Последняя загадка

Когда я училась в школе, в одном классе со мной был худенький, светловолосый мальчик со стеклянными глазами. Стеклянными – потому что в них застыло такое отчаянное ощущение безысходности, что было странно подолгу вглядываться в расширенные черные зрачки.

Толя – так его звали – был близоруким, но упорно не хотел носить очки. «Зачем музыканту стопроцентное зрение? – с вызовом говорил он обескураженным преподавателям. – Слух ему нужен. Слух». Слух у Толи, в отличие от зрения, действительно был хорошим. Он легко подбирал любые мелодии на гитаре и фортепиано, идеально играл на саксофоне и даже что-то сочинял. Но меня поражали вовсе не его выдающиеся способности. Во всём облике худощавого мальчика хранилась какая-то страшная загадка, а я в детстве, когда жизненный опыт еще не душил и голос разума быстро умолкал, любила разгадывать загадки.

Толя редко с кем-то разговаривал. А если и разговаривал, то односложными, ничего не значащими фразами. Поэтому никто не знал, что на самом деле кроется у него в душе. Иногда, на переменах, Толя в одиночестве садился на какую-нибудь отдаленную скамейку и закрывал глаза. Как только звенел звонок, он вздрагивал, будто в забытьи проводил рукой по шее, а потом, как ни в чем ни бывало, заходил в класс. Толика считали странным, но никогда не решались над ним подшучивать, как это любят делать в школе, где жестокие дети так часто навешивают «ярлыки» на своих сверстников. Нет, тут было не до шуток: ведь порой казалось, что тёмно-серыми глазами светловолосого мальчика на нас глядит сама смерть.

Как я уже говорила, меня манили загадки. Комплексы в моей подростковой душонке отсутствовали, стереотипы о том, что девушки ничего не делают первыми – тоже. Поэтому, когда на очередной перемене Толик снова направился к заветной скамейке, я решительно подскочила к нему и выпалила:

- Толь! Ты почему всегда… Такой молчун?
Толя уставился на меня, как инопланетянин на сахарный тростник.
- Хочу и молчу. Тебе-то что?
- Просто так. Интересно.
- Ну, раз интересно, то пусть уразумеет твоя башка: Юнг писал, что люди делятся на экстравертов и интровертов. То есть тех, кто вечно со всеми болтает, и тех, кто предпочитает молчать. Я – интроверт. Разрешите идти?
- Толь, постой! Почему ты постоянно закрываешь глаза и проводишь рукой по горлу? Разве все интроверты так делают?
- Не суй свой курносый нос в чужие дела.

С этими словами Толя резко развернулся и пошёл, что называется, восвояси. А я застыла на месте, как печальная Царскосельская статуя. Что делать? С достоинством уйти, перестать обращать внимание на несуразного Толика или догнать его и пытать дальше?.. Разум твердил первое, сердце подсказывало второе. В итоге я совершила самый рисковый поступок своей жизни: как можно тише подсела на скамейку рядом с медитирующим Толей и… осторожно накрыла ладонью его руку. Мне просто показалось, что в воспаленном воображении пятнадцатилетнего подростка сейчас происходит нечто ужасное. От этого «нечто» его надо было спасать.

Толик спокойно открыл глаза, так же высокомерно, как и раньше, посмотрел на замершую меня и сказал:

- Ты что, влюбилась, что ли?
- Очень надо, - покраснела я.
- Вали-ка ты отсюда, Егорова. Не мешай.
- Я уйду, это несложно. Но я боюсь за тебя. Вдруг ты там, в своих интровертных мыслях, придумываешь, как затянуть петлю себе на шее?..

Толя испуганно вздрогнул.

- Это ты брось, Егорова… Брось.

Несмотря на дрожь, вдруг возникшую в кончиках пальцев, я больше не могла выдерживать такой волны негатива.

- Прости, Толь, если обидела. Счастливо оставаться.

И я радостно помчалась к заскучавшим подружкам, а Толя равнодушно уставился в серую стену. Стеклянными глазами, прямо перед собой.

Загадочному молчуну понадобился месяц, чтобы оправиться от шокового состояния, в которое я ввела его своим нашествием. За этот месяц пристальный взгляд Толика всё чаще останавливался на мне – подружки довольно хихикали и подшучивали:

- Оль, похоже, тебе кавалер нашёлся!
- Уж не влюбился ли в тебя наш молчун?

Я отнекивалась и краснела. А у самой на душе было как-то тревожно: действительно, зачем постоянно на меня так смотреть?..

В мае, на уроке физкультуры, дело приняло критический оборот. Все, кроме меня и Толи, бегали кросс. Мы сидели на помятой тёмно-зелёной траве. Я тщательно пыталась делать вид, что увлечённо читаю учебник по физике. Толя как обычно был занят высоким: смотрел в пространство.

- Слушай, Егорова…

Его низкий голос прозвучал так гулко над притихнувшим стадионом, так неожиданно, что я выронила из рук учебник по физике.

- Я так и знал, что не интересно тебе это, - ухмыльнулся Толик.
- Ты это хотел мне сказать?
- Отнюдь нет. Ты меня тогда спросила… В общем, я долго думал, как бы тебе объяснить…
- Что объяснить?
- Тьфу, бестолковая же ты, Егорова!
- Знаешь что?! – гнев, обида, которые накопились во мне во время напряженного молчания, смущения и сердцебиения, наконец-то могли выплеснуться наружу. – Будешь обзываться и оскорблять меня – поднимусь, уйду и даже не посмотрю в твою сторону! Ты снова останешься один, интроверт несчастный. И тебе некому и нечего будет объяснять.

Я встала с газона, яростно поправляя помявшуюся юбку, и услышала тихий – мурашками по коже – голос. Голос из души.

- Оля… Пожалуйста, не обижайся. Прости, я знаю, как у меня дурной характер. Буду ждать тебя у школы после уроков. Надо поговорить.

В тот день что-то определённо пошло не так. С самого начала. Тоненькая ниточка, которая могла вывести и меня, и Толю на путь истинный, безнадёжно оборвалась.
Как и обещал, Толя преданно ждал меня у школы.

- Портфель твой, что ли, понести? – сказал он вместо «привета».
- Ну, понеси, - равнодушно пожала я плечами, а сама при этом злобно подумала: «Всё равно что одолжение делает! Разве так ведут себя настоящие джентльмены?»
- Я, Егорова, хочу с тобой поговорить о серьёзных вещах. Поэтому ты это… Брось свой смех и шуточки всякие.
- Валяй.
- Обещаешь не смеяться?
- Не обещаю, но постараюсь.
- Это уже что-то. Так вот: ты когда-нибудь думала о смерти?

Был солнечный майский день – как раз один из тех первых весенних деньков, когда только-только становится тепло и прохожие на улицах радостно выпрыгивают из надоевших курток. Думать о смерти в такое время совсем не хотелось.

- А зачем вообще о ней думать?
- Как зачем? Однажды она заберёт тебя. О смерти нужно думать каждый раз, когда встаёшь утром с кровати. Ты должна принять её как факт, как аксиому, смириться…
- Толя! – я резко остановилась и в упор посмотрела в его стеклянные глаза, потому что происходящее было выше моих сил.
- Да? – так же оторопело остановился он.
- Ты зачем мне нотации читаешь? Хочешь организовать сообщество самоубийц?
- Я специально начал издалека.
- Издалекаааа?! Дальше – ещё хуже, значит? Знаешь, у меня нет никакого желания с тобой разговаривать до тех пор, пока ты не научишься думать о чём-то ещё, кроме смерти.

И я развернулась и ушла, не оглядываясь. Хотя очень хотелось. Я так и чувствовала, как пристальный взгляд Толи буквально жёг мою спину. Не знаю, почему тогда я так отреагировала на, казалось бы, безобидные философские размышления. Ничего грубого или предосудительного в них не было. Просто… Я боялась смерти. Настолько сильно, что у меня не хватало сил осмыслять её философски. Мне хотелось жить, жить здесь и сейчас, радоваться весеннему солнцу, ручейкам, птицам – всем этим избитым, но важным атрибутам мироздания. Смерть придёт нескоро, и думать о ней в 15 лет абсолютно незачем.

А потом наступила эра молчания, когда ни я, ни Толя не отваживались заговорить первыми. Мы поедали друг друга глазами так неприкрыто и с такой ненавистью, что мои подружки даже перестали смеяться над «влюблённостью» Толика. Вплоть до выпускного в 11 классе, когда терять было уже нечего. Да и я вдруг почувствовала, что очень пожалею, если всё-таки не попрошу прощения у тонкого устройства Толиной души.

Выпускной – это праздник пышных платьев и умопомрачительных причёсок, начало не просто новой жизни, а новой жизненной эпохи. В такой день разговоры о смерти ещё менее уместны, чем весной на закате девятого класса. Но студенчество представлялось мне тёмным омутом, в который предстояло погрузиться с головой, желательно зажмурив глаза. Я поступила наугад – туда, куда позволяли баллы, на специализацию, в которой ничего не понимала. Вот поэтому мне и нужен был Толя. Его «стеклянность» постепенно начала обретать плоть даже в моём, смешливом и легкомысленном сознании.

В клубе было темно, душно, то и дело орала громкая музыка и мигал блестящий свет. Одним словом, разговаривать в подобных условиях было совершенно невозможно. На улице, рядом с кустами сирени, на деревянных скамейках ютились влюблённые парочки, просто те, кому стало скучно внутри, и Толя. Он сидел один, скрестив руки за головой и чуть развалившись на спинке, и смотрел на чёрное беззвёздное небо.

- Привет, - осторожно сказала я. – Подвинешься?
- А? – Толик словно не сразу смог очнуться от своих «возвышенных» мыслей, осознать, кто и зачем перед ним стоит. – А, это ты… Садись, конечно. Ты когда-нибудь думала, что небо тоже смотрит на нас? Как и мы на него…

Он сказал это так просто, так искренне, без тени позёрства или издёвки. Как будто между нами не было повисшей в воздухе ссоры и кучи недосказанных слов, как будто не было этих двух лет молчаливых переглядываний…

- Теперь я буду часто об этом думать.
- Ну как, я выполнил твоё задание?
- Какое?
- Ты говорила, что я должен меньше размышлять о смерти. Теперь я думаю о высшей материи – о небе.
- Забудь, что я тогда говорила. Я давно хотела попросить у тебя прощения.
- Да ладно, чего уж там. Проблема была не в твоих словах, а в том, что ты меня не поняла.
- Я попыталась. Пытаюсь до сих пор.
- В тот день… Я хотел рассказать тебе одну историю. Надеялся, ты поможешь мне выкарабкаться из того бреда, в который я себя загнал. Мне нужен был человек… Думающий человек. Ты была похожа на него. Но в итоге ты просто испугалась.
- Что за история? Ты можешь рассказать её сейчас. Я больше не боюсь…
- Смерти?
- Да. Смерти.
- Правильно. Видишь, всё-таки мы смогли друг друга чему-то научить. История предельно проста: мой папа повесился, когда мне было пять. Я зашёл в комнату – хотел попросить прочитать мне сказку – а он болтался в петле с высунутым синим языком. Вот тогда я испугался по-настоящему. И я решил думать о смерти каждый день, чтобы избавиться от этого страха.
- У тебя получилось?
- В том-то и дело, что нет.

Мы замолчали и уставились в небо. «Простая» история казалась мне слишком ужасной для того, чтобы быть правдой: в моём сказочном, еще полудетском мире в окружении родительской заботы никогда не находилось места для трагедии. Я была счастливой во всех смыслах этого слова, но не умела это как следует оценить и осознать.

- Но почему твой папа… Так поступил?
- Кто теперь узнает? Бог ему судья. Мама рассказывала, он играл в театре. А актёрская душа, сама знаешь, потёмки.

Когда мы прощались на рассвете, отпустив в небо символические шарики, Толя с достоинством пожал мне руку. Обниматься и обливаться слезами – это было не в его стиле.

- Спасибо тебе, Оля. Надеюсь, мы оба обретём то, что ищем.

Я тоже хотела сказать что-нибудь из серии красивого и вечного, но в горле по непонятной причине застрял ком.

- Пока… - только и смогла выдавить я.

Дальше произошло нечто странное. Высокий Толя наклонился, быстро поцеловал меня в губы, сжал вспотевшую ладонь на прощание и ушёл. А я стояла на холодном ветру в лёгком платье и не понимала, почему у меня загорелись щёки.

Прошло уже пять лет, а я не знаю, как сложилась его судьба. Туманный образ маячит где-то вдали – но это лишь образ, который порой очень трудно воскресить в воображении. Я многое забываю: черты лица, интонацию голоса… Наверное, загадки так и должны оставаться загадками. Разгаданные, они теряют свой смысл. Они… умирают.