Последняя загадка

Когда я училась в школе, в одном классе со мной был худенький, светловолосый мальчик со стеклянными глазами. Стеклянными – потому что в них застыло такое отчаянное ощущение безысходности, что было странно подолгу вглядываться в расширенные черные зрачки.

Толя – так его звали – был близоруким, но упорно не хотел носить очки. «Зачем музыканту стопроцентное зрение? – с вызовом говорил он обескураженным преподавателям. – Слух ему нужен. Слух». Слух у Толи, в отличие от зрения, действительно был хорошим. Он легко подбирал любые мелодии на гитаре и фортепиано, идеально играл на саксофоне и даже что-то сочинял. Но меня поражали вовсе не его выдающиеся способности. Во всём облике худощавого мальчика хранилась какая-то страшная загадка, а я в детстве, когда жизненный опыт еще не душил и голос разума быстро умолкал, любила разгадывать загадки.

Толя редко с кем-то разговаривал. А если и разговаривал, то односложными, ничего не значащими фразами. Поэтому никто не знал, что на самом деле кроется у него в душе. Иногда, на переменах, Толя в одиночестве садился на какую-нибудь отдаленную скамейку и закрывал глаза. Как только звенел звонок, он вздрагивал, будто в забытьи проводил рукой по шее, а потом, как ни в чем ни бывало, заходил в класс. Толика считали странным, но никогда не решались над ним подшучивать, как это любят делать в школе, где жестокие дети так часто навешивают «ярлыки» на своих сверстников. Нет, тут было не до шуток: ведь порой казалось, что тёмно-серыми глазами светловолосого мальчика на нас глядит сама смерть.

Как я уже говорила, меня манили загадки. Комплексы в моей подростковой душонке отсутствовали, стереотипы о том, что девушки ничего не делают первыми – тоже. Поэтому, когда на очередной перемене Толик снова направился к заветной скамейке, я решительно подскочила к нему и выпалила:

- Толь! Ты почему всегда… Такой молчун?
Толя уставился на меня, как инопланетянин на сахарный тростник.
- Хочу и молчу. Тебе-то что?
- Просто так. Интересно.
- Ну, раз интересно, то пусть уразумеет твоя башка: Юнг писал, что люди делятся на экстравертов и интровертов. То есть тех, кто вечно со всеми болтает, и тех, кто предпочитает молчать. Я – интроверт. Разрешите идти?
- Толь, постой! Почему ты постоянно закрываешь глаза и проводишь рукой по горлу? Разве все интроверты так делают?
- Не суй свой курносый нос в чужие дела.

С этими словами Толя резко развернулся и пошёл, что называется, восвояси. А я застыла на месте, как печальная Царскосельская статуя. Что делать? С достоинством уйти, перестать обращать внимание на несуразного Толика или догнать его и пытать дальше?.. Разум твердил первое, сердце подсказывало второе. В итоге я совершила самый рисковый поступок своей жизни: как можно тише подсела на скамейку рядом с медитирующим Толей и… осторожно накрыла ладонью его руку. Мне просто показалось, что в воспаленном воображении пятнадцатилетнего подростка сейчас происходит нечто ужасное. От этого «нечто» его надо было спасать.

Толик спокойно открыл глаза, так же высокомерно, как и раньше, посмотрел на замершую меня и сказал:

- Ты что, влюбилась, что ли?
- Очень надо, - покраснела я.
- Вали-ка ты отсюда, Егорова. Не мешай.
- Я уйду, это несложно. Но я боюсь за тебя. Вдруг ты там, в своих интровертных мыслях, придумываешь, как затянуть петлю себе на шее?..

Толя испуганно вздрогнул.

- Это ты брось, Егорова… Брось.

Несмотря на дрожь, вдруг возникшую в кончиках пальцев, я больше не могла выдерживать такой волны негатива.

- Прости, Толь, если обидела. Счастливо оставаться.

И я радостно помчалась к заскучавшим подружкам, а Толя равнодушно уставился в серую стену. Стеклянными глазами, прямо перед собой.

Загадочному молчуну понадобился месяц, чтобы оправиться от шокового состояния, в которое я ввела его своим нашествием. За этот месяц пристальный взгляд Толика всё чаще останавливался на мне – подружки довольно хихикали и подшучивали:

- Оль, похоже, тебе кавалер нашёлся!
- Уж не влюбился ли в тебя наш молчун?

Я отнекивалась и краснела. А у самой на душе было как-то тревожно: действительно, зачем постоянно на меня так смотреть?..

В мае, на уроке физкультуры, дело приняло критический оборот. Все, кроме меня и Толи, бегали кросс. Мы сидели на помятой тёмно-зелёной траве. Я тщательно пыталась делать вид, что увлечённо читаю учебник по физике. Толя как обычно был занят высоким: смотрел в пространство.

- Слушай, Егорова…

Его низкий голос прозвучал так гулко над притихнувшим стадионом, так неожиданно, что я выронила из рук учебник по физике.

- Я так и знал, что не интересно тебе это, - ухмыльнулся Толик.
- Ты это хотел мне сказать?
- Отнюдь нет. Ты меня тогда спросила… В общем, я долго думал, как бы тебе объяснить…
- Что объяснить?
- Тьфу, бестолковая же ты, Егорова!
- Знаешь что?! – гнев, обида, которые накопились во мне во время напряженного молчания, смущения и сердцебиения, наконец-то могли выплеснуться наружу. – Будешь обзываться и оскорблять меня – поднимусь, уйду и даже не посмотрю в твою сторону! Ты снова останешься один, интроверт несчастный. И тебе некому и нечего будет объяснять.

Я встала с газона, яростно поправляя помявшуюся юбку, и услышала тихий – мурашками по коже – голос. Голос из души.

- Оля… Пожалуйста, не обижайся. Прости, я знаю, как у меня дурной характер. Буду ждать тебя у школы после уроков. Надо поговорить.

В тот день что-то определённо пошло не так. С самого начала. Тоненькая ниточка, которая могла вывести и меня, и Толю на путь истинный, безнадёжно оборвалась.
Как и обещал, Толя преданно ждал меня у школы.

- Портфель твой, что ли, понести? – сказал он вместо «привета».
- Ну, понеси, - равнодушно пожала я плечами, а сама при этом злобно подумала: «Всё равно что одолжение делает! Разве так ведут себя настоящие джентльмены?»
- Я, Егорова, хочу с тобой поговорить о серьёзных вещах. Поэтому ты это… Брось свой смех и шуточки всякие.
- Валяй.
- Обещаешь не смеяться?
- Не обещаю, но постараюсь.
- Это уже что-то. Так вот: ты когда-нибудь думала о смерти?

Был солнечный майский день – как раз один из тех первых весенних деньков, когда только-только становится тепло и прохожие на улицах радостно выпрыгивают из надоевших курток. Думать о смерти в такое время совсем не хотелось.

- А зачем вообще о ней думать?
- Как зачем? Однажды она заберёт тебя. О смерти нужно думать каждый раз, когда встаёшь утром с кровати. Ты должна принять её как факт, как аксиому, смириться…
- Толя! – я резко остановилась и в упор посмотрела в его стеклянные глаза, потому что происходящее было выше моих сил.
- Да? – так же оторопело остановился он.
- Ты зачем мне нотации читаешь? Хочешь организовать сообщество самоубийц?
- Я специально начал издалека.
- Издалекаааа?! Дальше – ещё хуже, значит? Знаешь, у меня нет никакого желания с тобой разговаривать до тех пор, пока ты не научишься думать о чём-то ещё, кроме смерти.

И я развернулась и ушла, не оглядываясь. Хотя очень хотелось. Я так и чувствовала, как пристальный взгляд Толи буквально жёг мою спину. Не знаю, почему тогда я так отреагировала на, казалось бы, безобидные философские размышления. Ничего грубого или предосудительного в них не было. Просто… Я боялась смерти. Настолько сильно, что у меня не хватало сил осмыслять её философски. Мне хотелось жить, жить здесь и сейчас, радоваться весеннему солнцу, ручейкам, птицам – всем этим избитым, но важным атрибутам мироздания. Смерть придёт нескоро, и думать о ней в 15 лет абсолютно незачем.

А потом наступила эра молчания, когда ни я, ни Толя не отваживались заговорить первыми. Мы поедали друг друга глазами так неприкрыто и с такой ненавистью, что мои подружки даже перестали смеяться над «влюблённостью» Толика. Вплоть до выпускного в 11 классе, когда терять было уже нечего. Да и я вдруг почувствовала, что очень пожалею, если всё-таки не попрошу прощения у тонкого устройства Толиной души.

Выпускной – это праздник пышных платьев и умопомрачительных причёсок, начало не просто новой жизни, а новой жизненной эпохи. В такой день разговоры о смерти ещё менее уместны, чем весной на закате девятого класса. Но студенчество представлялось мне тёмным омутом, в который предстояло погрузиться с головой, желательно зажмурив глаза. Я поступила наугад – туда, куда позволяли баллы, на специализацию, в которой ничего не понимала. Вот поэтому мне и нужен был Толя. Его «стеклянность» постепенно начала обретать плоть даже в моём, смешливом и легкомысленном сознании.

В клубе было темно, душно, то и дело орала громкая музыка и мигал блестящий свет. Одним словом, разговаривать в подобных условиях было совершенно невозможно. На улице, рядом с кустами сирени, на деревянных скамейках ютились влюблённые парочки, просто те, кому стало скучно внутри, и Толя. Он сидел один, скрестив руки за головой и чуть развалившись на спинке, и смотрел на чёрное беззвёздное небо.

- Привет, - осторожно сказала я. – Подвинешься?
- А? – Толик словно не сразу смог очнуться от своих «возвышенных» мыслей, осознать, кто и зачем перед ним стоит. – А, это ты… Садись, конечно. Ты когда-нибудь думала, что небо тоже смотрит на нас? Как и мы на него…

Он сказал это так просто, так искренне, без тени позёрства или издёвки. Как будто между нами не было повисшей в воздухе ссоры и кучи недосказанных слов, как будто не было этих двух лет молчаливых переглядываний…

- Теперь я буду часто об этом думать.
- Ну как, я выполнил твоё задание?
- Какое?
- Ты говорила, что я должен меньше размышлять о смерти. Теперь я думаю о высшей материи – о небе.
- Забудь, что я тогда говорила. Я давно хотела попросить у тебя прощения.
- Да ладно, чего уж там. Проблема была не в твоих словах, а в том, что ты меня не поняла.
- Я попыталась. Пытаюсь до сих пор.
- В тот день… Я хотел рассказать тебе одну историю. Надеялся, ты поможешь мне выкарабкаться из того бреда, в который я себя загнал. Мне нужен был человек… Думающий человек. Ты была похожа на него. Но в итоге ты просто испугалась.
- Что за история? Ты можешь рассказать её сейчас. Я больше не боюсь…
- Смерти?
- Да. Смерти.
- Правильно. Видишь, всё-таки мы смогли друг друга чему-то научить. История предельно проста: мой папа повесился, когда мне было пять. Я зашёл в комнату – хотел попросить прочитать мне сказку – а он болтался в петле с высунутым синим языком. Вот тогда я испугался по-настоящему. И я решил думать о смерти каждый день, чтобы избавиться от этого страха.
- У тебя получилось?
- В том-то и дело, что нет.

Мы замолчали и уставились в небо. «Простая» история казалась мне слишком ужасной для того, чтобы быть правдой: в моём сказочном, еще полудетском мире в окружении родительской заботы никогда не находилось места для трагедии. Я была счастливой во всех смыслах этого слова, но не умела это как следует оценить и осознать.

- Но почему твой папа… Так поступил?
- Кто теперь узнает? Бог ему судья. Мама рассказывала, он играл в театре. А актёрская душа, сама знаешь, потёмки.

Когда мы прощались на рассвете, отпустив в небо символические шарики, Толя с достоинством пожал мне руку. Обниматься и обливаться слезами – это было не в его стиле.

- Спасибо тебе, Оля. Надеюсь, мы оба обретём то, что ищем.

Я тоже хотела сказать что-нибудь из серии красивого и вечного, но в горле по непонятной причине застрял ком.

- Пока… - только и смогла выдавить я.

Дальше произошло нечто странное. Высокий Толя наклонился, быстро поцеловал меня в губы, сжал вспотевшую ладонь на прощание и ушёл. А я стояла на холодном ветру в лёгком платье и не понимала, почему у меня загорелись щёки.

Прошло уже пять лет, а я не знаю, как сложилась его судьба. Туманный образ маячит где-то вдали – но это лишь образ, который порой очень трудно воскресить в воображении. Я многое забываю: черты лица, интонацию голоса… Наверное, загадки так и должны оставаться загадками. Разгаданные, они теряют свой смысл. Они… умирают.


Рецензии
Загадки, конечно, не теряют смысл от того, что их разгадывают. И, уж тем более, не умирают от этого. Ответ на свою загадку Толя озвучил сам. И, всё же, Толя остается загадкой. Загадкой для всех, кому он встретится на жизненном пути.

В этом рассказе прекрасно всё - и язык, и стиль, и связный сюжет тоже в наличии - всё на месте.

Леонард Зиновьев   24.11.2017 08:41     Заявить о нарушении
Леонард, спасибо за приятный отзыв и ваши размышления:)

Анастасия Тихова   26.11.2017 20:01   Заявить о нарушении