. И я вовремя обнаружил грузовик справа. Это была опасность, да ещё какая!

— Быстрее! — заорал я для всех, поставил прицел маузера  на 400 метров и принял положение «с колена». Сжавшись в упругий комок, навёл мушку на середину приближающегося лобового стекла.

Первый выстрел! — грузовик ближе.

Второй выстрел! — грузовик ближе.

Третий выстрел! — грузовик чуть вильнул, но продолжал сближение.

Четвёртый выстрел! — грузовик замер и попятился назад (как замечательно, что в моём маузере был двадцать один патрон — стреляй и стреляй сколько надо).

Пятый выстрел! — грузовик завалился задним колесом в кювет и почти перестал меня интересовать.

— Жечь машину и мотоциклы! — новая моя команда.

И чётко: сквозные прострелы топливных баков, подсунутые под бензиновые струи автомобильные коврики, чирканье спичек — и бензин вспыхнул в трёх местах ярко и негасимо.

— Уходим! — и все кинулись в сторону леса, не бросая захваченную добычу. Последним движением я кинул на ближайшего убитого бумажку с моей грозной кличкой «АКБАР»: пусть боятся проклятые оккупанты ездить мимо МОЕГО леса.

Егорыч на телеге уже заканчивал бинтовать руку торопыге Стрижу, отделавшегося дыркой в мягком месте — почти царапина. Подбегавшие клали в телегу пулемёты и винтовки и припасы к ним, оставляя себе автоматы (из принципа: кто первым взял) и пистолеты, если кому-то этого ещё не хватало. В телегу побросали чемоданы и чемоданчики и солдатские ранцы.

Я мимоходом врезал Стрижу затрещину, чтобы впредь не забывал обязательно снимать оружие с предохранителя и не нарывался на всякую пулю без надобности. Загорелась от зажигалки, стоявшая здесь и уже облитая её же бензином первая  разграбленная легковушка, и мы все устремились в лес. Подальше от опушки, в глубину, в самую серёдку родного русского леса. Мелькнула мысль, что оберст (полковник), задницу которого я испортил маузеровской пулей, мог бы рассказать нам немало интересного. Но это следовало учесть теперь на будущее.

Уже на базе из чемоданного оберстовского барахла извлекли бинокль. Очень хороший, десятикратный, с артиллерийской сеткой, цейсовского, конечно, изготовления. Я обрадовался этому трофею: в ближайших наших делах он должен был очень даже пригодиться.

А ещё в чемоданчиках отыскались знаменитые бритвы «Золинген». Теперь появилась возможность уничтожить наши противные бороды. А то поотрастали у всех волосяные пучки — смотреть не хочется. И всё бы ничего, да вместе с бородами стала хромать, т.е. ухудшаться дисциплина. А вот это уже недопустимо. Предложил всем: до ПОБЕДЫ бриться, а дальше — кто как захочет.

Поскребли бороды, к которым уже почти привыкли, и согласились. Кроме Егорыча, конечно, на бороду которого никто и не собирался покушаться.

;

БАЙКА ТРЕТЬЯ

Вошли в одноуличную деревню. Лес у самых огородов, за дальней околицей мост через речушку с омутами и коровьими бродами. За мостом единственная тележная дорога отсюда в более людные места.

Наши заходы в деревни совпадали с предписаниями Центра, который требовал это делать и обязательно и почаще; чтобы люди здешние, на временно оккупированной территории, всегда знали и всегда помнили, что родная Советская Власть никуда не сбежала, не исчезла, не пропала и всегда находится от них рядышком, вот туточки в лесу, за ближайшим кустиком. И такое её нынешнее пребывание временно, конечно.

А впереди Советской Власти всегда должна идти Красная Армия, т.е. в нашем случае мой отряд. И как командиру этого отряда приходилось представлять и Советскую Власть и Красную Армию мне одному.

Но Красная Армия — это пушки, танки, самолёты. А где они у меня? При мне всегда только маузер, хоть и на двадцать один патрон. Бывает, конечно, на моей груди и автомат; но и маузер, и шмайсер одновременно — и тяжеловато, и неудобно. Есть в отряде и пулемёты. Есть! Немецкие, говорливые, со стальной лентой, которая и надёжнее, и удобнее тканевой. «Одолжил без возврата» я эти машиненгеверы у фрицев разумеется. А патроны немецкие в нужном количестве мне сбрасывают сверху на сигнальные мои огни.

Но пулемёты, тем более немецкие — это не пушки, не танки, не самолёты. И представлять Красную Армию мне непросто.

Люди мои любили заходить в деревни. Ещё бы: тут можно было еды горяченькой перехватить (если сильно повезёт и если суметь понравиться хозяевам) и пострелять без напряжения смертельного (не то, что в засаде на грузовики с карателями), и себя значительным показать (хотя бы самому себе) тоже ведь дело не последнее, ну и на женщин посмотреть. А как же! Одиноких женщин в деревнях было много, и им тоже требовалось мужское внимание. От этого время от времени возникал «женский вопрос», всегда для меня противный и хлопотный. Но об этом я, наверное, расскажу как-нибудь попозже, в другой раз.

Деревни для меня — дополнительные хлопоты. Не лишние, а именно дополнительные. И если уж заходить, то разумеется в такие вот деревни как эта. И лучше, когда на заборе крайней избы сушится одинокая кринка, подсказывающая нам, что немцев здесь сейчас нет. В наличии только их холуи-полицаи.

С ними у нас очень короткий и очень неприятный для них разговор: два винтовочных выстрела с высоких кудрявых деревьев опушки там, где крайняя изба с сигнальной кринкой на ближнем к лесу заборе, выбили из полицайского здешнего кодла двоих наиболее толстых из них — пулям по таким не промахнуться. Остальные, не дожидаясь третьего выстрела и возможной третьей потери среди них, догадливо кинулись бежать через мост, через лес, по дороге в более людные места. Так ведь спасаться легче, проще, удобнее: и дорога знакомая, и под ногами не хлюпает и ноги не разъезжаются. Наверно они считали себя умнее нас. Что ж, у них была возможность очень скоро убедиться в обратном.

Мои люди привычно шарили по деревне парами. Одиночками делать это было мною запрещено: одиночке легче и проще налететь на серьёзную гадость там, где её вроде бы быть ну никак не должно; а вот это нам было вовсе ни к чему. Люди заглядывали в сараи, совали свои носы в подполья, обязательно осматривали чердаки, прощупывая пространства перед собою дулами своих стволов со взведёнными затворами и снятыми предохранителями. И случалось, что обнаруживалось что-то покрупнее обыкновенных крыс, ну к примеру: прилепившийся к молодухе-вдове дезертир из Красной Армии, отставший от своих ротозей-полицай  или, совсем уж редко-редко, затаившийся в самом неожиданном месте совершенно необъяснимо откуда взявшийся немец-фриц-тевтонец. Таких полагалось, не стряпая, тащить ко мне на суд и расправу.

И частенько за мешками с картошкой и кадушками с солениями в самом дальнем паутинном углу подполья обнаруживалась худющая, бледненькая от недостатка солнца, прятавшаяся там от жеребцов-оккупантов девчушка. Такую с удовольствием возвращали хозяевам дома, хотя те и не всегда оказывались родными извлечённой на свет находке.

Как всегда я не задержался на открытой улице: ни к чему быть соблазнительной мишенью для нешальных пуль с любых дистанций. Я не останавливался в бедноватых избах: там трудно рассчитывать на приличное угощение. Избегал я и изб ухоженного и тем более богатого вида: там можно нарваться на холодный приём и даже отраву. И в этот раз я выбрал избу среднего достатка.

Основная комната, широкие скамьи вдоль стен, общий стол. Всегда уважаемая мною большая русская печь с челом в кухню. Ещё небольшая спаленка, прижатая перегородкой вправо. Всюду неширокие окна. Всё обыкновенно.

Хозяйка пожилая. Дед бодрый, кажется — свёкор. Сын затерялся на войне. Дочь замужем в другой деревне. Тоже обыкновенно.

Лошадь покамест есть. А вот корову-кормилицу ненаглядную полицаи вчера забрали для германца. Коровы и сейчас на общем скотном загоне маются не доенные, угона ждут после обеда. Тут хозяйка концом головного платка попыталась стереть неудержимые слёзы.

Я вмешался:

— Если пойдёте с этим, кивок на Рыжика, то сможете забрать свою корову обратно. И передайте то же самое всем другим хозяйкам.

Хозяйка в это счастье не очень поверила, но Рыжик решительно потащил её за собой. И скоро по улице пронёсся бабий вихрь. В одну сторону вихрь был просто из баб, а в обратную сторону вихрь был из баб с коровами на поводах. Тут же деревня затопила опять печи, чтобы кормить полюбившийся ей мой отряд. И моя изба тоже закурилась.

Когда в двери втиснулся вызванный взъерошенный и запотевший здешний староста, я сидел в простенке между окнами (снаружи меня не видно) за ширью стола (если и кинешься на меня, то не сразу дотянешься). Двое братанов подпирали боковые стенки, а автоматы их будто бы нечаянно своими дулами глядели на каждого входящего. И это на всех входящих производило полезное мне впечатление. Вот и староста заметался глазами в поисках наших лиц, но те были закрыты чёрными масками. Это совсем сбило его с толку, А мне как раз и нужно было его растерянное состояние.

— Присядьте, пожалуйста, — я, как сама любезность, указал на скамейку у дальней от меня стены. Табуретка для милого разговора не очень подходила: бывало уже, что она увесистым снарядом летела в нашу сторону. А длинная и тяжёлая скамейка для такого броска не годилась, и нам так было спокойнее. Когда вызванный, всё ещё перебегая взглядом по нашим маскам и явно ничего не понимая, уселся, я продолжил:

— Говорят, что Вы всё про всех в деревне знаете. У кого есть лошадь с телегой, у кого лошадь без телеги или телега без лошади?

Староста поспешно кивнул: в этом-то он действительно был докой.

— А ещё говорят, что на соседнем поле пропадает скирда с прошлогодней соломой?

И опять староста обошёлся кивком: спорить с истиной явно не стоило.

Этот невинный разговор был прерван бесцеремонным топотом хорошо подкованных сапог, и в дверь ввалились ещё двое братанов. Они положили на стол передо мной четыре винтовки, добавили к ним запасные обоймы и с грохотом брезгливо швырнули в угол две пары заметно поношенных сапог. Братаны были кратки:

— Две другие пары совсем дерьмо, Акбар.

При упоминании моего прозвища староста дёрнулся и принялся разглядывать меня почти с ужасом, словно определил  во мне оборотня-людоеда. Да, и хозяйка высунула из-за печки голову, присматриваясь ко мне с явным интересом.

— Были затруднения? — поинтересовался я.

— Да, нет. Обыкновенно: они бежали от моста, а мы стреляли встречь.

— «Старички» стреляли? — любопытствовал я.

— Ну, зачем же? Новенькие постарались.

— Это правильно: новеньким следует тренироваться при каждой возможности. А тут как раз подходящий случай. Патронов-то сколько извели?

— Двенадцать.

— По три патрона на одного полицая. Для новеньких неплохо, пожалуй.

— Для новеньких неплохо, согласились пришлые братаны.

— Четверо валяются в лесу, двое — здесь на улице. Итого: шестеро полицаев. А всего сколько полицаев было у вас в деревне? — это уже вопрос к старосте.

— Как раз шестеро, выдохнул тот.

 — Ну, значит подсчёт правильный, — заключил я, как будто речь шла о бухгалтерском учёте всякой ерунды, а не о недавно убитых и ещё не успевших полностью остыть людишках, так неосторожно напяливших на себя форму полицаев. И как ни в чём не бывало продолжил милый разговор с оцепеневшим старостой:

— Не будете ли любезны перебросить восемь полных тележных возов ненужной вам соломы на ваш мост! Срок: два с половиной часа! Часы-то у Вас есть?

— Нет, — ошеломлённо выдавил из себя староста.

— Так я Вас обеспечу надёжнейшим будильником, — последовал мой кивок в сторону истомившегося при рации без живого дела Шкворня.

— Пойдём, дядя! — вежливо предложил тот, одной рукой поправляя автомат на груди, а другой подталкивая старосту к выходу, — слово Акбара для меня — приказ, а для тебя, стало быть — закон. И времени определено всего два с половиной часа. Шевелись, дядя! Через два с половинкой часика мост должен уже гореть и  пылать, и дымом в небо улетать.

— Не забудь одолжить старосте огня, — на всякий случай напомнил я шкворневской широкой спине, — и обязательно убедись, что огонь действительно хорошо разгорелся.

Это был приказ, что солому должен поджечь сам староста и никто другой. Этим староста ставился в сложное положение перед немцами, и он должен был теперь работать и на лес, т.е. на нас. Жёстко, конечно, но вокруг полыхала жесточайшая война. И староста должен был сделать для себя неумолимый выбор с кем он: с немцами (назначившими его на этот пост) или с нами (обитавшими до сих пор в лесу, но вот объявившимися так не кстати для старосты). И середины в этом выборе не будет!

Я уже положил свой карий глаз на эту деревушку. Она очень подходяще для нас поместилась глубоко в лесу. Телефонной связи отсюда никогда не было. Единственный мост сегодня сгорит, и тележная связь с немецкими властями нарушится. На дороге будут появляться многочисленные засеки и минные поля, отбивая у немцев желание соваться сюда. И деревня станет нашей новой базой, что нам очень нужно для холодного зимнего времени.

На соседнее поле, откуда сейчас везли солому на мост, будут сбрасывать с самолётов нужные нам грузы. И в первую очередь — взрывчатку. Этот мост — последний, что мы сжигаем соломой. Все следующие будут подниматься на воздух взрывчаткой. Это так ведь удобно: ящик или два ящика (или сколько нужно ящиков) с толом сунул в нутро быка мостового, зажёг бикфордов шнур секунд на десять-двенадцать горения, отбежал в сторонку на сколько нужно, чтобы самому не попало и полюбовался взрывом — красота. Так обязательно будет и скоро!

А староста здешний?

Поглядим. Будет хорошо работать на нас — его счастье. Предпочтёт немцев — шлёпнем и извиняться не станем.

«Кто не с нами — тот против нас!» Не мною это сказано, но принято это мною для безусловного исполнения!

Хозяйка поставила на стол большую глиняную миску с щами. Мяса там не просматривалось, но мы четверо не стали отказываться. Как и положено по очереди зачерпывали хорошо послужившими деревянными ложками хлёбово, подставляя ломоть ржаного плоского хозяйской выпечки хлеба. Не спешили насыщаться, растягивали это домашнее удовольствие. Откусывали от хлеба по малюсенькому кусочку, подолгу пережёвывали капусту, дружно нахваливали еду и хозяйку.

Потом хозяйка длинным ухватом поставила на стол чугунок с картошкой в мундире. Мы поддевали ногтями кожуру, присыпали съедобное по чуть-чуть своей солью, делились той же солью с хозяевами, обжигали рты почти раскалённой мякотью и не переставали нахваливать хозяйку. Для полного удовольствия из большой кринки нам было налито по кружке свежайшего молочка, наверняка от возвращённой нами хозяевам коровы.

Но война продолжалась, и я оставался командиром особого партизанского отряда. И блаженство от насыщения прерывалось  время от времени распахивающейся дверью.

Наверняка для смеха привели двух молодых девок, прятавшихся под полом своих родных домов. Это было видно по их растрёпанному виду. С ними прибежали родные матери, голосящие так что не поморщиться было нельзя. Про одну деваху было доложено:

— Царапается! — и был показан соответствующий красноватый след на щеке доложившего. Про другую прозвучало ещё более серьёзно:

 — Кусается зараза! — и в этот раз был предъявлен вроде бы покусанный зубами палец.

Матери же кричали, захлёбываясь словами, что они прятали своих ненаглядных деток от германца, что они против партизан никогда ничего не имели, что дочери у них самые тихие, самые скромные, самые послушные и т.п. И главное: если нужна самогонка, то для партизан завсегда пожалуйста.

 Я выразился кратко:

— Забирайте ваше сарафанное добро обратно! — и для убедительности махнул свободной от картошки рукой в сторону входной двери.

Матери тут же вырвали из рук моих ухмыляющихся парней своих чад и резво потащили их в дверь. Но тут одна из девиц, которая была явно постарше, заявила громко, что хочет идти в партизаны. Она так рвалась в мою сторону, усмотрев во мне главного, что оторвался рукав от её платья, за который родная мать настойчиво тянула своё дитятко к выходу. Тогда упрямая маманя перехватила дочь за голую руку и утащила-таки за дверь. И ещё с улицы слышались перепирания дочери с матерью, которая оказалась и в этот раз сильнее.

Я предложил своим разбаловавшимся ребяткам избавить меня в дальнейшем от таких вот разборок и даже понарошку замахнулся на них полусъеденной картофелиной. Озорники выскочили за дверь и оттуда послышалось их жеребячье ржание: хоть и война вокруг страшенная, а молодость нет-нет да и проявляла себя каким-то способом. А это между прочим хорошо: весёлый партизан легче идёт на смертельное дело, откуда он может и не воротиться. И смех в отряде всячески одобрялся…

Когда уже осенью отряд, ещё больше увеличившийся численно и отметившийся в округе новыми громкими делами, вернулся в эту деревню и прочно осел в ней как в зимней базе, мы узнали: что в наше отсутствие немцы вытащили девушку, так старательно недопущенную родной матерью в партизаны, из-под пола, вдосталь насмеялись над её испугом, понасиловали её пока им это не надоело, а потом увезли с собой куда-то. Может в концентрационный лагерь, может в публичный дом для офицерского состава; а может с пулей в голове бросили её в заросший кустами и крапивой недальний овраг. Никто уже этого никогда не узнает.

 А вот мать её твёрдо  уверилась, что в этой страшнейшей для неё беде виноват именно я, не забравший тогда её дочь с собой в лес против материнской воли. Про оторванный рукав дочернего платья мать, конечно, не вспоминала. И уже заряженную винтовку для святой мести за погибшую дочь ненаглядную не взяла; хотя оружие матери предлагалось специально — я об этом позаботился. И уж полной неожиданностью стали многочисленные доносы на меня от этой тётки во все инстанции с требованием моей немедленной казни, когда эту деревню освободила Красная Армия. Я же с отрядом по приказу Центра был уже много западнее, продолжая оставаться в немецком тылу на дальности хорошей радиосвязи. И можно не сомневаться, что каждый день нашего пребывания там был очень и очень неприятен для оккупантов…

Явились добровольцы в партизаны, целых шестеро. Но мы брали не всех желающих. И в этом случае сразу отправили к мамкиному подолу несовершеннолетнего. Ещё одного наш медик забраковал по причине большого количества гнилых зубов во рту. Остальных он прощупал уже голых и ещё одного отсеял. Никакие мольбы не помогли: нам были нужны только совершенно здоровые кадры — жизнь лесная много-много труднее, чем это кажется со стороны.

Оставшихся трёх братаны нарочно принялись стращать тяжёлой жизнью у партизан: и голодно, и от дождя не всегда где есть укрыться, и поспать как следует редко удаётся, и спать приходится на болотной кочке, и комары-кровососы донимают, и переходы пешие почти каждый день по 20 километров да всё лесом, да болотом; и каратели за нами гоняются без передышки, и убивают у нас — чего греха таить. А убитых даже не всегда удаётся похоронить по-человечески.

И дрогнул ещё один из добровольцев, пробормотал что-то вроде: «Звиняйте», и попятился задом в дверь. И остались только двое. У обоих оказались личные счёты к немцам: у одного фашисты изнасиловали сестру (та, не выдержав позора, повесилась), у другого те же завоеватели избили до полусмерти мать за то, что та не смогла дать им молока больше чем было в доме в тот момент, так как корова тогда мало давала молока; с тех пор мать кашляет кровью и едва  ходит по дому. И отцы у обоих загинули на проклятой войне с германцами. Вот такие, что с серьёзными личными счётами, для нас, лесных обитателей, самые что ни на есть подходящие.

— Ладно, — сказал я, — пусть собираются. Объяснить им что нужно, как нужно и всё прочее.

Весёлый Рыжик по-свойски хлопнул новеньких по плечу:

— Пошли, орлы, обмундировываться!

День шёл своим чередом. Вовремя загорелась солома, завалившая мост высоким горбом, и подожжённая лично здешним старостой. Ей следовало гореть вместе с мостом часа два, не меньше. А может и дольше: старая почерневшая солома горит не очень охотно, но надёжно — мост обязательно должен был сгореть. К ночи от моста мало чего должно было остаться. А восстановить его этим же летом вряд ли удастся. Мост-то на тупиковой дороге, не на магистральной. И это нам наруку в недалёком будущем.

Деревенский кузнец взялся отковать нам штук двадцать лезвий для ножей-финок из очень твёрдой стали. А для меня лично было обещано подобрать сталь потвёрже чем у самого Гитлера. И два партизана принялись помогать кузнецу махать кувалдами в прокопчённой кузнице, что прижалась, как водится, к речному омутку.

А обнаруженного здесь сапожника я собирался вообще забрать с собой в лес вместе с его инструментом на недельку-другую, чтобы привести в порядок обувь на всех моих людях. И я допускал, что он вообще останется с нами насовсем, если согласится и если покажет себя в сапожном деле подлинным мастером: обувь на наших ногах буквально горела. А полубосой партизан мало на что годится, и в отряде жёстко следили за исправностью обуви, умением наворачивать портянки и целостью ног вообще. Ведь и небольшой прыщик на ноге может сделать  партизана небоеспособным.

Отряд покидал деревню вечером. Я не любил оставаться в селениях на ночь: обязательно возрастала опасность появления из темноты, окружившей деревню, всякой мерзости, способной взорваться лаем пулемётов, буханием винтовок, и уж совсем не кстати, грохотом гранат. В лесу было привычнее и надёжнее.

Уже без маски я пропускал свой отряд у крайнего к лесу забора, на котором не было сигнальных сушившихся кринок. Люди шли уверенно, привычно, не шаркая подошвами для сбережения обуви, явно повеселевшие от сытости и от прикосновения к домашнему быту. Проходя мимо меня и обязательных при мне двух братанов, люди скашивали в нашу сторону глаза, приподнимали подбородки, твёрже ставили ноги. С проверенным оружием, с патронами из принципа «сколько унесёшь», с обязательным ножом на поясе, с почти обязательной гранатой там же, с удобным вещмешком на спине — люди готовы были идти на серьёзные дела, ближайшее из которых было уже мною задумано.

Заканчивался обычный партизанский день. Вроде ничего особенного не произошло. Не было большой стрельбы, гулких хлопков гранат; не было и потерь с нашей стороны. Но мы уничтожили шестерых наших врагов, истратив на них экономно всего по 2,3 патрона на каждого и забрав их оружие. Вроде бы это немного. Но у Гитлера стало на шестерых помощников меньше.

Пусть это были не немцы, а полицаи. Но от полицаев бывает вреда моей стране больше чем от их хозяев. И мы убили их всех. Так я приказал! А если бы их было больше: восемь, десять или двенадцать — их бы тоже убили всех. Так я приказал! И если бы они убегали не по единственной отсюда дороге, а кинулись по-умному бы в разные стороны, то их всё равно перехватили бы всех и убили бы всех. Так я приказал! И организовал!

На противоположной стороне деревни ещё слабенько додымливались остатки моста. Не ахти какой важности был этот мост, но он был полезен немцам и, значит, подлежал обязательному уничтожению. А если немцы восстановят его до зимы, мы его опять уничтожим. И на этот раз уже взорвём. Взрывчатка и всё нужное для её подрыва у нас будет в нужном количестве. И будет всё это обязательно: Центр нас в этом уже заверил. Но скорее всего через речку сделают простые кладки, т.е. корявые узкие доски для прохода одного человека с корявыми же перилами. Значит, тележного сообщения больше не будет. Это будет неудобно для немцев, и, значит, будет полезно для нас.

Мы вернули коров их прежним хозяевам и тем завоевали у деревни большой авторитет. Конечно, немцы вознамерятся отобрать коров снова. Но это будет уже повторная попытка, и она наверняка окажется для них менее удачной. А если они затянут угон до зимы, то мы постараемся и вовсе не дать им это сделать. Так я уже наметил!

И самое главное: мы на один день вернули сюда Советскую Власть! Всего на один только день. Но важно и даже очень важно, что это всё-таки произошло. И Власть наша сюда ещё вернётся и обязательно закрепится здесь на гораздо больший срок. Так я уже решил!

Колонна отряда быстро исчезала в лесу. В конце её шли двое сегодняшних новобранцев. Заботами Рыжика они были снаряжены как у нас в отряде принято: нерваные сапоги на ногах, непустой самодельный вещмешок на загорбке, заряженная немецкая винтовка на плече, ну и обязательная у нас финка на левом бедре. Физиономии у обоих буквально светились от гордости. Они не знали, что уже завтра утром им будет предложено втыкать свои финки в тело живой свиньи или живого бычка, или безнадёжно хромой лошади. И будет требоваться при каждом ударе всаживать нож в ещё вздрагивающую плоть по самую рукоятку. Это очень тяжёлое испытание, но для проверки качества новеньких безусловно нужное. Того, кто откажется от этого, выведут на опушку леса уже босого и безоружного, осчастливят презрительным пинком в задницу и отправят домой с предложением пристегнуть свои штаны булавкой к мамкиному подолу и забыть про наш отряд  напрочно. Мы в слизняках не нуждались!

 Наше дело было не просто тяжёлым, но и суровым и не просто жёстким, но и жестоким! Выдержавшего испытание на «живую кровь» ожидали ещё многие самые разные тренировки и правила.  И первое, что следовало зарубить себе на носу: целиться в бегущего на тебя врага следует в его пупок или чуть выше. Именно туда природа поместила центр тяжести человека, и именно эта точка смещается в стороны менее всего. И именно поэтому выцеленный пупок продырявится пулей с большей вероятностью, чем выцеленное любое другое место движущейся цели.

Мы с дежурными братанами замкнули отрядную колонну, исчезнувшую в лесу. Закончился наш однодневный заход в эту деревню. Заканчивался наш партизанский день. Совсем обыкновенный день. А до базы ещё топать и топать. База всегда должна скрываться в глубине леса и болот. И чем дальше от лесной опушки прячется отряд, тем безопаснее его существование.

Стук топоров позади нас означал, что тропа наша уже заваливалась подрубленными деревьями. Отряд привычно прятал свой след.




БАЙКА  ЧЕТВЁРТАЯ

Всё-таки хорошая оптика у фрицев-гансов и прочих тамошних сволочей. Умеют ведь делать это поганцы. Особенно их Цейс (если я не ошибаюсь). Вот и этот бинокль тоже цейсовский. Прямо сказать — отличная штуковина. Лучше нашего «полевого». У нашего кратность только «6», а у цейсовского целых «10» — большущая разница для кумекающих в этом вопросе. И мне это как раз наруку, поскольку пялился я сейчас именно в цейсовский бинокль приближением в 10 раз.

 Разумно я забрал эту такую полезную сейчас вещицу из той самой машины, что везла оберста (полковника по-нашенски). Тогда мы с братанами славно порезвились на грунтовых дорогах. И сейчас приятно вспомнить, как я продырявил из любимого маузера того оберста. Вот только куда я всадил пулю-то? Обычно я на близком расстоянии бью в голову: при расколотом черепе враг уже ни на что не способен — рушится на землю не пискнув ни разу. А в тот раз вроде было по-другому? Ну, точно: я продырявил тому оберсту его толстую задницу, а когда тот от боли в чувствительном месте вскинулся из дорожного кювета, в грудь ему послал пулю смертельную кто-то другой. Наверно Бекас, который и сейчас с автоматом и двумя ручными гранатами страховал мне спину. И пока этот надёжный братан привычно сзади, я не чувствовал противного холодка опасности в незащищённой спине и мог не оглядываться чаще нужного.

Точно, теперь вспомнил: так оно и было. Оберста того толстозадого мы бросили валяться там же на дороге рядом с разгорающейся его же машиной, из которой он сумел в страшной для него заварухе выбраться, но не сумел уползти дальше кювета: зад выдал. А бинокль оберстовский я забрал с собой. Полной глупостью было бы брезговать такой ценностью на войне. Я не побрезговал тогда и сейчас  вот озирал округу через стёкла именно того самого бинокля. Только теперь, и уже давненько,  это мой бинокль. Мой и ничей больше. И покудова я буду жив, этот бинокль будет моим. Это все  в отряде прекрасно знали, и где бы я не оставлял этот бинокль, он непременно возвращался ко мне.

Сейчас объектом моего взирания был мост. Небольшой двухколейный железнодорожный мост. На двухколейной железной дороге «запад-восток». Значит, дорога стратегическая, и, значит, работать на войну она не должна. И Центр по радиоэфиру цикнул на нас: хватит мелочами увлекаться. Дескать, отстрел десятков полицаев — это хорошо; дескать, ликвидация изменников Родины — это показательно; дескать, разбой на автодорогах по машинам — это замечательно; дескать, возврат хлеба и скота населению — это прекрасно; дескать, сжигание деревянных мостов на сельских дорогах — это положительно; дескать, демонстрация Советской Власти — это великолепно. Вообще: всё что наносит врагу вред любой степени важности — это нужно, полезно, обязательно и должно продолжаться и дальше.

Но пора заняться и более серьёзным делом. И отряд был перенацелен на эту вот железную дорогу с приказом: остановить на ней движение. Я не брался судить, что более важно в каждый данный момент. Для меня: приказ есть приказ! Центр приказывает — я выполняю! Центр свой приказ обеспечил сброшенной нам взрывчаткой и всем сопутствующим для её возбуждения. Среди мешков с взрывающимся грузом обнаружился и инструктор-подрывник. Это было необязательным: мы с братанами и сами кумекали в подрывном деле — но и не лишним.

И сейчас, вглядываясь метров с шестисот сквозь пропуски в шевелящейся берёзовой листве через бинокль по очереди с подрывником в объект нашего скорого подрыва, мы как специалисты по-будничному прикидывали что, к чему и зачем.

Две колеи. На каждой колее по две  клёпаные балки двутаврового профиля высотой сантиметров в восемьдесят. Порвать одну такую балку хватит килограммов шести тола, если взрывчатку растянуть по вертикали и плотно прижать к стали балки. Обычно заряды закладывают в середину мостового пролёта. Это экономит взрывчатку, но при этом не пострадают береговые железобетонные опоры.

Если поступить и нам как обычно, то порванные концы балок рухнут, конечно, в воду, а зады их останутся на береговых опорах. И, значит, ремонт будет не очень трудным и не очень затяжным. Поднимут подъёмными кранами по очереди из воды концы образовавшихся полубалок, наложат на промежутки между ними со всех сторон толстые стальные накладки, прихватят их электросваркой, и балки опять будут готовы принять шпалы и рельсы. На восстановление одной колеи уйдёт суток трое. И поезда пойдут по одной колее. Это не очень удобно, но возможно. Трое суток полной задержки движения — это, конечно, кое-что, это дольше чем при подрыве одного рельса обычной миной. Тогда немцы тратят на восстановление движения меньше суток — навшивились, натренировались подонки. А нам нужно задержать движение хотя бы на десять суток.

Смущало и настораживало видимое отсутствие охраны моста. Не считать же серьёзной охраной редкие патрули вдоль дороги. Война шла уже давненько, и оставлять без охраны двухколейную железку с мостом было вроде бы нельзя. Но чёрт  знает этих фрицев? Не хотят серьёзно охранять и не надо! Нам так даже лучше!

Центр приказал «становить движение» без указания срока, на  какой движение должно быть остановлено. И это можно понимать как остановку движения навсегда. Но силёнок на такое действо у отряда не хватало. И целая партизанская дивизия не решила бы такой задачи. Речь могла идти только об остановке движения на как можно больший длительный срок. И я постарался это сделать. Не один, конечно: вместе с отрядом и вот с этим новым инструктором-подрывником.

Толкового мне сбросили инструктора. Группы подрывников на базе он быстренько обучил своему ремеслу. И друг друга мы понимали с полуслова. Приятно иметь дело с таким сотоварищем. Может я его и своим помощником сделаю когда-нибудь. Вот попартизанит подольше, и можно будет вернуться к этому вопросу.

Ещё попялились на мост. Сквозь листву нашей опушки он хорошо просматривался через открытое поле в разрыве обязательных околодорожных ёлок ещё царской посадки. Правее моста виднелась маленькая будка обходчика, которую нам обязательно предстояло навестить. Разведка уже доложила, что там обитают муж и жена. Обычное дело: он пути бережёт, она хозяйство ведёт и мужа подкармливает — картошка там, морковка там, а то и молочко от козы.

А левее нас пряталась в густых кустарниках речушка, выбегавшая из-под интересующего нас моста. И, конечно, нам идти к железной дороге предстояло по этим самым кустам. Идти будет не очень удобно, зато незаметно. И не нужно быть большим стратегом, чтобы понимать это.

Решили рвать мостовые балки в двух местах каждую и ближе к боковым опорам. Тогда каждая  балка будет вся падать в воду, а в бетоне опорных стенок появятся пустоты, которые придётся ремонтникам заливать свежим бетоном. А тот, свеженький, должен будет застыть, затвердеть и закаменеть, прежде чем на него класть новую или отремонтированную старую балку. А это всё время и время, и первый поезд пройдёт суток через восемь, а то и ещё позже. Взрывчатки потребуется вдвое больше, но это было оправдано.

Довольные принятым решением пошли в глубь перелеска. На ближайшей полянке ждал отряд. Люди отдыхали, кроме обязательных наблюдателей не выпускавших оружие из рук. Все сбросили нелёгкие и так надоевшие вещмешки;  многие стянули сапоги и разминали ступни, проветривая портянки. Кто-то подрёмывал, подсунув свой же вещмешок под голову; кто-то жевал сухарь, облегчая его прожёвываемость тонюсеньким листочком сала и запивая родниковой водой из фляжки. Все имели надёжные сапоги и специально подобранные зеленоватые телогрейки. Такой цвет способствовал растворению отряда в гуще летнего леса, короткость подола не мешала быстрому перемещению, а утеплённость позволяла спать ночью на подстилке из веток и, уж тем более, зарывшись в копну сена или соломы. Оружие, проверенное пристрелянное и испытанное, каждый держал при себе, оберегая затвор и мушку. Никаких дурацких ружейных пирамид, из которых именно своё оружие непросто быстро извлечь, не уронив с лязгом остальное. Автоматы, чаще чем в обычных стрелковых подразделениях пулемёты и реже чем обычно винтовки (для лучших стрелков, для удержания и отстрела врага на увеличенной дистанции). Высокий процент автоматического оружия обеспечивал высокую огневую мощь общего залпа, которая в любой момент могла ещё больше усилиться карманной артиллерией ручных гранат. Но сегодня главным оружием отряда становилась взрывчатка.

Бойцы все были здоровы, все достаточно сыты, ни у кого не было тоски в глазах, что тоже для нас важно. Когда-то я вёл на первую засаду на машину всего пятерых братанов, а сейчас только здесь у меня было в десять раз больше надёжных стволов. Я выпестовал это войско. С ним можно было штурмовать чуть ли не крепостной форт. Но Центр нацелил нас на эту вот железную дорогу; значит, будем останавливать эту самую железку. И делать это будем по-умному! С прочим пока подождём.

Завидев нас с инструктором, отряд догадался, что лажа отдыха кончилась, и не очень спеша стал дожёвывать наличествующее во ртах, старательно обувать сапоги, оглядываться на вещмешки, но не торопился вскакивать без команды, затягивая удовольствие лежания.

— Подъём! — и я для наглядности махнул рукой вверх. А когда люди поднялись, навьючили на себя вещмешки и уместили поудобнее на себе оружие, резко добавил:

— К бою! — и все поняли, что блаж отдыха кончилась насовсем, и впереди всех ожидает стрельба. Большая или маленькая — это как повезёт, но без стрельбы не обойдётся: это и есть война.

По кустам вдоль речушки, шаркая сапогами в осоке, чавкая по сырым местам низины, отряд цепочкой добрался до ближайших к мосту кустов и разместился там, передыхая и выбирая подходящий момент. Нужно было пропустить очередной поезд. И едва он прошёл на запад, отряд кинулся к насыпи. Подрывники с прикрытием бросились на мост. Прикрытие, перебежав по мосту немного дальше, залегло на рельсах, сберегая подрывников как главную ценность. Те рассыпались по мосту парами, привязывая взрывчатку к телу балок поплотнее. В закреплённые заряды вставлялись электрозапалы, провода от них под шпалами протянулись на левый берег и ещё дальше в замостовые кусты к замыкателю от индуктора. Все восемь зарядов должны были взорваться одновременно, и это обусловило электроподрыв.

Я же с оставшейся частью отряда двинулся к будке обходчика. Дверь широко откинулась в бок на полную распашку, двое с автоматами нырнули внутрь домика. Я, помедлив, сделал тоже. Тесно, не совсем понятно, как здесь живёт целая семья. Но вот живёт. И при наших жила, и при немцах живёт. Хозяин и хозяйка таращились на нас испуганно, явно не ожидая от вооружённых незнакомцев ничего хорошего. Их можно понять: когда к ним врывались люди  с оружием, то ждать добра от таких гостей не приходилось.

Я понимал семейную пару, но мне совершенно некогда и я резок:

— Когда пойдёт следующий поезд на восток? — молчание. Я повторил вопрос — опять молчание.

— Ты что, мужик, оглох? — ткнул хозяина автоматом в живот разведчик.

— А вы кто будете-то? — выдавил спрашиваемый, вглядываясь в мою маску.

— А ты ещё не понял? Ты что, советского партизана от поганого полицая не отличишь?

И тут подала голос хозяйка:

— Через двадцать три минуты, и ткнула пальцем в настенные часы с обязательным замком на гире

— Уклон в сторону моста есть? — уже вопрос к женщине.

— Есть.

— Поезд к мосту разгоняется?

— Разгоняется, конечно.

— Надо помахать машинисту зелёным флажком, что всё в полном порядке. Кто берётся это сделать? — небольшая заминка, и опять женщина:

— Я могу это: не впервой.

— Флажок в руки, пошла! И не вздумай, голуба, дурить: за тобой хорошо приглядят! Этого, — указание на хозяина, — с нами, чтобы не помешал.

— Пошли, дядя! Не боись, целым будешь! Посидишь с нами в кустиках и назад воротишься! — двое автоматчиков поволокли мужика, вяло передвигающего ноги, за ёлки в кусты.

Женщина с зелёным флажком двинулась на положенное обходчику место для пропуска поезда. Что-то побудило меня вопросить ей в спину:

— Тётя, что у тебя с немцами-то приключилось?

Та буквально передёрнулась всем телом и нехотя выговорила:

— Снасильничали. Втроём.

Не стоило растравливать женщину дальше, и я просто добавил:

— Как поезд мимо пройдёт, так Вы сразу в свою будку. Не задерживайтесь на открытости! Так будет лучше.

Женщина на мою вежливость оглянулась, вроде что-то хотела сказать, но просто кивнула.

Прибежала половина подрывников и, с трудом переводя дыхание, доложила, что всё готово. Готово: значит, заряды привязаны к балкам где нужно и как нужно; значит, взрыватели вставлены в заряды как положено; значит, провода отведены на ту сторону моста за ёлки и ещё дальше в кусты; значит, замыкатель ждёт своей секунды для подачи импульса на электродетонаторы; значит, подрывник держит уже руку на ручке замыкателя.

С нашей стороны подготовка тоже заканчивалась: четверо партизан, меняясь для быстроты парами, пилой обходчика уже подпиливали на три четверти со стороны рельсов на высоте пояса пятый телеграфный столб. И от макушки среднего из подпиленных уже тянулась в кусты стропа. Стоило  дёрнуть за неё посильнее и столбы повалятся, и связь между соседними станциями полностью прервётся. Ну, для верности провода, уже валявшиеся на земле, следовало перерезать хотя бы в двух местах, а изоляторы разбить. Но это всё уже после подрыва поезда. До этого момента машинист должен быть уверен в полной безопасности маршрута и не тормозить перед мостом. Чем выше скорость, тем больше повреждения и моста, и поезда. Тем хуже немцам, а значит лучше нам. Такой вот расклад.

Моя половина отряда залегла правее будки за ёлками в кустах. Ждали поезда. Это был первый состав, который мы собирались пустить  под откос. Говорят, что первый блин — всегда комом. Но нам это правило не подходило. У нас должно было получиться нормально, удачно и более того: хорошо. Только так и никак иначе! Мы слишком опытны, чтобы допустить промашку!

Мы лежали в траве, среди кустов. А природа жила. И ветерок был, и ветки кустов кивали, и синицы попискивали, и даже где-то кричал дергач-коростель. И так захотелось перевернуться на спину, закрыть глаза и отключиться...

Паровоз, вбежавший в сектор наблюдения, почти не дымил трубой. Должно кочегар был там опытный и держал огонь в топке толково. Мелькая мослами шатунов и кулис, паровоз, толкая перед собой открытую платформу с запасными шпалами, рельсами и прочим, что нужно для срочного ремонта повреждённого участка пути, проскочил мимо нас и на хорошей скорости кинулся на мост, увлекая  за собой весь товарный состав. Сплошняком катились грубокоричневые крытые вагоны с наглухо закрытыми дверями. На редких тормозных площадках можно было различить силуэты сопровождающих охранников.

Дымные вспышки восьми взрывов, слившись в один, обрубили все мостовые балки, и весь мостовой пролёт провалился вниз. Сминая переднюю платформу, паровоз упёрся лбом в противоположную боковую стенку и окутался паром, тендер оторвался и свалился боком на проезжую часть. Передние два вагона вздыбились углом, остальные стали зигзагами распределяться по обеим рельсовым колеям, калеча рельсы, ломая шпалы и уродуясь сами. Грохот взрыва, лязг металла, треск дерева, крики и визги людей. И ещё треск подпиленных телеграфных столбов, крайние из которых всё-таки повисли на своих проводах и закачались уродливыми обрубками.

Последний вагон оказался почему-то пассажирским и единственным, оставшимся на рельсах нормально. Открылась задняя дверь, появилась  фигура в военном чёрном мундире и с пистолетной кобурой на животе. Принадлежность фигуры к женскому варианту удостоверялась наличием короткой юбки и оттопыренного бюста. Фигура беззвучно открывала рот, непонимающе взглядывала то на вагонное безобразие, то на раскачивающиеся телеграфные столбы.

Пока я разглядывал в бинокль эту чёрную неожиданность, та обнажила пистолет, уверенно передёрнула затвор и принялась стрелять по жене обходчика, уже отступающей к своей будке, но почему-то не торопящейся при этом. Наверно вид ужасной картины крушения сотоварищей тех, кто ранее погано надругался над нею, доставлял ей сейчас большое наслаждение; и она не могла отказать себе в удовольствии лицезрения этого ужаса подольше.

Обходчица была наша, судьбу её полагалось решать только нам; и я потянул от стрелка, что был слева, его винтовку. Не стоило проверять установку прицела и наличие патрона в стволе, и я просто упёр приклад в правое плечо, прижал левый локоть к основанию елового пня для упора и навёл прицельную линию туда, где у стрелявшей чёрной гадины должен быть пупок.

Тяжёлая немецкая винтовочная пуля (которая тяжелее нашей родной русской) заставила чёрную эсесовку согнуться, выронить пистолет и схватиться освободившейся рукой за пробитое место. Тело начало сползать по ступенькам вагонной лестницы, юбка задралась, обнажая белые участки ниже пояса.

— Пулемёты по вагону на всю ленту, огонь! — проорал я. И три ручные пулемёта принялись расстреливать нижнюю половину вагона, где и должны обычно находиться люди. Трескались оконные стёкла, дырявилась тонкая обшивка, остаться кому-то неповреждённым там было трудно.



Краем глаза я успел отметить, что бывшая эсесовка уже свалилась на землю между торцами шпал соседних колей. И ничего впечатляющего в этом чёрном комке уже не было. Стоило ли ехать так далёко от Германии, чтобы найти свою смерть здесь на рельсовых путях, между грязных шпал, уткнувшись физией в утрамбованный песок, в позе не соответствующей эсесовскому этикету, да ещё от пули посланной то ли дикарём, то ли презренным варваром — во всяком случае не арийцем.

И сволочь эту фрицугансовскую, незвано припёршуюся на родную мне Русь и вздумавшую стрелять в нашу русскую бабу, было ни капельки не жалко. И я не знал можно ли мне записать ликвидацию этой чёрной твари на свой личный счёт, который был уже далеко за «тридцать». Чтобы пресечь сомнения, я поточнее прицелился и послал вторую пулю в то, что  было живой эсесовкой до моего первого выстрела, и что гарантированно перестало ею быть после моего контрольного выстрела. Люблю, знаете ли, надёжность в каждом своём деле! В грохоте пулемётных очередей мой одинокий выстрел был не слышен.

И тут же под прикрытием пулемётов моя половина отряда стала быстро  отходить ещё более вправо вдоль железки, прячась за ёлками и кустами. Кто-то высказался в мой адрес:

— Командир-то наш с одного выстрела эсесовку завалил.

— Акбар никогда не промахивается! — ответил кто-то из «старичков».

И почему-то эта маленькая лесть мне понравилась. И появилась мелкая мыслишка, что можно всё-таки записать эту чёрную эсесовскую мерзость на свой личный счёт. Перебежками мы переместились километра на четыре и там, где лес пересекает железку, снова залегли. Надо было перерезать рельсовый путь и здесь, чтобы не допустить ремонтные службы к уже взорванному мосту и затянуть восстановление движения на ещё больший срок. Центр приказал «остановить движение», значит надо задерживать уже остановленное движение как можно дольше. И самый лучший способ этого — не допустить восстановление моста. А для этого самое правильное: рвать дорогу и восточнее, и западнее уже нарушенного участка. И новые нарушения пути продвигать и на восток, и на запад, делая невозможным для движения поездов всё более длинный участок дороги. Вот почему я сразу разделил отряд надвое, и каждая половина пошла в свою сторону нарушать рельсовый путь.

Подрывники заложили как и положено мину под внутренний рельс дальней от нас колеи, протянули электропровод подальше от рельсов в кусты, хорошенько всё замаскировали, и все стали ждать. Пулемётчики набивали патронами недавно расстрелянные и ещё пахнувшие порохом ленты, извлекая запасные патроны из глубин вещмешков; наблюдатели не спускали глаз с округи и держали оружие в полной готовности к немедленному бою; остальные проверили личное оружие, немного перекусили и стали отдыхать. Всё правильно: бойцы должны быть достаточно сытыми и достаточно свежими для нового боя, который может вспыхнуть в любой момент, и для нового броска в другое место.

Довольно долго ждали новых событий на дороге: мы же специально оборвали телеграфную связь между соседними станциями, и там не скоро узнали об уничтоженном мосте и крушении состава. Дважды мы настораживались, когда вдоль путей проходил обходчик этого участка. Молотком с очень длинной и тонкой рукояткой он постукивал по концам каждого рельса на рельсовых стыках. На восток он прошёл по ближней колее, обратно на запад — по дальней. Каждый раз мы напрягались: заметит наше нарушение дорожной девственности или нет? Возвращаясь, он вроде бы насторожился и даже наклонился к шпалам. Подумалось: ну, всё — заметил! Но обходчик поправил что-то в своей сильно потасканной обувке и тяжело зашагал дальше к своей будке и может быть к тёплым жениным щам. Наверно ему до чёртиков надоело каждый божий день в любую погоду обходить свой участок, тащить на себе много тяжёлого инструмента и вглядываться в опостылевшие рельсы и ещё более опостылевшие шпалы, по которым так неудобно ходить.

Может он всё-таки и заметил что-то не совсем обычное между шпалами, но мудро решил, что лучше не разбираться дотошно в этой необычности. И тем избавил нас от необходимости решать: пристрелить его сразу там же на шпалах или пригласить к себе в кусты для неприятного разговора. В общем, обошлось.

Часа четыре мы ждали и дождались постукивания колёс и, конечно, с востока. Мотодрезина на большой скорости с открытой платформой впереди, из-за бортов которой торчали  каски и штыки. Это не было ожидаемым ремпоездом, но пропускать и это к мосту было совершенно нельзя; и в ответ на вопросительный взгляд подрывника я твёрдо сказал:

 — Рвать! — и в подтверждение рубанул воздух ладонью.

Рвануло впереди платформы, ближний рельс колеи выпучился, передние колёса соскочили с рельса и запрыгали по шпалам, зарываясь в песок. Платформу развернуло поперёк и наклонило набок. Солдаты посыпались на шпалы и стали прекрасной мишенью. Конечно, я выкрикнул:

— Пулемёты и винтовки, огонь!

Три давно перезаряженных пулемёта принялись расстреливать копошащихся возле опрокинутой платформы немцев. Ошеломлённые внезапным выпадением на землю из такой вроде бы уютной транспортины, её зеленоватые пассажиры не смогли мгновенно начать отстреливаться и послушно замирали там, где их прошивали многочисленные пули их же немецкого происхождения.

Такие же пули прицельными выстрелами на выбор слали стрелки из винтовок. Автоматчики и я в этом расстреле не участвовали. Я только привычно держал руку на рукоятке маузера и большим пальцем гладил предохранительный рычажок, готовый в любое мгновение послать точную пулю в нужное место.

Всё было кончено быстро: человек 18 фрицев застыло на рельсах и ещё сколько-то в кабине. Тогда с боков, чтобы не блокировать директрисы стрельбы винтовкам, бросились на насыпь два бойца с пистолетами в каждой руке и принялись добивать оккупантов контрольными выстрелами. Я никогда не доверял валяющемуся врагу без контрольного выстрела в череп или в область сердца: всегда живёхонький может прикинуться дохленьким, а потом с удовольствием выстрелить вам в спину или воткнуть в ту же спину обоюдоострый кинжал золинговского производства. Нам такие фортели были ни к чему.

Когда дострел закончился, начался быстрый шмон. Новые человек двенадцать кинулись на рельсы. Забрасывалось за спины трофейное оружие, забирались запасные обоймы,  швырялись в сторону засады ранцы, выворачивались наспех карманы, забирались деньги (которыми можно расплачиваться с населением за продуты и любую помощь),  сдёргивалась приличная обувь с ног недавних хозяев, которые уже перестали нуждаться в ней. Мелочь вроде ножей, часов, очков, зажигалок и спичек (и любое курево) считалась для нас полезной. Губные гармошки, расчёски, письма, аусвайсы летели в песок. Взяли для моих командирских  нужд только документы ефрейтора и унтер-офицера.

Уже в кустах отряд распределил между собой новый груз и поспешил отойти от места лихого разбоя километра на полтора. Здесь ранцы все были выпотрошены; всё полезное, и в первую очередь продукты, было взято. Остальное брошено за ненадобностью: партизан не должен сильно жадничать и перегружаться — потеряется возможность быстро перемещаться на значительные расстояния. И ни в коем случае нельзя забывать, что перемещения эти происходили на территории оккупированной заклятым, сильным и умелым врагом. Оккупация эта считалась временной, но ведь хрен редьки не слаще.

А ведь не ошибся я, заминировав только одну колею: мотодрезина прикатилась точно по ней. И вторично не ошибся я, подорвав именно внутренний рельс: сразу перегородило обе колеи и движение стало невозможно по обеим колеям. Получилась экономия на одну толовую шашку и один электродетонатор — не так уж мало для нас.

Я отделил тринадцать человек с наличием пулемёта и четырёх подрывников. В их вещмешки положили восемь полукилограммовых толовых шашек и взрыватели, добавили туда патронов и продуктов. И отдельная группа самостоятельно пошла вдоль железной дороги на восток с неумолимой задачей новых подрывов любого транспорта (и в первую очередь ремпоездов) на расстояниях трёх или четырёх километров между соседними подрывами. Приказывалось беспощадно минировать в каждом случае обе колеи, пресекая тем возможность немцам использовать в ремонтных целях оба направления.

Оставшиеся люди распределили между собой трофейное оружие, трофейную обувь и оставшийся полезный груз из немецких ранцев и вместе со мной двинулись на базу. Большое количество трофейного оружия и полезного груза не позволяло активно партизанить и требовало доставки его на базу. В ближайшей по ходу деревеньке мы одолжили (с условием возврата) лошадь с телегой, загрузили в телегу лишнее оружие и мешающий груз, щедро расплатились добытыми у немцев деньгами, посадили в передок телеги хозяйского сынка-подростка и  продолжили путь на базу. Километрах в шести от базы (ближе любым посторонним к базе приближаться не разрешалось) мы освободили телегу от всего нашего груза, подарили парнишке зажигалку, добавили к ней пару больших чёрных очень вкусных сухарей, посоветовали сухари не грызть, а сосать (так удовольствие будет дольше) и расстались с ним друзьями.

А сами пешим ходом, привычной цепочкой, с дозорным впереди и замыкающим сзади, стараясь меньше оставлять следов на ненаезженной тропе, растворились в лесу. Ещё не известен был результат работы оставшихся и идущих в противоположные стороны подрывных групп, но уже было ясно, что первый выход на железку получился удачным. Центр уже вскорости узнал, что дорога перерезана по обеим колеям.

Когда оставшиеся группы израсходуют все свои толовые шашки, они оставят наблюдать за дорогой по три человека (не подрывников — это ценность, которую надо беречь). И база будет регулярно получать доклады о ходе ремонта на железке. Мне особенно важно будет знать, когда вот-вот закончится ремонт и вновь начнётся движение, чтобы своевременно принять решение: вмешаться срочно в это новыми подрывами или пока можно будет заниматься другими делами, которых всегда полным полно. По моим прикидкам немцам на полное восстановление движения понадобится месяц. Целый месяц на войне — это очень и очень много.



БАЙКА  ПЯТАЯ

«До чего же всё-таки замечательная штука — русская печь. Шибко умный человек её придумал. Долго наверно старался. Мучился должно бедняга, ночами плохо спал, в рассеянности ложку со щами мимо рта проносил. Жена наверняка пилила каждодневно: дескать, у других баб мужики как мужики. Добытчики и всё такое. А ей выпал неумёха-кирпичник, печки которого никому не нужны, и денег от которого никогда не дождёшься. Дочке вон единственной приданое не на что купить. А кто её без приданого замуж-то возьмёт? Это вот она сама, дурёха молодая, замуж за недотёпу ухитрилась выскочить: кто ж знал, что так плохо жизня обернётся? А теперь дураков нет — без хорошего приданого замуж не берут…

Но сделал-таки русский неизвестный, можно сказать, гений своё великое дело: создал-таки «русскую печь». Чудо-печь! Такой нет нигде в мире: там же никогда не водилось русского мужика-гения…

Как же здорово греть о горячую стенку печечки подошвы ног. Застудил я их сильно в прошлые холода. Угораздило же меня тогда угодить в полынью незаметную. Снежком прикрыло тонкий ледок, и я туда и ухнул. И ведь опытный вроде я мужик, сколько раз полыньи сторонкой обходил, а тут вот обмишулился. А потом мокрый по пояс тащился хрен знает сколько по снегу, пока не добрался до ближайшего кордона. Вот там и спасла меня горячая печечка русская. Отлежался я там, отогрелся и полюбил русскую печь навсегда. Но с тех пор ножки мои жалуются на холод и особенно на сырость.

Ну, до чего же приятно держать подошвы на горячей кирпичной стенке!»

Я лежал на спине, а ступни ног без сапог упирал подошвами в горячую печку. И блаженствовал, пребывая в дрёме. И так хотелось ничего не делать и даже ни о чём не думать! Но… Ох уж это мне но!...

Откуда-то, скорее всего от крыльца, послышались не совсем разборчивые высказывания, в которые я не вслушивался, и женские выкрики, в которые я не желал вникать: там есть братаны — они разберутся в мелких вопросиках и делишках. Им это не в первый раз и не в последний. А я предназначен для серьёзных вопросов и серьёзных дел. Именно дел, а не делишек. Командир большого партизанского отряда размениваться на мелочи не должен. Может это и сурово, но это жесткая НЕОБХОДИМОСТЬ.

Голос Рыжика пробился в уши:

— Акбар, к тебе рвётся Цапля! Удержу нет, царапается, кричит: «Всё равно доберусь —  хоть через окно, хоть через подпол!»

— Какая ещё цапля? Серая или белая? — нехотя уточнил я, имея ввиду большущих птиц с соседних болот и совершенно не желая выползать из сладкой полудрёмы.

— Наша Цапля, Акбар. Дочка  лесника Егорыча. Ну, сам должен помнить!

Да, я вспомнил. Не очень быстро — полудрёма мешала. Но вспомнил, и воспоминание не доставило мне ни малейшей радости…

Егорыч. Лесник. Хозяин лесного кордона, вторым приютившего нас шестерых тогда, после парашютной выброски. Мы ютились у него, отдыхали, приходили в себя, а потом выбирались на дороги, жгли машины, убивали их седоков, брали трофеи и тащили их на кордон Егорыча. Переводили там дух, зализывали раны и опять громили машины и убивали уже в другой стороне. Мимоходом приканчивали неосторожно подвернувшихся полицаев. И опять отдыхали и собирались с силами у Егорыча. Его кордон стал тогда для нас удобной базой. Удобной и надёжной. И кормёжка там для нас была, и баня, и мягкое сено для отдыха и сна. Было это. Было. Хулиганистое было это время для нас! Озорное! Весёлое! Но…

Говорят, что всё когда-нибудь кончается. Вот и это кончилось. И плохо кончилось. Так плохо, что и вспоминать противно.

Каратели набрели на кордон, когда нас там не было. Егорыч успел вытолкнуть единственную ненаглядную дочь в дырку в задней части постройки, примыкающей к лесу, и девушка затаилась среди молодых ёлочек. На её глазах немцы повесили её отца на суке её любимой сосны, а весь их кордон сожгли. Дочь больше суток просидела на корнях этой сосны под ногами висящего отца, которого не смогла снять. А потом потащилась к нам в отряд. Да, и куда ей ещё было деваться: не к немцам же идти. А заблудиться в лесу дочери лесника было невозможно: она без всякого компаса ходила по лесу безошибочно. Явилась она к нам не совсем в себе и всё твердила «повесить, повесить» и называла имя предателя, который сам притащил колодезную верёвку, чтобы повесить отца, который что-то вытаскивал для своих нужд из отцовского дома, и который кричал на весь лес, что беспременно отыщет дочь и отдаст её в немецкий солдатский бордель для пользы великой Германии, фольксдойчем которой он уже стал.

Женщины наши приютили гостью, и она вроде бы пришла в себя. Но «повесить» оставалось её главным словом. Тонкость её тельца обусловила прозвище «Цапля». Такая вот история. Прямо сказать — невесёлая история. Но для нынешней жесточайшей войны — обычное дело.

Отмщение, к которому призывала Цапля и которое вроде бы напрашивалось само собой, должно было отвлечь значительные отрядные силы от основной задачи, требуемой Центром. И делать этого было никак (ну, никак) нельзя. Вздохи, ахи, мольбы, причитания — всё это «сопли». Грохочущая рядышком война не позволяла отвлекать на «сопливость» время и силы. Конечно — это СУРОВО, конечно — это ЖЕСТОКО; но — это ВОЙНА.

И всё-таки девушка «Цапля» — это особый случай:

— Пусть войдёт, — проговорил я, не отрывая подошв от печки и открывая только один глаз.

Цапля ворвалась в комнату взъерошенной тощей кошкой и, не раздумывая, кинулась ко мне:

— Акбар, отомсти! Отомсти за отца! Слышишь, отомсти!

Я молча смотрел одним глазом. По братанам было видно, что они не верят в моё мщение. Они знали доподлинно мою натуру: сколь разов смерть смотрела одинаково пристально  и на них, и на меня. Во все глаза, которые в наличии у неё были. Вот только костлявые пальцы смертушки до нас никак дотянуться не могли.

Убедившись, что на меня обычные причитания не действуют, Цапля бабахнула из главного женского калибра:

— Акбар, отомсти! И я стану послушной тебе  женой до самого конца войны!

Братаны хмыкнули, заинтересованно оглядели Цаплю, прикидывая годится ли та к серьёзному женскому делу, и с повышенным любопытством уставились на меня.

Я посмотрел на Цаплю двумя глазами: худющая, кожа да кости, хоть и девятнадцати лет. Это даже не смешно. И опять оставил один глаз, но уже другой.

Братаны переглянулись в уверенности: не получится у Цапли, не разжалобит она меня, не тот у неё подход.

И тут Цапля схватилась за свою шею и закричала пронзительно:

— Акбар, не отомстишь — я повешусь!

Братаны опять хмыкнули, а я опять двумя глазами посмотрел уже только на Цаплину шею: тонюсенькая — двумя пальцами можно перехватить. И вдруг так жалко стало эту вот несерьёзную шейку, что я неожиданно для братанов вымолвил:

— Ладно!

Потом отделил с сожалением подошвы от печки, вставил ступни в сапоги, пошевелил там пальцами, проверяя удобно ли, мигнул братанам левым глазом и добавил:

— Тряхнём стариной!

Теперь братаны посерьёзнели, и каждый среагировал на мои слова по-своему: Гвоздь поправил ремень на автомате, Груздь переступил с ноги на ногу, Рыжик ухмыльнулся, а Бекас принялся гладить рукоять финки.

«Стариной» — значило брать всё только на себя, не загружая отряд. Ну, если уж точнее: почти не загружая отряд. А вот это уже совсем другое дело. Такой расклад позволял мне с братанами отлучится на недолгое время из отряда (вроде как солдатик в самоволку из казармы), что было для жизни отряда не очень заметно. Конечно, если Центр узнает о моём самоуправстве, то выговорешник мне будет обеспечен, но «где наша не пропадала».

В тот же день в три стороны пошла разведка с неумолимым приказом: «Найти предателя!». А братаны взяли шефство над Цаплей. Прежде всего они стали её откармливать: диверсантке надо набрать мяса в теле — таково было их неумолимое мнение. Потом они поместили её в брюки и подобрали нетяжёлые сапожки. Талию перехватили кожаным ремнём, на который повесили финку и вальтер образца тридцать восьмого года. И Цапля приняла военный вид.

Её учили: разбирать и собирать пистолет с закрытыми глазами, чтобы смочь это сделать в полной темноте, если нужда заставит; заряжать пистолет дополнительным патроном прямо в ствол, чтобы иметь преимущество перед равно вооруженным противником; подолгу держать пистолет на вытянутой руке, не давая ей сместить прицел; считать, нажимая на спуск, что перед тобой нелюдь, пристрелить которую твой долг и святое дело. И ещё уводили километра на два от базы и уже там учили подлинной стрельбе в цель. Я догадывался, что сил одной руки для управства вальтером ей не хватало, и она стреляла с двух рук. Но ничего: это не запрещалось, это годилось. Главное: не зажмуривать глаза до выстрела и наводить мушку пониже, учитывая отдачу в слабых девичьих руках. И слабость её рук не уменьшала убойную силу калибра 9 мм.

А ещё её учили бить близкого противника сапогом в пах, тыкать пальцами в глаза для полного ослепления или хотя бы плевать в те же глаза для кратковременного зажмуривания…

Жизнь в отряде продолжалась. Уходили на железные дороги свежие группы подрывников и возвращались на отдых уставшие старые, обязательно израсходовавшие все свои мины. Каждый день радисты из отряда удалялись километров на 10 и всегда в другую сторону для путаницы немецких радиопеленгаторов. Варились щи или каша, выпекался хлеб, чинилась обувь, штопалась одежда, долечивались раненые и больные…

На девятый день мы узнали местообитания предателя: большая деревня в тридцати километрах от нас, большой дом в серёдке, там же размещалось полицайское управление, круглосуточная охрана — не хило.

Братаны посадили Цаплю в седло, укоротив стремена по высоте её сапожек; на вторую лошадь навьючили нужный нам груз на пять-шесть (в крайности семь) дней, и мы зашагали почти налегке в нужную сторону. Конечно, передний шёл, выдвинувшись шагов на двадцать; задний двигался, приотстав на десяток шагов. Это уж как положено, если не хочешь по дурости сгинуть в засаде-ловушке. Лошади цокали ошипованными подковами, качалась в седле Цапля, в середине небольшой колонны шагал я, радуясь что ноги сегодня не зудят.

На третий день мы долго от опушки разглядывали нужную деревню и нужный дом в десятикратный бинокль. Не поленились оглядеть то же самое с макушки высокого дерева. Выспросили всё нужное и у дядечки, удачно для нас появившегося на лесной тропе с топором и намерением проведать в соседнем селе то ли куму, то ли свояченицу и помочь там с ремонтом крыши дома, усилив его разговорчивость щедрыми горстями самосада, к которому добавили махорки фабричного изготовления, чему тот безмерно удивился и долго тянул ноздрями, вдыхая блаженный  для него запах настоящей махры. На прощанье ему было настоятельно посоветовано задержаться у кумы или свояченицы дня на три-четыре. Покосившись на наши стволы, тот охотно согласился, и мы расстались довольные друг другом.

Потом мы отошли в лес километра на два с половиной, организовали в какой-то ямке почти бездымный костерок, сварили себе сытную гречневую кашу. Поудобнее устроившись вокруг огня, долго судачили о предстоящем дельце, перебирая все варианты и вариантики, возможности и случайности. Случайностей быть не должно — нас слишком мало. Случайности — не наш стиль работы.

Поскольку в таком ответственном совещании мужские солёные словечки обязательны для придания образности и красочности мысли, Цаплю отослали к лошадям. Та, хоть и надула для вида губы, но послушалась. И правильно: мужские дела — для мужиков.

Проверили финки и на прочность клинков, и на их остроту, срезая волосы на своих запястьях. Тоже не лишнее: бывает, что под лезвие попадает что-то плохо режущееся — обычно воротник рубахи, но изредка случается и костяной подворотничок.

Потом улеглись у остывающего костра, уложив Цаплю для согрева между двух мужских тел, чтоб не простудилась понапрасну. Обязательный часовой ходил вокруг, вслушиваясь в лесные звуки и сменяясь каждый час, чтобы никто сильно не устал от этой обязанности.

В начале вечерних сумерек мы поднялись, хорошенько умылись у малюсенького ручейка, чтобы сбить всякую вялость. Ничего не стали есть, дабы не терять внимательности. И опять пошли к опушке прежним образом. Там мы оставили лошадей и Цаплю. А для их охраны выделили Рыжика, дружно решив, что ему, уже дважды поцарапанному Цаплей, подобный случай  не страшен.

Где-то в заполночь, прикрыв бледность лиц чёрными масками, радуясь отсутствию заблудившейся луны, что мы сочли хорошей приметой, вчетвером приблизились к нужному дому.

Усталость от до чёртиков надоевшего и давно опостылевшего каждодневного бестолкового дежурства уже не позволяла сонному клюющему носом часовому хоть что-то различать или хотя бы хоть что-то слышать. И я сзади привычной хваткой наложил кожаную перчатку левой руки на поганый рот полудремлющего раззявы и резко задрал ему подбородок, а другая моя рука бритвенным лезвием любимой финки аккуратно и почти нежно провела, сильно нажимая, по его незащищённому ничем горлу. Привычно подержав задёргавшееся тело сколь нужно, я тихо опустил его к основанию дома, а  ненужную остывающему хозяину винтовку уже без затвора временно прислонил к стене.

Начало нашего  налёта вышло удачным. Самый сильный из нас Груздь прижался к простенку стены у окна спальни; а остальные, стараясь не стучать железом каблуков, вошли в дом, посвечивая себе фонариком отобранным у какого-то проезжего немецкого майора, так неосторожно наехавшего на нашу засаду и оставшегося валяться в дорожном кювете с двумя пробоинами в черепе.

Главная комната, как и ожидалось, оказалась пустой, а в спальне обнаружилась супружеская пара. Вскинувшийся в кровати супруг ударом пистолетной рукоятки Гвоздя был надолго вырублен из сознания, а начавшую повизгивать по бабьей привычке, супругу замотали с головой в простыню и вытолкнули в окно. Туда же просунули интересующего нас мужика.

Груздь принял тело в рубахе и кальсонах и потащил к лесу. Я выдернул горелку из обнаруженной керосиновой лампы и вылил всё горючее в ещё тёплую постель. Бекас наскрёб совком горячих красноватых углей в ещё тёплой печке и высыпал их на пропитанный керосином участок. Кинули сверху одеяло, чтобы ярко загорелось не сразу и стали уходить.

Гвоздь с Бекасом оттащили описавшуюся от страха бабу в огород и оставили там среди грядок за ненадобностью для нас и на её бабье счастье. Я прихватил винтовку (не оставлять же полезное для нас добро) и тоже поспешил к лесу, на бегу возвращая затвор на место. Захват негодяя получился идеальным.

Сменяя друг друга под живым несопротивляющимся грузом, братаны дотащили предателя до опушки, кинули его поперёк спины лошади, и все стали углубляться в ночной лес. Из-за ствола крайней берёзы я для порядка оглянулся: мрачные контуры крыш на фоне светлеющего востока нарушал желтоватенький язычок подрагивающего огонька — разгорался посещённый нами дом.

Мы задержались километрах в полутора на симпатичной полянке под осиной с суком, годящимся для подвешивания груза килограммов в полтораста. Подвели лошадь с мужиком под облюбованный сук. Парашютная стропа одним концом охватила шею предателя, а оставшейся частью перекинулась через сук, натянулась и закрепилась на стволе.

У Цапли спросили:

— Сама?

— Сама! — был ответ.

— Валяй! — и ей в руки сунули повод от узды лошади.

Цапля вцепилась тонкими пальцами в жёсткий повод, всосала воздух и потянула лошадь за собой. Лошадь послушно пошла за поводом, стропа ещё больше натянулась, тело предателя свалилось с крупа лошади и задёргалось, не доставая земли ногами.

Меня не интересовали дёргания повешенного: не первый он и даже не десятый. Я смотрел на Цаплю: прижав кулаки к холмикам на своей груди, она повторяла:

— За папу! За папу! За папу!

Потом, вспомнив про пистолет, уверенно извлекла вальтер, тренированно сняла предохранитель и с двух рук принялась всаживать пули в ещё раскачивающееся тело.

И раз: «За папу!»

И два: «За папу!»

И три: «За папу!»

Неплохо её натренировали братаны: ствол подпрыгивал немного. После пятого выстрела Рыжик перехватил руки Цапли:

— Хватит! Уймись! Патроны побереги!

Оставшись без оружия, Цапля подскочила к убитому и стала плеваться в него. И у меня сложилось впечатление, что она способна перевешать всех полицаев, которых сможет заполучить в свои девчоночьи руки.

Я достал блокнотик и карандаш, и Цапля нацарапала там печатными буквами: «ЗА ПАПУ!» Оторванный листок она наколола на сучок осины, держащей неожиданный груз.

Непредусмотренный шум нам был совершенно ни к чему. И Цаплю опять подсадили в седло. Ей вернули пистолет с уже вновь полной обоймой, на спину повесили трофейную винтовку, и вся наша группа двинулась домой, к себе, на базу. Впереди идущий менялся каждые полчаса, чтобы не терять бдительности. Поглядывая на спину покачивающейся на седле Цапли, я вяло думал, что с ней в отряде придётся что-то делать. Но до отряда было ещё не близко, и я отодвигал решение этой мыслишки на потом: доживём - увидим. Зато всё отчётливее виделось, что без «строгача» в мой адрес моя самоволка из отряда не обойдётся.

Хорошо было шагать за конским хвостом лошади Цапли. Цокали копыта. Сбивалась роса с высокой травы. Изредка солнце грело щеку. И бешеное напряжение ночи уходило, отступало, становилось прошлым; но не забывалось.

Часа через два мы устроили себе длительный отдых. Лошади хрумкали травой, размахивали хвостами. Жужжали мохнатые шмели. Мы лежали на уже тёплой траве, жевали сухари с тонкими ломтиками сала, иногда делая глоток воды из фляги. Голова Цапли для мягкости помещалась на животе Рыжика. Было хорошо! И я всё отодвигал и отодвигал мыслишку: что делать с Цаплей…

Где-то через месяц до нас дошёл слух, что та бабёнка, которую мы оставили на огородной грядке замотанной в простыню, стала рассказывать всем невероятное. Дескать, ночью к их дому явились вурдалаки с чёрными поросячьими мордами. Они, дескать, сначала перегрызли горло часовому, чтобы напиться свежей крови. Но славянская кровь часового, дескать, им пришлась не по вкусу. Тогда они, дескать, залезли в дом и утащили в лес её мужа, так как кровь её мужа, как фольскдойча, уже арийская и стало быть больше пришлась по нраву вурдалакам. Для большей убедительности рассказчица добавляла, что главный вурдалак имел один огненный глаз, от которого, дескать, и загорелся дом.  Многие верили.

Да, и как было не поверить! Пустое место от напрочь сгоревшего дома всем было видно; перерезанное горло полицая-часового тоже многие видели — не сам же он его себе перекусил; муж в одном исподнем точно исчез и так и не объявился — ну зачем, скажите, обыкновенному человеку средь ночи из тёплой постельки вдруг убегать невесть куда, да ещё и с концами, бесследно то есть; тётку-рассказчицу точно обнаружили на огороде замотанной в белую простыню так, что её оттуда еле вызволили — ну не сама же она себя в эту простыню замотала. Ну, а что среди нечисти завсегда бывают морды поросячьего вида, так это каждый с измальства знает.

Всё сходилось на нечистой силе.

Братаны, слушая это, хмыкали, поглядывали на меня, ожидая моего вмешательства. Но я отмалчивался: не я создаю легенды — не мне их разрушать.



БАЙКА  ШЕСТАЯ

Всё-таки достал меня «женский вопрос». Дотянулся он всё-таки до меня. Я-то поначалу надеялся, что меня это обойдёт. А вот не обошло. А как было хорошо, когда состав отряда был только мужским: тогда «женского вопроса» просто в принципе не могло быть никакого.

Как было здорово самыми первыми свалившимися с неба, мужиками отстреливать слюнявых полицаев, ловить как рыбу в вершу на дорогах машины со спесивыми тевтонцами, разорять всевозможные склады с продовольствием, отбирать угоняемое  в Германию мясо любых видов и любых пород, вешать предателей, жечь с помощью соломы деревянные мосты, пускать дымом на ветер скирды с хлебными снопами, устанавливать на людных местах красные флаги, втыкать финку в несоветский кадык и творить ещё многое другое подобное.

А потом хлестаться берёзовым веником в баньке на ближайшем кордоне, обжигаться растрескавшейся картошкой в мундире и кипрейным чаем с сахарином.

Славное было времечко; есть что вспомнить приятненькое! Но…!

Опять это «НО»… Как же оно надоело!

И ведь никуда не деться…

Численность отряда неумолимо росла. Я не спешил раздувать отряд. Отбор среди желающих присоединиться к нам был очень строгим. Но Центр требовал повышения нашей активности, а это обязательно вызывало наращивание числа отрядных бойцов. И ЖЕНЩИНЫ стали проникать в наши ряды. Разными способами.

Появлялись девчушки вроде Цапли, не принять которых было совершенно невозможно. Такие рвались в бой и сразу требовали оружие в руки. Тут всё было ясно.

Но женщины пробивались к нам и другими путями. Поскольку бойцы частенько возвращались из огневых драк с пулями и осколками от гранат в разных местах своих тел, то естественно возникла необходимость извлекать эти инородные тела и, значит, понадобились врачи. И в первую очередь хирурги, т. е. те кто умеет кромсать человеческое тело ножом именуемым скальпелем. А врачи — это, как правило, женщины. 

Потребовался уход за раненными, а это опять медсёстры-женщины.

Понадобились повара и прачки — ну уж это, конечно, женщины.

И ещё женщины проникали к нам как жёны и дочери  своих мужей и пап, вливающихся в отряд бойцами. И задержать этот процесс было невозможно. По крайней мере мне это не удавалось.

А если появляется среди многих мужиков хотя бы одна не слишком старая женщина и задерживается там во времени, то «женский вопрос» обеспечен. Жизнь показала, что это неумолимо.

Стоило на виду мужиков, увешанных оружием хоть по самую маковку, начать перемещаться какой-то юбке, головы лихих бойцов обязательно поворачивались вслед за ней. Подчёркиваю: обязательно! И эти невинные вроде бы гляделки были цветочками; но ведь цветочки служат для того, чтобы появлялись и ягодки, т.е. «женский вопрос».

После самого первого «женского вопроса» и для полного пресечения любых попыток повторения этого безобразия штаб отряда издал приказ о единственной мере наказания: расстрел. Дескать, советская женщина должна быть везде и всегда неприкосновенна и всё такое. Единственным спасением для виновника объявлялась тем же приказом женитьба на «пострадавшей», если та, конечно, соизволит согласиться на замужество.

Сурово. Впечатляюще. Подействовало. Надолго. Но не навсегда…

Визг женский, возникший где-то  в отдалении, быстро приблизился, задержался возле штаба, продолжился и даже усилился. Появилось ожидание неприятного. И вскоре дежурный Груздь подтвердил догадку:

— Акбар, «женский вопрос»! — в его голосе явно слышалась безнадёжность.

Ну, почему считалось, что разбираться в каждой такой лаже должен именно я? Делать мне больше нечего, что ли? Я набрал воздуха и выдохнул:

— Построй человек тридцать из тех, кто поблизости! Виновника к месту наказания!

Проверил блеск сапог, причесался перед зеркальцем, погладил выбритость, подзатянул ремень на лишнюю дырку, прихватил обязательный маузер, вздохнул и вышел взглянуть, что хоть там имеет место быть.

Ну, конечно: дочь и мать. Дочь зарёванная, мать злющая-презлющая. Виновник происходящего между ними. Не из братанов — уже хорошо, и не из «старичков» — тоже неплохо. Из сравнительно новеньких. Придурок — не знал что ли, что у нас бывает за такие фортели?

Небольшой строй зрителей глазел на всё понимающе.

Возиться не хотелось, и я был краток:

— Этот? — вопрос к пострадавшей.

— Этот! — ответила почему-то мать, что мне не понравилось.

— Прощать будете? — вопрос уже к обеим бабам.

— Нет! — опять ответствовала мать, и опять мне это не понравилось.

— А чего хотите-то?

— Наказать! По всей строгости наказать! Чтобы и другим неповадно было! — из матери откровенно выпирало желание крови.

— Наказание у нас одно. Знаете какое?

— Все знают! — всё время выступала мать, и мне это не нравилось всё сильнее.

— И не жалко этого? — мой кивок в сторону парня.

— Пусть знает, что без согласия нельзя! — опять подняла тон мать.

Тут подал голос парень:

— Как раз по согласию.

— Что? — возмутилась мать, —  чтобы моя дочка согласилась с этим бебешкой?

Мне это стало надоедать:

— Что пострадавшая-то молчит? Язык проглотила, что ли?

— Испугалась она! — опять вмешалась мать, и опять это мне не понравилось.

— Пусть пострадавшая ротик всё-таки приоткроет! Без этого никак нельзя! Так «согласие» было или нет?

Девица что-то мычала не очень членораздельное. И мне это опять надоело.

— Стань к забору! — жёстко приказал я парню и указал место для него. Потом медленно достал маузер и стал не спеша помахивать им перед глазами обеих женщин. Дёрнул затвор и поймал выброшенный патрон (очень редко кто  это умеет). Повертел этим патроном перед носом пострадавшей:

— Подержи-ка девонька в своих ручках эту штучку, и маманя твоя тоже пусть это подержит, — я нагнетал обстановку.

— Эта маленькая штучка имеет большую способность пробивать череп людской насквозь и лететь ещё дальше! — я ещё больше нагнетал воздух, слабо надеясь, что в девице проявится-таки жалость к парню. Не совсем же он, надо полагать, ей вовсе незнакомый и чужой. Так обычно не бывает. Небось не раз встречались, пересекались, виделись. Но ничего жалостливого не проявилось. Во всяком случае она не заступилась за парня.

— Посмотрела? — я забрал патрон обратно и продолжил вертеть им перед глазами потерпевшей.

— Посмотрела, чуть слышно ответила та.

— И таких в моём пистолете ещё двадцать штук. И тут никакого обмана. Убедилась?

— Убедилась.

— И мой маузер имеет привычку стрелять без всякой осечки и без всякого промаха! Это понятно?

— Понятно.

—  Веришь, что с одной пули положу твоего насильника насмерть обязательно?

— Верю.

—  Спасти его может только ваша свадьба. Реша-ай! — я сильно нажал на «а».

— Никакой свадьбы! — закричала мать, — никакой женитьбы! Чтоб ему провалиться, чтоб глаза мои его не видели никогда! — но её крики меня больше не интересовали.

— Прощаешь? — ещё раз уточнил я у девки.

— Нет! — заорала мать на всю округу.

— Дураки! — громко прошипели из строя, — говорите: пусть  женится!

— Пусть скажет дочь! — потребовал я.

Мать ткнула кулаком в спину дочери, и из той выскочило негромко:

— Не-ет.

Я сделал вид, что не расслышал и потребовал высказаться повторно и погромче, давая дочери возможность  сказать иное. Но что-то заклинило в мозгах девахи, и из неё опять выдавилось:

— Нет.

Ну, что тут было делать? Нового повторения ответа уже требовать было неуместно, и я безнадёжно кивнул Груздю, как дежурному:

— Считай до пяти! — и явственно помотал головой перед женщинами, давая понять, что не считаю такой ответ лучшим.

— Раз! — поморщившись, начал Груздь,  — дураки, говорите: пусть женится!

— Два-а! — женщины молчали.

— Три-и! — Груздь явно тянул время

— Пусть женится! — это почти хором из строя.

Я начал поднимать маузер дулом вдоль строя, не спуская взгляда с матери. Она глядела на смертоносное оружие не мигая, но держала рот закрытым. Чёрт её знает, о чём она думала и на что надеялась.

— Четыре-е-е! — прокричал Груздь, — эй вы, дуры, потом жалеть будете!

Мать вытаращила глаза, но молчала. Губы её дёргались, рот кривился, но не открывался. Дочь тоже молчала, и я не был уверен, что она толком соображает, что сейчас происходит и, главное, что может произойти в следующие полсекунды, если она (именно она и никто другой) не вмешается.

— Пя-а-а- ть! — растянул счёт Груздь, — всё!

Обе бабы промолчали. Я перевёл взгляд и дуло маузера на наказуемого, и грохнул выстрел: парень рухнул на землю то ли мешком, то ли кулём. Так бывает, когда пуля пробивает череп насквозь и проходит через мозг. Не стоило и проверять результат. Но пистолет мой не дёрнулся при отдаче, и не сразу все поняли, что стрелял не я: не хватало мне ещё пачкаться в этом неприглядном деле.

Возникло обычное невесёлое молчание.

И тут мать, проморгавшись, вдруг залепила дочери изрядную затрещину:

— Дурёха! Идиотка! Такого парня упустила! Где я теперь тебе мужика найду? Кто тебя теперь-то замуж-то возьмёт? — и вдруг она кинулась ко мне:

— Акбар, дай мужа дочери!

— Это каким же образом? — поинтересовался я, не ожидая уже от этой  шальной бабы ничего путного.

— Ты командир. Обязан!

Чтобы  отвязаться от этой непутёвой тётеньки, я махнул свободной рукой в сторону молчащего строя:

— Выбирай любого!

По-видимому баламутная тётка приняла это всерьёз, поскольку двинулась вдоль строя, разглядывая ухмыляющихся бойцов как товар на рынке.

Я с любопытством наблюдал, чем же это кончится. Дойдя до Шкворня, привередливая бабёнка потолкала его кулаком в живот и в грудь, оглядела с тыла, пощупала плечо и вдруг заявила, обращаясь ко мне:

— Вот этот годится!

— Я не сваха, — отмахнулся я, — разбирайтесь сами!

И вознамерился уходить восвояси. Но уже на первой ступеньке крыльца меня осенило, и я повернулся к строю:

— Шкворень, обучи молодуху в радистку! Это нам нужно, резервный радист всегда полезен.

Как уж там шла учёба радиоделу не знаю. Но где-то через неделю мне по строгому секрету сообщили, что та самая деваха переместилась жить в землянку радистов, т.е. к Шкворню. Это было любопытно, и это не нарушало отрядной жизни. А ещё месяца через полтора Шкворень заявился ко мне вместе с обучаемой радисткой и с её матерью, что ранее  толкала его кулаком в живот. И та гордо потребовала, чтобы я зарегистрировал отношения между её дочерью и Шкворнем законным браком.

Для полностью законного действа нужна была круглая печать, которой в отряде никогда не водилось по причине её полной ненадобности. Тогда ушлая тётка вырвала из меня справку типа: настоящая дана тому-то и той-то в том, что они с такого-то момента являются действительно мужем и женой. Ниже я на всякий случай приписал: годится для предъявления в любой сельсовет и вторично подписался своей  кличкой, заменяющей в документах фамилию, «Акбар». Справкой тут же завладела свежеиспечённая тёща и старательно упрятала её в какое-то надёжное место своей груди.

Троица удалилась довольная, а я утвердился в мысли, что «женский вопрос» не по моей части. Но когда я уже стащил сапоги, вспомнилось, что это же именно я придумал учёбу на радистку и таким образом тесно сблизил будущих жениха и невесту. Получалось, что это же именно я удачно вмешался в «женский вопрос». И я стал греть подошвы о горячую печку, очень гордясь собою.

И ещё появилась дельная мысль, что круглой печатью надо всё-таки обзавестись, раз в ней появилась острая нужда.





БАЙКА  СЕДЬМАЯ

Забота наша главная и давненько уже — железные дороги. Три из них на нашем попечении. Треугольником неправильным окружили они наш лес и базу в нём. В какую сторону от базы ни пойди, раньше-позже уткнёшься в железную дорогу. Железку по-нашему.

Когда мы только начали заниматься железками, там охраны почти не было. Ну, не считать же охраной редкие патрули вдоль рельсов. И мосты тогда почти не охранялись. Вот было раздолье для диверсий! Что только мы не вытворяли! И мосты небольшие рвали, и просто рельсы под колёсами поездов. Рвать рельсы без транспорта мы брезговали: результат не велик — подумаешь, рельс заменить, да четыре или пять штук шпал поменять. Не ахти какая трудность. Трёх часов на восстановление движения вполне достаточно. И опять побежали поезда: то к фронту, то в тыл германский.

И совсем другое дело подорвать рельс под самим поездом. Вот уж когда бывал шум и гам, треск и грохот, а ещё и визг, стон, плач, ну и прочее подобное. Особенно если полкило тола заложить под внешний рельс на повороте да на краю высокого откоса. Забавно было смотреть, как паровоз соскальзывал вниз и заваливался на бок. Пар из него тогда бил во все стороны из всех щелей треснувшего котла. Тендер обычно отрывался от сцепки  и как более лёгкий отлетал ещё дальше. И на них один за другим валились вагоны, заполняя пространство откоса. Если состав был коротким, он мог и весь оказаться внизу. От более длинного что-то могло и остаться на насыпи. Лязгу и грохоту было на всю округу.

Если попадались цистерны с бензином, то он конечно выливался, заливая и сам откос, и его дно. От зажигательных наших пуль бензин вспыхивал, и всё, недавно бывшее составом, загоралось огромным костром. Никто не тушил это: и некому, и нечем. Горело как правило долго и ещё дольше додымливалось. Наблюдатели наши, а они обязательно были (надо же подсчитать  или хотя бы прикинуть урон для немцев и пользу для наших) успевали выспаться по очереди.

Если состав попадался с людьми, то быстрые покойники наверно были более счастливы, чем покалеченные. Криков, стонов, визгов почти поросячьих от таковых неслось, хоть уши затыкай. Но мне было не жалко. И по ночам крики умирающих и раздавленных под завалами немцев (австрийцев, поляков, итальянцев, румын, а может французов, бельгийцев, чехов, венгров и прочего западного сброда) не снились и не тревожили меня никогда.

Это всё были мои враги крест на крест. Я их не звал ко мне на МОЮ землю. Они пришли самозванцами, да ещё и увешанные оружием. А наш Великий князь Александр Невский говорил: «Кто с мечом к нам придёт, от меча и погибнет!» Я не княжеского рода, но этот завет великого русского предка выполнял свято по мере своих сил, своего ума и своих возможностей. И крики врагов, дохнувших под завалами вагонов, для меня были не более чем писк мышей, тонущих в поганом ведре.

При слетающем под откос составе рельсы оставались мало повреждёнными, и мы такие подрывы называли «чистыми». Красиво, картинно, эффектно, впечатляюще! Но рельсовый путь и насыпь немцы довольно быстро ремонтировали, и движение поездов опять восстанавливалось. А Центр требовал именно ОСТАНОВКИ ДВИЖЕНИЯ на железках. И мы начали устраивать подрывы на прямых участках, заваливая пути соскочившими с рельсов вагонами; это затрудняло восстановление движения уже на более длительный срок. Ещё больший эффект давал подрыв в узком дефиле. Тогда вагоны громоздились друг на друга, забивая узкий дефилевский проезд плотной пробкой, растащить которую было не так-то просто. И времени на восстановление движения требовалось намного больше.

Наилучшим результатом у нас считалось: после подрыва какого-либо состава ещё и подрыв всех ремпоездов с обеих сторон дороги. Вот в этом случае движение прерывалось наиболее надолго: и путь заблокирован, и ремонтировать его некому.

Поначалу мы применяли тол с электродетонаторм. Это позволяло рвать заряд где угодно: впереди паровоза, под паровозом и позади паровоза. В последнем случае уцелевший паровоз протаскивал через повреждённые рельсы передние вагоны, уродуя их в наибольшей степени.

Когда элеьтродетонаторов не хватало, мы применяли в качестве взрывателей запалы от наших ручных гранат. Нужно было только протянуть от заложенной мины крепкий шнур метров на полтораста в сторону. Парашютная стропа прекрасно подходила для этого. При рывке за шнур-стропу чека выскакивала из запала, и через четыре секунды гремел взрыв. Вот тут надо было подрывнику знать в какой момент дёргать за шнур, чтобы мина взорвалась по отношению к паровозу в нужном месте: до, под или после.

Конечно, были и другие варианты взрывателей и уже готовых к применению мин. Всё использовалось с разным успехом, но с одной целью: остановить железку хотя бы на пяток часов.

Немцам наша активная работа на дорогах, конечно, не понравилась, и они стали противодействовать. Сначала увеличили количество патрулей — не помогло. Тогда вдоль дороги установили наблюдателей. По-первости использовали жителей ближних деревень, которых вооружили свистками для вызова уже немецких патрулей — помогло, но слабо. Подрывники начали договариваться с жителями. У них на виду закладывали мину, потом понарошку связывали наблюдателей и наставляли им для наглядности синяки. После подрыва состава немцам приходилось развязывать своих неверных помощников, старательно демонстрирующих синеватые пятна на своих лицах и проклинающих на чём свет стоит растреклятых партизан. Случалось, что пока подрывники ставили мину, разрешившие им это наблюдатели лупцевали друг друга сами для получения следов издевательства над ними.

Теперь немцы увеличили число уже своих часовых. Это создало серьёзное затруднение для нас. И всё равно подрывники находили выходы к железке. Был случай: долго не могли подобраться к заветной насыпи — всё часовые и часовые. Но один из них показался каким-то странным: стоял неподвижно и как-то скособочившись. Не сразу и догадались, что этот часовой, опёршись на винтовку, спит. И воспользовались этим: подползли на его участке к полотну и заложили мину шагах в тридцати от спящего горе-часового. И получилось как надо: паровоз набок, вагоны в гармошку, треск, грохот, крики раздавленных.

Позже немцы стали вырубать лес и кусты вдоль железки. Где на 50 метров, где на 100 метров, а где и на 200 метров. Всё это срубленное было оставлено и когда высохло стадо хрустеть и потрескивать под тяжестью ноги или руки. И вот это изрядно затруднило нашим подрывникам подползание. Они всё равно подползали, но не всегда возвращались живыми.

Да ещё мотодрезины зачастили с проверками путей, и даже стали прокатываться бронепоезда. Ну, бронепоезда-то были паршивенькие. Брался пассажирский вагон, снаружи накладывалась тонкая броня, чтобы винтовочную пулю выдерживала со ста метров стрельбы; вместо окон делали амбразуры для четырёх или пяти пулемётов на каждую сторону; будку машиниста паровоза тоже с боков бронировали: впереди ставили две открытые платформы и сзади тоже. Вдоль стенок платформ клали запасные рельсы и мешки с песком. И вот вам бронепоезд. Никаких пушек. Простота, вроде консервной банки. Но его пулемёты простреливали опасные с их точки зрения места — только держись. Буквально выбривали всё, что не нравилось бронепоезду.

И я запросил у Центра противотанковые ружья. Запросил десять —  сбросили шесть и по двести патронов калибра 14,5 мм. Такие пули пробивали броню лёгких танков и, значит, должны были пробивать котельное железо паровозов. Котельное железо, конечно, покрепче обычного, но всё же не броня ведь. Должно было получиться по-нашему.

Вместе с противотанковыми ружьями нам сбросили и инструктора по ним. И это правильно — не в бирюльки играем. И этот мужик быстро подготовил 12 человек, которым предстояло стать бронебойщиками. Мы придали каждой такой паре по шесть обычных бойцов, и получилось шесть групп по восемь человек в каждой, чтобы выполнять задачу уверенно.

Для первого случая я пошёл и сам. Наверно это было и необязательно, и неосторожно, но уж больно хотелось увидеть своими глазами результат. Я выбрал местечко идеальное для нападения на железку. Триста пятьдесят метров открытого пространства, заболоченность до самой насыпи, осока на кочках, редкие сухие деревья. Ну разве отсюда фрицы с поезда могли ожидать удара под дых?

Мы с инструктором залегли при двух бронебойках шагах в двенадцати друг от друга. Условились бить под дымовую трубу, чтобы учесть скорость поезда. А правильность установки прицела по дальности обеспечивала попадание в самую середину барабана котла, чтобы наша тяжёлая пуля с закалённым сердечником обязательно встретилась с котельным железом под прямым углом и не поскользнулась на гнутом чёрном корпусе.

Мы лежали, изредка плавно поводя мушкой по линии рельсов для выработки привычки выцеливания движущегося котла. Солнышко грело, птички пели, осока шевелилась на кочках, по свободной от ряски водице пробегала рябь, и часовых напротив нас не было никаких. Наверно тутошние гансы не допускали возможности нападения на них через болотный вид. Для нас — полная везуха…

Паровоз появился слева, с моей стороны и стрелять первым выпадало мне. Скорость километров под 30 в час: мы отучили немецкие составы мчаться на больших скоростях, как у себя в Германии или в Польше, которую немцы давно уже считали своей немецкой территорией. Я навёл линию прицеливания под дымовую трубу в точку на половине диаметра котла и повёл её следом вправо, всё сильнее вдавливая приклад в плечо в ожидании отдачи и прижимая всё сильнее спуск до сопротивления шептала. И когда котёл оказался под прямым углом к стволу ружья, мягко сорвал шептало. Отдача выстрела была такой сильной, что меня подбросило.

Прошло меньше полсекунды пока пуля летела туда; а когда она долетела, оттуда  (а это оказалось между дымовой трубой и будкой машиниста — паровоз же успел продвинуться вперёд метра на два с половиной) вылетела в мою сторону струя пара. И почти сразу же рядом появилась вторая такая же струя пара — инструктор тоже не подкачал. Чуть позже пар вырвался из дымовой трубы, мешаясь своим белым цветом с темноватым угольным дымом, и возникло замешательство в паровозной будке. Это наши бронебойные пули порвали внутри котельные кишки, т.е. огневые трубы. И пар по ним устремился в обе стороны: и к дымовой трубе, и к топке котла, заливая в ней жаркий огонь. И бесполезно стало кочегару кидать лопаты свежего угля в топку, впору было самому спасаться от пара, проникающего в будку, на открытом тендере.

Состав прокатился мимо; не подозревая, что его паровоз уже смертельно ранен и даже дважды. Они проедут ещё километра два, а может и три. И там замрут. И будут стоять долго, пока их не подцепит другой паровоз. А вот когда он придёт, спасительный другой паровоз, это уже и моё теперь дело.

Повреждённый паровоз встанет на долгий ремонт. Надо будет не только заделать две дырки от наших пуль — это не так уж трудно. Но надо будет ещё и заменить повреждённые огневые трубы, проходящие внутри барабана котла. Для этого надо будет полностью остудить котёл и слить воду; открыть доступ к трубам и со стороны лба, и со стороны топки котла; срубить завальцовку повреждённых труб; извлечь их; вставить на их место новые; хорошенько завальцевать торцы их; и закрыть барабан с обеих сторон. А потом надо налить новой воды и не спеша разогревать котёл: в топку набросать дров; хорошенько дать им разгореться; а уже после этого кидать на них уголь, медленно поднимая пар в котле до «марки».

И всё это ремонтное безобразие не для одного дня, а может  и не для одной недели. И для этого безобразия достаточно только одной пули от нашей бронебойки. И ещё (чего немцы пока не ожидают): когда свежеотремонтированный паровоз выкатится из депо и отправится в свой послеремонтный рейс, он вполне может поцеловаться с очередной бронебойной пулей из наших бронебоек, которые я специально распределил на длине почти в 100 км железки. И опять будет долгий нудный ремонт. А ремонтирующийся паровоз не воюет — он обуза для войны! Жаль, что мне не удастся услышать все немецкие проклятия по этому поводу…

Ни коим образом нельзя было залёживаться с противотанковыми ружьями у  открытого пространства. Всегда надо допускать возможность, что на какой-то тормозной площадке состава, не спешившего останавливаться, хотя его паровоз буквально истекал паром, какой-то изнывающий от безделья охранник, с трудом разомкнувший сонные глаза, ухитрился заметить вспышки наших двух выстрелов и поднял от скуки вселенскую тревогу. И мы с инструктором отползли от стрелковых кочек, волоча семнадцатикилограммовые творения гениального Дегтярёва. Встали уже за передней кромкой леса вне видимости от железки и среди, во все глаза наблюдавших за нашей стрельбой, остальных наших товарищей.

Здесь поздравили друг друга с почином и решили, что сработано «на большой с присыпкой». Чуть позже я услышал за своей спиной похвалу в свой адрес:

— Акбар-то опять не промахнулся!

И последовал чей-то ответ:

— Акбар никогда не промахивается!

И опять удивление первого:

— Но ПТРД же не винтарь лёгонький, а чуть ли не пушка!

И опять твёрдо:

— Командир наш не могёт промахиваться!

И появилась нехорошая мыслишка: «А чтобы они сказали, если бы я всё-таки промахнулся?» Не стал додумывать этот вопрос: Акбару никогда нельзя промахиваться, и это очень тяжёлая ноша, но об этом никто кроме меня самого не знал.

Немедля все шесть групп стали быстро уходить из зоны, ставшей уже для них опасной. Километра два почти бегом, меняясь под тяжестью двухметровых бронебоек. Потом короткий отдых с перекусом и последний жёсткий мой инструктаж. Группы должны разойтись по три влево и вправо от места недавнего удачно-образцового применения петеэров: именно для этого я сам сюда явился и сам сделал первый выстрел — как образец для подражания другими группами. Каждой группе нарезалось по 15 км длины железной дороги, т. е вместе они охватывали кусок в 90 км. Совсем немало.

В своей зоне каждая группа должна была выбирать участок подобный сегодняшнему и делать с него только один точный выстрел. Ну, в крайнем-прекрайнем случае — два выстрела подряд. Дырявить котлы всех паровозов без исключения. Не брезговать мотодрезинами, которые по путям стали шнырять то и дело, контролируя дорогу. После выстрела группе полагалось быстро делать ноги подальше от места стрельбы. И дав немцам поуспокоиться, снова выходить к железке уже в другом месте и снова делать убийственный для паровоза выстрел. Ориентировочное время рейда — месяц, но если группа сочтёт возможным то и дольше.

Бронебойки беречь любой ценой, даже жертвуя людьми. В случае крайней необходимости, когда не удавалось уйти от погони, и от группы оставалось только два человека, бронебойку врагу не оставлять ни в коем случае, а затопить её где-либо, запомнив хорошенько место. После этого оставшимся полагалось разбегаться по одиночке в разные стороны, обеспечивая таким образом спасение хотя бы одного из них и возможность отыскания драгоценного оружия с отрядной помощью. Жёстко! Даже жестоко! Но это война!...

С Груздем и ещё тремя старичками я с сознанием хорошо выполненного дела в отношении бронебойщиков направился восвояси на базу. А это сорок с чем-то километров, да всё лесами, перелесками, да самой чащей, да в обход деревень. Так идти, конечно, намного труднее, но мне надо было поберечься. Я ведь уже поступил неосторожно, далеко удалившись от базы и основной части отряда.

Был впереди в двадцати шагах обязательный дозорный, был и замыкающий. Всё как положено было. Я в середине; один братан прикрывал  своим телом меня спереди: мне нельзя без нужды рисковать собой. Вот только чем и как эту нужду измерять?...

Напоролись-таки на засаду!! Когда уже прошли три четверти до базы, напоролись. Передний хоть и «старик», а лопухнулся: стал обходить очередную деревню наторенной тропой, что означало близость деревни и было для нас совершенно недопустимо. А я задумался и не доглядел. Мог же я задуматься о чём-то своём? Если судить по-человечески, то конечно мог. Но это если по-человечески. А я-то командир отряда! И не должен расслабляться никогда ни на минуту! Вот только как это ухитриться, чтобы совсем не расслабляться?

Толковая была у немцев засада. Со знанием дела. Они позволили двоим нашим выйти друг за другом на полянку и открыли убийственный огонь из винтовок, когда между кустами с нашей стороны им стал виден Груздь. Первый же залп наказал нашего дозорного, завёдшего нас на засаду. В него попало не менее трёх пуль, и одна из них была в голову. Он умер, не успев понять, что произошло. Вторым залпом был убит второй наш товарищ, который, хоть и раненый, а всё-таки сумел  снять с плеча автомат, но не успел вскинуть его и придавить спусковой крючок.

Груздь, уже основательно раненый в ноги, сумел упасть, поднять автомат и полоснуть по чужим кустам длинной очередью на весь магазин. Это задержало новый залп врагов и позволило мне с замыкающим прыгнуть с тропы влево, упасть на мягкую лесную землю и насадить маузер на кобуру. Наводя ствол между основаниями ближних кустов на другую сторону поляны, я крикнул замыкающему:

— Тащи Груздя сюда!

Пока нас, оставшихся ещё в живых, спасало то, что у засады не оказалось автоматов-скорострелок: всё-таки это не было смертельной вершей, в которую можно войти всем, а выйти уже нельзя никому. И тут из противоположных кустов выскочили сразу пятеро молодцов в немецкой форме и, размахивая винтовками, устремились  в нашу сторону, явно пытаясь захватить нашего раненого Груздя или хотя бы добить его. Они правильно поняли, что тот расстрелял весь свой магазин и не сможет стрелять по ним пока не перезарядит автомат, а раненному это сделать неловко, неудобно, небыстро и больно.

Но они не знали о моём присутствии, уже залёгшего как в тире для стрельбы на поражение, как в тире раскинувшего для упора ноги, как в тире прижавшего пятки к земле, как в тире вдавившего приклад в плечо и открывшего рот для неглубоких вздохов. И как в тире я послал первую пулю мощного маузера в живот переднего бегущего на нас, чтобы убить моего братана Груздя. Я не стал проверять  реакцию гада на его продырявленный живот, а как в тире сразу перевёл мушку на бежавшего правее, и опять послал пулю в живот того. И опять перевёл сразу маузер на самого правого, уже начавшего тормозить свой набег в мою сторону, и прижал спуск, когда мушка пришлась на пупок и этого.

Маузер тут же переместился в левую половину боя, и следующая пуля пошла в спину, уже убегавшего четвёртого врага. Не было времени проверять, что будет с этим типом, и я стал ловить на мушку последнего пятого немца. Тот убегал от смертельной опасности, согнувшись почти горизонтально, и я выстрелил в его задницу, не имея другого места для выцеливания. Он с разбега упал в кусты, наверняка поцарапав свою немчуровскую морду. Исцарапанность его морды меня не интересовала ничуть, а вот в серьёзности  его ранения у меня были некоторые сомнения.

Нельзя было терять и долей секунды на размышления, и я стал добивать, пытающихся уползти с поляны, посылая контрольные пули в их затылки. Выстрел по дальнему, и я как в тире перекатился влево на один оборот. И правильно сделал, поскольку в то место, откуда я так мудро откатился, ударила пуля от явно слабо раненого мною. Я новым выстрелом придавил к земле объявившегося стрелка, а вторым продырявил ещё один уползающий затылок. И опять сделал перекат влево, дождался выстрела в опустевшее от меня место, и опять придавил своим выстрелом недобитка. Потом продырявил третий затылок.

Это была настоящая игра со смертью, и она не доставляла мне никакого удовольствия. Просто надо было потянуть время, пока живой «старик» не притащит обезноженного Груздя. Ещё раз перекатился теперь уже вправо, но выстрела в мою сторону не дождался. Может последний гад перезаряжал магазин своей винтовки и у него заклинило патрон; может у него отказала его винтовка, такое тоже бывает; может он ослаб от ранения, ведь должна из раны хотя бы сочиться красная кровь, считающаяся у них голубой; может я попал в него ещё раз, ведь я же дважды посылал свои пули в место его схоронки; а может он просто-напросто струсил и затаился — не знаю. Но я ещё дважды стрельнул туда, где он мог находиться, и уже только следующим выстрелом  пробил последний затылок валяющихся на полянке: я не любил оставлять недобитых — от них возможны самые большие подлости пощадившему их.

Нажимая раз за разом на привычный спуск в этой огневой схватке, совершенно не боялся, что патроны в моём любимом оружии закончатся и затвор останется в заднем положении: дескать, всё — отстрелялись, выкручивайся дальше как можешь без меня. Так часто бывает с обычными восьмизарядниками. А в моём пистолете патроны не могли закончиться, хотя я выстрелил чёртову дюжину раз. У меня был редкостный маузер на двадцать патронов, и это много раз уже спасало мне жизнь. Увеличенный приёмник патронов — это  не блажь, а острая необходимость для «настоящего диверсанта».

Груздь совершенно не мог идти сам, и мы потащили его на плечах, держа тропу за спиной и выбирая места: где поровнее, где посуше, где лес пореже, и где вообще проще передвигаться обнявшись втроём. Это оказалось ошибкой, которую невозможно было предусмотреть. Такой случай у меня оказался впервые, и я никогда ни от кого не слышал ничего подобного. Дорогой ценой пришлось заплатить за это…

Мы перевязывали раненую ногу Груздю на третьей уже остановке для отдыха, когда сзади послышался едва слышный поначалу лай собак. Собаки?! Откуда?! На месте боя не было же у немцев собак. Это точно. Иначе они сразу же кинулись бы за нами. В чём дело?

Много позже мы узнали, что в соседней с засадой на нас деревне отдыхала «ягдкоманда». «Ягд» — это с немецкого «охота». Значит, мы тогда столкнулись с «охотничьей командой» на партизан. Страшнее не было для нас противника. Это были очень даже боевые ребята. И не обычные окопники, а парни специально отобранные и обученные воевать с партизанами. И главное: у них были собаки натренированные гоняться за людьми.

Когда на их засаде кончилась стрельба, от деревни прибежали опытные коллеги по охотам на живых людей. Они нашли к своему удивлению и неудовольствию разгромленную засаду. Счёт убитым был 2:4 (и не в их пользу). Оставшийся в живых, но основательно раненный рассказал, как было дело и главное: часть партизан осталась живой и скрылась в лесу.

Осмотрев своих убитых, ягдохотники поняли, что стрелял классный убийца и  мастер по стрельбе; а груздевская кровь на тропинке ясно показала, что у партизан есть раненный, который обязательно будет мешать им быстро уходить. Всё вместе было оценено ягдкомандой как вызов для себя, и на отлов нас  было выделено три пса (из лучших) и при них дюжина ягдохотников (тоже не из последних). И начался настоящий загон на нас троих, из которых один почти не мог двигаться.

Мы ещё на  первой передышке распотрошили груздевский вещмешок, оставив себе только автомат, запасные три рожка-магазина, две ручные гранаты и индивидуальный пакет для перевязки. Всё остальное бросили без сожаления. Было не до того. Был тяжелейший вопрос: как дотащить Груздя до базы? Мы бы дотащили! Обязательно! Дотащить раненного — это святое! Нашли бы лесника или грибников, или заготовителей дров. Уговорили бы тех помочь (хотя бы и за деньги, сколько бы они ни запросили), или просто заставили бы. В любом случае доставили бы Груздя к медикам. Но СОБАКИ?!

От нового боя при наличии у заклятых врагов собак нам уж точно никак было не отвертеться. И бой обещал быть тяжёлым. Может и самым последним. Моя подготовка к новому бою не заняла много времени: я вложил в маузер взамен недавно выстреленных новые тринадцать патронов из запасных, тщательно проверяя каждый из них по внешнему виду, особенно капсюль.

И снова мы потащили Груздя, стараясь держать собачий лай за своими спинами. Мы старались уйти от погони. Мы очень старались. Мы задыхались, хватали ртами раскалённый воздух, но упорно переставляли ноги и тащили, тащили на своих плечах всё увеличивающуюся для нас тяжесть Груздя. А лай собак неумолимо быстро приближался, и неумолимо быстро таяли наши силы. Груздь потерял много крови, совсем обессилел; и я боялся, что он потеряет сознание.

Я уже присматривал местечко для нашего последнего боя: поваленное большое дерево или овраг, или большая яма наподобие окопа. Но Груздь сам, когда мы протаскивали его мимо поваленной большой коряги, выдавил из себя:

— Здесь!

— Что здесь?

— Оставь меня здесь, Акбар!

— Ты так решил, Груздь?

— Да-а!!

И мы оставили ему его же заряженный автомат, три запасных рожка и две ручные гранаты. Напоследок я тряхнул руку братана, бывшего мне больше чем родным и прохрипел одно:

— Всех собак! Будь!

И мы опять побежали дальше уже вдвоём и уже налегке. Теперь я ломился через самые чащи и стремился в низины, отыскивая воду. В конце-концов мы нашли ручей, перешли его и пошли по другой его стороне.

Ещё раньше мы услышали хлопок гранаты, потом трески автоматных очередей (коротких и длинных, отдельных и накладывающихся друг на друга) и более громкие винтовочные выстрелы — Груздь давал свой последний бой. Треск многих очередей заглушил второй хлопок гранаты, и там всё затихло. Скорее всего Груздь подорвал себя последней гранатой.

Вдвоём мы долго шли вниз по ручью, много раз переходили воду, на всякий случай путая свой след отсутствующим собакам. Каждый раз при этом споласкивали лица и шеи, чтобы хоть чуть-чуть освежиться. Дважды отдыхали в непросматривающихся ни с какой стороны тальниковых кустах, разминали стонущие ступни натруженных ног, наслаждались отсутствием погони, скрипели зубами, вспоминая остановившего немцев Груздя. И большущей неожиданностью для нас оказался новый лай собак где-то в отдалении. Это было невероятно, это было совершенно  невозможно: ведь наш Груздь должен был обязательно  уничтожить всех собак! Откуда же этот новый лай по наши души?!

 Мы не знали тогда, что оставшиеся в живых после боя с Груздем ягдохотники, убедившись в дохлости всех собак и подсчитав потери в людях, обозлились на проклятых «иванов» до предела. Наиболее быстроногие из нераненных побежали назад в деревню, доложились там о новой неудаче, взяли двух собак и новых желающих погоняться за нами и вернулись к месту последнего боя Груздя, где ещё валялись и дохлые собаки, и не менее дохлые бывшие ягдохотники.

Объединившиеся специалисты по загонной охоте на живых людей по нашим свежим следам добежали за собаками до ручья, Здесь люди подключились к стараниям собак. Когда четвероногие теряли наш след, там, где мы переходили ручей, двуногие твари, догадавшись об этом, перетаскивали собак на другую сторону воды, и собаки опять брали след.

У нас уже мало оставалось сил для быстрого движения, и я решил дать бой с целью уничтожения собак. Подыскался на противоположном подветренном берегу ручья подходящий завал из толстых деревьев, и к месту вспомнилась хитрость ПЕРВОБЫТНОЙ войны. Оставляя явственные следы, мы спустились в воду напротив выбранного завала. Переходя ручей хорошенько напились и нарочно на стороне завала протоптали по грязи возле самой воды глубокие отчётливые отпечатки своих сапогов вниз по ручью шагов на полтораста, а уже оттуда травянистым верхом вернулись к завалу.

Нарезали и наломали молодых осинок и берёзок в свой рост и навтыкали их перед завалом как молодую никем нетронутую поросль, закрывая завал от прямого взгляда с оставленного берега. Потом сели на своей  стороне завала и подсчитали своё оружие. У меня полный маузер, одна запасная обойма и ещё россыпью сколько-то. У напарника автомат-шмайсер с тремя полными рожками, что составляло 90 патронов. Патроны у нас были, конечно, одинаковые, что обещало патронную взаимовыручку. Ну и ещё две ручные гранаты — по штуке на брата. Нашёлся и сухарь черняшки.

Напарник оказался левшой и естественно лёг у левого края завала. Мне, как обыкновенной правше, досталась правая сторона. Разломили по-братски последний сухарь и тут же принялись грызть свои доли — не было смысла растягивать это вкусное дело.

Последняя инструкция товарищу:

— У тебя автомат, и, значит, собаки твои! — он понятливо кивнул, чего же тут спорить.

— Первый выстрел мой! — и опять он кивнул и добавил:

— Само собой.

Больше мы не разговаривали. Да и чего говорить? Всё яснее ясного: последний наш бой и надо воевать толково. Я потёр о штаны маузер, особенно его рукоять, чтобы не скользила в руке; подул на целик и мушку, проверяя отсутствие на них сора, и поудобнее улёгся со своего края . Натянул свою чёрную маску, чтобы беловатое лицо не выдавало меня раньше времени на фоне тёмного завала. Последнее движение: просунул дуло в горизонтальную щель и поводил им по другому берегу. Было удобно.

Разглядывая наши следы, явственно идущие влево и вниз ручья, я подумал, что такие вот точно следы наверно оставляли много тысяч лет назад если не питекантропы, то уж неандертальцы-то обязательно. И ведь срабатывала эта простенькая и наивненькая хитрость. Наверняка срабатывала и много-много раз. Иначе в нашей памяти она не сохранилась бы как совершенно нужная.

И тут я заметил вдруг, что природе до нас, собравшихся умирать здесь в последнем бою, нет никакого дела. Солнце выглядывало из-под края несерьёзной тучки. Ветерок качал макушки деревьев и шевелил кусты. Текла вода в ручье, и даже там вроде бы мальки рыбьи плескались хвостиками. И листья кувшинок подставляли свои ладони к свету, и рогоз у того берега торчком выставлял вверх свои длинные жёсткие листья. Носились над ручьем самые разные стрекозы, и совсем близко от моих глаз на сочном стебле цветка пятнистая божья коровка жевала зелёную тлю. Вот только птиц не было слышно.

Зато проник в уши близкий уже  визг собак. Они парой вырвались, как и ожидалось, справа из-за прибрежных густых кустов, таща на поводках своих проводников. Чуть отстав, бежали ещё двое. Вид у всех был сильно запотевший. Всё, что можно, на них расстегнуто. Винтовки у проводников болтались за спинами; ну, конечно, тащить долго длинные железяки в руках и теми же руками удерживать собачьи поводки – неудобно.

На том берегу возникла заминка: собаки не горели желанием опять лезть в воду, да и людишки военные заметно подвыдохлись. Они оценивающе прикинули взглядами ширину ручья и вдруг стали показывать друг другу руками на наши отчётливые следы, уходящие в низ ручья. И так фрицам или гансам, или адольфам, или кто там у них ещё водится, стало ясно и понятно, что мы уже ушли отсюда ещё дальше по ручью, то они все повалились на траву и стали переводить дыхание. И собаки легли — тоже живые твари.

Сработал-таки и для нас неандертальский приём! Выходило, что неандертальцы были не такими уж недоумками, если в ловушку их типа залезли нынешние гитлеровцы, считающие себя высшей расой, потомками нибелунгов и ещё чёрт-те кем.

Подбежал ещё один запыхавшийся охотник за нами. Ему дружно, уже сидевшие,  показали наши следы. Новенький понятливо кивнул и охотно опустился на землю рядом. Чуть позже появился ещё один приотставший и тоже примостился передохнуть. Все дышали как загнанные, часто сплёвывали слюну, а кое-кто стал доставать сигареты. Вот этого я не советовал бы им делать, ведь предстояло же бежать ещё дальше; но возможно у них такая привычка — им виднее. Они были прекрасными мишенями, но среди них не просматривался их старший, и я задерживался с первым выстрелом. Очень полезно бывает первым ликвидировать (или хотя бы вывести из строя) именно старшего группы. Это делает обезглавленную группу безвольной, неэнергичной и менее способной выполнять задачу.

Старший из охотников доказал своё старшинство фуражкой и пистолетной кобурой на животе. Едва добежав до сидевших на травке своих охотничков, он что-то прохрипел им по-ихнему. Все дружно стали тыкать руками в сторону наших следов и вдоль ручья вниз. Дескать, сам посмотри: ушли «иваны». Но старший (наверно унтер-офицер, я толком не разобрал — не до того было; да и какая разница унтер или полный офицер — для нас один хрен), сам кое-как держась за колени и едва дыша, выкрикнул что-то командное; и все стали подниматься, хоть и не очень охотно. И все становились для меня более удобными мишенями.

Тянуть с выстрелом далее было никак нельзя, и я навёл верный маузер на ихнего унтера, всё ещё упиравшегося руками в коленки. Сейчас необязательно было убивать наповал каждым попаданием. Сейчас важно было одним выстрелом полностью выводить из строя каждого прострелянного, делать его совершенно не способным даже думать о продолжении погони, заставлять его мечтать только о госпитале как о сказочном месте и становиться, как ни странно, обузой для нераненных и здоровых. И для всего этого годился именно живот, повреждённость кишок которого выводила их хозяина из строя непременно и надолго.

Первый выстрел обязательно должен быть беспромашным, и я привычно выцелил уязвимый живот унтера повыше кобуры, чтобы не было рикошета от железа чужого оружия, вдавил потвёрже приклад в плечо и мягко нажал на спуск. И тут же загрохотал автомат моего товарища. Под этот грохот я вёл маузером влево и спешил посылать пули в замершие от неожиданности живые мишени. Но это длилось только мгновение, которым удалось воспользоваться один раз. Все мишени опытно попадали.

Товарищ мой двумя первыми удлинёнными очередями основательно повредил обеих собак и уже очень короткими принялся добивать этих, заметавшихся по луговине и подвывавших от боли, опаснейших для нас животин. Двое моих подопечных, включая унтера и одного подвернувшегося моему прицелу проводника, повалились на землю не очень быстро и схватившись за свои животы, что указывало на внезапно возникшую их дырявость. Но оставшиеся пятеро охотников профессионально рухнули как подкошенные, готовя оружие к стрельбе.

Товарищ длинной очередью заставил и второго проводника навсегда выронить из рук свою винтовку. Товарищ показывал себя молодцом, впору было похлопать ему. И одновременно с моим третьим выстрелом, лишившим возможности управляться с автоматом четвёртого гада, затрещали выстрелы с их стороны. Один из этой автоматной тройки тут же замолчал и похоже навсегда, поскольку я прострелил выставленную словно на показ голову её хозяина. Но оставшиеся два шмайсера били в нашу сторону яростно и умело. Пули впивались в дерево нашего завала, срезали ветки нашей маскировки, выбивали фонтанчики песка. Но стреляли в основном по углу моего товарища, привлечённые его автоматом. Я воспользовался своей необстрелянностью и наказал ещё одного гада. Гарантии смертельности каждого моего выстрела не было, но попадания во врага были обязятельно.

Товарищ перестал стрелять, расстреляв по-видимому магазин; а я стал нащупывать мушкой последнего ещё неповреждённого стрелка. Но оказалось, что тот догадался прикрыться своим серьёзно раненным приятелем. Подловато это, конечно, но правильно. Прикрываясь своим дружком, уже неспособным воевать, догадливый гад сохранял свою собственную готовность стрелять. И это для боя было правильно.

Мой же товарищ сделал какое-то размашистое движение, которое я почувствовал, не глядя в его сторону. А когда среди валяющихся врагов прокатился чёрный мячик, я понял, что это граната моего товарища, и плотнее прижался к земле. Взрыв среди немцев прекратил всякую стрельбу оттуда, и я через свою щель-амбразуру увидел, что ещё немёртвые гады пытаются спрятаться за ближними кустами. От унтера, уползающего вправо мне виделась уже только нижняя часть его тела, и я прострелил его зад. Явно дёрнувшись от пули, эта мягкая часть опять стала понемногу перемещаться за спасительный куст, и я новой пулей пробил ещё не спрятавшуюся от меня упитанную ляжку унтера. Решив, что трёх пуль для этого гадёныша достаточно, чтобы он подох уже сегодня, я перенёс своё внимание на левую сторону видимого пространства.

Дважды посылал пули в левый бок ганса, не успевшего доползти до левого куста. А потом, двигая дуло маузера вправо, стал добивать на видимой мне луговине гадов, всаживая в каждого по пуле в наиболее уязвимые места, предпочитая для этого их головы и не тревожась, что патроны в плюющемся смертью маузере кончаться и потребуется перезарядка. Доведя дуло до правого куста, обнаружил от унтера только его егерские башмаки, удивился коротко его живучести и на всякий случай продырявил ещё двумя пулями обе его обувки. Больше на видимой луговине отстреливать было некого (включая собак).

Это поле боя осталось за нами!!

И только теперь я смог взглянуть на товарища. Тот лежал, откинувшись навзничь и выпустив автомат. Ничего хорошего это не сулило, и я как мог быстро подполз к нему. Увиденное не обрадовало: шея товарища была простреляна насквозь, и из раны толчками выдавливалась кровь. Наверно была повреждена важная артерия. По-видимому он приподнялся над завалом для броска гранаты и поймал пулю в появившееся над завалом место.

Меня ещё в детстве учили суворовскому правилу: «Сам погибай, а товарища выручай!» И я разогнул усики чеки своей гранаты, выдернул эту чеку и стал примериваться к броску. Оказалось, что бросить гранату лёжа, да ещё не высовываясь над завалом, непросто. Но я всё-таки ухитрился это сделать, Бросок получился слабым, граната ударилась в бровку чужого ската. Но взрыв и фонтан земли должны были оказать хотя бы психологическое воздействие на ещё полумёртвых фрицев-гансов.

Я попробовал тащить товарища за шиворот, но не хватило сил. Тогда я лёг рядом с неподвижным телом, левой своей рукой захватил левую безвольную руку того и, перекатываясь вправо на свой живот, затащил товарища себе на спину. Маузер зубами схватил за ствол и в таком положении пополз в глубь леса. Получалось плохо, но всё-таки мы как-то стали вползать в лес. Мы были уже шагах в восьми от завала, когда с того берега началась автоматная стрельба на целый магазин. Наверно там изливал свой страх от увиденного, а может и своё зло за погибших коллег-убийц, прибежавший туда и сильно припозднившийся фриц или ганс. Я этого никогда не узнал, только мне показалось, что товарищ на мне как-то раз передёрнулся. Но мне было не до того. Я полз с большущей и неудобнейшей тяжестью на спине, отталкиваясь локтями, хватаясь за кусты и стволики деревьев, изгибаясь между ними. Чувствовал, что тёплая кровь товарища заливала мне спину, но полз; задыхался, но полз.

Второй магазин выстреливался в нашу сторону уже короткими очередями по два или три патрона на широком секторе, захватывая участки правее и левее завала. К последним автоматным очередям второго магазина присоединилась винтовка, пули от которой проникали в лес глубже и чпокали о стволы деревьев отчётливее. Это означало, что на месте побоища уже двое новых стрелков. По звуку чувствовалось, что стреляли с одного места, и это означало, что на нашу сторону ручья переходить пока никто не решался. Наверно сказывалось отсутствие живого старшего группы, способного отдавать команды и гнать вояк вперёд, не взирая на уже валяющиеся трупы его людей и собак и большую вероятность обращения в трупы и оставшихся ещё в живых.

Шагах в ста от завала, куда уже не залетали шальные пули, силы у меня кончились, и я выполз из-под товарища. Кровь из шеи того почти перестала течь, и это мне не понравилось. Приоткрыл веко и скрипнул зубами — зрачок был неподвижен. Перевернул тело и увидел вторую рану. Вторая пуля ударила в спину, когда товарищ лежал на моей спине, и вошла глубоко вдоль позвоночника. Похоже, что товарищ, уже истекая кровью спас мне жизнь, приняв на себя и вторую пулю. А до этого он отлично сработал в минувшей скоротечной сшибке: застрелил из автомата обеих собак и одного проводника, а гранатой пришиб кого-то ещё. Сработал как было надо!

Мы выиграли с товарищем свой последний бой с разгромным для противника счётом 7:1 (в нашу пользу). Но я потерял при этом ; (т.е. половину) своего личного состава. Вот ведь штука-то какая! И я остался теперь один!

Хоть волком вой, а сделать для товарища уже ничего было нельзя. Вот это и есть СВЕРХПОГАНОСТЬ войны — невозможность хоть чем-то и как-то помочь своему погибшему боевому товарищу, только что спасшему ТЕБЕ ТВОЮ ЖИЗНЬ!

Но моя война ещё продолжалась!

Нельзя было засиживаться здесь и на полминуты. Я зло плюнул в сторону завала, фрицев и собак, валяющихся на той стороне ручья, и стал убираться от этого страшного места. Сначала на четвереньках, потом, придерживаясь за беленький стволик весёлой зелёной берёзки, кое-как приподнялся и начал нехотя переставлять ноги вглубь леса, забирая всё правее и правее, пока носки моих сапог не стали двигаться параллельно оставленному ручью. Всё более редкие винтовочные выстрелы служили мне ориентиром.

Ещё этим утром со мной в сторону родной базы бодро шагали  четверо живых и верных боевых товарища, а теперь я тащился на подгибающихся ногах в невесть куда один-одинёшенек…

Довольно скоро лес стал истончаться и редеть, а под ногами захлюпало. Я хорошо был знаком с ярославскими болотами и потому понял, что впереди именно болото. Это не очень испугало меня. Когда лес кончился, я пошёл влево по сырой кромке болота, приглядываясь к его середине. Там тоже был лесок. Неказистый, невысокий, жидковатый на вид, но лесок. А до него было что-то рясковое, водянистое. Увязнуть в приличном болоте с головой — плёвое дело. Но я спиной чувствовал исходящую сзади смертельную опасность и решился пробраться на середину болота в неказистый лесок. Только делать это надо было по-умному. И я отыскал две сухие и крепкие лесины, что в ярославских деревнях зовут слегами, закрепил маузер на шее и, погружая концы слег по очереди перед собой до дна, вошёл в болото.

Главное, чтобы дно было хоть и упругим, но не засасывало. Мне везло: глубина увеличивалась, но дно более-менее держало. Слеги оказались надёжными и не подводили. Болотных обитателей почти не было. Змеи не повстречались. Только водомерки скользили по тихой поверхности, да какие-то водяные жуки ныряли от меня поглубже. Из лягушек повстречался один маленький лягушёнок. А в отдалении низко над водой медленно и зигзагами проскользила однажды большая явно хищная птица. Наверно болотный лунь — мне было не до разглядывания его крыльев и хвоста. С пиявками встреча не состоялась, наверно мои толстоватые штаны оказались для этих кровососов непроницаемыми. Где-то на середине открытого пространства вода дошла до паха, что было, конечно, неприятно, но при наличии штанов — вполне терпимо; ноги не очень вязли, и я стал надеяться на удачу. Когда же удалось ухватиться за первое тонюсенькое деревцо, понял, что осилил болото. От деревца к деревцу я двигался в глубь  леска к его середине, откуда лес, окаймлявший болото не просматривался. И там я нашёл старую чёрную страшноватую на вид корягу из какого-то закоченевшего дерева и стал делать на ней себе жильё. Я звездообразно наклонял макушками ближние к коряге не очень толстые деревья. Если какой-то стволик потолще не хотел гнуться, я в метре от воды делал финкой на внешней стороне наклона надрез, и деревце с треском склонялось. И вышло что-то подобное пружинному матрацу с опорой на корягу. Сверху набросал побольше длинных веток, и получилось упругое ложе. Оно пружинило под моим лежащим на нём телом, но выдерживало и не проседало до воды. Уметь надо!

С трудом стянул сапоги и мокрущие портянки. Снял и мокрые штаны, и мокрые трусы. Сапоги прополоскал и положил на ветки подсушиваться, не надеясь впрочем на полную просушку. Штаны, трусы, портянки долго выжимал. Портянки разложил подсушиваться, штаны с трусами пришлось натянуть сырыми: сбоку ветерок поддувал, снизу водица болотная проглядывала сквозь дырки в моём лёжбище, сверху небо открытое тучками угрожало, твари крылатые к мокрой коже липли. Тут без штанов долго не пролежишь. Дрожал, конечно, телом сначала. Потом штаны малость подсохли на теле, и стало возможным вытянуться во всю длину поудобнее.

Ничто не тревожило. Место попалось глухое. Даже сорок-трещоток не слышалось. Изредка проносились с крыльевым присвистом стайки диких уток: чаще кряквы, реже чирки. Уж я-то в этих породах разбирался. Один раз из-за макушек деревьев опять было выскользнул лунь и, заметив меня, поспешно шарахнулся в сторону. Я мысленно пожелал ему больше сюда не возвращаться, чтобы своим шараханьем не выдать место моего убежища. Моё ухо не улавливало никаких посторонних для болота и, значит, опасных для меня звуков. Низковатое уже солнце ярко освещало маковки берёзок и осинок, окружавших меня, и,  просвечиваясь сквозь их листву, так приятно ласкало кожу лица и шеи, что хотелось продлить это удовольствие. Я даже как мальчишка подставлял кисти рук солнечному теплу. И стало клонить в сон, и неудержимо захотелось хотя бы подремать…

Недальний выстрел мгновенно прогнал все мечты о дремоте. Выстрел повторился, где-то свистнула пуля. Стреляли конечно из винтовки. И вроде бы в мою сторону. Выстрелы были редкими и каждый раз из другого места. Иногда слышались удары пуль в дерево и их шлепки при падении в воду на излёте. Идиллия кончилась!

Я понял, что немцы, не желая лезть в мерзкое болото, на всякий случай и для очистки совести (если она у них вообще есть?) обстреливали моё болото. Слышны были выкрики, которые я перевёл для себя как: «Огонь! Огонь!» Очень и очень неприятно чувствовать себя совершенно беспомощной мишенью. Надежда была только на лесок, в середине которого я отлёживался; но деревца-то в нём были тонковатые. Каждое из них не способно было задержать винтовочную пулю. Об этом не стоило и мечтать. Но стволиков было всё-таки много, стояли они часто; и пробиться сквозь них до моего места пули не смогли, хотя их близкие шлепки об воду я слышал отчётливо.

Пальнув по моему леску с разных сторон раз тридцать, немцы перестали переводить понапрасну патроны, выкрики: «Огонь!» — прекратились. Что там ещё замышляли поганцы против моего болота и меня лично, мне было не видно, не слышно и не понятно. И непонятность эта самая тревожила в первую очередь и больше всего.

В сумерках звуки по воде стали слышнее. Я начал различать смех и губную гармошку. А это означало только одно: мои загонщики отсюда никуда не ушли и явно вовсе не собирались от болота уходить до самого утра. Они остались здесь на ночёвку. Рой вопросов:

—Почему всё-таки они пришли именно к этому болоту? Ведь мы же специально в два приёма ликвидировали всех их собак. Неужели они протропили мой след глазами?

— Почему они решили ночевать именно здесь, на краю моего болота, а не ушли на базу к хорошему ужину и нормальному сну?

— И главное: а мне-то что теперь делать в этой препоганой ситуации? Ведь с рассветом эти двуногие твари найдут способ выкурить меня из этого леска. Найдут — это точно! Эти гады — башковиты на гадости!

«Вывод: надо уходить отсюда этой ночью! Слеги в руки и снова через глубокую воду до главного леса. И бегом по лесу тёмному как можно дальше отсюда!

Но: бегом-то по ночному незнакомому лесу не очень-то побежишь — глаза себе повыкалываешь. И за мной всё равно погонятся, когда хватятся, что я вылез из трясины на твёрдое место!

Не погонятся: у них нет собак для хорошей погони.

Это сейчас пока нет, а если утром собаки всё-таки обнаружатся? Правильным бывает то решение, которое обязательно учитывает самую худшую обстановку!

Остаётся вроде одно: ликвидировать всех тутошних ягдохотников этой вот самой ночью и уж потом уходить, не боясь погони.

Но я же здесь один! Всего один-одинёшенек! И я с измальства слышал: «Один в поле — не воин!» А гадов там, по голосам чувствуется, никак не меньше дюжины. И как же мне с этой сворой в одиночку-то совладать?

Между прочим: это их сейчас только дюжина или чёртова дюжина, а утром их скорее всего станет больше, да ещё и собаки добавятся…»

Сообразив, что с этими вопросами можно свихнуться, я плюнул мысленно на них на всех и стал пересчитывать свои боевые ресурсы. Получилось: сорок три патрона, один индивидуальный пакет для перевязки и полсухаря. Немного, но в умелых руках?!

Потом убедился в безупречности работы всех деталей пистолета и стал заново наполнять до отказа приёмник, осматривая придирчиво каждый патрон и особенно его капсюль. В моём смертельном деле любая осечка могла мне стоить жизни, и в приёмник патронов вошли наиболее понравившиеся 20 штук.

Напоследок осмотрел любимую финку. Зазубрин на твердейшем лезвии не было, и оно легко резало ноготь руки. Тусклая мрачность нержавеющей стали не бликовала даже днём. Ногтём провёл по долям-канавкам, убеждаясь в отсутствии грязи. Чёрная рифлёная рукоятка не скользила в руке. Её металлической оконцовкой можно было с одинаковым успехом раскалывать крупные куски соли или дробить челюсть, вздумавшего сопротивляться, «языка». Ножны хорошо держали клинок, не давая ему выпасть нечаянно. Как и всегда прекрасное оружие было готово к кровавому делу.

Дождавшись полной темноты, я с двумя слегами (конечно, в штанах и сапогах) двинулся опять через открытую воду в обратную сторону по знакомому пути. В другую сторону идти было рискованно: путь там мне был совершенно не знаком и, значит, опасен. Уже довольно уверенно я пересёк неприятную глубину и мокрющий почти по пояс выбрался в лес на твёрдую землю. Последовало выливание воды из сапог и яростное выжимание штанов, трусов и портянок. Разумеется, следом было влезание во всё это, пребывающее в сильно сыром виде.

Поморщился, что немного хлюпало в сапогах, и стал двигаться в сторону губной гармошки. Идти было трудно, ведь была ночь. А надо было так переставлять ноги, чтобы ничего не треснуло, ничего не хрустнуло, ничего не ворохнулось. Приходилось держать одну руку вытянутой вперёд. И было совершенно неизвестно: сколько  всего  врагов в наличии, где они  размещаются, и чем они там занимаются. Я заходил от леса, часто пригибался и даже приседал, чтобы хоть что-то разглядеть на фоне неба более светлого чем чёрный лес. Подолгу вслушивался в ночь. И снова, согнувшись вполовину, тихо подавался на губную гармошку.

Из очередного низкого своего положения я различил вдруг чёрный угол, торчащий вверх, и не сразу поверил, что это макушка остроскатного шалаша. Неужели ягдохотники так лопухнулись? Они же считались большими специалистами в своём ремесле. Неужели они дружно залезли все подрыхнуть в дырявом логове? И неужели тип, ноющий на губной гармошке — часовой? Если этот хмырь действительно вздумал баловаться губной гармошкой — то это уже «раззява», а не часовой.

И я стал красться теперь именно к часовому в обход мрачного шалаша. Но тут заунывные звуки гармошки замолкли, и я замер, лихорадочно пытаясь сообразить, что же теперь-то делать? А увидев красноватую движущуюся на высоте моей головы точку, не сразу понял, что это огонёк сигареты, которую стал сосать часовой. Ну, нельзя же быть таким полным идиотом? Это же не просто грубейшее нарушение устава караульной службы; это же прямое указание кому угодно — «я здесь».

Отчётливо было слышно как этот, ослеплённый горящей сигаретой, недоумок причмокивал от получаемого удовольствия и пытался мурлыкать что-то песенное, заглушая себе ночные звуки и облегчая мне скрадывание этого недотёпы. И я стал понемногу, пригнувшись насколько мог, подаваться на блуждающий огонёк, когда он удалялся, и замирал, когда этот светлячок начинал приближаться. Сколько времени это тянулось — не знаю, но наступил момент, когда место разворота раззявы оказалось от меня в трёх прыжках. Я дал куряке-часовому ещё раз пойти от меня, подвинулся вперёд ещё на полтора шага, опустился на правое колено и пригнулся, уперев кулаки в землю, уже сжимая в правом любимую финку с повернутым ко мне лезвием и пряча на всякий случай под локтём тусклость острейшей златоустовской стали. Рот мой был открыт, чтобы не сопеть, а чёрная маска скрывала беловатость лица.

Долго-долго тянулось последнее приближение часового. Я дал ему повернуться и прыгнул на спину, сбивая с ног, захватывая его рот левой рукой и задирая ему голову. Едва тот рухнул на колени, как я резко полоснул русской финкой по немецкому горлу, вдавливая уральское лезвие в тевтонскую гортань поглубже. Получилось довольно шумно, и ещё пришлось держать дёргающееся тело некстати дольше обычного. Но никто не вышел из шалаша, и ничто там не шевельнулось.

Полдела было сделано!

Оставалось прикончить (или хотя бы надёжно вывести из строя) всех тех, кто вздумал улечься спать в этом шалаше, доверив охрану своих бесценных жизней паршивому музыкантишке, считавшим возможным курить и мурлыкать на ответственнейшем посту.

Может для спящих фрицев-гансов такое поведение часового было обычным и даже нормальным. Может они избаловались и расслабились в Польше или в Венгрии, или в Чехословакии, а может во Франции или соседней Бельгии, или в других местах, жителям  которых и в голову никогда не приходило (и не могло никогда придти) сопротивляться оккупантам хоть чуть-чуть, хоть самую малость?

Может фрицы-гансы привыкли, что им во всех странах, которые топтали их кованые сапоги, всегда приветливо улыбались миловидные женщины, на всякий случай и будто нечаянно приподнимающие хоть на чуть-чуть свои подолы, а их мужчины всегда угощали милых оккупантов чешским пивом или французским шампанским?

И наверняка спящие сейчас здесь на свежем воздухе оккупанты в самом страшном своём сне не могли даже и  предположить, что из соседнего мерзкого болота, которое было для них совершенно непроходимым, средь глухой ночи вылезет по их души РУССКИЙ ЛЕШИЙ со спецпистолетом, со спецножом, да ещё и с угольно-чёрной мордой…

Я снял с убитого автомат, извлёк из-за его голенищ два запасных рожка и засунул их уже за свои голенища. На автомате снял предохранитель и передёрнул для гарантии затвор, удержав возврат от лязга. Потом решительными шагами настоящего часового возник в открытом торце шалаша и в три (чтобы не было случайной заминки-осечки) очереди разрядил автомат в сонное посапывание многих, стараясь охватить прыгающим дулом весь низ шалаша, где должны были спать мои завтрашние загонщики.

Сразу отскочил на десяток шагов в бок, чтобы не просматриваться из глубины шалаша, выбросил отстрелянный магазин, извлёк из-за голенища и вставил на место свежий, передёрнул затвор и стал ждать возможных движений. Когда, ослеплённые огнём выстрелов, глаза восстановили зрение, я заметил на земле у входа в шалаш шевеление, откуда мужской голос жалобно позвал: «Вилли!» — наверно это относилось к бывшему часовому. Я дал по просителю две короткие очереди, а оставшуюся часть магазина выпустил по низу дырявой стенки шалаша, стараясь очередями по шесть-семь патронов поразить всю длину шалаша и не давая стволу задираться выше половины высоты стенки, чтобы издырявить как можно больше частей скрывающихся там человеческих тел и обеспечить себе невозможность погони.

И сразу стал отодвигаться в ночь, на ходу меняя второй разряженный магазин на последний целый. Проверять на ощупь, кто там в шалаше ещё живой, было никак нельзя. Всегда мог найтись сверживучий живчик, который даже с тремя пулями в своих внутренностях мог начать стрелять по фигуре, заметной в светлом проёме шалаша. Задерживаться здесь было недопустимо: число врагов неизвестно, и опасность могла грозить мне отовсюду. Отходить было трудно. Ночь же кругом. И я старался идти по границе леса и болота, где было чуть светлее и меньше вероятность выколоть глаз о сук. Часто замирал, слушал ночь и снова шёл, наставив дуло трофейного автомата вперёд, держа палец возле спуска и пытаясь сориентироваться по редким звёздам.

Счёт в ночной страшнейшей для меня заварухе был скромным — всего 1:0 (в мою пользу). Записать в покойники кого-то из тех, кто остался валяться в шалаше, я не считал возможным. Хотя там покойники наверняка были: ведь кому-то хоть одна пуля да попала в череп или в сердце. Может быть (и даже очень может быть), что к тому времени, когда шалаш будет найден, там уже все станут покойниками. Я же не абы как вбил в пространство шалаша целых 60 патронов. Пули выпускались в лежачее нутро с расчётом обязательного и многократного поражения всех, кто там должен был находиться. Без перевязки ран (а там не возникло никакого шевеления и никакого звука) каждый, хотя бы один раз раненый должен был к рассвету истечь кровью и отправиться на тот свет. Но это не было проверено и подтверждено, и могло считаться лишь как выведенным из строя.

К утру я, как ни старался, а ушёл недалеко. В первых рассветных сумерках постарался затеряться среди деревьев, и чем светлее становилось вокруг, тем глубже забирался в чащу. Угнетало отсутствие надёжного товарища, и ещё я третьи сутки не выходил из боя. А до родной базы было ещё как до небес. И не известно было точное направление на неё. И в кишках было так пусто, что там постанывало. Хреново было. Хреново…

Идти было тяжело, и я избавился от трофейного автомата, разбросав по кустам его части, оставив себе магазин и патрон из ствола. Передыхая вскорости на каком-то пне, выщелкнул из магазина все патроны, ссыпал их себе в карман, а пустой корпус выбросил в густые папоротники. Сейчас любой предмет, тем более железный, был мне в тягость. Обходил открытые места, избегал полян, для отдыха забивался в серёдку густых молодых ёлочек, отдыхая только на чём-то высоком: если засну — упаду и поневоле проснусь. На каждой передышке я перематывал портянки, чтобы не испортить ноги, а штаны на теле высохли сами.

При уже высоком солнце вышел под острым углом к дороге. Присмотрелся, не выходя на открытость. Дорога как дорога. Лесная, тележная, плохо наезженная, между колеями трава и даже малюсенькие осинки. Похоже, редко здесь телеги появлялись. Пошёл вдоль, шагах в двадцати, чтобы в случае чего исчезнуть из видимости дороги. Двигался так с полчаса, прикидывая: приближаюсь или удаляюсь от базы.

Какой-то нелесной звук заставил меня наставить уши для лучшей слышимости. Звук стал повторяться, явно приближаясь; и я понял, что это скрипит тележное колесо или тележная ось. И то, и другое есть части телеги, значит — по дороге двигалась телега. Но дорога-то плохо наезженная, даже осинки на ней ухитрились разместиться там, куда наступают копыта. Случайна ли здесь и сейчас телега? Я встал за осиной, толщина которой, скрывая меня полностью, могла задержать пистолетную пулю.

Лошадка неопределённой масти. Дуга нерасписная. Упряжь потёртая. Телега с плоским верхом — полок. Оси деревянные, потому и скрипят надоедливо. Двое ездоков. Он впереди справа, свесив ноги; она сзади слева, тоже свесив ноги. Рядом с ней какой-то бабий узелок. Он в пиджаке и кепке, она в чём-то женском и в косынке. Всё вроде соответствовало.

В маске, со снятым с предохранителя маузером в правой руке я рывком вышел к передку телеги, поднял левую ладонь и веско:

— Тпру-у!

Когда транспорт замер, я уже находился у задка телеги. И такая моя позиция оказалась для меня очень выигрышной в самое ближайшее время. Ездоки глазели на меня как на пугало. Это можно было понять. Вид у меня —  хуже некуда: одежда вся измызгана и изжёвана, словно на ней три дня горох молотили, спина вся в засохшей крови, лицо за чёрной маской как у прокажённого, да ещё и пистолет большущих размеров.

Возница перекосился корпусом в мою сторону, а тётка неудобно для себя вывернулась вправо всем телом почти назад. Глаза у  обоих буквально перепрыгивали с моей маски на мой пистолет и обратно. Руки возницы по-прежнему заняты были вожжами, а рука тётеньки потянулась к узелку.

Пошёл разговор:

— День добрый, люди проезжие!

— И Вам того же! – отвечать взялся возница.

— Откуда изволите выехать?

— А из…, — я вспомнил название такой деревни и её положение на карте. Не зря же я специально изучал округу базы по карте и очень старался запомнить её наизусть. Таково было моё правило.

— А куда же вы изволите путь держать?

— А в…, — я вспомнил и эту деревню и её положение на карте. И дорога между деревнями была отмечена на карте. Всё вроде соответствовало.

Тётка была упрятана в косынку, рассмотреть её было трудно, и я разглядывал возницу. Щетина не более недельной давности, а здешние деревенские почти все имели бороды — с бритвами из-за войны давно был напряг. Здесь немного не соответствовало.

— По какой надобности ездили?

— Картошки вот у родичей малость накопать, — возница кивнул на пару мешков, лежащих в передке за его спиной, и даже постучал по ближнему из них ребром кисти. И блеснула белая чистая кожа. Он только что копал картошку, а ладонь белая и вовсе ненатруженная. Здесь совсем НЕ СООТВЕТСТВОВАЛО!

— А не продадите  ли мне немного хлебца? — я начал перекладывать маузер в левую руку, отдаляя своё оружие от верзилы-возницы и переступая левее ещё на полшага, — я хорошо заплачу. Вы какие марки берёте? Оккупационные или рейхсмарки?

Маузер прижался к моему левому бедру и словно нечаянно развернулся на тётю, рука которой играючи распустила завязку узелка.

— И так, и так можно, хотя рейхсмарки навроде как лучше, — правая рука возницы отпустила вожжи и легла на край полка, левая нога стала нащупывать ступицу колеса, а корпус ещё больше наклонился в мою сторону, как для броска.

— У меня как раз рейхсмарки, — правой рукой я стал рыться в наружном кармане, делая вид, что не замечаю, как тётка уже засунула руку в узелок и шарила там, словно пыталась вытащить оттуда что-то неудобное. Проделывала она это, продолжая оглядывать меня озорными глазами, а губки её полноватые сложились бантиком в улыбку. В раскрытости узелка стала заметна краюха хлеба, вроде как для наметившегося торга — это, конечно, расслабляло и настраивало на мирный лад.

И тут женская ручка, продолжающей мило улыбаться мне тётеньки, извлекла из-под хлеба небольшой пистолетик, часто называемый «дамским». Нужный женский пальчик умело повернул рычажок предохранителя вниз, и маленькая машинка бельгийского производства для убивания людей с близкого расстояния стала быстро поворачиваться в мою сторону. Но угол поворота для руки, явно пытающейся убить меня, был большим (не меньше четверти полного оборота и ещё понадобилось довернуть неудобно корпус тела), и, опережая продолжающую улыбаться тётю, я выстрелил от бедра и опять не промахнулся. Моя пуля ударила в середину правого женского плеча и заставила угрожавшую мне руку разжаться и выронить не сумевшее выстрелить оружие.

Мужик бросился на меня, используя для упора левой ноги ступицу колеса. Но ему неудобно было это сделать из сидячего положения, а до меня было далековато для уверенного броска. Отступая на шаг и не отрывая пистолет от бедра, я двумя выстрелами в грудь уложил этого амбала на дорогу.

Лошадь, испугавшись выстрелов, сильно дёрнула телегу, и подраненная недамской пулей тётка свалилась. А пока она поднималась, зажимая пробоину в правом плече, я добил мужика-гада, продырявив по своей привычке его подвернувшийся висок. Увидев это, тётка попыталась побежать в лес. Она была ещё нужна мне для настоящего разговора, и я послал очередную пулю в середину её задницы. Это не убивает, но очень чувствительно! Она рухнула на землю между кустами и недалеко от порядочного муравейника, а я навис над ней и постарался быть кратким:

— Абвер или ягдкоманда?

Молчала, кривилась от боли и косилась на меня прямо с лютой ненавистью. С чего бы это? В чём я лично провинился перед нею? Я пнул носком грязного сапога в её повреждённый зад и повторил вопрос:

— Абвер?

— Да! — простонала она безнадёжно.

— Почему гоняетесь за мной? Я же тебе ничего плохого не сделал.

Она молчала, продолжая морщиться, и я опять ткнул тем же сапогом в тот же болезненный зад посильнее. И это открыло её ротик:

— Нам обещали 10000 марок за какого-то помощника Акбара.

— Приметы?

— Лицо закрыто тряпкой и есть большой пистолет.

«Они перепутали меня с братанами, — понял я, — это для меня уже легче».

— Много вас?

— На всех дорогах в округе.

— А ты самого Акбара-то в лицо видела?

— Его в Абвере никто не видел. Он из отряда не вылезает.

«Да, неосторожно я на железку-то прогулялся. Неосторожно. Вот и вляпался. И отряд без командира оставил. Хреновато вышло. Хреновато».

Мне стало немного жаль эту молодую красивую бабёнку:

— И чего ты на войну-то попёрлась, дурёха? Вертела бы подолом перед мужиками, и все были бы довольны.

— Меня заставили.

— Ну, это само собой, все так говорят — и не удержавшись добавил, снимая маску, — между прочим, тебе повезло больше, чем всему Абверу; ты столкнулась не с помощником Акбара, а самим Акбаром!

Глаза у абверовки буквально полезли на лоб, и она завыла.

— Извини, но никто из моих врагов не должен видеть лицо Акбара!

Моя рука сама приставила дуло маузера к холмику женской груди, и пуля наверняка добралась до сердца. Чтобы не мучилась гадина, в ту же грудь выстрелил вторично. Лицо портить не стал — не тронул женскую красоту.

Обыскивать бывшую красавицу не имело смысла, и я вернулся на дорогу. Телеги уже не было видно, только ещё слышался её противный скрип. Терять нельзя было ни секунды (и так уже здесь вышла задержка, да и прошуметь пришлось, а лес шума не любит), и я не стал обшаривать бывшего возницу, а только прихватил валяющийся на земле узелок и, сколь мог, поторопился унести ноги.

Удаляясь от дороги, мимолётно подумал, что едва не выстреливший в меня пистолетик остался на телеге. Сожаления не почувствовал: патроны этой дамской игрушки не подходили к моему маузеру, а тащить ненужную тяжесть было глупо. Разумеется, любое оружие для отряда всегда ценно, но сейчас мне было не до крохоборства.

На первой же передышке я сначала сделал то, что должен был сделать всегда, даже полумёртвый: добавил в маузер до полного комплекта свежие патроны. Моё оружие должно быть готово к любому бою всегда полностью и всегда безотказно!

И только потом я заглянул в узелок. Там очень кстати оказались половина краюхи хлеба и пяток варёных яиц. Лучшего содержимого и придумать было нельзя. Я торопливо проглотил все яйца, подсаливая их так удачно обнаруженной в узелке  щепоткой соли, и прожевал половину узелкового хлеба. По-видимому своевременная еда усилила работу мозга, поскольку я ругнул себя за открытие лица да ещё и имени той, по которой уже наверняка ползали муравьи из ближайшего муравейника: «Рябячество, конечно. Давно повзрослеть пора».

Вяло подумал, что достань та, едва не убившая меня, улыбчивая тётка из узелка вместо пистолета обычный хлеб — осталась бы жива. Взяла бы от меня деньги-марки, сколько бы запросила, и уехала бы потихоньку с напарником и тележным скрипом как ни в чём не бывало. А начальству своему доложили бы, что никого на той самой полузаброшенной дороге не встретилось. И им бы, конечно, поверили. Так нет: сразу опознав меня по приметам, полезла в драку паршивка; и мне пришлось опять напрягаться сверхмерно. И убивать. Тьфу!

А вообще-то абверовцы всё делали правильно. Даже затвор пистолета дамочке не пришлось передёргивать: патрон уже был дослан в ствол заранее — это делают только опытные убивцы. И сидели они по разные стороны телеги, имея возможность стрелять вкруговую. Кто-то очень опытный готовил их для подвижной засады. Но я мог бы сам поучить их учителей этому отчаянному делу. Я сделал всё не так, как ими ожидалось! И счёт получился 2:0 (в мою пользу).

Оставшуюся хлебную часть порезал на плоские ломтики, присыпал их последними крупицами узелковой сольцы, привдавил эти полудрагоценные крупицы в хлебные мякоти и рассовал эту еду по разным карманам как последний пищевой резерв. Пустую тряпицу со скорлупой засунул под валежину: не надо никогда оставлять заметных следов. Потом залез на самую высокую из тутошних ёлку повыше, повертел головой и по, выступающей чуть-чуть над шевелящимися зелёными кронами, маковке церкви деревушки, про которую говорили мне абверовцы-неудачники, определил направление на базу отряда.

Дальше я шагал увереннее: и направление более-менее известно, и в животе тяжесть и тепло, и опасность всех дорог для меня определилась. Да и оставалось, как я полагал, километров восемь. И я шёл опять по глухим местам, обходя даже поляны, шарахаясь от любых дорог. Отдыхал только в самых серединах молодого колючего ельника; ни в коем случае не садился на землю, чтобы сразу же не заснуть. Изредка доставал ломтик хлеба; растягивая удовольствие, съедал его малюсенькими кусочками, с удовольствием ощущая наличие редких крупиц соли. Трудновато было удерживать направление, но по солнцу и ветру, лишайникам и муравейникам (муравейники самые надёжные лесные компасы) я сумел сохранить его. Если попадались болотца, то обязательно шлёпал по неглубокому месту, чтобы сбить возможных собак. Ещё раз убегать от них у меня уже буквально не было сил.

И когда солнце уже перестало высовываться из-за макушек высоких деревьев, я увидел дуб. Обыкновенный дуб. Корявый, почти засохший, с облезлой корой, с гнилью вдоль ствола, с отвалившейся макушкой, неприятный на вид дуб. Но это был ЗНАКОМЫЙ дуб. От него до родной базы оставалось всего три километра, и тропиночка отсюда была мне тоже знакома.

Я благодарно прижался лбом к стволу, погладил его, улыбнулся почти нераздвигающимися губами отломанному верху дерева, засунул за щеку последний кусочек хлебца, почувствовав слабую сладость сольцы, и ступил на знакомую тропинку. Она была почти не натоптана, и это я приказал её сильно не натаптывать. Она впереди во многих местах была завалена поперёк подрубленными деревьями, и это я приказал так сделать. Она ближе к базе была заминирована, и это было сделано по моему приказу; и я знал, конечно, как обойти заминированное. Но последние препятствия были уже не важны. Важно было то, что меня теперь НАДЁЖНО, как нить мифической Ариадны, о которой я читал ещё в школьном учебнике, вела спасительная тропиночка, конец которой обязательно уткнётся в родную базу.



БАЙКА  ВОСЬМАЯ

Красная Армия уже уверенно наступала. Линия фронта неумолимо приближалась. Немцы вынуждены были увеличить объёмы перевозок из своего тыла к фронту, готовя контрнаступление. И Центр жёстко потребовал от нас остановить движение на железке полностью.

Полностью — это не отдельные эффектные подрывы поездов, которыми мы давно и успешно увлекались, и это не многочисленные продырявленные котлы паровозов от бронебойных крупнокалиберных пуль, что мы освоили почти в совершенстве.

Подрывы и испорченные паровозы — дело без всякого сомнения нужное, необходимое и обязательное, требующее постоянного развития; но при всей их полезности и необходимости — это всё-таки временные и периодические остановки движения. А для полной остановки движения, да ещё и на длительный срок, нужно сделать что-то другое. И это другое всё чаще представлялось нам порядочным мостом через порядочную реку. Внезапное исчезновение такого  моста — это как раз и было бы «полной остановкой движения». Но как этого добиться?

Захватить мост было нереально: охрана была — будь здоров. И проволока колючая, и окопы вокруг, и дзоты, и минные поля, и минометы, и даже зенитки. И гарнизон был соответствующий. Атаковать обычным способом с пулемётами, с гранатами, с « Ура!» — значило загубить отряд, а мост не захватить и не взорвать.

Я прекрасно видел мост в свой трофейный десятикратный бинокль километров с трёх дальности. И я мог любоваться этим инженерным творением и составами, проскальзывающими по нему, сколь угодно долго, но мосту от этого хуже не становилось. Ну, прямо по дедушке Крылову: «Хоть видит око, да зуб неймёт».

О нападении сверху не могло быть и речи: ковры- самолёты бывают только в сказках.

Добраться до моста по реке можно было, конечно, вплавь ночью. Нашлись бы у нас отчаянные пловцы. Нашлись бы. Непременно и обязательно. Знал я своих парней-лихачей. В проливной дождь, в грозу страшнейшую, в туман как молоко доплыли бы. Но они дотащили бы только по пуду взрывчатки (на плотиках конечно), не больше. А надо было по крайней мере полтонны, а лучше шесть сот кил, учитывая размеры махины арочного пролёта. Рвать, так уж рвать! Чтобы ничего от пролёта не осталось. В эти-то шесть сотен кил всё дело и упёрлось. По воде эти шесть сотен килограммов тола до моста было невозможно доставить.

И оставался последний способ доставить взрывчатку к мосту — привезти её на поезде.

Фантастика! Чистейшая! Увлекался я в школьные годы фантастикой. Читал я и Герберта Уэльса с его «марсианами» и Жюля Верна с его «наутилосом». С Жюлем Верном я даже слетал на луну. Но это было в мечтах, в воображении. А вот теперь похоже мне предстояла уже настоящая «поездка на луну». Никто, нигде, никогда такого ещё не проделывал! Но мост должен был исчезнуть, и послушный мне отряд начал работать в этом направлении.

На ближайшей к мосту довольно большой станции, где формировались поезда, давно работала наша разведка. Были наши люди как правило на вроде бы маленьких должностях. Они предпочитали быть стрелочниками или сцепщиками вагонов, что давало возможность знать всё, что делалось на станции: что уходило на восток к огненному фронту и что возвращалось оттуда обратно, если могло возвернуться. Был у нас свой человек и на станционной водокачке, что давало возможность в особом случае оставить без воды все станционные паровозы (на короткое время, конечно).

А вот на паровозах у нас своих людей не было: ни среди машинистов, ни среди их помощников, ни даже среди кочегаров. Это было для нас раньше не очень важным, а теперь вот стало позарез нужным. А времени на агитацию не было уже никакого. И на станцию пошли связные с наказом: отыскать среди машинистов, часто пересекающих на паровозах реку туда и обратно такого, который очень нуждается в деньгах и часто покидает станцию по житейской надобности. В крайнем случае годился и помощник машиниста, но обязательно умеющий водить паровоз не хуже самого лучшего машиниста.

Наши стрелочники и сцепщики поездов знали паровозные бригады насквозь и ещё глубже, и с обратным ходом связной пришло сообщение, что искомое для нас вроде бы имеется: толковый помощник машиниста, сам может водить паровоз запросто, может стать машинистом в любой день и очень нуждается в деньгах. Причина острого безденежья известна всем паровозным бригадам: помощник пытается жениться. Невеста молодой вдовой (из-за войны, конечно) проживает в соседней деревне вместе с матерью в маленьком отдельном домике и требует от жениха отдельный дом на самой станции, а это не меньше 30000 рейхсмарок. Ну, откудова взять такие деньжищи простому поммашиниста?

В самом деле: откуда? Не у немцев же ему деньги просить?

И почему бы именно мне не попробовать помочь поммашинисту в этом горюшке? Не задаром, конечно! За переброску полтонны нужного мне груза на другую сторону реки.

Наши люди на станции намекнули поммашиниста на подобное, но тот только повертел пальцем у своего виска, дескать: совсем чокнулись?

Мост уничтожить было надо, и я запросил у Центра 700 кг тола. Для моста должно было хватить 600 кг взрывчатки, но я на всякий случай запросил побольше. Центр не обеднеет — он ведь Центр. И его дело не только приказы отдавать, но и обеспечивать всем нужным свои приказы. Сбросили даже 720 кг тола: 12 брезентовых мешков по 60 кг в каждом. Такие упаковки удобно перемещать и по воздуху, и по земле. Ну, и в придачу прибыли взрыватели на любой вкус и бикфордов шнур. Исходя из своего богатейшего диверсионного опыта, я в предстоящем случае больше рассчитывал на взрыватели с бикфордовым шнуром. Но и химические взрыватели с короткой выдержкой времени тоже могли пригодиться: надо было обеспечить полную гарантию взрыва заряда более чем на 100 процентов.

Наши люди ещё раз намекнули поммашиниста на сделку и даже поинтересовались его возможной ценой — результат был опять отрицательным.

Я вздохнул: ну никак не могут обойтись без меня — и полез на седло смирной лошади. Да-да, я давненько уже не ходил пешком на порядочные расстояния. Верхом, знаете ли, и быстрее, и удобнее, и приятнее, и даже производит впечатление на топающих пешком.

Братаны прикрыли меня спереди и сзади, и ещё шестерик «старичков» распределился частью впереди нашей кавалькады, частью позади. Да-да, меня полагалось теперь охранять как важную персону. Когда-то я выходил на дорогу на автомашины сам-шестеро, т.е. с пятерыми братанами. А сейчас в уже развивающейся операции, учитывая её важность для Центра, задействовалось до четырёх сотен людей сразу.   

За мостом следили круглосуточно много пар глаз. Про него было известно всё: сколько поездов проходило в сутки, сколько часовых и где они расположены, когда смена часовых, есть ли освещение на мосту ночью, куда обычно направлены стволы зениток и т.д., т.п., и главное: с нашего берега нет колеи в тупик с соответствующими стрелками. Этим богат противоположный берег, но нам он был нужен как покойнику галоши.

Ещё большая группа наших лучших минёров приготовила взрывчатку для моста: одиннадцать брезентовых мешков по 60 кг тола в шашках по три килограмма, нужные взрыватели, нужные бикфордовы шнуры — всё это протащила к железной дороге в нужное место и осталась там в ожидании моей личной команды, никак не проявляя себя для немцев.

Между отрядом и железнодорожной станцией сновали частые связные. И мы всегда хорошо знали, что творится на станции. А главное: мы знали, что интересующий нас поммашиниста бывает у своей невесты через день и ближе к вечеру.

Наибольшая часть задействованных в операции (человек в 200) уже залегла в лесном массиве километрах в четырёх от железки в намеченном месте, готовая перехватить её в наше полное распоряжение по крайней мере на 12 часов.

Всё было готово к действию.  Но не было главного: не было того, кто остановил бы паровоз с открытой платформой на каких-то две с половинкой минутки в нужном нам месте, а потом погнал бы этот паровоз к мосту. Вот для быстрейшего и гарантированного решения главного вопроса меня и везли мои братаны на встречу с поммашиниста, нуждающегося в деньгах и уже дважды отказавшегося нам помочь. И две заводные лошади, что были с нами, тоже должны были пригодиться. На вопрос: «Зачем они нам?» — я ответил очень кратко и очень вразумительно: «Надо!» Больше вопросов по этому случаю не было.

Качаясь в седле, прислушиваясь к стуку копыт, я вяло размышлял, что быть командиром не так уж и плохо: вот еду сейчас — а не иду пешком, и не вглядываюсь в каждый куст за поворотом — меня охраняют, не нужно всё время держать маузер дулом вперёд — это делают за меня другие, на отдыхе для меня оставят у костра самое удобное место — и чтобы согревало, и чтобы дым в лицо не заносило, и котелок с едой мне первому подадут.

А с другой стороны: ведь еду не случайно, не из прихоти, не размять косточки, не покрасоваться в седле. Не смогли мои люди убедить поммашиниста помочь нам. И вот вынужден я заняться этим сам. И должен найти я на предстоящей встрече с этим упрямцем, которого я никогда не видел не то что в глаза, но и издали, такие аргументы-доводы, чтобы он прямо-таки загорелся желанием сработать на нас старательно, неукоснительно и безупречно. И чтобы у него и мысли не возникло при этом отказаться или обмануть нас. Такая вот выпала мне доля. И заменить меня в этом деле было буквально некому. Такая судьба выпадала мне и как командиру, и как диверсанту.

Лошадки остановились километре от нужной опушки, и «старички» остались при них с наказом: напоить, выгуливать на лужайковой травке и с жёстким приказом: «Уши не развешивать, ждать!» «Старички» всё поняли правильно — на то они и «старички». Лошадки стали пастись на полянке, в середине которой проблескивала водичка; а два автоматных дула принялись смотреть в противоположные стороны, готовые брызнуть свинцом по непрошенным гостям.

Дальше меня повели братаны. От опушки проскользнули в огородик, а там между грядок, где я не заметил обязательной капусты и ещё более обязательной и даже спасительной в выживании картошки, попали под навес крытого двора и уже оттуда оказались в сенях. Двое братанов зашли вовнутрь и довольно быстро махнули призывно рукой: «Можно!»

Небольшая совершенно пустая комната с окнами без занавесок. Голые скамейки вдоль всех стен и печки. Голый стол. На всех подоконниках герани и «ваньки мокрые» в таком количестве, что с улицы днём невозможно было заглянуть в комнату. Голод явно прочно и по-видимому уже давно поселился здесь. Поганая война и этот домик схватила уже своей жёсткой рукой. Но это (как ни странно, а кому-то может показаться и подлым) должно было облегчить мою задачу, ради которой я объявился в этом домике и в этой пустой комнате.

 Две женщины: явная мать и явная дочь — во все глаза разглядывали незваных гостей, обвешанных оружием и явно непохожих на немцев. Особенно тревожило моё закрытое лицо. Надо было успокаивать хозяек:

— Просим прощения за внезапное наше появление! Мы к вам совсем ненадолго: часа на четыре, ну может на пять часиков. У нас много важных дел в других местах. Но мы оплатим наш постой по тысяче оккупационных марок за каждый час нашего присутствия здесь. А для начала позвольте вам предложить первые пять тысяч оккупационных марок для лучшего знакомства.

И Рыжик как казначей отсчитал крупными купюрами обещанное перед женщинами. По тому как руки матери, потянувшиеся к деньгам, подрагивали, можно было понять, что деньги здесь нужны как воздух. Дождавшись, когда деньги исчезли где-то за пазухой матери, я предложил:

— Если здесь найдётся свободный чугунок, то не сварить ли нам картошки в мундире? Картошка сырая и мытая у нас есть, а чугунком мы не обзавелись. Вот этот дядечка, — я показал на Гвоздя, — даже поможет сварить её.

— Пойдём тётя на кухню, — сказал Груздь матери, сдёргивая с себя вещмешок и извлекая финку, — я очень люблю варить картошку.

Он совершенно правильно понял, что мать надо удалить из комнаты, чтобы не мешать мне работать с дочерью.

— Суженый-ряженый-то, — улыбнулся я сквозь маску молодой вдове, скоро пожалует?

— А Вы откуда знаете? — удивилась та.

— Я многое знаю, — похвастался я, — я знаю, что вам с женихом нужно 30000 рейхсмарок, чтобы купить дом на станции.

Она недоверчиво разглядывала меня:

— А Вам-то какое дело до этого?

— Есть дело! Есть! Я могу вам помочь с деньгами.

— А у Вас столько имеется?

— Имеется! Я вообще богатый человек! Казны не считаю!

— А Вам-то какая от этого польза?

— Правильный вопрос. Очень-очень правильный вопрос. Мне нужно немного. Совсем немного. Совсем чуть-чуть. Мне, видишь ли, нужно перебросить через реку на паровозе тяжёлый груз. Только и всего. И в этом мне может помочь твой женишок. А заставить его помочь мне в этом пустяшном дельце можешь ты, красавица.

— Я?

— Ну, ты же невеста помощника машиниста паровоза. Тебе и карты в руки. А в качестве козырей я даю тебе 20000 рейхсмарок. Прямо сейчас.

Я кивнул Рыжику, и тот торжественно стал отсчитывать 20000 рейхсмарок перед невестой. Та ошеломлённо глядела на ложащиеся с шелестом перед нею купюры. Когда было отсчитано всё обещанное, я продолжил:

— Столько же получит и твой жених, если поможет мне в переброске моего груза через реку. 20000 рейхсмарок у тебя и 20000 рейхсмарок у твоего жениха — это будет 40000 рейхсмарок. Вот вам и дом, какой хотите. И ещё корова, если она вам с мамой понадобится. А может вам захочется козу и козла? Пожалуйста.

И это будет всё быстро. Очень быстро. За неделю. Ну, за полторы недели. И у тебя будет новый дом. И это новоселье зависит от тебя. Тебе только нужно заставить твоего жениха помочь мне перевезти кое-какой груз через реку. Только и всего!

 Молодая женщина, не удержавшись от соблазна, стала перебирать деньги, словно свалившиеся с неба, по-видимому не очень понимая происходящее. Потом покрепче зажала их в своих пальцах, подняла на меня серые действительно красивые глаза, пошарила ими по маске и задала наконец нужный мне вопрос:

— И что же я должна сделать?

— Да, сущие пустяки: сказать жениху, что если он мне не поможет, ты не пойдёшь за него замуж

Она словно за поддержкой перевела взгляд на Рыжика и Бекаса. Те дружно покивали ей; дескать, всё правильно, подруга:

— Куда он денется от такой красавицы? — высказался Рыжик.

— От такой красавицы никому никогда не уйти! — твёрдо выразил своё мнение Бекас.

Женщина почти затравлено пометалась глазами по нашей тройке, ещё раз потеребила деньги и выдавила из себя:

— Ладно!

— Молодец! — похвалил я её и Рыжику, — добавь сероглазке ещё 5000 рейхсмарок. Для крепкой дружбы между нами.

Тот выполнил этот приказ с видимым удовольствием, раскладывая купюры по столу отдельно друг от друга, чтобы это больше впечатляло.

И всё-таки сомнения у невесты были ещё, и это высказалось в вопросе:

— А если жених откажется всё-таки?

— Послушаем сначала его самого, — жёстко выговорил я, — мне нельзя отказывать!

— Это точно, — подтвердил Рыжик, — Акбару (серые глаза прыгнули в мою сторону и более внимательно ощупали меня; по-видимому моя кличка была здесь известна) нельзя отказывать. Опасно. Очень опасно. Кто Акбару отказывает, оказывается в кустах с прострелянной башкой.

— Или в канаве, — уточнил Бекас, — но башка всё равно будет простреляна насквозь.

И тут выяснилось, что мать, суетясь на кухне, всё слышала. Она высунула голову из-за печки с приказом для дочери:

— Дочь, не валяй дурака! Бери деньги и говори жениху что требуется! Не убудет с тебя!

Вслед за этим в комнату на длинном ухвате вплыл чугунок с великолепным ароматом разваренной картошки и уместился на середине стола. Груздь замкнул крючок на двери, подёргал для проверки дверь и присоединился к общей компании за столом. Бекас всё время контролировал подход к крыльцу нашего дома. Оружия с себя никто не снимал, и тем более на стену его никто не вешал. Моя любимая группа как всегда в каждый момент была готова к бою. Это же были братаны: проверенные, испытанные, не по одному разу прострелянные, не знающие что такое плен или хотя бы поднятые руки; в стволе у каждого автомата уже был патрон, и передёргивать затвор не было нужды — сильная группа, смертельно опасная для любых чужаков.

Все лакомились картошкой в мундире. Прегорячую картофелину нужно было выхватить из горячего ещё чугунка; дуя на пальцы следовало ошкурить картофелину наполовину, чуток присыпать желтоватую часть солью и прикусить эту горячесть зубами. Вкуснотища для подлинно русского человека! Хлеба из бекасовсого вещмешка нашлось немного, но его честно разделили на всех поровну. И все прикусывали хлебца понемногу, растягивая удовольствие насыщения.

Для полного наслаждения, пожалуй, не хватало кусочка сливочного масла, чтобы смазывать им откусываемую часть — так кормила меня моя бабушка по материнской линии в родной мне ярославщине. Но по-нынешнему положению масло было роскошью. Мне показалось, что Рыжик выхватывал из чугунка картофелины и для дочери-невесты. Наверно берёг женские пальчики.

Для завершения пиршества, конечно, понадобился русский чай. Хозяйка с помощью, не отходившего от неё ни на шаг, Груздя поставила греться самовар, но предупредила, что заварка кипрейная, т. е. из иван-чая. Все дружно заверили, что это вполне годится. Ну, а про сахар никто и не заикался. Откуда ему взяться? Его и у нас-то не было.

Мы не стали нахлебниками для этих женщин, наоборот: подкормили их — и дружеский контакт здесь у нас состоялся. Они вроде бы даже обещались нам помочь, и это могло быть очень кстати. Все наслаждались не торопясь несладким кипрейным чаем, продолжая приглядываться друг к другу и болтая о всякой чепухе — вроде погоды вчера, погоды сегодня и погоды назавтра. Постукивали на стене в корпусе неопределённого цвета старенькие часы-ходики, уже имеющие на гире для увеличения её веса обязательный тоже старый замок.

Рыжик прочно занял место возле дочери и требовал, чтобы чай из самовара в глиняную кружку с отколотой ручкой ему наливала именно она. Та вроде бы не возражала, посмеивалась и, поглядывая по-женски в бок самовара как в зеркало, понемногу прихорашивалась. Семейная компания за столом, да и только. Расщедрившись Рыжик подарил понравившейся ему молодой женщине наручные мужские часы, которые, как мне помнилось, снял с пристреленного им же то ли обер-лейтенанта, то ли гауптмана при нашем удачном нападении на легковую машину в одной из дорожных засад. Подарок был сверхроскошным, прямо-таки царским; и этим мы окончательно очаровали обеих женщин.

Такой вроде бы излишний поступок Рыжика, с моей точки зрения, был гениальным. Ведь мы все здесь уже осуществляли задуманное мною сверхсложное и сверхответственное дело, в котором не должно быть ни малейшей осечки; и мелочиться в нём было непростительной глупостью…

Но  внимательный Бекас поднял руку:

— К нам гость!

И сразу всё изменилось. Гвоздь снял крючок с двери и стал сбоку двери. Рыжик сделал то же самое с другой стороны. Бекас нырнул под стол. Я вышел в маленькую спальню. На крыльце протопали сапоги, дверь распахнулась и довольный собой мужской голос произнёс:

— Тёща, встречай зятя с подарком!

Послышалась возня и удивлённый возглас:

— Вы чего? Вы кто?

Когда я вернулся, гость-жених сидел у печки, явно не понимая, что происходит; а Гвоздь назидательно грозил ему пальцем:

— Тихо, женишок!

Я сел к столу в паре метров от пока несостоявшегося зятя, разглядывая предмет, заставивший меня явиться в этот дом: парень как парень, явно работяга, руки натруженные, лицо прокопчённое угольной пылью, на коленях узелок — наверно подарок тёще.

— Оружия нет, — это вывод Груздя, уже обхлопавшего гостя по всем карманам. Женщины, прижавшись друг к другу, молчали, наблюдая происходящее и не мешая ему.

Поводив глазами по всем присутствовавшим, парень остановил их на мне, правильно почувствовав во мне главную неприятность, а может и опасность. Я молча разглядывал его, и парень первым не выдержал гляделок:

— Чего надо?

Я молчал, продолжая разглядывать его.

— Я вас не знаю!

Страха в нём не чувствовалось, было только волнение от непонятливости обстановки. Но сколько ни разглядывай его, а начинать переговоры было надо:

— Что ж ты не стал партизанам помогать? Хорошо ли это?

В лице парня проявилось удивление, сменившееся догадкой:

— Так это для Вас?

— А если именно для меня?

— Всё равно нельзя!

— Это почему же?

— В будке завсегда немец с винтовкой!

— И со штыком?

— И со штыком.

— А если этого немца ликвидировать, чтоб не мешался?

— Это как же? — парень заёрзал и начал бледнеть.

— У вас на паровозе всегда имеется ломик для раскалывания крупных кусков угля?

— Ну?

— Вот этим ломиком тюкнуть немца по башке, и нет немца!

— Нет, не могу!

— Тогда застрелить немчуру из пистолета.

— Я не умею.

— Тебя научат. И быстро. Хоть сейчас.

— Не могу!

— Что-то ты, приятель, какой-то несговорчивый, — подал голос Бекас и назидательно покрутил над головой кулаком, — с тобой сам Акбар разговаривает. Это понимать надо!

Парень дёрнулся, глазами позыркал по мне и опять:

—Не могу.

— На фронте Красная Армия ручьями кровь проливает. А ты к немецкому фронту возишь танки, пушки, снаряды. Ты так помогаешь немцам воевать против Красной Армии.

— Все паровозники так делают.

— Красная Армия будет здесь уже через три месяца, и с каждого паровозника будет спрос в особой службе. И каждому воздастся за его работу против Красной Армии: самое меньшее — холодная Сибирь. Там места всем хватит. А вот с тебя будет особый спрос!

— Это почему же?

— Отказался нам помочь. Даже за большие деньги, — я дал ему время переварить услышанное и продолжил, — а может поторгуемся в цене? Ты не стесняйся: называй свою цену! Может и сговоримся.

Парень замотал головой:

— Нельзя!

— Нельзя Акбару говорить «нельзя»! — твёрдо вмешался Рыжик.— Ты, недоумок, даже не представляешь себе: как это  опасно,

— Если поможешь, — продолжил я, — я дам тебе нужную справку с круглой печатью, и тебя никто и пальцем не тронет, когда придёт Красная Армия. И ещё даже тебя сделают машинистом.

Опять мотание головы.

— Решил получить удовольствие в женитьбе на красавице? Так я её заберу с собой. У меня в отряде сотни холостых парней. Я  дам ей в приданое 70000 рейхсмарок, если она пойдёт замуж за моего партизана. А это и дом, и корова, и коза, и овца, и огород, и всё что хотите.

Опять тоже мотание головы.

Мне надоела пустая говорильня, и я медленно встал. Так же медленно вытащил из кобуры маузер и снял его с предохранителя. Для наглядности передёрнул затвор: лишний патрон вылетел из ствола и позвякивая покатился к ногам упрямца. Тот поглядел на патрон и хотел перевести взгляд на меня, но не успел.

Уткнув дуло под подбородок отказника, я, двигая маузер вверх, вынудил этого типа приподняться со скамейки и, прижимаясь спиной к печке, вытянуться во весь рост на цыпочках. А я приблизил своё уже открытое лицо к перекошённой физиономии и, твёрдо выговаривая каждое слово, произнёс:

— Властью, вручённой мне: сейчас за измену  Родине шлёпну тебя и как звать не спрошу!

Парень задирал подбородок как можно выше, пытался шевелить губами и таращил на меня глаза. И тут подала голос мамаша:

— Выпороть прихвостня немецкого как сидорову козу!

Это был дельный совет, и я оторвал дуло маузера от подбородка. Кивнул своим братанам, и поммашиниста оказался на полу придавленным к половицам, со штанами сдёрнутыми до колен и с неприлично выставленным вверх довольно тощим задом.

— Женщины могут отвернуться, — для соблюдения приличия предложил я, но мать невозмутимо заявила:

— Что я голых мужиков не видела, что ли?

Откуда-то в её руках появился армейский ремень с тяжёлой бляхой, которым она размахнулась по-женски неловко, но обрушила бляху на выступающий голый зад вполне чувствительно.

Парень дёрнулся и заорал:

— Уберите эту ведьму, я согласен!

— Ах, я — ведьма? — рассвирипела мать, — на!-на!-на! — и принялась хлестать ремнём от всей души, приговаривая:

— Шиш тебе, а не моя дочь! Не отдам ни за какие деньги, если не поможешь Акбару! Получше жениха найдём! Получше!

Средь её выкриков я разобрал слова наказуемого:

—Вы настоящие! Я верю! Я всё сделаю!

Я перехватил ремень и нагнувшись уточнил:

— Что значит «настоящие»?

— Вы не из гестапо!

— Это почему же?

— В морду не бьёте! Зубы не вышибаете!

Его отпустили, и когда он, путаясь в подштанниках, натягивал морщась штаны на побитый зад, Гвоздь похлопал его по плечу и назидательно проговорил:

— Ну, приятель, всё: ты видел лицо нашего Акбара! Теперь: или ты делаешь как надо всё, что тебе скажут, или полетишь в канаву с прострелянной головой или с перерезанным горлом. Середины нет!!

Для лучшего контакта поммашиниста получил от Рыжика 15000 рейхсмарок. И по тому как он перебирал неожиданные деньги в руках, как старательно пересчитывал их, во мне росла уверенность, что этот тип сработает на нас: у него появилась личная заинтересованность.

Дальше пошёл твёрдый и решительный инструктаж, во время которого жених-неудачник предпочитал стоять, иногда хватаясь за свой поротый зад. Я многократно вдалбливал в голову поммашиниста, что он должен сделать после послезавтра. Очень кстати оказалось, что кочегар — какой-то сродственник поммашиниста. Это было нам наруку. Я дал тут же через Рыжика пять тысяч рейхсмарок для подмазки кочегара. Тот должен был сразу же по прибытию на паровоз поднять давление в котле до предела и держать его в таком режиме всё время.

— Это трудно, — заметил поммашиниста, — у нас уголь плохой.

— Пусть для такого случая кочегар как следует попотеет!— жёстко приговорил я.

Главное для поммашиниста начиналось, когда состав выходил за пределы станции. Вот здесь следовало незаметно для всех достать из подмышки пистолет и трижды (не менее — случайность выживания должна быть исключена) выстрелить в сидящего на раскладном стульчике часового, целясь в середину груди на уровне сердца. Стрелять следовало с полуметра (не дальше), чтобы исключить всякую возможность хотя бы одного промаха. В лицо, а тем более в глаза часового при этом не смотреть: ничего приятного там не будет, чтобы самому не впасть в ступор. Винтовку часового схватить и из рук не выпускать, чтобы кто-то другой ею не воспользовался против поммашиниста.

Сразу же после расправы с часовым навести пистолет на машиниста и объявить погромче:

 .—Беру управление паровозом на себя! — а кочегару дать другую команду:

— Марш на буфера тендера! Отцепить состав!

На две эти команды машинист обязательно как-то среагирует. И если будет хоть чуть-чуть возражать, то надо немедленно не раздумывая прострелить ему правое плечо, чтоб не мешался. Вот это  не вызвало у поммашиниста возражений: по-видимому отношения у него с машинистом были скверные. Скорее всего присутствие в паровозной бригаде именно нынешнего машиниста мешало моему поммашиниста самому стать наконец-то машинистом. А это и денег больше, и уважения больше, и работы физической поменьше.

— Ничего-ничего, —  продолжил я наставление, — там мягкие ткани, сердце далековато, жить будет. Ты пойми: он всю войну водил поезда для немцев, т.е. против Красной Армии — и должен быть наказан. А ты поведёшь дальше уже самостоятельно только паровоз с передней платформой как раз для помощи Красной Армии. А это уже совсем другое дело! Это тебе от Красной Армии зачтётся!

И ещё: обязательно проследить чтобы кочегар, посланный для расцепки, не сбежал на соседний вагон. Всё время пока он будет возиться на буферах тендера с расцепкой, грозить ему с тендера дулом пистолета.

— Сродственник не обманет, я ему верю, — успокаивал поммашиниста; на что я жёстко и непреклонно заявил:

— Не верить никому! И сродственнику тоже не верить! Верить нужно только мне! — и продолжил инструктаж:

— Когда между тендером и первым вагоном появится разделяющая щель, вернуть кочегара на шуровку котла. Отцепленный паровоз с передней платформой гнать к указанному километровому столбу. За километр до места встречи начат давать короткие тройные гудки. В ответ на рельсах по три раза будет мигать красный фонарь обходчика. Перед самым красным огнём остановиться. Там буду я и мои люди с грузом. На погрузку уйдёт само большее полторы минуты. Сущий пустяк. Такой задержки на маршруте никто и не заметит. И сразу же там же получишь ещё 15000 рейхсмарок в руки —  за мной не заржавеет!

Гвоздь сводил поммашиниста на кухню, и там тот стрелял внутри печки, чтобы звук не вылетал на улицу, по какой-то дырявой кастрюле. Выпалили три обоймы, и Гвоздь решил, что этого для предстоящего дела вполне достаточно. Парень перестал бояться маленького пистолета, часто именуемого «дамским», научился менять его обойму и прятать его в левой подмышке. Разумеется, на предохранительном положении и с патроном в стволе, чтобы не передёргивать затвор при первом применении.

Вроде бы всё на словах получалось. Делая перерывы в инструктаже, мы все пили кипрейный чай, подслащивая его сахарином из подарочного узелка для тёщи.

 В последний такой перерыв я приказал Рыжику (как пользующемуся успехом у здешних женщин) готовить обеих женщин к перемещению в отряд. Они узнали мои замыслы о новой серьёзнейшей диверсии, и оставлять их без присмотра было недопустимо. Женщинам такая внезапность не очень понравилась, но я не собирался перерекаться с ними по этому вопросу: это неумолимая необходимость. Хотя бы на неделю. А там можете вернуться домой. Если захотите?! Особенно мать переживала насчёт своих цветов: как же они будут неполитые? Рыжик находчиво посоветовал тётке полить траву сразу на целую неделю вперёд. Та немедленно вооружилась  ведром с водой и ковшиком и залила все горшки с геранями и «ваньками мокрыми» так, что лишняя вода переливалась через края горшков.

Измучив поммашиниста инструктажом, я напоследок заявил ему, постукивая дулом маузера для большей убедительности по его переносице:

— Если твой паровоз с открытой платформой впереди после послезавтра ночью не остановится на тройные вспышки красного фонаря на нужном мне километре, я тебя найду где угодно и пристрелю. И ты не спрячешься нигде: ни под подолом какой-нибудь вдовы, ни в погребе между кадушками с капустой и мешками с картошкой, ни даже у немцев в гестапо. За тобой на станции будут следить десятки моих людей. И я всегда буду знать, где тебя найти и прикончить как гадюку-предателя.

Гвоздь уже привычно хлопнул инструктируемого по плечу:

— Акбар никогда не бросает слов на ветер. Акбар всегда выполняет обещанное. Пригоняй-ка паровоз и будешь при деньгах!

Для подтверждения этой мысли Рыжик с моей подачи отсчитал поммашиниста ещё 5000 рейхсмарок: надо было создавать впечатление, что казна у нас бездонная, и мы не собираемся крохобориться.

Мы с женщинами ушли раньше. Уже из проёма двери я обернулся к поммашиниста, всё сидевшего на скамейке, прижавшись спиной к печке и подсунув обе ладони под всё ещё болезненный зад:

— До встречи после послезавтра! Перед полночью! Жду!!!

Через крытый двор, через огород, поскорее в лес, поскорее к нашим лошадкам. Сытые лошадки дремали, четверо «старичков» тоже блаженствовали, а двое дежурных по-прежнему контролировали автоматами округу. И тут выяснилось, что заводные лошади как раз кстати. Подсаживая женщин в седло, Рыжик отметил:

— Это для вас Акбар приготовил. Цените!

Мы разделились: двое «старичков» повезли женщин к отряду, а остальные устремились туда, где после послезавтра и ночью должен будет остановиться паровоз с открытой передней платформой. Длительный напряжённейший и ответственейший инструктаж, в котором нельзя было допустить ни малейшей ошибки, утомил меня. И я сколь можно подрёмывал в седле, а на привалах старался прилечь при первой  же возможности. Братаны это понимали и старались помочь мне передохнуть.

Мы не особенно торопились. Времени было достаточно. И мы двигались с опаской, по лесным глухим тропам: бережёного бог бережёт — этого ещё никто и никогда не отменял. Мы успели вовремя и даже с запасом по времени. Здесь всё было готово. Ждали только нас. Все выглядели хорошо отдохнувшими и сытыми. Успели отдохнуть и мы.

В нужный для меня вечер все снялись с насиженного места и пошли к железке. Ударная группа с обходчиком разместилась в кустах у нужного километрового столба, а остальные согласно плана растянулись по 1,5 км вправо и влево уже в сумерках.

Ждали. Мало кто знал, чего надо ждать. Но каждый чётко выполнял свою задачу. Поезда изредка проходили. И на восток, и на запад. Те, что на запад меня не интересовали совершенно. Мне нужен был поезд, а точнее паровоз с платформой впереди, с запада. И при появлении прожекторного луча с запада, знающие в чём дело, напрягались мышцами. Но условных паровозных гудков не было, и мышцы опять расслаблялись. И стала донимать мысль: подвёл помощничек машиниста. Струсил. Не смог. Не сумел. Ну, и так далее.

Очередной свет прожектора с запада проявился в полной темноте около самой полуночи. Сначала как призрак на шпалах, потом свет быстро усилился. И тут же послышались трёхкратные гудки с перерывами. Мы вытолкнули на полотно нашего обходчика с красным фонарём. Фонарь закрутился в руках опытного работника, мигая навстречу прожектору красным светом по три раза с промежутком. Обходчик был самый настоящий, и фонарь красный у него тоже был самый настоящий. И слепящий свет паровозного прожектора послушно замер перед обходчиком. За световым снопом ничего не было видно, но слышалось тяжёлое сопение паровоза.

Группа захвата с братанами впереди кинулась к паровозу. Полторы напряжённых минуты, и голос Бекаса обрадовал меня:

— Акбар, готово!

— Взрывчатку на платформу! — это уже моя твёрдая и долгожданная команда, ради которой всё и затевалось.

И сразу тридцать четыре человека бросились из кустов к платформе. Передние десять бежали налегке (только с автоматами) и вырвались вперёд. Ещё двадцать по двое тащили брезентовые мешки с взрывчаткой по 60 кг каждый весом. Остальные были для подстраховки: сломай кто-нибудь из тащивших мешки себе ногу (или хотя бы только повреди её) на бегу — немедленно его мешок был бы подхвачен здоровым страхующим. Ни в коем случае нельзя было задержать погрузку даже на полминуты: цена операции была слишком высока. Передние десять быстренько влезли на платформу и стали принимать мешки, подаваемые снизу, и укладывать их временно вдоль бортов платформы. Всё это быстро! Как можно быстрее!

Я сам (на этот раз с автоматом) подбежал к паровозной лесенке и как мог быстро, стараясь не поскользнуться на плохо видимых ночью и непривычных вертикальных ступеньках, поднялся в будку.

— Порядок, Акбар! — обрадовал меня тот же Бекас, подавая мне пистолетик поммашиниста, — у тебя эта штучка надёжнее сохраниться.

Он правильно сделал, отобрав пистолет у поммашиниста. Только чёрт знал, что тот ещё вздумает натворить. А вдруг начнёт стрелять во все стороны. Если пальнёт в нас, то это полбеды — переживём. А вот если прикончит себя по-дурости, то вся наша большущая по-размаху и невероятная по-задумке операция полетит то ли к чёрту, то ли к чёртовой матери — что для нас один хрен. А нам нужна была только стопроцентная уверенность в деле, а ещё лучше двухсотпроцентная. И чтобы никакие черти (хоть рогатые, хоть безрогие) и никакие прочие бесы уже не смели нам помешать. Задуманная мною, почти фантастическая операция уже выкатилась на финишную рельсовую прямую.

С платформы проорали:

— Готово, Акбар! Всё погружено!

И я крикнул поммашиниста, застывшего на месте машиниста:

— Вперёд! Успевай к мосту по графику! — и честно вложил в его грязную от угля руку обещанные 15000 рейхсмарок. Это моё неумолимое правило: обещал — выполни обещание. Поммашиниста медлил, и я грубо приставил к его левому боку автомат:

— Вперёд!

Тот по привычке дёрнул рычаг свистка на короткий свист, чему я не мешал, и мы покатились вперёд. Всё быстрее и быстрее. К заветной цели. А позади километрах в полутора прогремел на рельсах взрыв трёх килограммов взрывчатки, отсекающий наши рельсы от возможной опасности с запада. Я и это предусмотрел и подстраховался: ни малейшей осечки-помехи уже идущей операции быть не должно.

Центр очень надеялся на нас. Но главное было даже не в Центре. От успеха нашего сегодняшнего дела буквально зависели жизни тысяч тех русских ребят, которые уже ломились сюда через сотни немецких траншей, сотни минных полей, сотни рядов колючей проволоки, сотни полос артиллерийского заградительного огня и прочих убивающих напастей. И я сейчас пристрелил бы на месте любого и каждого, кто попытался бы помешать нам в нашем святом деле!!

Заметив паровозника с совковой лопатой и полуоткрытым ртом и определив его как кочегара, прокричал ему:

— Что замер? Шуруй котёл, держи предельное давление!

И тот забегал: к тендеру — с пустой лопатой,  обратно — с полной лопатой. Топка котла перед полной лопатой раскрывалась, проглатывая очередную порцию угля. Отблеск огня высвечивал чумазую внутренность будки. Явно опытная рука кочегара разбрасывала уголь по колосникам ровным слоем, создавая одинаковое горение без тёмных участков. Сильное пламя огненными языками ныряло в дыры жаровых труб, чтобы пробежав по ним и отдав им свой жар, вырваться дымом через дымовую трубу.

Определив, куда кочегар чаще всего поглядывал, я обнаружил манометр, дрожащая стрелка которого стояла возле красной риски: с давлением пара было всё в порядке.

— Где часовой?

— Выбросили дохлого. Одна винтовка осталась, — и Бекас показал длинноствольную стрелялку чешского(1) производства.

— Не выпускай её из рук: нам не нужны неприятности. Где машинист?

— На тендере. Гвоздь и Рыжик его перевязывают. Помощник его малость продырявил.

Я не стал разглядывать раненного машиниста. И так было ясно, что старший на паровозе не загорелся желанием выполнять приказы своего помощника, и тому пришлось стрельнуть в мягкую часть тела своего начальника и взять управление паровозом на себя. Между прочим, такое положение машиниста было не самым худшим для него: если не помрёт до отрядных врачей, то встретит Красную Армию живым и здоровым и снова будет водить составы уже для своей Родины. И зарплата будет. И паёк будет. И льготы железнодорожные будут. А ранение у него похоже несерьёзное. В общем: скорее всего повезло мужику на этот раз.

А на платформе шла бешеная работа. Запасные шпалы, что валялись там, были откинуты в стороны, обнажив голый пол платформы. На это место положили  три мешка взрывчатки. Острыми как бритва ножами был вспорот брезент, и толовые шашки обнажились. Их тесно прижали друг к другу и высыпали на них содержимое других трёх мешков. Образовали второй плотный слой шашек взрывчатки и высыпали на него следующие три мешка. Снова тесно сдвинули взрывчатку и поверх всего уместили шашки десятого мешка. 600 кг тола — это вам не кот начихал!

В боковые щели между шашками засунули шесть взрывателей от бикфордовых шнуров и два химических взрывателя с пятиминутным замедлением. Всё это закрыли освободившимися брезентовыми мешками. Сверху положили имеющиеся шпалы и набросали валяющиеся не очень тяжёлые железки. Длинные тяжёлые отрезки рельсов, просто прижали к штабелю взрывчатки с боков. Всё это делалось для того, чтобы направить будущую энергию взрыва вниз на главные несущие балки моста.

Бикфордовы шнуры от каждого взрывателя длиной на полторы минуты горения размотали по платформе и вывели на буфера сцепки с паровозом. Один человек с кусачками остался возле взрывателей с пятиминутной задержкой, ещё двое осели на буферах, готовые зажечь бикфордовые шнуры, остальные перебежали на паровоз.

Старший из них втиснулся в будку с левой стороны, где обычно должен быть поммашиниста, и где сейчас было свободно:

— Всё готово, Акбар! Так рванёт — ничего не уцелеет!

— Зажигалки точно есть?

— Точно есть!

— Спички точно есть?

— Точно есть!

— Чего нет?

— Всё есть!

— Что мы забыли? Что мы не доделали?

— Ничего не забыли! Всё сделали!

— Уверен?

— Уверен!

— Давай на буфера. Обеспечь расцепку на мосту, когда паровоз встанет!

Тот убежал по левому боку паровоза.

Я смотрел через голову поммашиниста. Мутный луч прожектора прыгал по шпалам, высвечивал телеграфные столбы, пропадал в глубине ночи. Мелькнувший очередной километровый столб показал близость моста, и я прокричал в ухо ведущего паровоз:

— На мосту остановись! На самой серёдке!

— Мы так не уговаривались!

— Ты ещё разговаривать вздумал? — и опять дуло моего шмайсера жёстко уткнулось в его поясницу, заставив спину прогнуться, — Не боись! Я же рядом с тобой!

Вот для этого я и полез сам на паровоз, чтобы обеспечить моральную устойчивость этого паровозника. Чтоб не дрогнул он, не зашалил, чтоб сделал нужное обязательно и безупречно.

Паровоз проскочил зону охраны моста, выскочил на мост и замер на самой середине его. Один, из стоящих на буферах, принялся поспешно расцеплять паровоз от платформы, а другой, пощёлкав зажигалкой, зажёг факел, т. е. тряпку, сильно смоченную бензином, на проволоке полуметровой длины.

Как только резьба расцепки распалась, минёр с кусачками раздавил оба химических взрывателя с пятиминутным замедлением. Это были взрыватели на всякий случай, для подстраховки основных; если почему-то огонь по бикфордовым шнурам не добежит до своих взрывателей (ну, хотя бы до одного из них, что уже будет достаточно для нормального воспламенения всех шести сотен килограммов тола).

Едва минёр с кусачками появился на буферах, горящий факел лёг на общий жгут шести бикфордовых шнуров, и огонь побежал по шнурам к их взрывателям. Только убедившись, что все бикфордовые шнуры хорошо горят, все трое поджигателей полезли на сам паровоз с криками:

— Горит! Горит! Горит!

Гореть должно было всего полторы минуты. А потом будет «Бу-м-м! И нам надо было уносить свои ноги за эти полторы минуты (всего-то 90 секунд) как можно дальше от платформы с шестью сотнями килограммов тола (огромнейший заряд).

Я толкнул поммашиниста:

— Давай назад! Быстро! Иначе взорвёмся вместе с мостом!

Но тот стоял, закоченев, вцепившись в рычаги управления и дрожа как осиновый лист.

— Дурашка, — сказал я ласково почти в ухо поммашиниста, — бикфордовы шнуры уже горят, и ничто в мире уже не остановит взрыв моста через 60 секунд. Если хочешь увидеть свою красавицу-невесту, гони паровоз назад!

Но поммашиниста продолжал дрожать, не шевелясь, и я по-русски треснул его кулаком по загривку, приводя в чувство:

— Гони назад, придурок!

Поммашиниста было поднял по привычке руку к рычагу свистка, но я отшиб её:

— Не дури! Полный пар на цилиндры!

Только теперь тот двинул нужную ручку в нужную сторону и полный пар с шипением толкнул поршни цилиндров. Ведущие большие колёса, пробуксовав немного, рванули одинокий паровоз, ощетинившийся дулами пятнадцати автоматов, включая и мой, туда, откуда он только что прибежал на мост в паре с платформой.

— Погасить свет! — это я уже кочегару.

Лишний нам передний прожектор погас, и чёрный паровоз чёрным тупым тендером стал раздвигать черноту ночи, набирая скорость. Мы не продвинулись и трёх сотен метров от оставленной платформы, когда небо за нашими спинами осветилось ярчайшей вспышкой и почти сразу на нас обрушился гром взрыва.

Дело было сделано!! А судьба паровоза со всей командой на нём особого значения уже не имела!

Этот паровоз мрачной тушей промчался по ошеломлённой и ничего не понимающей зоне обороны моста. Вроде кто-то вскрикнул под колёсами; очень возможно, что мы кого-то задавили. Но нас никто не пытался останавливать, и по нам даже никто не пытался стрелять. Не стреляли и мы. Нужные пальцы моих людей лежали на спусковых крючках проверенных автоматов со спущенными предохранителями. Проверенные не раз люди  ждали моей первой командирской очереди, но так и не услышали её: стрельба сейчас нам была не нужна.

Главное было сделано!!

Но можно было ещё усилить результат, и паровоз слепо мчался в ночи, подгоняемый моей волей. Был риск кувыркнуться вместе с паровозом под откос, но я очень хотел увеличить результат диверсии; и паровоз, не сбавляя скорости стремился к месту своей недавней остановки и нашей посадки на него.

— Остановишься опять на красный свет! — и теперь поммашиниста соглано выдавил:

— Да!

— Держи пар на пределе! — это я уже кочегару, и тот забегал с лопатой туда-сюда ещё быстрее.

Когда красный огонь замигал на пути, поммашиниста мягко остановил паровоз в нужном месте. Мои люди спустили раненного машиниста на землю, и сами поспрыгивали туда же. Я сказал Бекасу, имея ввиду поммашиниста:

— Пусть он даст такой  ход к мосту, чтобы паровоз обязательно добежал до моста, и пусть спрыгивает с паровоза на ходу, — и сам соскользнул по ступенькам на насыпь.

И почти сразу же паровоз, окутавшись паром, рванулся к мосту, оставляя позади Бекаса и поммашиниста. И в той стороне, где исчезал одинокий пустой паровоз, прогремел взрыв на рельсах: я страховался от случайной неприятности и со стороны реки.

— Уходим все на базу! — приказал я, забираясь на лошадь, — Паровозную бригаду в предбанник!

Все с чувством хорошо выполненного дела устремились в лес, спеша удалиться от опасной железки как можно быстрее. И через 10 – 15 секунд (время горения коротких отрезков бикфордовых шнуров) под стыками рельсов на длине в 3 км прогремели ещё 18 взрывов. Трёхкилограммовые заряды изуродовали пары соседних рельсов. Все 60 кг одиннадцатого мешка разворотили рельсовый путь на трёхкилометровом участке. На ремонт этого места уйдёт у немцев около двух недель. И всё это время никакого движения к мосту не будет. Вот так-то!

Очень хотелось посмотреть на главный результат диверсии своими глазами, но для диверсанта моего уровня это было бы мальчишеством. Мне обо всём обязательно доложат во всех деталях и подробностях. А моё штатное место — основная база отряда. И я поторопился к своему штатному месту…

Через три дня в «предбаннике», т.е. в месте, где происходила тщательная проверка всех желающих попасть в наш отряд, и шёл жёсткий отбор из них наиболее подходящих, я столкнулся с поммашиниста. Тот пожаловался, что его бывшая невеста отказалась выходить за него замуж, и имеющихся у него денег теперь не хватает на покупку нового дома. Вот если бы я добавил ему ещё тысяч десять рейхсмарок, он тогда бы решил наконец свою мечту.

Я велел Рыжику выделить просителю десять тысяч оккупационных марок (это было по покупательной способности меньше запрашиваемого — излишне баловать деньгами было не в моей натуре) и посоветовал ускорить покупку дома, хотя бы и поменьше размером. Намекнул, что с приходом Красной Армии все немецкие деньги превратятся в простую бумагу. Поммашиниста сразу понял мою подсказку и обещал ею непременно воспользоваться.

Потом он напомнил мне про обещанную справку о помощи партизанам, и я такую справку ему, конечно, дал. Обещанное надо выполнять — это был мой принцип. В справке честно говорилось, что такой-то гражданин действительно помог партизанам уничтожить очень важный для гитлеровцев мост. Ниже я честно приписал, что этого гражданина пришлось очень долго уговаривать на указанную помощь и ещё дать ему 35000 рейхсмарок и 10000 оккупационных марок. Как и обещал, я расписался, а Рыжик пришлёпнул мою подпись круглой печатью. Передавая эту справку поммашиниста, я честно посоветовал ему не спешить предъявлять эту честную справку любым советским властям, по-скольку те могли понять этот документ не совсем так, как этого хотелось бы поммашиниста…

Ещё через день уже в родном отряде я получил точную информацию о результате подрыва моста. Средний главный пролёт полностью исчез, остатки его немного высовывались из воды; паровоз слетел в пустой уже пролёт, доламывая остатки моста и уродуясь при этом сам. Использовать обломки пролёта для восстановления моста невозможно. Это был предел моих ожиданий.

Такое серьёзное повреждение моста нельзя будет устранить до прихода Красной Армии. Для надёжности я послал к мосту две опытные подрывные группы. Одна из групп  имела противотанковое ружьё ПТРД калибра 14,5 мм. Задача для подрывных групп была чёткой и ясной: не пропускать к разрушенному мосту с запада ни одного ремонтного поезда, чтобы ни в коем случае не допустить восстановление моста до прихода родной Красной Армии.

Вот так-то: знай наших!..

Ещё через день я столкнулся с незнакомой стройной девахой с пистолетной кобурой на поясе явно для вальтера образца 38 года:

— Акбар, — зазвучал вроде бы знакомый голос.

— Разрешите обратиться, — поправил я незнакомку.

— Да, да, конечно, — зачастила она,— ты, Акбар, вроде обещал мне 70000 рейхсмарок, если на мне женится твой партизан?

Тут я понял, что передо мной несостоявшаяся невеста того самого поммашиниста, с которым я прокатился взрывать мост.

— Пистолет-то откуда? — поинтересовался я на всякий случай.

— Твой Рыжик подарил.

— Если обнаружу нечищеный вальтер, наложу взыскание.

— У меня всегда всё чистое-пречистое, — заверила бывшая невеста, — так как насчёт 70000 рейхсмарок?

— Я не вижу при тебе жениха.

— А Рыжик? — и она ткнула пальцем в левое запястье, где должны были находиться часы, подаренные ей Рыжиком.

«Ну и ну, — подумал я, — неужто успела захомутать за какую-то неделю моего Рыжика?» — и попробовал защитить братана:

— Нужно его согласие на бракосочетание. Может он не решится на такое серьёзное дело?

— А куда он от меня денется? — заявила деваха, крутя ногу на каблуке.

Я посмотрел на её каблук, буравящий землю, и подумал, что Рыжик чего доброго действительно может оказаться под этим самым каблуком. Надо было спасать верного братана:

— Пусть Рыжик сам выскажется по этому вопросу, а необходимая круглая печать у нас есть.

И тут разговор сменил своё направление:

— А ты, Акбар, не такой уж и страшный, как кажешься сначала, — игриво проворковала «невеста» и вдруг тыльной стороной костяшек пальцев погладила мою щеку. И мне это почему-то понравилось.

Не знаю, чем бы этот разговор закончился, но тут вмешалась, неотлучно сопровождавшая меня по отряду, Цапля:

— Товарищ командир, — раздался её звенящий голос, — разрешите побалакать с «новенькой»!

— Пожалуйста, — обрадовался я выходу из неловкого положения.

Цапля вынырнула из-за моей спины и ухватила «новенькую» за рукав:

— Пойдём-ка пошепчемся! — и отвела её шагов на десять в сторону:

— Ты, новенькая, — послышался цаплевый напряжённый шёпот, — губёшки-то свои не раскатывай на Акбара и глазищами своими бесстыжими на него не зыркай! Имей ввиду: Акбар в войну для всех отрядовских баб ничейный!

— А после войны?

— А после войны в очереди на Акбара я буду первой!

— Ты ещё молода для него, — попыталась возразить «новенькая».

— До конца войны повзрослею в самый раз! — заявила, как отрезала, Цапля и вроде бы нечаянно прижала ствол своего шмайсера к животу соперницы.

Я не успел вмешаться в бабью распрю: меня отвлёк громкий оклик запотевшего связного:

— Акбар, — он с трудом выдавливал слова из пересохшего горла, — от реки прут немцы на нас!

— Много?

— Считай: цельная дивизия!

«Немцы ни за что не простят нам взорванный мост, — понял я, — надо уходить отсюда подальше и немедля».

— Цапля! — позвал я громко своего самозваного адьютанта, спасая одновременно «новенькую» от неудержимого натиска злющей Цапли, — начальника штаба ко мне! Бегом!

Цапля рванулась к штабному помещению, придерживая рукой у пояса, пытавшийся подпрыгивать непослушный автомат, а я поторопился следом. Появившемуся начштаба я приказал:

— Весь отряд поднять по тревоге! Уходим отсюда на запад, на запасную базу! Чтобы через час здесь не было никого!
И всё здесь заминировать так, чтобы от немцев кишки на деревьях повисли!
Действуй!

Вокруг началось общее всё усиливающееся движение.

Братанам, уже бежавшим ко мне вместе с неотлучной Цаплей, я высказался по-братски:

— Седлайте лошадок, братаны! Всё барахло во вьюки и на лошадей! Уходим отсюда совсем, без возврата!

Это не удивило моих, почти родных мне, братанов: раньше видывали и не такое.

Минут через сорок я уже был в седле. Лошадь Цапли оказалась чуть сзади, и никто этому не удивился. Я не стал давать команду, вроде: «Вперёд!» или «Поехали!» Я просто ткнул каблуком лошадь в бок, и моя группа начала покидать насиженное место. Я даже не оглянулся — всё здешнее для меня становилось очередным прошлым.

Имея на левом бедре лимонку-гранату и любимую острейшей тусклой(2) златоустовской стали финку, не раз и не два, и даже не трижды  проверявшую горло врага на прочность, а с правой стороны не менее любимый двадцатизарядный маузер, много-много раз спасавший жизнь мне и сокращавший жизни моих врагов, я не собирался останавливать рост числа убитых лично мною гадов, которое уже перевалило за 60.

Качаясь в седле в окружении, преданнейших мне, братанов и Цапли, готовой за меня выцарапать глаза кому угодно, я ехал продолжать поганую войну, т. е. уводил многосотенный и послушный мне отряд туда, где он сможет нанести врагу ещё больший урон и ущерб. А если мой личный счёт и там будет увеличиваться (а он будет увеличиваться обязательно), то это уже впридачу к моей основной командирской работе




Примечания:

1 — стр.176 — Здесь нет ошибки. Оккупированная Германией Чехословакия всю вторую мировую войну старательно изготавливала для Гитлера огромное количество разного хорошего оружия: танки, самоходки, орудия, пистолеты, пулемёты, автомашины и магазинные винтовки. Всего магазинных винтовок было поставлено Гитлеру 1 000 000 (миллион) штук, что составляло 10 процентов от всего количества магазинных винтовок применённых Гитлером во второй мировой войне, т. е. огромное количество. Таков был подлый чешский вклад в войну с Советским Союзом.

2 — стр.189 — Во время Великой отечественной Войны (ВОВ) по личному указанию тов. И.Сталина в уральском г. Златоусте изготавливались для особых диверсионных групп специальные ножи. Для них применялась редчайшая сталь тёмного цвета для уменьшения предательского отблеска. Ножи были очень твёрдыми и очень острыми. Немцы такой нож называли «Schwarzmesser» (чёрный нож). Ещё в 1956 году в музее Красной Армии демонстрировался «шварцмессер». Это был обоюдоострый кинжал с коротким тускло-тёмным лезвием, чёрной прямой рукоятью и короткой прямой поперечиной (гардой) для упора руки. Никаких украшений и излишеств на кинжале не было. Без всякого сомнения, это был великолепный рабочий инструмент для специалиста ножевого дела. Шварцмессер уже давно стал красивой легендой той страшенной войны.



                Июнь, 2016 г.