«Я научу твоих детей гадить на твою могилу, а твои внуки свои экскременты будут называть твоей фамилией, козлина сепарская!» - Виктор Ярмолюк тяжело откинулся от клавиатуры на спинку кресла, в ушах шумело, сердце гулко бухало о ребра, пальцы дрожали, а в суставах ломило. Каждый раз, вспоминая о тех фейсбучных баталиях, когда он, оставшийся без ног и глаза, вынужден был в 2014-м стать не комвзвода разведки, а сетевым агитатором Министерства информации Украины, наваливался такой адреналиновый вал, которого он не ощущал ни в том бою под Ольховаткой, где стал инвалидом, ни вообще за все время военной службы.
«Страшна не яростная ненависть войны и не ужас воспоминаний о войне, а воспоминания об ужасе воспоминания» - проскочила очень философская мысль и, пораженный ее неожиданной глубиной, Виктор даже на время забыл дышать: «Что со мной?... Откуда это?!... С ума схожу!?!...» И, когда от недостатка кислорода уже темнело в глазах, с усилием, с надрывом выдохнул, задышал часто-часто, до головокружения, негнущимися пальцами потянул джойстик управления креслом назад, подальше от компьютера с недописанным, поближе к полкам IKEA, где стояла больше чем наполовину пустая литровая бутылка дрянного дешевого виски.
Не глядя снял с полки, зубами выдернул пробку, плюнул пробкой куда-то в угол (ленивая мысль «опять жена ворчать будет, ей после вечерней работы еще в доме убирать» скользнула где-то по самому краю сознания), шумно присосался к горлышку: обжигающая зловонная жижа проскользнула в пищевод, оттуда теплая, почти горячая волна побежала по жилам, добралась до рук, до давно уже отсутствующих пальцев ног, разогрела уши, расслабила шею, плечи, ударила в голову — отпустило... Расслабился, закрыл глаза, забылся неспокойным то ли сном, то ли опьянением, смешавшим воспоминания, фантазии, бред, предчувствия...
* * *
Шумит, свистит, гудит, шевелится, бьется, накатывается волнами – и над головой, и под ногами, бьется пульсом в ушах и красными кругами в глазах, сердцем в горле, и не уйдет, и не придет, но прибудет вовеки, и сверху, и снизу…
Так было?
Так есть?
Так будет?
Так и было, так и есть, так и будет – а может, не было и не будет, какая разница… Здесь или там, завтра или вчера, в этой вселенной или в другой, параллельной или перпендикулярной... Время невластно над этим вечным непокоем, над вечностью изменчивости, бесконечностью движения ветра, моря, степи… Само время как будто гонится за ритмом этой изменчивости, миг — и ритм изменился, а время за изменчивостью опять не поспевает...
И траве, и степи, и живности всякой: жучкам и птицам, и хомякам-бурундукам-лисам, и даже волкам с кабанами остаётся только смириться, только в эту вечность влиться…
И только человек, приноравливаясь, как бы играя, пытается идти своей дорогой, то по ветру, расслабившись и отдавшись воле волн, то поперек ветра, сгибаясь от порывов, но быстро и упрямо прорываясь к своей цели, а то и почти против ветра, используя энергию волн и ветра в своих целях, медленно и упорно ползет, вгрызаясь в волны, в ветер, в землю... И сам того не ведая, творит и со-творит её...
И так же ревниво и пристально, как и время, совсем сверху смотрит на этот вселенский непокой жаркий золотой глаз солнца…
* * *
Свистит, шумит, шипит в эфире:
- Васька!
- А?
- Х.. на! Не спи! Ордер держать кто будет? Приводись, пока на Егора не навалился!
* * *
Медленно, торжественно и печально ползут по небу облака… Медленно, торжественно и печально ползут по морю парусники. Много их – не столько, сколько облаков в небе, но – десятки. Цепью ползут, борт от борта не больше, чем на длину судна…
У всех парусников надувные баллоны яркими цветами горят, салатно-синюю глубину моря режут. У всех парусников мачты наполовину голые, яркие паруса зарифлены, как будто приспущены из-за траура. У всех парусников тряпичные палубы натянуты как барабан. За кормой каждого тянется длинный, под 40 метров, почти резиновый трос, на котором прыгает по волнам большая надувная шайба. А в центре каждой – большой металлический цветок на солнце бликует: солнечные батареи и фокусировщики-отражатели над тяжелой черной коробкой корону развесили…
Далеко до берега – неширокой полоской на горизонте справа по борту темнеет. По самой кромке открытого моря ползет ровная линия парусников, как будто сеет или пашет, но не землю и не степь, и даже не пески прибрежные – злые короткие волны Азовского моря. Ползет разминирование…
* * *
Витёк Ярмолюк всю свою жизнь хотел стабильности, воевал за неё. Не то, чтобы жизнь его сильно била и бросала, но по сравнению со счастливым детством всю остальную его судьбу можно описать словами «отстаивал и отвоевывал уходящее». О развалившемся Союзе он и вспомнить ничего не мог толком — родился аккурат в год воцарения Горбачева, — но и нищеты и разрухи первых годов после развала Союза он тоже не увидел: отец, бывший партийный деятель, быстро стал преуспевающим бизнесменом, мать — секретарь комсомольской организации — удачно трудоустроилась секретарем в новом областном госаппарате, и только два воспоминания с возраста до десяти лет почти каждый сон посещали его: громадное окно «фонарём» в родительском доме на Комсомольском острове, глядящее на сверкающую водную гладь Днепра и мощный речной ветер, ветер и сквозняк, задувавший то в одну форточку большой угловой сталинской пятикомнатной квартиры, то в другую — и свободно шаливший в их доме, перелистывавший страницы книг на столе, стряхивавший занавесками горшки с цветами с подоконников, хлопавший неплотно закрытыми тяжелыми, крашеными жирной белой масляной краской дверьми...
А потом отца, «плотно занявшегося металлами», убили в какой-то полубандитской разборке между перекупщиками в Донецке. А начальник матери, ставшей секретарем-референтом начальника управления области, не поладил с новым областным начальством — и его перевели в Запорожье, подальше от «Южмаша», поближе к все тем же ненавистным металлам. А вслед за ним, оставив квартиру на квартирантов, в Запорожье уехали и мать, и маленький Витя.
С тех самых пор Витёк искренне любил яркий солнечный свет, напор и вечное гудение ветра, но инстинктивно ненавидел все изменения, новости, переезды, тяжелый, черный металл, металлургию, прокат, машиностроение... и Донецк, в котором неизвестно кто и неизвестно за что убил его отца. Даже сейчас, то ли в бреду, то ли во сне, все так же страстно любил и ненавидел...
* * *
Свистит, шумит, шипит в эфире:
- Валентиныч!
- Аюшки, Егорушка?!
- А долго ли еще до вечери, а то рыба обрыдла, хлебца хочется?
- Ох, трепло, «дайте попить, а то так кушать хочется, что переночевать негде»? Ты ж знаешь, сегодняшняя норма до траверза Бабах-Тарамы...
- Да знаю, но сколько это ещё по времени?
- А у тебя что, навигатора нету?
- Есть, но включать лень.
- Та-а-а-а-к... А ну-ка... Всем! Немедленно прекратить бардак! Всем проверить, включены ли навигаторы, если нет — включить! О включении доложить! Олухи безмозглые, расслабили булки, забыли, «на Азовье в маю семь погод на дню»! Зашквалит, разнесет ордер — где вы потом берег справа искать будете? До Крыма чапать?
- «Цыплёнок» - навигатор включён. Доклад закончен.
- Принято, «Цыплёнок».
- «Барракуда» - навигатор включён. Доклад окончил.
- Принято, «Барракуда».
- «Одиссей-один», все включено, олл инклюзифф, и в том числе доклад!
- Петя, не балаболь в эфире. «Одиссей-один», принято.
…
- А по поводу хлебушка, Егорка... Ну никто тебе не скажет, будет хлебушко, или нет: доедут до Бабах-Тарамы или еще дорогу не расчистили, живёт кто-то в поселке, или нет, есть свой хлеб в Тараме, или весь запас беженцам отдадут... У нас хоть рыбы много, а там....
* * *
Конец 20-х годов. Позади остались 16-й и 17-й, сбитый над Румынией старой польской ракетой самолет «самобеглого самопрезидента» Порошенко и четырехдневная война Польши и Турции на территории Молдовы, — а чего воевать, если все равно из Приднестровья пришли русские и ... слово, сказанное через ларингофон командира «Т-90», принуждает воюющие стороны к миру очень быстро и бесконечно убедительно.
Позади остался «третий мировой майданный фарс» и торжественная встреча Коломойского в Киеве, и даже высадившийся спецназ Моссад не только захватил и вывез «киевских днепровцев», но уже и эвакуировал «черновицких и винницких погорельцев».
Даже «политическое ток-шоу» между США и РФ по обмену Рената Ахметова (арестован во Флориде, США, в розыске Интерполом по обвинению РФ в укрывательстве от уплаты налогов, отмыванию денег, превышению полномочий, организации экономических преступлений) на Арсения Яценюка (арестован в Хабаровске, РФ, в розыске Интерполом по обвинению США в укрывательстве от уплаты налогов, отмыванию денег, превышению полномочий, организации экономических преступлений) — так и сидят Яценюк в одной камере, Ахметов в другой — но через океан.
Даже миротворческая операция контингента ООН по принуждению Украины к соблюдению Минских соглашений осталась позади — румыны и поляки в войсках ООН плохо защищались, очень много стреляли и очень громко жаловались, болгары и чехи «под шумок экономического участия» открыли свои производства (ах, как счастливо махали руками болгары, глядя на новоазовские пески, как громко кричали «природная экологическая гидропоника», ах, как полюбили в Европе новые луганские «Шкода-Л» и макеевские «Шкода-М», а ведь всего, по словам генконструктора Нариева, «выкинуть все тяжелое, лишнее и забубенно-сложное, поставить легкое, простое и сделанное по уму»), а шведы и немцы открыли вербовочные пункты ЧВК в... ну, не в Донецке и Луганске, но в Ясиноватой и в Лутугино, - и начали побеждать!
И плевать, что над войсками ООН очень часто реяли «неуставные» красно-лимонно-синие казачьи стяги, важно, что через две недели после начала участия шведско-германского контингента в Мариуполе, Красноармейске и Славянске не только прекратилась стрельба, грабежи и насилие, не только избранники народа провели референдум, давший результаты референдума 14-го года, но заработали предприятия, городское хозяйство, общественный транспорт, наладилась мирная жизнь...
* * *
Гораздо ярче и выпуклее, чем младшие классы школы в Днепропетровске, Витёк помнил школу в Запорожье. Тут всё было не так, все были против его привычек, его взглядов, его способа жизни. Говорят, детский коллектив жесток и безальтернативен — но не было коллектива, братства ни в Днепропетровске, в школе для детей именитых, заслуженных и власть имущих, ни в Запорожье, в школе для детей бизнесменов и региональных руководителей.
Коллектива не было, а жестокость с безальтернативностью — была. Здесь не ценилось громкое имя, должность и заслуги родителей. Здесь ценилось имущество и умение. Кого на какой машине привезли, кто в каком магазине одевается, у кого какой мобильный телефон и кто что на нём умеет сделать... Алик Гаспарян так долго и трудно пробивался в первые ряды детского уважения — и толку, если после того, как оказалось, что он не умеет принудительно включать вспышку на фотоаппарате своей Nokia и не знает, как сменить режим съемки с фото на видео, его в полчаса иссмеяли, разыздевались, затюкали — опустили во внутриклассовой табели о рангах с верхней ступеньки чуть ли не на последнюю, туда, где находились нищеброды, которые много умели, но почти ничего не имели.
Каждый был сам за себя, каждый сам строил своё будущее, каждый сам воевал против всех — но оценку себя и общественное признание он получал от тех же враждебных ему всех! Эта школа учила одиночку ненавидеть коллектив, противопоставлять себя коллективу, но и бояться коллектива, и подчинять себя ему, и идти на всё, чтобы завоевать признание в коллективе...
Витёк, не сильно отличаясь в учебе, по результату, оказался успешным учеником. Как ни трудно было поначалу, в конце концов он научился, оставаясь в тени, науськивать всех на нелюбимого одного; дождаться, когда у кого-то возникнут трудности, и картинно рисуясь, но внешне абсолютно бескорыстно, прийти на помощь; поймать кого-то одного на неблаговидном поступке, выжать из него все, что только можно — а потом всем этим по-барски поделиться с коллективом. К выпускным экзаменам класс его любил и многое прощал, хотя ни особыми успехами в учебе, ни особыми умениями, ни особым богатством, по сравнению с остальными учениками класса, Витёк не отличался.
Единственно, чего Витёк так и не сумел научиться, так это петь. Слабый хрипловатый голос срывался в фальцет, дыхания не хватало, хотелось орать, прыгать и размахивать руками, но ужас показаться смешным сковывал руки и ноги, сжимал горло... Приходилось презрительно поджимать губы, лениво щуриться и цинично цедить краешком рта: «фигляры не бывают хозяевами жизни»...
Но в глубине души... В глубине души всё же очень хотелось так спеть, затянуть такую тревожную тягучую вибрирующую мелодию, чтобы у самых красивых девушек класса от жути дрожали поджилки и восхищённо расширялись зрачки, а зябко передергивающиеся плечи страстно прижимались к подмышке певца — его подмышке. Витёк гнал от себя то страх, то желание петь, но в конце концов...
В конце концов он и сам поверил, что насквозь рационально-реалистичен, прагматично-циничен и абсолютно равнодушен к музыкальным глупостям.
* * *
Свистит, шумит, шипит в эфире:
- Антон Ильич, а Ильич?
- Чего, Максимка?
- А запойте песню — военную, казачью!...
- Тю на тебя, нашел время... Невтерпеж вечера дождаться, у костра напоемся...
- Не, вправду, Ильич, не один Максим, всем миром просим: спой что-то из тех времен! Ну, ты понял, когда был Союз и Империя!
- Кгм, прости, Ильич, но, Егорка с Максимкой, блин, ну и каша у вас в голове!... Где Империя, и где Союз — это ж прям антагонисты! Они ж друг с другом...
- Вот не надо, Валентиныч, нам тут политинформацию за правду агитировать! Ты ж сам не поёшь и песен столько, сколько Ильич, не знаешь. Потому Ильича просим — уже третий час пустого хода, поусыпает ща народ, спой песню, чтоб за душу хватала! А ты, хочешь слушать — слушай, не хочешь — не мешай, лады? Спой, Ильич, душевную!
- Душевную... Да ещё про Союз с Империей... И казачью... Но тогда не про море!
- Давай не про море!
И вырвалась из эфира, покатилась волной над волнами, ветром поверх ветра разнеслась над морем тягучим душевным напором, извечной тоской и глубинной нутряной правдой, сладкой тоской-мукой песня:
Полюшко-поле,
полюшко широко поле.
Едут по полю герои,
Эх, да русской армии герои...
Запел в эфир один, потом подхватил другой, ответил третий голос, и вот уже над волнами и без всякого эфира несется со всех кораблей москитной флотилии необоримым дыханием ветра вселенской изменчивости:
Едут-поедут,
Лихо запевают песню
Про свою казачью славну долю
О России-матушке кручинясь...
* * *
Еще в школе понял Витёк, чтобы быть любимым коллективом, нужно иметь деньги и щедро, но разумно, их тратить. А уж когда поступил в университет, оказалось, что что-что, а зарабатывать деньги Витёк умеет почище прочих. Нет, работать руками или головой, делать или изобретать новое — это было не для него, он никогда не причислял себя к нищебродам. Зато - «Ах, в Витечке проснулись таланты его папаши!» - не уставали повторять знавшие его отца — он четко видел, где, как и когда можно заработать быстро, и сколько для этого нужно приложить денег и сил.
К этому моменту его мама перешла из категории аппетитных секретарей-референтов, которую звали на работу в надежде не только на офисные способности, в категорию умеренно-потасканных опытных офисных волчиц, круто знающих своё дело, но не очень привлекательных ни в общении, ни в служебной обстановке. Результат — мама возглавила общий отдел серьёзной государственной силовой структуры, но количество денег в семье резко поубавилось, а желающих воздействовать на мамино решение через сынка резко выросло. Потому Виктор поступал на исторический в университет Днепропетровска.
Днепропетровск встретил Витька расхлябанным скрипом и дребезгом трамваев, неистребимыми ямами на Кырлы-Мырлы, исключавшими возможность быстро мчать на модном авто (а зачем тогда машина, если не для скорости и впечатлений на подружек?), запахами свежезаваренного кофе, свежепожаренных тыквенных семечек, месяцами не вывозимых помоек, воплями дерущихся гастрайбартеров самым ранним утром, пылью и плесенью в давно не убиравшейся родительской квартире — и ярким светом с речным ветром.
В первый же день Виктор побежал купаться на пляж на снова Монастырском острове — и у него украли одежду, хорошо, хоть носки с вложенными туда ключами от квартиры оставили. Так, в плавках и носках, возвращался он пешком домой две остановки трамвая, чтобы уже в своём дворе, в десяти метрах от подъезда столкнуться с нарядом милиции, который сначала отметелил нарушителя общественного порядка, а потом поднялся с ним, сплёвывающим кровь в кулак, в квартиру, чтоб проверить документы и отжать 1000 гривен за то, чтобы не заводить дело. Всё бы ничего, но Виктор хорошо потратился по приезду, и это оставались последние его наличные деньги.
И Витёк пустился «во все тяжкие»: в ход пошли договоры, бланки и печати еще отцовских фирм, с помощью ножниц, фотоаппарата, ксерокса и штрих-корректора создавался такой компромат, ксерокопии которого можно было предъявить совсем небедным наследникам «почивших в Бозе» партнеров и контрагентов отцовских бизнес-афёр с намёком «менты козлы и жизнь достала, но я многого не хочу и добро помню», будучи стопроцентно уверенным в успехе... И плевать ему было, что по этим документам отец его и «подельники» представлялись отпетыми преступниками и бандитами, главное было набрать первоначальный капитал.
А вот уже на вырученные таким образом деньги Витёк позже развернулся...
* * *
А вот сейчас конец 20-х и конец весны. Уже захрипел киевский хунтовский режим от удушающей влажной тяжести на своей шее задницы «мягкой силы» нового президента США. Майдан 14-го уже признан в ООН государственным переворотом, а Новороссия, Новороссийский Союз, стала полноправным членом ООН, да еще с правом «вето» для региона Восточной Европы — правда, для этого пришлось Новороссии выступить гарантом государственных обязательств и долгов Украины — но только в размерах до 14-го года и только в объемах, пропорциональных занимаемой ею территории Украины.
И покатилось — как ветер над степью, как шторм над морем, буквально все страны Евразии оказались заинтересованы в расширении территории Новороссии.
И миротворческий контингент выступил союзником уже регулярной, а не добровольческой, казачьей, армии Новороссии, для братской помощи восставшим независимым территориям бывшей Украины — и по всей Украине закипели баталии, и словесные, и боевые, в местных советах.
И как только большинством депутатов объявлен и проведен референдум о независимости и вхождении в Новороссию, и как только запрошена помощь по защите независимости — взлетают вертолеты и штурмовики с маркировкой ООН, урчат двигатели военной техники, и обходом, охватом, котлом или клином на штабных картах обжимаются укрепрайоны укрокарателей, разрастается территория Новороссии, и вот уже красно-синий андреевский крест уже уверенно реет над Геническом, Запорожьем, Павлоградом и Изюмом, а в Харькове, Полтаве, Днепропетровске, Херсоне — пока еще неясно, пока еще не сложилось референдума, пока еще война...
* * *
Свистит, шумит, шипит в эфире:
- Эх, хоррроша песня! Давай ещё!
- А не хватит пока?
- Да ты что, Ильич, не то, устал?
- Да есть маленько... Вы вон Витальку Палыча попросите, у него голос несильный, но глубокий и еще не дребезжит, он вам такую думу под настрой споёт!
- Эх, спасибо тебе, Антоха, сдал с потрохами!
- Ну Виталий Палыч, ну...
- А ну не канючь! Знаю я, чем Ильичу ответить... Это уже после другой войны, тоже Второй, Великой и Отечественной... Когда Союз для всех стал важнее, главнее и мощнее Империи... Всех Империй... Хоть уже и не казачья, вроде, но... Но всё равно казачья! Не мешай, дай подумать...
Эх, дороги...
Пыль да туман,
Холода, тревоги
Да степной бурьян,
Знать не можешь
Доли своей,
Может, крылья сложишь
Посреди степей.
Вьется пыль под сапогами — степями, полями.
А кругом бушует пламя
Да пули свистят...
Эх, дороги…
Пыль да туман,
Холода, тревоги
Да степной бурьян.
Выстрел грянет,
Ворон кружит…
Твой дружок в бурьяне
Неживой лежит.
А дорога дальше мчится, пылится, клубится,
А кругом земля дымится —
Чужая земля...
- Внимание всем! «Оптимист», на вест-зюйд-вест большая компактная группа металла, расстояние 75-50 метров, глубина... больше, чем до дна, 18 метров! В песок ушла... Прямо по курсу «Мистраля». По форме — торпеда? В Азовье — торпеда?...
- Так, «Оптимист», «Боливар», «Аллегро», «Мистраль», заходите самым малым, полукругом до 30 метров, радары и анализаторы на полную мощность. Повторяю, ближе 30 метров не приближаться! Всем остальным левентик, стоять, готовиться к подрыву!
- Эх, Макс, такую песню испортил, одно слово, МЧС!
- Отставить базлать в эфире на посторонние темы! Василий, еще раз поперек команды полезешь — в ночных вахтах сгною. Оленька, что там у вас? Где доклад по команде?
* * *
В университете Витёк учился охотно, но нерегулярно: много времени и сил забирал бизнес. Пришлось даже два раза уходить в академотпуск, а перед защитой диплома вообще перевестись на заочное отделение. Сначала ему просто скучно стало одному в огромной пятикомнатной квартире, заполненной сломанной квартирантами мебелью, а уж когда речь пошла о том, чтоб одному все это убрать... И в квартире поселился склад той мелочевки, которой торговали нанятые Витьком коробейники-нищеброды на пляжах Монастырского острова: печенье, семочки, орешки, минералка, лимонады, слабоалкоголка — все без срока годности.
Но лето быстро закончилось, к тому же в элитном, бывшем обкомовском доме весьма искоса стали посматривать на торговые экзерсисы юного историка, связанные с постоянным хождением по подъезду коробейников, — и в сентябре было закуплено оборудование, наняты три технаря, а бывшие розничные торговцы переквалифицировались в торговых агентов и мастеров прокладки и подключения кабельного телевидения. Витёк ничего не понимал в этих технологиях, но буквально нюхом чуял, чего жаждет потребитель, потому между каналами, «слизанными» со спутникового тиви, пускал фильмы с пиратских кассет и дисков, а позже и из интернета.
А когда весь Монастырский остров и прилегающие районы оказались окучены витькиным кабельным — как раз наступило следующее лето. Но коробейничать на Монастырском показалось уже скучно и невыгодно, и коробейники Витька оказались на азовском побережьи — благо, мама была чиновником неслабого чина в запорожской области и смогла «составить протекцию».
Так и в университете: историю Виктор воспринимал как бесконечный склад нестандартных ходов и уникальных поступков, которые приготовлены специально для его бизнеса. Увлеченно разбирался в причинах и следствиях тех или иных исторических событий, анализировал доступные исторические памятники, за всеми событиями и артефактами хотел увидеть человеческий характер, страсти, страстишки и потребности.
Такой подход радовал его учителей, хотя стремление по поводу и без повода привлекать «прикладную психологию» смущало и чуть-чуть раздражало. А на то, что у всех исторических персонажей в его трактовке характеры оказывались, скажем так, не лучшие, а скорее подлые, эгоистичные, жадные и скрытные, поначалу никто внимания не обращал. Витёк неосознанно интерполировал своё видение людей не только на окружающих, но и на исторических персонажей, и вся история человечества оказывалась сродни тому кодлу, в разборке которого погиб его отец...
* * *
И единогласным шквалом пронеслось по Европе голосование о сотрудничестве ООН с союзом правительств в изгнании непризнанных народных республик левобережья, оккупированных украинской хунтой.
И, как волны прибоя о Форосские скалы, бьётся дискуссия: очень хочется в Одессу третью французскую интервенцию, но жители против и непризнанное правительство в изгнании против, а в нынешних условиях ссориться с этой непонятной Новороссией, за спиной которой вдруг окажется страшная Россия...
И смерчем крутит крамольная мысль: а не передать ли, для разрешения турецкого кризиса, Стамбул и все проливы под протекторатом ООН в управление России, как естественного гаранта мира в зоне восточного средиземноморья?
* * *
После второго курса торговая империя — а он изначально строил свой бизнес именно как империю или, в крайнем случае, корпорацию, со своими правилами поведения, ведения бизнеса, отношениями, званиями и законами, даже если они противоречили законам Украины — расползлась на все азовское побережье от Геническа до Бердянска. И торговые павильоны на трассах, и киоски соки-воды-мороженое на побережьи, и мангалы на конечных остановках транспорта, и орды коробейников-перекупщиков «пиво-воды-мороженое», снующие хищными окунями среди снулых карпов по пляжам Азовья ежедневно пополняли Витькову мошну — а он не скупился и щедро делился и с поставщиками товара, и с начальниками автоколонн, перевозивших его товар, и с проверяющими и благословляющими из госорганов - хотя тут не факт, что на него вообще обратили бы внимание, если бы не мама.
Лично себе оставлял немного — все равно некогда тратить, — основные деньги пускал в оборот и на благодарность, и в результате его «Форду Эскалада» уже в трех областях гаишники отдавали честь. Он даже «бумажный пивзавод» себе завёл - на территории принадлежащей ему квартиры оформил размещение мини-пивоварни и коммерческое использование продукции ее работы. Нет, в действительности, конечно, никакой пивоварни не было, ни в квартире, ни вообще где-то, оказывалось проще и выгоднее покупать «неучтенку за черный нал» и продавать прямо из кегов в кружки на пляжах, но этикетку на кеге переклеивали и документы по продаже излишков на мини-пивоварню оформляли.
И в этот счастливый момент в Бердянске «нашла коса на камень» — бизнес Витька пересекся с бизнесом донецких. Это были уже совсем не те бандюки, с которыми вёл дела его отец, эти были много богаче, невзирая на разные национальности — русские, татары, греки, евреи, армяне, — все они были как бы на одно лицо, очень коротко стриженые, слегка загорелые, абсолютно спокойные, как будто замороженные, очень сильно юридически подкованные и со всех сторон «упакованные в связи и блаты». Те суммы, которые поднимал Витёк со всей своей империи за месяц, были меньше, чем донецкие вкладывали в бердянский бизнес каждый день. Даже мама Витька говорила о них осторожно, полушепотом и с придыханием.
Всё началось с того, что Витёк заскочил в управление Бердянского порта «на одну минутку, спросить», бросив недавно приобретённый линкольн-кабриолет персикового цвета поперёк въезда на парковку порта. Но, спросив, завис «потрещать» с симпатичной пушисторесницей брюнеткой, пышечкой-секретаршей, больше чем на полчаса. А вернувшись... А вернувшись, он увидел, что его авто выставлено на газон напротив парковки порта, выставлено ножевым каром-погрузчиком, при этом ножи проткнули и бензобак, и шахту коробки передач, одно колесо пробито, привод другого сломан в верхнем рычаге, а бампер с номером вообще отсутствовал. А на стоянке порта вольготно сверкали полировкой четыре черных напрочь затонированных джипа Тойота Ландкрузер с донецкими номерами.
Той же ночью два из четырех «крузаков» (которые удалось отследить в Бердянске) получили разбитые стёкла, прорезанную резину и по дохлой кошке в салон. А на следующий день все землеотводы под торговые павильоны на трассах предприятиям Витька оказались отозваны, а четыре павильона на трассе «Запорожье — Бердянск» оказались закатаны под асфальт, вместе со всем товаром и оборудованием. Более того, в четырех из шести автопредприятий, «сотрудничавших» с Витьком по доставке товара, неожиданно сменилось руководство, а оставшиеся два однозначно отказались иметь с ним дело за любые деньги. И, вдобавок ко всему, весь скоропортящийся товар, до того успешно «отдыхавший» в холодильниках оптовых баз Херсонской и Запорожской областей, у него потребовали немедленно вывезти, под угрозой громадных штрафов.
Пытаясь разрулить сыпящийся бизнес, Виктор первый раз взял академотпуск, аж до конца ноября решал проблемы с товаром, с доставкой, с людьми, с торговлей, давал обещания и исполнял обещанное, доставал деньги и оплачивал штрафы... В конце этого страшного периода у Витька появился какой-никакой, но свой автопарк из двух грузовичков-холодильников, пяти газелек и десятка «каблучков», выкупленный недострой под Осипенко, по документам числившийся «транспорто-погрузочным терминалом», проданная компания кабельного телевидения, куча долговых расписок, и яростная животная ненависть к «донецким».
Нет, он не мстил «донецким», ему было просто некогда — он спасал свой бизнес, свою империю, то есть традиционно для себя воевал за собственную стабильность. Но когда всё более-менее успокоилось и Виктор смог вернуться в чудом уцелевшую при продажах родительскую квартиру, дыхание сразу перехватила дикая вонь, а в гостиной, на старинном персидском ковре, над казацкой шашкой 17 века, по преданиям, принадлежавшей основателю рода, висел прибитый 45-сантиметровыми дюбелями бампер с номером от его линкольна, в котором, как в корыте, высыхала дохлая кошка. А под шашкой, прямо на ковре, было написано масляной краской «Молодец, справился! А за оружием следить надо!» и жирная стрелка указывала на комод, на котором лежали две его самые крупные расписки, почти на половину суммы долгов.
И, главное, никто ничего не видел и не слышал! Ни охрана, ни милиция, ни соседи! Замки оказались правильно закрытыми, окна тоже, даже дата постановки квартирной сигнализации на охрану не изменилась! Но забить 45-сантиметровые дюбеля толщиной в 28 мм в кирпичную стену — и никого не потревожить...
А в декабре месяце случились президентские выборы, на которых побеждал «донецкий», и вслед сразу Майдан, и всю зиму 2004-2005 года Витёк искал, где и как заработать большие деньги, а вечерами сидел перед телевизором, наблюдал за майданом, чистил, точил и шлифовал казацкую шашку и... и все больше и больше ненавидел «донецких»...
* * *
Свистит, шумит, шипит в эфире:
- Ну, я красиво говорить не умею... Но как смогу... Почему не просто казаки ясно — есть казаки по происхождению, не по душе, а есть те, кто не по происхождению, но по душе. Значит, чтоб отличать казака от нации. Теперь значит, почему не ополченцы... Ополченец ополчается, когда враги приходят в его дом, в его край. А если в чужой край... или когда врага прогонит... он простой работяга — самовызванный казак не так. Теперь, почему не добровольцы. Добровольцы добровольно идут туда, куда других посылают. Ну как добровольцами в военкоматы. А самовызванный казак не так. Потому и само-вызванные, что сами себя зовем и сами себе дело даем. Это как в своем дворе дерьмо нашел — что, будешь призыв сыновей да внуков устраивать? Сам нашел — сам прибрал. У самовызванного казака что курень свой, что страна своя, за всё душа болит: сам дерьмо нашёл и сам порядок навёл. Потому и самовызванные.
- Ну, Захар, по сути ты прав, но слово уж очень на «самозванца» похоже!
- А ты не спеши, Антоха! Самозванец кто? Тот, кто сам назвался, но не стал — он само-вызыванец! Это как отличать трудягу от балабола и хвастуна. А про казачье дело годится ли говорить, как про...
- Я, конечно, дико извиняюсь, уважаемые деды, но за своей философией вы «Энергию» и «Каракатицу» из ордера не сильно ли на ветер выдвинули? И строй валите, и отстали уже на пять корпусов, и еще чуть-чуть, и перекрытия зон радаров не будет!...
- Етить, твою... Свою!... Спасибо, Егорка! Ильич, Валентиныч, брехуны-фантасты, болтать кончай, уваливаемся!
* * *
Восстановление в университете после академотпуска было несколько грустным: другая группа, другие студенты, чуть-чуть другая программа, даже привычные предметы читают непривычные преподаватели. Виктор, успевший отвыкнуть за год от неумолчного гула коридоров на переменах и гулкой тишины лекционных залов, вежливо-дистанцированного отношения преподавателей к студентам и ритуализированно-пиететного отношения студентов к профессорско-преподавательскому составу, тому, что самые острые споры и дискуссии ведутся не громче, чем вполголоса. А попытка «быть самим собой» — директором и хозяином фирмы — привела к тому, что относиться к нему стали, как к белой вороне. А белой вороне уже не прощалось того, что прощалось «такому юному, но подававшему большие надежды» студенту: любые аппеляции к «прикладной психологии» тут же пресекались с указанием на плохое знание первоисточников, на невнимательность в анализе артефактов, и вообще на ненаучный, профанный подход к проблеме.
Да и у самого Виктора исторический процесс чем дальше, тем больше начинал ассоциироваться не со складом ловких шулерских ходов и отчаянных авантюрных удач и свершений, полезных для его агрессивного бизнеса, а с бесконечной чередой глупостей, ошибок, толпами глупцов, неудачников и неумех, бесправных рабов и бессловесных скотов, разрушавших все, что имели сами, и то, что было у соседей. Умом он понимал, что тут, несомненно, наложился его нелегкий опыт плюс осознание политического опыта страны, но... Но от этого чувства бесконечной чернухи и всеобщей обреченности хотелось убежать, спрятаться, не думать. И впервые сохранение своей стабильности для Витька было связано не с борьбой, а с отступлением, не с сопротивлением, а с уходом — с уходом от истории, от политики, от реальности...
Бизнес, порядком скукожившись в размерах и в перспективах, медленно оживал и постоянного присмотра от хозяина не требовал, да и, честно говоря, Витьку плевать стало на бизнес и тех людей, что на него работали. А для того, чтобы что-то путное и большое планировать и осуществлять, просто тупо не хватало денег, и заработать сразу много денег было негде, потому Виктор и ушел из дел бизнеса и учебы в фантазии. И тут, в фантазиях, он нашел ту научно-историческую тему, о которой знали одновременно и очень много, и необыкновенно мало. Более того, тема была востребованной, чтоб не сказать политически-ангажированной, и Витёк нутром чуял, что на этой теме он сможет «срубить бабла». Виктор занялся исследованием истории запорожских казаков.
Множество фактов настолько противоречили друг другу, что создавалось впечатление, что незаангажированного взгляда не существовало вовсе. Добро бы врали и противоречили мнения врагов и союзников Сечи, так нет, сами казаки одни и те же события в письмах к одним людям описывали так, к другим — иначе, одни и те же исторические персонажи в письмах одних и тех же людей представали то белее снега, то чернее сажи. Однако история не может оперировать категорией «все врут», а раз так, то всю противоречивость фактов необходимо было как-то интерпретировать, и вот тут на помощь в моделировании непротиворечивой картины исторического прошлого приходили интерпретационные фантазии, и «прикладная психология». Даже если образы исторических персонажей в результате таких интерпретаций получались, мягко говоря, совсем неприглядными.
Вот таким образом Виктор по-своему бытописал историю Сечи, персонализируя себя в исторических персонажах, находя в каждом толику гадости, свойственной себе, и переживая совершённые историческими персонажами идиотизмы и преступления, как совершённые собой. Он одновременно и сливался со всеми гетьманами, атаманами, мурзами и дворянами, и множился в разнообразных героях, переживая их симпатии и антипатии, их диалоги, споры и сговоры, одновременно ощущая себя всемогущим и всезнающим демиургом и окончательным судией. И вся та подлость, мерзость и гадость, которые он «в-интерпретировал» в исторических деятелей, оказывалась обусловлена теми или иными внешними причинами, или неверным пониманием ситуации изначально не очень умных и не всегда благородных, но безусловно стремящихся к добру и свету нескольких десятков сотен, безжалостно кошмаривших несколько сот тысяч татар, кровавых упырей под масками запорожских казаков...
* * *
Неспешно, но мощно и неумолимо веет над приазовскими просторами северо-восточный, почти штормовой ветер. Гнет траву и кусты, срывает и несет за километры с черемух, абрикос, вишень и яблонь мелкий, до одури пахучий первоцвет, с одуванчиков и ранних тополей семенной пух, валит с корнем старые сухие тополя, сдувает и насыпает новые песчаные дюны на азовском побережье — меняет облик тверди земной так, что кажется, что Земля — твердь лишь для того, чтоб виднее, заметнее была эта бесконечная титаническая работа вечной изменчивости, воля Божья...
И, почти как парусник, в полветра, с ветром в левую щеку, с северо-запада на юго-восток, ползут по степи, по дорогам и без дорог, по оврагам и полям длинными шатающимися сороконожками караваны беженцев. Бегут люди с догнивающей, агонизирующей Украины, бегут семьями, домами и целыми поселками.
Бегут кто на машинах, кто на автобусах, даже на велосипедах, а кто и вовсе «дедовскими методами»: на лафетах, телегах, прицепах, впряженных в трактора, мотоциклы, скутеры, дачные мотоблоки или вообще в переделанные бензопилы или мотокосы, на конной или даже пешей тяге — да-да, и пешком тоже. Все, что могут — тащат с собой, что не могут тащить — бросают по дороге. Жуть...
С почерневшими от недосыпа, голода и жажды глазами, с отмороженными зимой пальцами и мочками ушей, с обветренными весной и сожженными солнцем лицами и руками, пропавшими в шёпот и хрип голосами — никаких «на ножи» и «на гилляку», никаких «мов», только уже по-русски «помогите» да «спасите»...
Не на Запад, не в Европу, а в прежде проклинаемый «Даунбасс» бегут — знают, что здесь, не как на Западе, здесь, как и издавна, и поныне, «в Донбассе своих не бросают», и «сам погибай, но товарища выручай»...
* * *
- Мамзень, а мамзень!... Мамзень, а мамзень?
- Чего тебе, Данилушка?
- Мамзень, а как такой нетязёлый палус тянет такую тязёлую лодку? Твою «Ялую» с белега цетыри музыка еле тянут, а на воде такой лёгкий палус так тянет, цто стлашно?
- Нашего, Данилушка, «Ярого». И моего, и твоего. Помнишь, как ты купался, нырнул, вынырнул и толкнул лодку головой — и она поплыла, помнишь?
- Не... Она чуть-чуть только, и медленно...
- Но ведь и ты же маленький и легкий, ты же на берегу лодку настолько сдвинуть не сможешь?
- Не...
- Вот и получается, что лодка по воде скользит так же легко, как ты по льду скользишь!
- Но палус...
- А парус много силы и не даёт! Он даёт по-чуть-чуть, по капельке, но всё время... - У Евгении спазмом сжало горло, она вспомнила, как её отец так же объяснял ей, как работает парус, много лет назад, правда, она постарше была и очень плохо слушала. И дальше она заговорила с совершенно отцовскими интонациями
- Если лодка легко скользит по воде, то самый маленький и самый слабый парус, по идее, может разогнать лодку до самых больших скоростей, важно, чтобы ветер дул постоянно, чтобы лодка не кренилась и парус не терял ветер, чтобы на воде не было помех — ни мусора, ни веток, ни берега, ни песка, — и чтобы лодка шла все время одним курсом, ты же помнишь, что лодка, когда поворачивает, всегда замедляется?
Маме Жене 28 лет, а Данилу 4. Данила — не её сын, у неё вообще не было детей, но... Но вынутый из рук убитой осколком при укроповском обстреле матери годовалый младенец уже три года живёт с такой же сиротой, недоучившейся учительницей, и другой мамы уже не помнит. А Евгения привычно сопровождает казачий отряд в качестве медсестры. Уже не воюет — сначала воевала санинструктором, пока не лишилась ноги, потом воевала снайпером, пока от контузии не потеряла зрение правым глазом. Выйдя из госпиталя, и воевать не могла, и не нашла себя в мирной жизни — пошла к казакам, в медсанбат, когда началась миротворческая операция ООН. Тогда же и Данилу нашла. А когда казаки стали «не конными, не пешими, не бронными, но водяными» - вспомнила, что в подвале расстрелянного «градами» гаража в родительском доме — вечная память и царствие небесное покойникам! Уснули, и первая «градина» ночного обстрела была в их дом, так и не проснулись её папа, мама и младшая сестричка! - лежал разобранный переделанный и увеличенный в длину отцом катамаран «Простор». Выжил ли, сохранился — она не знала. Попросила помощи. Нашли, откопали. Но подвал, на диво, под сгоревшим до стекшего потоками двигателя «москвича», неплохо сохранился, даже баллоны уцелели, только паруса за три года войны отсырели и проплесневели напрочь, до разрыва швов и ткани, да тросы проржавели. Так в отряде появился катамаран с красным крестом на парусе, одноногим и одноглазым капитаном со взрывным характером, кличкой «пиратка», малолетним Данилкой в роли «командира капитана» и двумя матросами-врачами. Один из них — Константин — и вправду прежде был врачом, хирургом-кардиологом, после укроповского плена и пыток лишившегося возможности двигать пальцами обеих рук, другой — Яков — до войны был часовым мастером и ювелиром, раненым и контуженым в самом начале войны, его лечили в военном госпитале, к госпиталю же Яша и прибился, сначала просто выздоравливающим «на подхвате», потом санитаром, потом медбратом, потом фельдшером. Луганская лодка называлась «Ярый» — и самым большим укором для капитана Евгении было то, что она не смогла вспомнить, как же папа называл свой корабль: на парусе остались только буквы «...рый», но что было перед — она по детской невнимательности не очень обращала внимания, а после контузии забыла совсем.
Основная задача «Ярого» - не траление, а медпомощь и организация лагеря. Но лодка не особо большая, много на неё не нагрузишь, потому, кроме передвижного медсанбата, возил «Ярый», прежде всего, неприкосновенный запас воды и еды. И «вкусняшки» для малолетних детей — которые все тоже шли на «Яром». Яша хвалился, мол, если Костя подскажет, а Женя разрешит — он еще и на сердце операции сделать может, но пока Евгения принимала решения, Константин контролировал и рассказывал как, а Яков исполнял. А все детишки ему старались помочь — всем плавучим детсадом.
* * *
А через два года опять пришли неприятности. На этот раз с совсем неожиданной стороны — маму подставили под взятку. Подставили те, кто был ей обязан, подставили жёстко и продуманно: сумма была очень велика, мол, чтоб поделиться с начальством, а новость сразу попала на телеэфир и замять её было уже невозможно. Пришлось продавать весь свой бизнес — благо, время до суда оставалось, удалось продать не за копейки, — это не считая маминой квартиры в Запорожье, собственной машины и элитной родительской квартиры в Днепропетровске. Судейские «лапу» взяли, приговор был чрезвычайно мягок, в зачёт пошло время прибывания в СИЗО (да и СИЗО стараниями благодарных сотрудников было, скорее, меблированной однокомнатной квартирой с толстыми решётками на окнах и без ручки двери на выходе), учли долгий стаж и заслуги, дали условный срок и освободили из-под стражи в зале суда.
Вроде все закончилось не самым страшным образом, но с судимостью в госорганы работать не попасть, имущества нету, жилья нету, бизнеса нету — нужно искать работу. Мама временно поселилась у дальней родни под Херсоном, Виктор берет второй академ — после четвертого курса вроде не полагалось, но дело было громким, да и сотрудники мамы подсуетились, — едет искать жильё и работу. Сначала в Киев, потом в Харьков, потом в Одессу, Львов... Вот в Львове ему и «повезло», но работодатель оказался «донецкий»: какой-то чёрт из Мариуполя набирал перегонщиков. Схема бизнеса была очень простой: человек выезжает в Европу, покупает за 200-300 евро старую, сыпящуюся автомобильную лохань очень престижных марок, но очень преклонных годов, въезжает — временно — на территорию Украины, бьёт ее о ближайший к границе столб, списывает как разбитую в ДТП в хлам, а оставшееся продает представителю металлургического завода как металлолом. Таким образом, при общих затратах в 500-700 евро в стране «из ниоткуда» появлялось неучтенных запчастей на 2-3 тысячи евро. Заработок за одну ездку был невелик — 100-200 евро, но Витёк, наученный историческим опытом запорожских казаков, сразу же «тему расширил и углубил»: пересекал границу с разрешённым к ввозу количеством остродефицитного товара, а продавал его не сам, отправлял посылкой маме, тем самым, повышая доходность ездки в 2-3 раза.
Уже через три месяца Витёк не ездил сам, а нанятые им перегоны ехали по предварительно разведанным адресам выбирать то, что заказали клиенты мариупольского чёрта. Черт не мог нарадоваться на Витька, благодарил за возможность расширить бизнес на Харьков и Запорожье, платил с каждой машины, пригнанной его перегонами, половину их дохода Витьку, приглашал весной в Мариуполь на уху из семи рыб, стейк из камбалы и шашлык из судака, а Витёк думал о собственном бизнесе: и завязки в Днепропетровске остались, и в Киеве оброс нужными связями, и металлургическими заводами не одни «донецкие» богаты... В феврале мама поехала договариваться в Кривой Рог...
Но реприватизация криворожского металлургического не только спутала Витьку все карты, но ещё и вскрыла весь его только зарождавшийся бизнес: мариупольский чёрт настолько обиделся, что бизнес-разборки переросли в драку с поножовщиной, Витёк оказался быстрее, сильнее и моложе, и в результате спущенные роднёй покойника абреки стали гонять Витька по всей Украине и за её границами. Мама окончательно ушла на пенсию — пенсия у неё, как у бывшего госслужащего, оказалась очень даже неплохая, да и заработанное Витьком было потрачено на имущество, записанное на маму. А Витёк перевелся на заочное отделение и пустился в бега — и от абреков, и от Фемиды, и от самого себя.
* * *
Свистит, шумит, шипит в эфире:
- Эй, Костик! Глянь, на «Гиганте» внук Степаныча руками машет, аж приплясывает! У них что, со связью проблемы?
- Да не должно быть... «Гигант», на связь! «Гигант», ответьте «Ярому»! Степаныч, что у тебя с мальком там случилось?
- «Гигант» на связи... Ща... Внимание!... Слушайте все!... Короче, внучок тут к мобилке антенну приделал, чуть мощнее этих наушников получилась... И только что из эфира поймал... Не, я не могу, Дениска, сам давай! Даю гарнитуру внучку!
- Здравствуйте, товарищи капитаны и казаки...
- Поздорову будь, но не томи!
- Все на связи, говори всем сразу, что за рыбу ты там поймал!
- Я это... Слушал музыку, а потом волна ушла, и автопоиском вдруг поймал Феодосию. А там сводка новостей... Сегодня харьковские партизаны посчитали голоса этого... который на страничках из укропаспортов... тайного референдума, вот! И объявили о создании Харьковской Народной республики! И попросились в Новороссию! А сейчас сидят в каком-то Госпроме, а на первом этаже сидят монахи, молятся и песни поют, и не дают хохлопским упыркам взять этот Госпром штурмом, а укрофаши с большой площади этот Госпром обстреливают из танков, а горожане и народные дружины эти танки забрасывают со спины коктейлями Молотова! А освободжать их идут от Балаклеи на Змиев и от Купянска на Чугуев, а чугуевский командир сказал, что его армия с народом воевать не будет и всех уволил в отставку, и себя тоже... Но что такое «Госпром» я не знаю...
- …
И минуты на три упала тишина. А через три минуты — от диких криков «Ура!» зафонили рации, сорвались настройки, захлопали на ветру паруса, даже уходящее за горизонт солнце на мгновение испуганно выглянуло обратно, а волны, придавленные звуками, стали ниже и тише... Люди орали, прыгали по палубам и падали за борт, соленая волна смешивалась с солеными слёзами, но обжечь уже не могла... Кричащие вырынивали из воды и продолжали радостно размахивать руками, как будто это они прямо сейчас штурмуют укрепления, уничтожают фашистских убийц и освобождают Харьков...
* * *
Четыре года — с 2008 до 2012-го — пролетели для Витька в каком-то угаре. Сам не замечая как, закончил заочное отделение, и даже получил диплом с отличием, но постоянно оглядывался по сторонам, ждал удара в спину, выстрела или ареста. Нигде не задерживаясь больше, чем нужно для того, чтобы заработать денег на следующий «рывок», сменил за это время кучу разных профессий — и среди них не было ни одной из тех, которые не были бы перечислены в толстой книжке с мудреным названием «Уголовно-процессуальный кодекс». Его постоянно спасала способность к обучению языкам и хорошая память. Его постоянно толкало вперёд стремление заработать много и сразу, чтоб восстановить дом с большим окном фонарём на реку, в котором резвится ветер. Ему постоянно мешало неумение не только извиняться за свои слова и поступки, но и внутренняя неспособность осознавать и ощущать собственную вину перед другими людьми. Его задерживали в Италии как сутенёра — но не смогли доказать. Его задерживали в Германии как наркодилера — но не смогли доказать. А уж сколько раз обманутые лохи и кинутые терпилы призывали на его голову все кары небесные и кричали в лицо «лжец» и «мошенник» - и не перечислить! Всё ему было нипочём, а пословицу «Что не убивает, то делает сильнее» он даже выколол себе татуировкой на запястье левой руки.
А в 2012-м осенью опрокинулся в пропасть трейлер с шерстью из Косово в Форарльберг, Австрия — и Витёк понял, что нужно срочно линять, что много времени не займет докопаться до того, что внутри поддонов с шерстью находится совсем не простая «резаная бумага», а фальшивые доллары и евро... Полгода в Польше вызвали стойкое отвращение — Витёк никогда не любил поляков даже заочно, за историю украинского казачества, но плотно столкнувшись с гордым и обидчивым нравом обычных пшеков-нищебродов... Хотя специальности художника-набойщика по ткани он у пшеков научился. Следующий этап — Россия, текстильная глубинка, легализация и новые документы. И к концу 2013-го года он уже был не Витёк Ярмолюк, а Виталий Ярмоленко, родом не из Днепропетровска, а из Сумской. области, и образование у него было не высшее, а среднее специальное, водительское, и родителей его, по паспорту, звали совсем иначе. Но ему это было совсем наплевать — он сознательно отказывался от рода и от семьи, от всего своего прошлого, и дополнительным стимулом в том была страничка на сайте «Интерпола» с его фотографией и длинным описанием «подвигов и приключений».
Зато Виталий Ярмоленко посещал секцию исторического фехтования, курсы самообороны в школе единоборств и «обожал» туристические походы (Витька и во сне передёрнуло при одном намёке на пудовую грязь на ногах, сырость всей одежды, до белья, промозглый холод похода и тонкие стенки палатки при ночевке), зато Виталий Ярмоленко регулярно ходил в церковь и жертвовал на помощь сирым и убогим почти треть своего заработка (конечно, имея в заначке около ляма евро наликом, можно не особо переживать за такие копейки), и вообще Виталий Ярмоленко был на таком хорошем счету у всех проверяющих и контролирующих, что и «потерянный паспорт громадянына» ему помогли сделать, не посещая посольство Украины в Москве («и свет неближний ехать, и дел невпроворот» — а вдруг, не дай Бог, узнают и поймают!).
А потом грянул ноябрь и Второй Майдан. Ещё только студенты стояли - Витёк нутром почуял, что пахнет большими деньгами и большой властью, что его место — там! Но уехать, бросив всё... Этого бы точно не смог Виталий Ярмоленко. И Витёк затеял долгую плеяду микро- и макро-спектаклей о том, как у полу-травоядного Виталия просыпается общеславянское национальное сознание, в полном соответствии с тем, что изучал в университете и читал в исторических трудах про сечевое казачество — всё это, чтобы естественно уехать в Киев.
Виталику помогло декабрьское обострение в Киеве, начавшееся после первых побоищ вокруг майданной ёлки. Ситуация накалялась, и стремление «вмешаться и помочь» выглядело чем дальше, тем более естественным. Проверяющие и контролирующие недовольно морщились и, когда думали, что Витёк не видит, крутили пальцем у виска, но все же «возврат на историческую родину» одобрили, рекомендательными бумагами к руководству антимайдана снабдили, даже ценным хабарём снабдили: по документам Витёк вёз киевскому клубу исторического фехтования в дар макеты 24-х казачьих шашек, только лезвия у них должны были быть из текстолита со свинцовой заливкой. В реальности текстолит был просто ножнами на отличные заточенные клинки, а свинец между клинком и текстолитом был просто маскировкой и очень просто удалялся.
Его маскировка развалилась сразу, прямо на вокзале, когда, утром после Рождества, встав с поезда и уходя с перрона под землю, по российской привычке, докурив сигарету, он замешкался и поискал глазами урну, чтоб выбросить окурок. Тут же со спины налетели, навалились с криком «москалюго клятый», ударили в поддых, заломили руки за спину, придавили локтем шею, поволокли куда-то под землю, в переход.
Затолкали в какую-то узкую и тесную комнатку без окон, кинули головой вперёд в зарешеченный закуток, закрыли калитку, а снаружи, в полутора метрах от решётки, бросили его вещи. «Понятно только то, что нихрена не понятно» — решил про себя Витёк и лёг спать.
- Ооо, кого я бачу?! Да це ж Витёк Ярмолюк! - разбудил его голос. Напротив входа его вещей уже не было. За решёткой улыбался и рассматривал его насторожёнными глазами Димасик, Димуля, Димон-гондон или Димка-блондинка, - фотограф, водитель, гонщик, эгоист, позёр, каскадёр и бабий угодник, подчинённый еще в приазовских афёрах, а потом один из «перегонов» львовского эпизода, доверенный гонец в криворожской попытке, приглашённый потом участвовать в канале поставки девиц через албанских посредников — но, разобравшись в специфике дела, не рискнувший, испугавшийся до признания «тут я й сам засцяв». Поминать эту фразу, как понял Витёк, глядя в глаза Дмитрия, теперь было смертельно опасно.
- Хай луснут мои очи, Дмытро! - мова, которая должна была бы быть его родной, но которую он никогда не любил, толком не знал и не уважал, которую искренне считал признаком нищебродов и неудачников, да еще и после полуторалетнего житья в России, давалась с очень большим трудом, но, по реакции Димона, Витёк понял, что угадал, что на правильном пути.
- Витё-о-о-к, ну це ж трэба! З москальщины? А кудой?
- Ну не з Москвы, но до Майдану!
- До якого?
- Звисно, до евромайдану!
- А навищо?
- А дарунки козакам...
- Оти дрючкы? - со смехом перебил Димон, - Да навищо вони там?
- А ты не репетуй, не скуштувавши. Дай, зроблю, що треба — сам подывишься...
Калитка открылась, Витька под охраной двух мордоворотов провели темным коридором в другую комнату, достаточно просторную, с высоким потолком и тремя большими зарешеченными полуподвальнымы окнами. Все его вещи были распотрошены и аккуратно разложены на двух сдвинутых столах. Даже второй, прежний комплект документов, на Виктора Ярмолюка, был найден в двойной стенке чемодана, извлечён и положен рядом с первым, на Виталия Ярмоленко. Рядом лежал билет, который он не забирал у проводницы, естественно, на фамилию Ярмоленко. «Евры не нашли» - обожгла радостная мысль.
Стараясь не смотреть на всё на это, Витёк прошел сразу к своим клинкам, взял первый с краю, взмахнул им в воздухе, радостно засмеялся:
- А дай-но мени... запальнычку! - чуть-чуть замешкался, вспоминая, как будет «зажигалка» по-украински.
И Димон, и двое, сопровождавших его, заметили паузу, глянули друг на друга, улыбнулись как-то недобро, зловеще:
- А яку тоби? Твою чи...
- А немайе ризныци, аби полумъя сыльнише!
- Ну трымай мою...
Виктор резко выхватил из рук позолоченную Zippo и, чувствуя какой-то кураж, высек пламя и дальше действовал, как фокусник в цирке:
- Спэршу палимо ось тут, дали грийемо ось тут, дали так! Так! Та й ось! - прогрев текстолит в местах крепления свинцовых вставок, Виктор сильно ударил клинком вертикально вниз, чтоб выломать остатки держателей, резко взмахнул круговым рубящим ударом, чтоб вибрация клинка освободила его от прилипания к ножнам, и на «ось», взявшись левой за текстолит прямо под гардой, а правой за рукоять, от груди в стороны с силой развёл руки: в левой осталось некрасивое тяжелое желто-коричневое тело ножен, а в правой сверкал узкий, длинный, хищно изогнутый клинок карабелы — польской шляхетской сабли «для коня та поля», но с рукоятью традиционной казачьей шашки.
Отраженное зимнее солнце сверкало, ярилось на остро отточенном клинке сабли, и Витёк сам себе в этот миг казался сказочным казаком, героем былин слепых певцов-лирников, который может всех победить, и только подлость и предательство победят его. Вспомнились занятия в клубе исторического фехтования и, на излёте куража, Витёк подбросил саблю вверх, резко присел, как в танце, хлопнул руками по полу и, вставая, поймал падающее рукоятью вниз оружие. И только потом глянул на Димона и его мордоворотов.
Глаза были ещё выпучены, рты ещё молчали, но уже открылись. И в двери уже ломились совсем другие люди, многие на ходу доставали огнестрел. Витёк ещё раз рассмеялся (уже не от веселья, несколько деланно, но по инерции), вложил саблю клинком в ножны и протянул ее Димону. Рукоятью вперёд. И коротко, резко, дёрнул головой, поклонился — так в каком-то советском фильме кланялись друг другу белогвардейцы.
- Уууу-йййёооо... Ну ты, брат, бля... Ну, это вообще пипец!... - ошеломлённый Димон забыл даже говорить на мове. - А сам рубиться можешь?
- Тилькы тришкы й для сэбэ! - Витёк не преминул исподтишка уколоть Димона «мовою», да и вспомнил смешной анекдот.
- Гагагагагага! - дружно ржала вся комната, видно, анекдот и был на слуху, и пришелся очень к моменту.
- А других научить?
- А казака учить — только портить! Вот кто настоящий казак — тот сам вспомнит, а я помогу!
- А давай я тебя в бою испытаю?
- На шаблях? Сам рубатыся пидешь?
- Да не, куда мне, есть тут у нас один, справжний козачара! Только мовой куда хуже тебя володийе...
- Я казак с 300-летней писаной родословной! Веди своего рубаку!
- Только, это... Ты возьми саблю закрытую! И ему таку ж дадим — чтоб не поубивали друг друга... Вы нам еще живые будете нужны...
Противник Витька — Юрий — оказался низеньким и широкоплечим, кривоногим, плосколицым и узкоглазым брюнетом — типичный киргиз или казах, - но с длинными вислыми «казачьими» усами и наголо бритым черепом. Фехтовал он очень по-спортивному: одна рука за спиной, движения выставленной ногой или вперёд, или назад, но очень быстро. Было видно, что сабля с маскировкой из текстолита очень непривычна и тяжела для него, не всегда оружие успевало за телом, но в первые две минуты боя он загонял Витька до розовых кругов в глазах.
Витёк еле успевал убегать и закрываться оружием. Проскочила даже паническая мысль «конец котенку, больше гадить не будет», но, вспомнив оговорку Димона «вы нам ещё живыми будете нужны», неожиданно воспрял духом, вспомнил всё то, что показывали Виталию на курсах самообороны и в школе исторического фехтования, и начал «выживать»: уклонялся и крутился, пропуская нападающего Юрия мимо себя, ударял в спину, неожиданной подсечкой при уклонении в сторону несколько раз ронял спортсмена и показывал удар, приседал и подкатывался под клинок, прикрываясь правой с саблей сверху, ударял прямой левой в поддых, а потом добрался, кружа по комнате, до столов со своим разложенным «майном», схватил вторую саблю в левую и «закрутил карусель»: принимал удары на один клинок — и тут же рубил или колол другим.
- Обоерукий! - где-то за спиной восхищённо выдохнул Димонов голос. Мастерство Витька было очень невелико, по большому счёту, он и в подмётки Юрию не годился, но непривычный и очень тяжёлый клинок с одной стороны, а с другой, Виктор владел техникой, настолько неизвестной Юрию, что бой, скорее, походил, на бокс конькобежца с теннисистом. Юрию бы остановиться, успокоиться, проанализировать бой — он бы на одной скорости разделал Витька под орех, но он уже устал, да и более выносливый противник раздражал его своей неправильной неуловимостью, потому Юрий чем дальше, тем больше стремился закончить бой одним ударом, одним уколом, всё меньше обращая внимания на рисунок боя — и делая всё больше ошибок.
На седьмой минуте боя Юрию показалось, что он поймал Витька — оба его клинка были в нижней позиции, острия смотрели в пол, кисти на уровне пола. И Юрий выпрыгнул в выпаде, рубя вертикально сверху. А Витёк сделал выпад навстречу, но уходя очень глубоко вниз, одновременно крест-накрест поднимая два клинка вверх — и всё равно не успел поймать саблю Юрия в захват. Юрий оказался быстрее, но не точнее. Его клинок не достал головы Витька, а соскользнул по лезвию той сабли, которая была в правой Виктора, по левой стороне его тела. Сила удара была такова, что, ударившись о пол, клинок отпрыгнул, обратной стороной ударил металл стоявшего сбоку старого и тяжелого сейфа. Текстолит раскололся, расслоился по всей длине, стал похож на веник, из которого торчало длинное и острое жало карабелы. Юрий оторопел, когда вместо учебного неудобного оружия у него в руках оказалось подобие метёлки с драгоценным боевым остриём посредине. А Виктор воспользовался мгновенным замешательством противника, обозначил замах и удар, подвел свой клинок под кадык на горле Юрия и объявил: «Ты убит, а я выиграл!»
Что тут началось! Оказалось, что в помещение набилось чуть ли не под сотню человек народу, что на исход боя ставили ставки, что, благодаря Витьку, Димон и один из двух мордоворотов, бравших его на вокзале, выиграли чуть ли не целое состояние, и теперь все они спешили выразить Витьку своё восхищение и благодарность. Вопросов с политической ориентацией и «на какой майдан ехал» уже не возникало, Витька повезли праздновать в ресторан, а все его вещи — и сабли в том числе — скопом отвезли в гостиницу на Майдане, где для него сняли полулюксовый номер с окнами на баррикаду.
Ещё впереди был не один «острый» разговор, и не одна проверка, и не один десяток пачек бумаги, исписанных в объяснительных и бесконечных автобиографиях, и в бой с «Беркутом», чтоб доказать свою «правоверность», Витьку приходилось вступать, и людей подставлять, и провокатором в рядах антимайдановцев побегать, но уже с этого боя Витёк чётко знал, он для евромайдановцев — свой, а все дальнейшие проверки и испытания лишь углубляли степень «свойскости» и уровень доверия к нему со стороны теневого руководства Майдана. Потому когда в марте 14-го с него сняли все судимости и подозрения, когда стали называть «Сотник Ярмолюк» и «герой Майдана» - он и не удивлялся, и не обрадовался, он уже давно воспринимал это как должное.
* * *
А приазовье после хунтовской оккупации обезлюдело — не то слово. Все, оставшееся в наследство от почти легендарного теперь СССР — разрушено. Все, созданное бандюком-кулаком или «крепким хозяином» в украинские годы — разворовано. От пансионатов да зданий, хорошо если стены до подоконников из бурьяна да чертополоха торчат. Колодцы пересохли, земля в солончаках, дороги в ямах, поля и бесконечные пляжи в колючке, окопах да минах — даже море заминировано.
И ползут перед длинными гусеницами беженцев, опережая их где на неделю, где на день, а где и на часы, мобильные группы, строители да саперы — все те же казаки самовызванные, сами себя вызвавшие на опасное дело, все те же ополченцы, только уже немолодые, да старики с инвалидами, израненные да комиссованные, вояки непризнанные, не на военной службе, но в камуфле. Где минное поле обозначат, где мины снимут, где колючку порежут да ямы на дороге засыпят, а где и просто флажками обозначат безопасный проезд. Копают колодцы, чистят в оврагах площадки для ночевок, как могут, собирают сухостой на дрова.
Бывает, гибнут, рвутся на минах — этого не отнять. Не за чины с наградами, не за плату великую — за мизерное жалованье да еду себе и семьям, за честь казачью да славу фамилии, и за будущую благодарность переселенцев сутками не спят — а тут всегда было так устроено, «сам погибай, но товарища выручай»...
Время от времени встретятся мобильные казачьи группы со спешащими им наперерез обозами поддержки регулярных войск или пополнением — вытаращатся от испуга глаза у французских, испанских или греческих новобранцев в необмятом натовском камуфляже, зачирикает паническая непонятная речь, занервничают, забегают МГБ-шники, отвлекая рядовой состав от того, что за бортом техники происходит, сморщится непроизвольно, как от уксуса с лимоном, лицо молодого комсостава, только из донецкой или луганской академии генштаба, мол, «партизанщина», и только повоевавшие прежде ветераны 14-15 годов, да немцы и шведы, видевшие казачество в деле, встанут по стойке смирно, прямо на ходу, на скорости, на броне, да отдадут честь пролетающему сбоку грязному да ободранному инвалидному воинству.
Сплюнет казак в траву густую слюну, от пыли рыжую, тряхнет отросшей шевелюрой с запутавшимися в волосах сухими репьями, пушинками семян да нежным первоцветом, задавит ёкнувшее сердце «они — воевать, а я, что, рылом не вышел?», матюгнется, мол, «напылили», и продолжит свое ползанье то на коленках, то на карачках: металлоискатель, щуп, штык-нож, саперная лопатка, металлоискатель, щуп, штык-нож, саперная лопатка...
Но тут, на суше, это хоть и редкое, и краткое, но развлеченье. А на море...
* * *
- А ты, Степаныч, что скажешь?
- Про что? Про Захарово мудрствование? И думать пока не хочу!
- О как! … И почто?
- А вот пока не услышу, чем в его мыслях такой казак от голимого укропского бандеры отличается — и думать не хочу!
- Да как же ж у тебя...
- Погоди, Виталий Палыч, Степаныч прав! Они ведь тоже по своему уродскому разумению сами свой фашистский порядок наводят! Так что, как в школе, «необходимо», но «недостаточно»!
* * *
- Вот смотрю я на Вас, Женечка, и никак понять не могу: красота такая вокруг, солнце светит, море ласковое, ветер такой приятный, живи да радуйся — а Вы всё время суровая, строгая да хмурая!
- Ты бы, Яша, лучше за детьми следил! Да, я понимаю, вахта Кости, мы не тралим, у тебя подвахта, но опять Вера с Надей на подветренный баллон уселись, а вдруг порыв? Тряхнет-наклонет — детишки за бортом, да, в спасах, но такие малолетки воды нахлебаются на раз! А от морской воды сколько у них понос лечить будем? Так, может, лучше не допустить? Хотя бы концом обвязать за пояс!
- Вот именно об этом я и говорю, Женечка!
- Я, кажется, отдала команду...
- Есть отсадить, концом обвязать! Веруня, Надюша, а ползите-ка к дяде Яше! Дядя Яша вам сейчас три истории припас!
- А плавду тли? А то в тот лаз ты сказал тли, а лассказал две!
- Три, точно три! Клянусь памятью моей покойной еврейской прабабки, вот вам крест православный над минаретом, ровно три! Давайте сюда!
- А-а-а-а-а, дядя Яша сейчас истории рассказывать будет!
- Тише, тише, все сюда ближе, давайте, на наветренный борт и от мачты вперёд! А дядя Костя, хоть он и вахтенный, отползёт от этого стакселя к корме, к румпелю, ведь стаксель и так свёрнут! А я вам сейчас расскажу...
- … А и вправду, Женя, хоть меня не стесняйся, объясни, почему ты Яшку всегда строишь? Ладно, я — калека, ни на что не годный, но Яша и молод, и красив, и рукаст, и языкат — чем тебе не пара? Чем тебе не люб?
- Дядь Кость... Да какой ты мне дядя — всего на с хвостом десяток лет и старше! Я бы скорее тебя полюбила, чем такого, как Яшка.
- Гм, лестно, но почему?
- Почему?... Так сразу и не объяснишь... Держи румпель, правь этим галсом вслед «Меркурию». Я закурю сперва — тебе прикурить?
- Буду благодарен...
- Помнишь, как до войны у нас в центре открывали бизнес-центр? И три банка, и пять страховых, и издательство, и центр хранения данных, и офисы корпораций, и все в одном здании, помнишь?
- Да, кажется, помню. Я там не был, по телевизору видел, когда с работы приезжал, перед телевизором ужинал, так неделю эту показуху по местным новостям крутили.
- А я там была, нас, студентов, туда на массовку пригнали. Смотрела я на открывающих — а они на крыльце, под навесом, все такие довольные, радостные, сытые, дорого и со вкусом одетые, смеялись, весело подмигивали друг другу — они были одна команда, они были все вместе, они нравились сами себе и друг другу, это для них было главным, что они друг с другом, но не с нами, не с толпой, стоящей напротив и мокнущей под дождём — им и друг с другом хорошо, а мы им вовсе не нужны! И вспомнила я тогда добровольцев, которые в середине 10-х годов, помнишь, когда были жуткие морозы, днём за тридцать, приехали вымерзающий Алчевск спасать. Их, когда котельные заработали и тепло в город пошло, потом на три дня в Луганск, в лучший ресторан города отъедаться и отогреваться привозили. У меня там мама на кухне работала. Так они знакомились уже потом, когда спасработы закончились!
Представляешь, приехали делать общее дело, встали рядом с другими, незнакомыми — и вместо «здрасьте, а как вас зовут» сначала ремонт и спасение, да так, что времени с рядом работающим познакомиться нету! Вспомнила, как они мыться прямо в бытовку поваров ходили, прямо оттуда — за столы, а потом сбоку, на диванах и составленных рядком стульях, спали. Вспомнила, как один дедок донецкий, мелкий такой, шебутной, который за самую опасную работу брался — и внутри котлов, в замкнутом объеме варил, и газовые трубы автогеном разогревал-размораживал, у него еще фамилия какая-то птичья, очень ему подходила, он сам как шухарная птичка был — настолько перемерз, что когда выпьет — уснет на час, а во сне под себя мочился, так стеснялся, все время стираться бегал. И сидел все время спиной — почками — к батарее, грел их...
- Да, такое от перемерзания бывает...
- К чему я об этом? Вот посмотри на нашего Яшеньку — как он нежно и бережно с детками. Он их, безусловно, любит. Но, блин, посмотри, как он держится, как он расцветает от детских взглядов, как он ради них пластается и как он при этом любуется собой — ну прямо как те, из бизнес-центра! Или как девчушка — да если бы я думала о том, как я выгляжу, смогла бы я вытащить больше восьми десятков раненых с поля боя? И на носилках-волокушах, и на плащ-палатке, и на хребте, и в кузове раздолбанной четверки жигулей, и на мотоцикле, а раз за ранеными БМП прислали, только начали грузить — обстрел, башню сорвало, мехвод раненый, я его из-за рычагов, сама реву, он командует — я педали давлю и рычагами орудую...
- Больше восьми десятков, охренеть! А снайпером сколько?
- Не дал мне Боженька равновесие нарушить: сколько у курносой наших отобрала, ровно столько же гадов к ней и отправила. А потом обстрел, контузия — и правым глазом не вижу ничего...
- Ну, не переживай, глаз целый, зрение, даст Бог, восстановится. А с Яшей, наверное, национальное...
- Нет, дядя Костя, ты не прав! Это не национальное! Это просто не казачье. Вспомни, на «Дремучем» ходит рав, Танчик Канцель, кажется...
- Натан Канецелленборген на катамаране «Dream» - мечта по английски!
- Ага, он! Вот уж еврей так еврей! Пятеро детей, по секрету, жена на сносях шестым, кипу не снимает, кашрут даже в походе блюдет, для торы специальный карман на спине жилетки сшил, сам по хронометру Богу молится и другим помогает, и не только евреям — а ему плевать, как он выглядит! Его же за глаза «тора-роботом» зовут, у него на «Дремучем» все на своих местах и все всегда, как часики работает, дети сыты и ухожены, жена умудряется быть нарядной даже в походе, а сам утром тельник о трос порвал — до самого вечера, пока всех спать не уложил, так и не нашел времени переодеться! Вот это по-нашему, когда дело важнее себя, настоящий казак! А помнишь, он байку рассказывал, как реббе благословлял в Израиле идущих на войну, а один оказался христианином?
- Да, «а тебя я благословляю дважды!»
- А помнишь, как наш Яша пристал к нему, мол, что ты после войны делать будешь, знаешь, что Танчик ему ответил? «Неужели настоящему еврею не найдется чем помочь хорошим людям вокруг себя во славу Господа?!» Да и ты сам, хоть фал пальцами рук не ухватишь, все время находишь, чем его поддержать, и сейчас грота-фал босыми ногами держишь! - горячилась Евгения, «мамзеня».
Горячилась, и не замечала, какими глазами смотрит на неё хирург-кардиолог, специалист по сердцам, оставшийся, волей выродков рода человеческого, с негнущимися пальцами. Смотрит на ее раскрасневшиеся смуглые щеки, острые скулы и торчащий иглой носик, размахивающие тонкими музыкальными пальцами руки, выбившуюся непокорную прямую черную прядь, на блеск раскосых татарских глаз. Смотрит, и сам не замечает, как начинают по-чуть-чуть подрагивать и сгибаться непослушные пальцы...
* * *
На войну Витёк попал не без неприятностей: после победы на Майдане его хлопцы «прижали» не того, кого было можно (глупый швед так смешно размахивал руками и все пытался что-то доказать, пока его раздевали до трусов и носков, и пускали «пройтись» по доске из окна 6-го этажа одного здания в окно 5-го этажа другого), поднялся большой хай, который с большим трудом удалось пригасить, комиссия работала почти полгода, многих хлопцев «закрыли», а у самого Витька не оказалось ничего компрометирующего, потому остатки сотни и Витёк оказались с середине июня не в добробатах, а в кадровых частях ВСУ в роли специализированного расширенного взвода разведки с прямым подчинением главнокомандующему. Со спецзаданием. Через взвод Витька «обкатывались» все те, в чьей лояльности, смелости или правдивости возникали сомнения.
И мародерили, и по мирняку стреляли — все для проверки «тел», но Витёк туго знал, как обернуть «откаты от проверки» в звонкую монету — и в глубокий тыл ополчения забирались... Любые вольности и грехи оправдывались тем, что «тело» испытать нужно по-настоящему. А по-настоящему — значит, спровоцировать его. На животный ужас, на адреналиновый смех и болтливость, на пьянку или наркоту, на кураж или... Как правило, «испытуемые» потом очень стеснялись своего поведения в момент испытания, но все сопровождавшие были «в доску своими» и «беспредельно крутыми», потому... Потому можно было бы и не мародерничать: за молчание «испытуемые» исправно платили, и не жадничали.
В начале августа случился трагический для Витька конфуз. Он часто вспоминал его, но ни жалеть о содеянном и произошедшем, ни гордиться, ни делать выводы — всё это было для него неважно до неестественности: произошло то, что произошло.
«Обкатывали» очередного «толстяка» - из гражданской администрации, вроде как поддерживающий новую «владу», но - «за деньги» или «всем сердцем»? Он поражал своим медлительным спокойствием и абсолютно неподвижным выражением толстенной морды, на которой только черные глаза зыркали из-под заплывших век...
Как обычно, одели толстяка в камуфляж, обули в берцы, обтянули «щеки, плавно переходящие в ягодицы» броником, дали «калаш» и «форт», напоили до изумления, положили спать, дождались, пока уснет — подняли и вывезли по тревоге. Разбили лагерь в тылу сепаров недалеко от линии фронта — да какая там линия фронта в начале августа 14-го! Где-то за спиной — наши, спереди, слева и справа — сепары, а мы посредине, а вокруг, что сзади, что спереди, что слева, что справа, что прямо тут — сепарский мирняк. Молчаливые все, глаза отводят, а заглянешь в глаза — немой вопрос «будут стрелять или нет?». Так и хочется сказать правду «Обязательно будем, но когда — ещё сами не знаем!». И увидеть страх — ох, как это Витька радовало, как бодрило, как веселило кровь, когда он видел страх в глазах этих... Он не мог их считать нищебродами — многие жили лучше, чем он в сытые и счастливые времена студенческого бизнесования, — не мог и иностранцами — все говорили на том же языке, что и он, так же говорили, никакой разницы с Днепропетровском не чувствовал даже коренной днепропетровчанин, — но та гордость, то внутреннее достоинство, которое постоянно прорывалось через униженный страх и молчание — оно бесило, добивало Витька, напоминая ему гордых клятых пшеков.
Вытянули из уазика непротрезвевшую толстякову тушку, связались со штабом, получили ориентировку — 35 километров в сторону, селуха на 200 домов, окрестности Ольховатки: зачистить, подготовить плацдарм для «сала» - так называемых «мобильных бронедесантников», срочников и контрактников ВСУ, которые должны завершить окружение Горловки. Погрузились на три брони, «толстяка» сунули в бэтр, поехали. Молчаливость и спокойствие «тела» начинала Витька уже просто бесить — он выбрался на броню.
Шли тремя бэтрами, первый прижимался к прикрытому поворотом краю дороги, второй, с Витьком и «телом», шел ровно по центру, третий, самый дальний, выскакивал на ту сторону, которая позволяла заглянуть за поворот. Расстояние между броней было меньше пяти корпусов, скорость старались держать максимальной для этой дороги.
Как обычно в этом диком Донбассе, карты и реальная местность различались кардинально: и желдор-ветки (как одноколейки, так и многоколейки), и автомобильные дороги — грунтовки, гравийки и асфальтовки, — присутствовали во в 3-5 раз большем количестве, чем на карте, а после обстрелов главную, «правильную», от «местной», «неправильной» по состоянию покрытия отличить практически невозможно. Пользоваться навигатором стремно, вдруг ракету наведут — через 8-10 километров «блуданули» первый раз, потом второй...
На пятый раз плюнули — начали искать местных. Как раз шли вдоль высокой насыпи одноколейки желдорпутей — на стыке одноколейки с полноценной веткой домик обходчика, или стрелочника, или как эти нищеброды железной дороги называются.
Уже совсем седой, но крепкий босой старикан в спортивных штанах и форменной рубашке колол дрова, рядом переваливалась с одной слонообразной ноги на другую толстая клуша — носила поленья ведром в поленницу, на огороде в зеленях ковырялись двое щеглов лет до десяти — внуки? Явно казенный жилой домишко и служебное строение образовывали самый верхний, хорошо с дороги видный край периметра неслабого хутора — несколько сараев неизвестного назначения, два больших гаража, посредине, помимо огорода, сад, виноградник, колодец, небольшой бассейн, вход в погреб, две беседки, асфальтированная площадка с турником, сбоку детские качели и «горка», как в городских детсадах, а с противоположной от служебного домишки стороны стоял большой трехэтажный недостроенный дом: уже под крышей, но окон нигде, кроме первого этажа нет, шлакоблок стен штукатуркой-облицовкой не закрыт и вдоль одной стены на все три этажа — леса строительные.
Первый бэтр взрыкнул двигателем и объехал хутор, стал с другой стороны от входа, второй выломал секцию штакетника рядом с воротами и вкатился во двор, третий встал бортом в проломе и воротах, перегородив вход и выход — штатная тактика в боевых условиях. Витёк глянул на враз побелевшее лицо хозяина, на трясущуюся от страха хозяйку, на скрывшиеся за какими-то ягодными кустами головы щеглов — и ему стало смешно и противно. Переговорщиком назначил мехвода второго бэтра.
Не прошло и пяти минут, как три бэтра опять пылили по дороге, а мехвод по громкой и радио докладывал. До цели оставалось километров 5-7, второстепенная должна свернуть на главную, с которой до основной цели грунтовка. В конце второстепенной будет один брошенный блокпост сепаров, на главной должен быть второй, тоже брошенный, а по грунтовке они въедут в тыл расположения сепарской роты самообороны. Настроение стало стремительно улучшаться, причем у всех: и мехвод насвистывал что-то веселое, и Витьку хотелось улыбаться, и десантники травили анекдоты, и даже тело смеялось в ответ на анекдоты.
Второстепенная выскочила на основную после бетонных блоков брошенного блокпоста — не соврал нищеброд хуторской! Главная, странно неплохого состояния, была двухполосной и петляла между поросшими кустами и лиственными зарослями холмами и балками.
Из-за поворота вынырнули бетонные блоки второго блок-поста. Первый БТР осторожно протиснулся между ними — все тихо и спокойно. БТР Витька проходил смелее - никого и ничего, всё как повымерло. Метров через 30 после брошенного блокпоста дорога опять ныряла влево — и что-то ёкнуло у Витька, кинул в ларингофон «притормози на повороте, чтоб обоих видеть». Первый БТР скрылся за поворотом, Витькин стоял на повороте, а в третий как раз выворачивался между бетонных блоков — и в этот момент, прямо на Витькиных глазах, в него прилетело гостинцев два или три — последний бэтр вспыхнул как спичка. Минимум один гостинец был РПГ — сидевший сзади разведчик, вольготно откинувшийся спиной на вещмешок и сдвинувший каску на глаза от солнца, получил осколок в затылок, смесью мозгов и зубов плюнул на грудь и в лицо Виктора, и последний согнулся в приступе инстинктивной блевоты.
Это и спасло ему жизнь: в этот же момент раздвинулись заросли и двуствольная зенитная установка с 10-15 метров в борт сделала из первого бэтра решето, тот так же весело пыхнул и завалился передним колесом в кювет, перегораживая кормой дорогу; а на средний бэтр сзади из кустов выскочила старая «Волга» с крупнокалиберным пулемётом, «джихад-такси», как их называли, и, не разворачиваясь, прямо через крышу кабины, зарядила по бэтру длинной очередью. Очередь принял на себя покойник, еще один разведчик с брони, крышки откинутых люков и пластины на спине Викторова бронежилета. Виктор, как был согнувшись, так и провалился в люк, уходя из-под обстрела.
А внутри «тело» вело себя совсем неожиданным образом: перекатываясь от борта к борту и поглядывая в бойницы как-то вскользь, «толстяк» орал мехводу направление, а мехвод исполнял команды. Бэтр перепрыгнул через кювет, проломил густые, невысокие заросли каких-то кустов, проелозил всеми колесами по дну какой-то то ли канавы, то ли ручья, то ли балки и бодро, рыча сизым дымом из движка, вырвался на абсолютно лысую, каменистую вершину какой-то невысокой горки, то ли не до конца срытого террикона, то ли просто каменистого пупыря, перекатился через горку и уткнулся в кусты на обратной стороне. Эфир свистел, вопил, квакал, шипел и выл — связи не было. Витёк и «тело» вывалились через боковой люк и аккуратно выползли на вершину с биноклями.
Слева и чуть сзади догорали два бэтра, перед ними и чуть вперед располагалась артиллерийская батарея: две зу-шки, две пушки времен второй мировой и четыре 80-х миномета. Чуть вдали стояли четыре бортовых грузовика и две или три тачанки «джихад-такси». Еще две - «Волга» и 41-й «Москвич» - усиленно буксовали в той балке, по которой только что проскочил бэтр Витька.
- Не туда смотришь! - толкнул в спину, отозвавшуюся жгучей болью от соскользнувших по бронику пуль крупняка «толстяк», - Направо смотри!
А справа, со стороны находящейся меньше, чем в километре, цели движения, по грунтовке пылили БМП и два музейных танка с круглой башней, то ли ИС-3, то ли Т-54, а за ними несколько грузовиков, возможно, пехота.
- Ну что, сотник, нас ждали, на нас засада? Где ж та крыса, кто ж та крыса? Зрада или зрадница?
- Зрадница!?... - от такого соединения «зрады» и «задницы» обидой и ненавистью перехватило дыхание, от адреналина зазвенело в ушах, Виктор вскочил в полный рост, не таясь, побежал обратно к бэтру. Над головой засвистели пули — его увидели и попытались обстрелять.
Дальше была гонка без плана и маршрута, только с одной целью: оторваться, выжить. Бэтр мчал по пахоте и по бездорожью так, как не по каждому асфальту ездил, на 60-80 км/ч. Экипаж мотало по отсеку, как внутри пустой консервной банки мотает случайно залетевшую горошину.
Сначала они все-таки подставились под выстрел и одним снарядом сорвало пулеметную башню и голову пулеметчика вместе с ней, потом прямо перед бэтром выскочили два «джихад-такси» и в два ствола так приложили по лобовой броне, что мехвода ранило осколками триплекса, и Виктор сам уселся за руль, а «толстяк» посматривал и командовал, куда гнать. Потом какими-то дикими патронами, одиночными, два раза бэтр пробило в оба борта, и оба раза не повезло еще одному разведчику, сначала оторвало руку в локте, а когда перевязывали — прилетело еще раз и вырвало кусок из живота, прямо сквозь броник — кулак входил в рану. Парень мучился сильно, но недолго. Потом они вломились в очередной кустарник, а следом за ним была какая-то местная речка-вонючка, то ли ручей, то ли длинное болото — и километров пять они петляли по дну этого уродца, чтоб, найдя коровий пляж, выскочить на берег, не ломая кустов и не оставляя особо заметных следов.
Повезло: сразу за коровьим пляжем попалась узкая асфальтовая дорога — как раз вписаться бэтру, — которая привела на какую-то заброшенную промзону, вслед за которой гравийка спускалась вниз, в посадку. В посадке и стали — оценить повреждения, перевязать раны, выгрузить тела убитых, отдышаться и осмотреться.
А за посадкой — тот самый хутор железнодорожника. И он совершенно по-другому смотрелся теперь, совсем не так, как каких-то полчаса-час назад. То ли потому, что смотрели снизу, от посадки, а не от дороги, то ли потому, что не отошли от пережитого.
Нижний, недостроенный дом поражал массивностью стен, количеством, высотой и узостью стрельчатых окон: штук по пять на комнату, высота почти от пола до потолка, но в проем и боком не всегда протиснешься. Со стороны посадки шлакоблочные стены были облицованы диким камнем до середины третьего этажа, а над крышей торчали антенны: стандартная спутникового телевидения, еще одна какая-то «тарелка» и три высоких пирамидальных.
Окна нижнего этажа запирались ставнями из очень толстого металла, даже на случайный взгляд. А забор — забор тут был не штакетник, нет, высоченный кирпичный, поверх которого сверкали вмурованные куски острого стекла и металла. Не дом, а крепость, хоть и недостроенная. Во дворе никого не было, в дверях одного из загадочных сараев толстая клуша доила корову в яркий пузатый, похоже, импортный металлический термос, рядом отирались всё те же щеглы, но у каждого в руках блестело по интернет-планшету.
- Так вот ты какая, зрадница! - не столько догадался Витёк, сколько почувствовал, что нашёл козла отпущения за сегодняшний разгром, задохнулся злобой и ненавистью, и обвёл глазами оставшихся в строю. Их оставалось пятеро плюс «тело». Пятеро из выехавших ночью на задание тридцати двух.
Бэтр, натужно ревя мотором, с разгону развалил стену сарая, сшиб корову на одного щегла, пробуксовал на ней колесом, ударил бортом и размазал клушу по опорному столбу. Второй щегол еще не успел заорать, когда Витёк схватил его за горло, рывком перебросил себе за плечо и, придерживая трепыхающееся тело, припустил бегом к недостроенному дому. «Толстяк» следовал за ним.
Невысокое крыльцо, веранда, металлическая дверь приоткрыта, за ней лестница вниз и вглубь дома. Так же рывком щегол с плеча летит вниз по лестнице. Снизу раздаётся сдавленный вопль, удивленный возглас, шарканье старческих ног по полу. Тем временем Витёк достал из подсумка «эфку», аккуратно отогнул усики, прижался спиной к двери, не глядя сорвал кольцо, катнул гранату вниз по лестнице внутрь дома и спиной задавил дверь.
Дождались, пока громыхнул взрыв. Не спеша скинул с плеча привычный АКСУ, снял с предохранителя, дослал патрон, положил ствол на сгиб левой и левой же потянул дверь на себя.
В проеме медленно оседала муть и пыль после взрыва. В конце лестницы справа у стены валялось кровавое месиво — всё, что осталось от щегла. Слева — дверной проём, за которым куски двери, столешница без ножек, ещё какие-то обломки дров, посреди этого хлама, держась руками за пробитую осколками грудь, сипло хрипел хуторянин. Сбоку, в глубине комнаты — маленький столик на колёсиках, на котором чудом сохранившийся ноутбук показывал карту сепаратистского сайта militarymaps.info и стрекотал голосами сепаратистского же говорильного интернет-канала Zello.
- Ну здравствуй, зрадница! Не ждал меня живым увидеть? - уже совсем по-волчьи ощерился Витёк, но у старика вместо слов изо рта подымались кровавые пузыри. Ожидая последних мгновений и смертного ужаса, дрожа от прилива адреналина и звериной радости предчувствия смерти, наклонился Витёк, заглянул в белесые стариковские глаза — и отшатнулся в ужасе, настолько неожиданно было увидеть в глазах умирающего торжество победителя. От этого ужаса он и сейчас, в пьяном полусне-полубреду, заскрежетал протезами зубов.
- Добей!!!... - вытолкнул воздух перехватившего дыхания ужаса в сторону «тела».
- Вроде честь дороже смерти... - неохотно буркнул что-то невнятное «толстяк».
- Проверка тебе такая! … Добей, если такой честный, подари смерть этому бесчестному!!!
Только глаза стали совсем щёлками у «тела». Достал «форт», снял с предохранителя, выстрелил два раза прямо в лицо хуторянина. Поставил на предохранитель, сунул в кобуру, всем телом повернулся к Витьку.
- Теперь что?
- Уходим! Быстро уходим!
И уже на обратном пути, когда проснулось все это время неработавшее радио, когда Витёк доложил о результатах развед-рейда, а на самый верх по шифроканалу, но в полный голос, чтоб «толстяк» слышал, отчитался об успешной проверке и выдал наилучшие рекомендации — вот только тогда заподозрил что-то неладное, уж очень неподвижным и безэмоциональным оставался «проверяемый».
А когда вернулись в расположение — за время их поездки лагерь в тылу сепаров стал укрепрайоном в глубине позиций ВСУ, — и Витёк открыл боковой люк идти докладывать лично, в спину услышал:
- Погоди, сотник! Ты что просил, подарить смерть бесчестному?
Витёк только начал разворачиваться в низком корпусе бэтра лицом к «телу», когда тот разжал руку и на пол выкатилась «эфка». Уже без чеки.
От взрыва сдетонировал боезапас, в том числе и три противопехотки, возимых на всякий случай. Открытый люк спас Витька — его нашпигованную осколками тушку просто вынесло взрывом из бэтра. Но зато его собрали, по осколкам, по кускам и по запчастям, хоть как-то, хоть в то состояние, в котором он был сейчас. Остальной экипаж и «тело» можно было соскребать ложкой.
* * *
Старикан и два щегла выжили. Через пять минут после взрыва гранаты, через три минуты, после того, как нелюди Витька удрали с места преступления, свернувшая на звук взрыва скорая, возвращавшаяся с вызова, уже была на хуторе. Первый, младший щегол, придавленный коровьей тушей, отделался переломами ног, второму, старшему, досталось больше — в лоскуты изодранное осколками мясо спины и кожа скальпа, перебитые осколками ребра, ключицы, сломанные при падении с лестницы рука и нога — на уцелевшей руке за спиной Витька он приподымался, отчего дед, Клим Софронович, и смотрел на упыря торжествующими глазами. А деда, майора ВДВ и инвалида, заслуженного железнодорожника и дважды пенсионера, спасали очень долго и тяжело, и в Новороссии, и в России, но спасли. Теперь у него не гнулись оба колена, левая рука лишилась кисти, правая не подымалась выше плеча, а протез нижней челюсти, раздробленной мягкими пулями «форта», никак не приживался. Отсутствие языка сделало 65-летнего деда немым, но глаза без век и никак не отраставших бровей говорили выразительнее любых слов.
Клим Софронович Рыбкин вместе с дочерью и младшим внуком стояли в парке рядом с пансионатом «Лазурный». За спиной шумела улица адмирала Крюйса, Таганрог жил своей жизнью. Впереди, в море, на фоне приморки, собирался и грузился караван малых барж, длинных и широких плоскодонных лодок, способных проползти и по прибрежным мелям, и по злой зыби открытого Азовского моря. Сорок барж, шесть буксиров, корабль сопровождения, два сторожевика. Гуманитарная помощь населению освобождённого приазовья. Первый морской «белый конвой». Вот на корабле сопровождения юнгой шел курсант ростовского морского колледжа им.Г.Я.Седова Сергей Артемович Таиров, позывной «щегол», старший внук Рыбкина.
* * *
Слепит глаза солнце с неба, бликует от волн солнечными зайчиками, раскалённым золотом сияют на солнце мачты, балки, румпеля — все незакрытое металлическое. Бьются в баллоны, перекатываются через фальшборт, прошибают брызгами насквозь дырчастую палубу из баннерной ткани злые короткие азовские волны. Как на качелях, вверх-вниз, прыгают на волнах надувные туристские парусники, те, которые способны лететь со скоростью до 20-ти узлов, а при умелом капитане и ровном, устойчивом свежем ветре и до 30-ти с хвостиком — быстрее, чем эсминцы во Второй Мировой, — еле ползут на скорости до 5-ти узлов. Трудно удержать хорошего скакуна в одной упряжке с тягловым быком — ещё труднее удержаться самому, если свежий ветер ворошит шевелюру, сдувает с тела усталость, сонную одурь и солнечный жар, и душа рвётся лететь вперёд, к пустынному морскому горизонту...
Но пустынен морской горизонт — ни одного металлического или моторного судна не может выйти в Азовское море, а потому надо ползти, надо держать себя в узде и медленно и упорно делать дело — искать спрятавшуюся минную смерть в желтовато-изумрудной азовской волне...
Как в августе 14-го испугались укропы под Мариуполем, так и начали засеивать воды Азовья минной смертью. И — обрадованные нежданчиком спихнуть лежалый товар — тут же поползли к Мариуполю транспорты со всевозможной водно-минной европейской хренью. Сдыхал у Украины флот, не было почти ничего, а тут вдруг столько разного — и почти нахаляву, если сравнивать с тем, сколько стоит самим построить. И понеслась вакханалия шабаша: засеивали с датчиками на металл и на двигатель, на отраженную волну от формы корпуса и на сигналы эхолота-радара-радиостанции, и ещё всякой разной смертоносной хрени куча; засеивали так плотно, что даже местные, прибрежные рыбаки на 4-5-метровых моторках с конца лета 15-го года выйти в море вообще не рисковали.
Засеивать — засеивали, но не думали или не соображали, что море-то — Азовское! Что и берег песок, но и дно — тоже песок! И каждый сезон штормов... Да и что на песке удержится, если сверху ветер и волны, но и снизу вода — как ветер, а песок — как волны.
Схаменулись, когда в ноябре 16-го под Геническом, на Арабатской стрелке, черти где от Мариуполя, бронемашина с Ярошем и Тягнибоком подорвалась ... на морской мине! Которую в шторм не только вынесло на берег, но и зарыло в песок в 10-15 метрах от дороги к укрепрайону на границе с русским Крымом!
Но было уже поздно: растянуло мины по всей акватории, от Таганрога до Геническа, от Керчи до Мариуполя...
Ярош — всё. Ему повезло, не дожил до праведного трибунала, а Тягнибок... Ну, ему тоже повезло — кто всерьез припомнит, осудит и накажет уже Богом наказанный мычащий овощ без рук, без ног, с перебитым позвоночником и без нижней челюсти? Так до конца жизни и будет в спецлечебнице выпученными глазами под сожженными бровями и сгоревшим скальпом ворочать...
Вот и вышли на воду те суда, которые не опознаются умными и глупыми минами ни как лодки, ни как корабли, ни как самолеты или вертолеты, над водой летящие: с минимальным количеством металла, с парусами и водомётными Стирлингами по проекту Доценко-Белецкого на случай штиля, надувные мягкобортые, тянущие за собой анализаторы-миноискатели, с питанием от солнечных батарей и с маломощной радиосвязью «датчик — прибор» и «лодка-лодка».
А на судах вышли в море все те же добровольцы и фанаты, кто — фанат парусного дела, кто — фанат минного дела, кто — фанат Новороссии, то есть новоявленные, самовызванные казаки!
Вышли в море с семьями, с детьми и женами. И развлечений у них, помимо строй держать и мины искать, только и остались песни да разговоры... Разговоры на палубе да вечером у костра, разговоры не шепотом, а в полный голос, перекрикивая ветер и волны, ну или по радио. Разговоры, как и всегда, «за пожрать да поржать», «за жизнь», «за политику» да философские «за кто мы, казаки, есть в этом мире».
* * *
«Собирали» Витька долго и трудно. Если последнее, что он помнил до ранения — слова «толстяка» и яркая вспышка взрыва — были в начале августа 2014-го, то первое, что он почувствовал и запомнил после ранения — запах сирени из окна госпиталя — в конце мая 2015-го. За это время он успел полежать в больницах и госпиталях Донецкой, Днепропетровской, Запорожской и Харьковской области, и пришел в себя в отделении интенсивной терапии киевского военного госпиталя на Косом Капонире.
Сначала ему вообще жить не хотелось — половина лица выжжена, один глаз вытек, второй почти слепой, зубов нету, нижняя челюсть так срослась, что ни открывается, ни закрывается окончательно, язык узкий, толстый и твердый, как сырокопченая колбаса, а через дыру в щеке постоянно течет слюна. Вдобавок пальцы до конца ни согнуть, ни разогнуть, а ног ниже колен нету совсем: до колен еще кости срослись, ниже все посекло в крошево и труху. И вот таким полумычащим обрубком разные военно-медицинские организации, подразделения и светила устроили самый настоящий бюрократический футбол: сначала туда, потом сюда, каждый день десяток переездов, 3-4 медосмотра, куча бумаг. А потом еще 2-3 процедуры и бездна капельниц и уколов — а ему все это слишком больно, слишком утомительно и, скажем прямо, откровенно безнадёжно...
А в середине июня, находясь в полубреду после очередных процедур, он случайно подслушал разговор старого водителя транспортной скорой с молоденькой фельдшерицей: его-то на этой скорой возили уже много раз, а фельдшерица только недавно устроилась в госпиталь и во-многом недоумевала:
- То других больных лечат после как выяснят, чьих они, а этот... Да за него такие монстры бьются, чтоб он их был! Тут и Красный Крест, и ООН, и эти, «безграничные рвачи»...
- Он где-то там выжил, где не должен был вообще, это французское светило с еврейской фамилией все языком цокал и удивлялся, как его осматривал... В его палате сейф видела? Вот в том сейфе только его награды, которые ему в госпитале вручили, и их там не один десяток. Все хотят, чтоб он поправился, и все хотят, чтоб благодаря им...
- Его и Турчинов, и Яценюк, и Аваков, и Порошенко проведывать приходили, сам посол США врачей привозил, лекарства оплачивал, подушечку поправлял, под простынку заглядывал и от вида гниющих ног в уголочек блевал...
- Да был бы он в сознании, когда вокруг него хороводы водили — он бы давно уже сам себе врачей назначал и начальников госпиталя снимал-ставил одним пальцем... Так что бойся, деваха, не дай Бог, с ним что-то случится — сгноят тебя... И нас всех вместе с тобой... И, это, совет — лучше не старайся ни понравиться ему, ни оттолкнуть... Подальше от начальства, поближе к печке — знаешь? А к этому все начальники сами слетаются, незваными, как мухи на это... на мёд...
Сначала разговор тихо капнул куда-то в память, и осознать его у Витька сил не было. Но потом — потом он всплыл, и рядом всплыло димоново «вы нам ещё живыми будете нужны», и обожгло радостной волной, мол, ещё не всё потеряно, я ещё в силе, я ещё ого-го!... Но, наученный жизнью и войной, действовать Витек решил не спеша, осторожно и осмотрительно.
Вдумчиво понаблюдав за собой, Витёк пришел к выводу, что больше всего устаёт не от процедур, капельниц и уколов, что скрывать, весьма болезненных, а от бесконечных переездов. Понимая, что госпиталь — военный, а в военной среде сложившаяся традиция главнее генералов, а перевозить его с места на место стало традицией, решил Витёк эту традицию сломать. Но начал с малого.
Как-то утром, во время обхода перед завтраком, отказался открыть рот и начал мычать и тыкать пальцем в ноутбук одного из свитских медицинского светилы. Не сразу его поняли, но ноутбук дали, и даже текстовый редактор включили. Вот на клавиатуре ноутбука он и отстучал «ОДИН ДЕНЬ В НЕДЕЛЮ БЕЗ ПЕРЕЕЗДОВ. ПРОЦЕДУРЫ ЗДЕСЬ. ОТДЫХ НЕОБХОДИМ».
Как ни странно, но начальник отделения — а Витёк лежал в инфекционном отделении, здесь, со времен СССР, была лучшая реанимация в госпитале, — полковник медслужбы Городецкий, однофамилец знаменитого скульптора и четвертый потомственный военврач в семье, его поддержал. И на один день в неделю не больного возили по светилам, а светила зачастили в госпиталь. Как ни странно, этим днём оказалась суббота, и уборщица, мывшая Витькин бокс до и после визита светил, очень смешно негромко ругалась с одесским акцентом «ходють и топчуть, шлемазлы гойские, шоб им детей своих детей и одним глазом не видеть!».
Зато после этого Витёк начал пытаться разговаривать, хоть и брызгая слюной из несраставшейся обожженной щеки, самостоятельно садиться в кровати (руки-то, если не считать кистей, остались неповрежденными) и даже сгибать пресс, поднимая обрубки ног к потолку. Из-за перерыва ли, из-за упражнений, но неожиданно начало улучшаться зрение: если раньше «резкость сводилась» где-то на расстоянии вытянутой руки, все ближе и дальше было расплывчато-нерезким, то сейчас каждый день Витёк все лучше и лучше видел вблизи.
Убедившись в этом, на очередном обходе Витёк торжественно напечатал на ноутбуке «ЕСТЬ ПРОГРЕСС В ЗРЕНИИ. ПРИНЕСИТЕ ЧИТАТЬ». Он имел ввиду какое-нибудь лёгкое чтиво, но ему принесли кучу патриотических газет, и с одной такой, красочной и цветной, сфотографировали. И в этой же газете напечатали.
Что тут началось!... Снова вся столичная правительственная верхушка выстроилась в очередь на посещение его палаты (дыру в щеке тщательно заклеивали лейкопластырем, а потом срезали — было только хуже и очень больно, потому Витёк пожаловался — и тут же на отдельном хирургическом столике рядом с его кроватью появился блатной японский армейский ноут с двумя экранами: на одном Витек видел, что печатает, на другом, противоположном, текст читали посетители), а поскольку важность всех правителей для них гораздо важнее любых медицинских светил — сами по себе поездки Витька к светилам прекратились, светила выстраивались в отдельную очередь с другой стороны двери его бокса.
И только в конце августа, почти ровно через год после ранения, поток желающих отметиться проведывающим героя начал спадать, Витёк попросил подвезти его к сейфу и открыть дверцу. И это было началом второго светопреставления: ведь все уже забыли, что вручали бесчувственной тушке, а тут такая счастливая возможность ещё раз вручить, ещё раз сфотографироваться или попасть на видео, ещё раз пропиариться, ещё раз отметиться.
На вручение звезды героя Украины пожаловал сам президент — как всегда, подшофе, как всегда, много и энергично говорящий, размахивающий руками и сшибающий в поворотах углы медоборудования и таранящий стеклянные стенки бокса. В его свите были все те, кто приходил к Витьку прежде и еще многие, прежде не бывавшие, но после вручения считающие своим долгом заскочить хоть на минутку раз в неделю.
На вручение «пурпурного сердца» за спасение гражданина США («толстяк» было американцем? А зачем тогда проверка? И кто кого спасал и вообще спас ли — вот вопрос) пожаловал сам посол США, и в его свите был президент Украины с супругой, главы всех политических партий и фракций Рады, тоже по возможности с супругами, весь генералитет ВСУ и все министры во главе с премьер-министром. Для того, чтобы вместить такую орду, Витька перевели из его маленького реанимационного бокса в очень большую палату, наспех оборудованную то ли из ординаторской, то ли из кабинета какого-то профессора, то ли из конференц-зала, да так в ней и оставили.
А в начале сентября приехал доктор Кюшнэр - «французское светило с еврейской фамилией». И привёз органы на пересадку: оказалось, помимо языка, у Витька удалили одну почку, да и второй тоже досталось, кусок кишечника и желудка. А под постоянным медицинским уходом Витёк этого и не замечал. И весь сентябрь и добрую половину октября тянулись операции...
Заодно пересадили кожу на череп, на щеку, и что-то сделали с его языком, то ли мышцу какую-то перешили, то ли сам язык пересадили — но говорить сразу стало много легче. Сам доктор оказался потомком местных эмигрантов, его отец, тоже доктор, учился в Днепропетровском медицинском и оперировал в этом же госпитале, но в другом отделении. И фамилия у отца была Кушнир. Потому худо-бедно доктор Кюшнэр по-русски говорил, и они много раз, но понемногу разговаривали. Больше всего доктора интересовали потери ВСУ и сепаратистов, состояние медпомощи, места захоронения и возможность использовать мобильные операционные. Витёк уже начал догадываться, что донорские органы, пересаженные ему, вовсе не иностранного происхождения, но решил подождать, пока медицинское светило снизойдет до того, чтобы само сформулировать просьбу.
И дождался. Но в ответ на многословные рассуждения о «бессмысленности утилизации того, что может принести пользу» жёстко назвал всё своими именами и поставил ребром два вопроса: «сколько» и «какие гарантии». Увидев, как оторопел Кюшнэр от такого напора, уточнил: «не за себя пекусь, за хлопцев, им дело делать — их натура на лажу сначала стрелять, потом думать». Ну и после согласования этих вопросов свёл Кюшнэра с Димоном. Оба остались довольны перспективами гешефта и оба «взяли Витька в долю», хотя последний в это время не о доле, а о приближающейся смерти думал — очень болезненно приживалось пересаженное...
* * *
...
- Но ты всё же не плачь, даже молча про себя!
- Танька, ты же понимаешь, что я не сорвусь и не уеду, и оба мы знаем, отчего душа у меня болит, но, блин... Я же как в феврале 14-го в Киев из дому уехал — так и не был, и не знаю про них ничего! А в новостях — обидно! — ну почти всю мою улицу в Купянске показали, как танки цветами встречали, вот уже мой дом — он один такой на улице — и прекратили... И издалека, даже окна рассмотреть не смог, есть стекла или выбило, живы ли мама и Неля с дочками, или нет...
- Крепись, Сережа... Ты знаешь эту старую мудрость: «дай Боже мне силы изменить...»
- «Всё, что я могу изменить, терпения пережить всё, что я не могу изменить, и мудрости отличить одно от другого». Конечно, знаю, Танька, хоть и не такой мудрый рэб, как ты, и армянин, а не еврей...
- Все мы дети Божьи, Сережа, тут вы, славяне, правы...
- Славяне!? Я не ослышался, Танька, ты во мне, армянине, нашёл славянскую кровь?
- Дело не в крови, хотя, наверное, как раз именно в ней, Сережа... Помнишь, как в стихах, «родство по слову порождает слово, родство по крови порождает кровь»? Наступает другое время, Сережа, и тут «родственные по крови» сами себя в кровь изведут. А слово... Это ведь не только у христиан «Сначала было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог», это ведь и у нас, у иудеев... Вот и славяне - «словене» - те, кто родственны по слову. По тому языку, которым говорим, которым думаем. Как говорим, как думаем... А родственны — кому? Богу, Сережа, Ему...
- Ну, блин, это вообще!... Чтоб рэбэ от кровного родства иудеев открещивался!...
- Ты правильно оговорился про «открещивался»: мы, иудеи, - возлюбленный народ, мы заключили договор с Богом, но мы не Его любимые дети. Среди всех народов креста — христианских народов — только «словене» издревле знают, что они не рабы, а дети Его, а потому они в родстве с ним — по Слову, — а мы — всего навсего партнёры по договору, как это модно говорить, контрагенты. Да, самые старые, самые привычные. Но не самые надёжные — кому, как ни нам, это знать...
- Подожди, ты хочешь сказать...
- Я хочу сказать, если ты говоришь и думаешь на этом языке, если ты ради других, говорящих и думающих так же, готов, как за своего родственника, ты — «словенин», какой бы нации, какой бы крови ты не был. Ты — родич Бога. Пусть самый мелкий и недостойный, но — родич Его. И — опять русская пословица — «Бог долго терпит, да крепко бьёт». Примерь на себя: от кого ты больше вытерпишь, от родни или от чужого? А кому ты не постесняешься резче ответить, родне или чужому? Вот то-то...
- Но ведь это...
- Это ещё только мысли, Сережа, еще слишком мало знаю, еще не все увидел, не все осознал, не все осмыслил... Я потому и здесь, что сердцем чувствую, идет другая, новая эпоха отношений людей с Богом, и Бог помогает не старым народам, «родственным по крови», Бог помогает русским! Русским, у которых и названия-то для национальности, как существительного, нету! Смотри, английская нация — англичанин и англичанка, армянская нация — армянин и армянка, а у русских — русский и русская! «Какой» и «какая», а не «кто»! Что это, Сережа? Мне кажется, это значит, что «русским» может стать любой — любой крови. Если примет на себя «родство по слову»... Но я еще не изучил изнутри дальневосточные народы, индокитай и персов с афганцами — я еще не готов сделать свою книгу...
- Ну, Танька, ну...
- А хочешь, я твоей беде помогу, Сережа?
- Моей... Как? Я ж за дело взялся, пока дело не доделаем, я никуда отсюда не денусь, я ж людей подведу, и беженцев, и местных, и свою команду!...
- А ты вспомни, как ты реактивные стрелы для партизан придумывал!
- Стрелы... Не пойму к чему, но... Там всё просто: стрела тяжелая, сила выстрела из лука невелика, потому летит недалеко. Но аэродинамика вокруг неё очень интересная и неоднородная. Дальше просто: берём самую дешевую китайскую газовую зажигалку, ставим ее внутрь, вместо клапана ставим примитивную форсунку и инерционный механизм: когда полет стрелы начинается — пружина взводится, когда полет замедляется — распрямляющаяся пружина открывает клапан и даёт искру, поток воздуха вокруг стрелы смешивается с газом из зажигалки, а внутри форсунки формируется реактивная тяга. Если стрелять не навесом, то зажигалка добавляет немного, метров 20-50 к полёту стрелы, а вот если стрелять навесом, то это уже сотни метров, а если...
- Вот смотри что ты сделал: ты придумал, как недостатки стрелы — тяжелая, плохая аэродинамика, слабая сила выстрела, — сделать её достоинствами, точнее, не так, как, используя недостатки, сделать более достойные стрелы. Так?
- Так...
- Вот ты видишь недостатки нашей минёрской работы — медленно. Потому что аппаратура должна быть незаметной. Так?
- Так...
- Вот и подумай, как ускорить процесс, используя недостатки нашей аппаратуры! Я знаю, ты умный мальчик, у тебя же два высших образования, у тебя же душа и талант инженера, я верю в тебя! Думай, у тебя обязательно получится, не сможет не получиться!
* * *
- Не, ну тут ты загнул! Смотри, все империи, сколько их не было, сгнивали изнутри, из-за потребл..ства: и Рим сожрали «хлеба и зрелищ», и Францию рантье, и Россию в 20-м веке, и Союз...
- Во-первых, не путай Россию и Союз с остальными, без разложенцев изнутри и проплаченной пропаганды снаружи еще не факт, как бы оно повернулось, а во-вторых, в этом и сила Империи, что, в отличие от Республики, она не заражена дерьмократией изначально, а потому может позволить своим гражданам быть тем, кем они хотят. Хочешь — будь скопидомом и хомяком травоядным, хочешь — будь казаком самовызванным, …
- Ага, а хочешь — будь волчиной позорным, вором и олигархом!..
- И это правильно, и главный инструмент в империи — деньги, недоступность власти и неотвратимость наказания: налогами стрижем олигархов и хомячьих рантье, поддерживаем общественно-полезных самовызванных, которые одни смогут дослужиться до власти, а ворье и волки позорные и власти не получат, и за своё расчёт получат наверняка!
- И где ж ты такую империю видел?
- Гм... Да нигде, наверное...
- Вот!
- Но только такая империя не тратится на патрульную полицию и погранцов, только в такой империи власть всегда пользуется поддержкой..., ну, не всего народа, но всех самовызванных, только в такой империи идея и идеология требует не свалить власть, а помочь и подсказать ей, как сделать жизнь лучше!
- Эй, трепачи! Ужинать будете, или Спинозе с Фейербахом жратву оставите?
* * *
Но устанет яриться солнце, спрячется в складках обрывистого берега, стихнет дневной бриз, уступая место сумеркам и ночному бризу, ляжет по-над берегом длинная ветровая тень, заквохчат, зачавкают водометами Стирлинги, возвращая земле ярко раскрашенные парусники, как диковинных птиц, рассядется их угловатая стая на прибрежном песке длинной, не меньше, чем в полкилометра, извилистой линией. Встанут по краям той линии на берегу маленькими полушариями палатки ночной стражи, а на высоком, обрывистом берегу большие палатки вокруг костров, забегают дети с мужчинами, стаскивая с судов все лагерное хозяйство, а женщины засуетятся возле костров, готовя семьям нехитрый, однообразный, но обильный ужин.
И с другой стороны, из степи, потянутся к обрыву люди: то мобильные казачьи группы саперов, то местные жители, а то и беженцы, наконец-то добежавшие до цели своей — хоть и оказалась она не раем обетованным, но местом, где можно трудиться и, даст Бог, выжить, где не грабят и не стреляют.
Кто принесет к костру своей еды, кто воды, а кто и с пустой тарелкой, а иные и без тарелки, и без ложки, только с голодными глазами. Но никто не уйдет от костра голодным. И разговор всегда один и тот же.
- Сколько сегодня?
- Двадцать две.
- Это на сколько?
- На 35 кэмэ.
- А в ширину?
- Теперь здесь без малого 60 кэмэ прочистили. Следующей ходкой или через одну должны выйти на перекрытие с кубанской группой. Послезавтра или через два дня.
- А потом?
- А потом разберем лодки, приедут КамАЗы и в Приморск. От Бердянска до Обиточной косы другая группа чистит, а за Обиточкой ни людей, ни судов не хватает.
- А мы?
- Ну, пока не закончили всё, через море ходить опасно... Вояки на сторожевиках и быстроходы на подводных крыльях вдоль берега бегать смогут, но много ли они привезут... Ждите... Дай Бог, чтоб сильных штормов с запада не было, нанесут новых — весь труд насмарку.
- Ясно. Осторожней там. Говорят, на Обиточке, как под Петровкой на артполигоне, тренировочные лагеря правосучек стояли...
- Спасибо. Знаем... Постережемся.
* * *
- Максим, я все спросить Вас хотела — почему Вас называют МЧС?
- Гы-гы! Потому как он одна сплошная максимально чрезвычайная ситуёвина!
- Молчи, балабол, не тебя дама спрашивает!
- Видите ли, милое дитя, это его инициалы, он ведь Максим Чеславович Соботка.
- Соботка? Это... чех?
- А какая разница, кто по крови? Вон Виталий Палыч у нас, ну прям с него портрет Добрыни Никитича писан — красавец? А по крови — татарин! Так что не важно, кто по крови... Важно, что по душе казак!
* * *
В начале зимы, по первому снегу, в одной из медицинских миссий — то ли «Красный Крест всему», то ли «Рвачи без границ», то ли ещё как — он и увидел впервые свою нынешнюю жену.
Виктор к этому времени уже свободно садился на кровати и даже сползал с кровати в инвалидное кресло — обратно забраться не получалось. Сожженная половина лица теряла красноту после пересадок, но оставалась перевита плотной бугристой сеткой канатиков шрамов, щетина, одна бровь и ресницы на вытекшем глазе не росли, а с другой стороны лица щетина и бровь отрастали седыми. Пальцы все так же до конца не разгибались и в кулак не сжимались, но в среднем положении обрели невиданную силу: вложив между трех пальцев, Виктор легко ломал штык-нож и гнул монеты одним движением. Обрубки ног на уровне колена все так же болели и время от времени кровоточили, и разговор о протезах пока не шёл от слов «вообще никогда». Гипертрофированное развитие плечей и рук сопровождалось неподвижностью груди и нижней части тела — и Виктор начал очень сильно толстеть... Толстое тело усиленно потело и резко пахло, раздражая, прежде всего, самого Виктора.
Урод — и тут она! Красивая узколицая зеленоглазка с роскошной гривой рыжих, твердых, как проволока, волос, узкий прямой нос с широкими, лошадиными ноздрями, пышные чувственные губы небольшого рта, длинноногая фигура с точёной талией и широкими бедрами, мама грузинка, отец армянин — Акопова Тамара.
Она была в аппарате одного из грузинских «кризисных специалистов» в правительстве, отвечала за пиар и не совсем законные операции, но попалась на передаче неучтенных сильнодействующих препаратов, и, что много хуже, умудрилась забеременеть от другого, «враждебного» грузинского «кризис-менеджера», в доверие к которому должна была втереться по заданию своего шефа.
До скандала не довели, но тайное стало явным, многоходовка интриги рассыпалась, не успев начаться, «засвеченный кадр» сплавили в медмиссию, а аборт делать было уже поздно.
Тамара почти каждый день приходила к Витьку, и каждый раз он не мог отвести от неё глаз, смотрел только на неё. Через пару недель неожиданно появился Димон, потребовал выключить камеры наблюдения и оставить их наедине, разъяснил ситуацию и сделал свадебное предложение.
Димон начал говорить с таким апломбом, как будто делает предложение, от которого невозможно отказаться в принципе, но что-то в его поведении — то ли суетливые движения руками, то ли слишком пристальный взгляд в глаза — насторожило Виктора, и он смолчал.
Димон начал по второму кругу, причём от обещания благ материальных перешел к обещанию перспектив светлого будущего и еще больших материальных благ, упомянул древний княжеский армянский род, длинную череду предков и огромные связи в армянской диаспоре за границей, прекрасное образование и большие способности, школу спецподготовки в США — Виктор смолчал.
И только когда, в отчаяньи рванув узел галстука, завязанного под ворот вышиванки, и засветив пуговку радиомикрофона в нем, Димон пошёл по третьему кругу, перемежая ту же информацию, те же обещания и перспективы, уже проклятиями и угрозами, прозвучало то, что Витёк хотел услышать, анализ его личной ситуации:
- Да ты пойми, пока ты тут 9 месяцев тушкой бесчувственной между жизнью и смертью болтался, ты был очень удобной медийной фигурой, на твоем фоне можно было пиариться бесконечно, а сейчас, когда ты очнулся, никто не знает, чего от тебя ждать! Ты опасен своей непредсказуемостью, в тебя так много вложено, на тебе так много людей засвечено, что тебя проще грохнуть втихаря, чем дожидаться, пока ты выберешь сторону, с кем ты будешь против всех воевать! А если ты повяжешься с Томкой — она фигура засвеченная, её любому в своей команде держать западло — ты сразу станешь для всех неопасен, через тебя можно и Томке помочь — а то слишком много знает, — и, помогая такому идейному-благородному чурбану-бессеребренику, который и жениться по уму не сумел, еще бесконечно пиариться! Ну... Ну хочешь, мы под тебя издательство сделаем? Будешь в нем редактором или журналистом — по кнопкам стучать у тебя ведь получается?
- И еще одно...
- Что?... - Димон аж подобрался, как жаба перед тем, как выплюнуть языком в комара. - Говори, всё сделаю!
- Пусть она сама... Пусть она сама выберет такого, как я... Обрубка... Сама об этом скажет... Это ведь навсегда — пусть она сама...
- Гы, красавэць та чудовысько! - неизвестно кому буркнул Димон и опрометью бросился из палаты.
Виктор устало откинулся на подушки, все же это молчаливое сопротивление съело слишком много сил. В голове лениво и нескладно крутились обрывки мыслей:
«Почему красавэць — ведь это она красавица, а он... И почему чудовысько, ведь по украински урод — потвора, а чудовысько — это не только внешность...»
В этот момент в открытые двери вошла она — Тамара. Роскошные рыжие волосы стянуты на макушке зеленой лентой в высокую причёску. Зеленые глаза горели какой-то неземной нежностью и печалью. Виктор попытался сесть, но Тамара неожиданно сильно и мягко удержала его, откинула простынь, прикоснулась к обрубкам ног своей полной грудью (Виктор почувствовал даже напряженные соски через шелк платья) и сделала такой миньет...
Виктора качало на волнах оргазма, из-за бугра выросшего своего живота он видел только мерно подымающуюся и опускающуюся прическу, из горла вырывались хриплые вздохи и всхлипы, а Тамара тщательно выпила и вылизала, и опять приласкала, и возбудила, и повторила, и ещё... Виктор так и не заметил в потоках блаженства, как она ушла, и уснул сном младенца, и проспал от обеда до следующего утра. И весь следующий день он светился и радовался тому, что было, ждал Тамару, и вечером дождался, и опять всё было прекрасно, и только через два дня сообразил, что так и не слышал ни разу голоса своей (уже исключительно и только своей, и никак иначе) Тамары...
* * *
- Ну что с тобой, Машка, разве так можно? Всё, за что возьмёшься — всё в никуда! Вчера в чай соли насыпала, сегодня в борщ сахар — ты о чем думаешь, вообще? Ты что, влюбилась, что ли, что такая дура?
- Ой, а что, заметно?
- Та-а-ак... А ну, пойдём с кухни выйдем!
- Да куда здесь, берег открытй...
- А мы туда пойдём, к лодкам!...
…
- Рассказывай!
- Что?
- Всё!
- А нечего рассказывать...
- Совсем нечего?
- …
- Кто он?
- Олежка...
- Олежка? Захаров сын?
- Нет, дядь-Сережи племяш...
- Он знает?
- Нет...
- Что, совсем-совсем не замечает?
- Ой, Женечка, он меня совсем-совсем не замечает! Всё время с дядь-Сережей или со своими чертовыми датчиками, с лица спал, ночами не спит, на людей кидается, а на меня совсем-совсем не смотрит!...
- Отставить рёв! … Думать будем... Скажи, ты в этих датчиках, в электронике, совсем-совсем ни-бум-бум? Или в минно-сапёрном деле?
- Нет, Жень, я только растяжку поставить могу, да стрелять из СВД и маскироваться умею, больше ничего такого... Да и зачем мне?
- Затем, что Олежка — казак, а если так, хочешь, чтоб он заметил тебя — помоги ему! Лучше в том, над чем он голову сушит. Нет — начни с другого. Говоришь, с лица спал, а как он ест — замечала?
- Да и не ест он почти, через раз на ужин ходит...
- Дважды дура, если давно видишь, а ничего не делаешь! Значит, так, с кем он голову сушит, с кем на ужин не ходит — всем ужин отложи в термоса, лучшие куски, и потом сама неси, сама проследи, чтоб поели и все доели, сама иди посуду мыть... Старайся в деле помочь ему, заботься о нём, чтоб нужна стала, чтоб необходима, как воздух! Но только не одному Олегу, а всем — запомни, это важно, ВСЕМ! Он же казак, он без команды и товарищества один помощи не примет, если команда не оценит, то и он осудит...
* * *
Венчались они 15 января, как раз между Крещением и Старым Новым Годом, сначала во Владимирском соборе, в присутствии членов правительства и депутатов Рады, а потом в новом армянском храме в Днепропетровске — Витёк уж и не упомнил, кому рассказывал про родительскую квартиру, вот её ему и подарили на свадьбу. Шафером и дружком жениха был Димон, он же и вёл, а точнее, гнал подаренный от МО ВСУ бронированный ЛэндКрузер из Киева в Днепр. В ЗАГС заезжать не стали — документы привезли прямо в госпиталь.
Во Владимирском соборе Виктор впервые услышал голос своей жены — низкий, с хрипотцой, надтреснутый, безэмоциональный, властный. И венчание по двум обрядам — православному и армянскому — было уступкой её многочисленной родне, и двойная фамилия у молодожёнов (в роду были большие проблемы с мальчиками) — тоже им. И от них же, многочисленных родственников и свидетелей позора жены — удирали молодожёны в Днепр. О том, что киевские властные кланы, узнав о решении сотника Ярмолюка-Акопова, а теперь героя Украины, полковника ВСУ в отставке по ранению, жить не в столице, а в Днепропетровске, вздохнули с облегчением — и говорить не приходится. Отсюда и такие щедрые подарки, как генеральская пенсия и «прыжок» вверх через два звания.
В Днепр Виктор вызвал маму — и по хозяйству помочь, и семейному счастью порадоваться, и вообще соскучился. Но переезд всем дался очень тяжело: Виктор так устал, что два дня после свадьбы просто спал, а потом очень болезненно догонял пропущенные процедуры, мама в дороге простудилась, но простуда перешла в воспаление лёгких, у Тамары навалились предродовые токсикозы и осложнения. Только и успела Тамара своим неуемным характером и с Димоновой помощью сделать, что организовать лечение свекрови на дому да обеспечить постоянный медицинский пост возле Виктора, благо комнат в квартире было даже с избытком — то ли предыдущий хозяин постарался, то ли ремонтники перед подарком Виктору, но громадные 5 комнат превратились в 10 среднестатистических «пенальчиков» с высоким потолком; и даже огромная гостиная с окном фонарём на Днепр уменьшилась в размерах раза в 2-3, да и окно теперь было разделено прозрачными стеклянными кирпичами на пять традиционных однорамных евроокон — что-то из очарования детства пропало, как эти непроходящие сквозняки. Виктор узнавал и не узнавал своей квартиры, всё было одновременно такое родное — и такое незнакомое, чуждое, как будто увидел мечту своего детства, гоночный велосипед, но сделанный из карбона и титана и в масштабе один к пяти...
Ну и еще несколько фотосессий успела Тамара до родов: Виктор в инвалидном кресле, она с подчеркнуто-выпирающим животом на полу у его ног; на стульчике рядом, прижимаясь своим точеным ликом к его обгорелой щеке; она в позе мадонны приобнимает его, как христа... Там этих поз и сюжетов было множество, каждую фотографировали по много раз, прерывались и на несколько дней по состоянию здоровья — Виктор не понимал, зачем это, но видел, что Тамаре это нравится, что ей от этого хорошо, а потому стоически терпел.
1 апреля Тамара родила сына. Сына назвали Богдан — не из-за казацких традиций, а с подтекстом, мол, не нагуляла, а Богом дан. Роды были тяжелые, ребёнок оказался крупным, да ещё неправильно лежал — Тамара с Богданом застряли в роддоме на месяц. Мама, невзирая на машину и приписанного шофера, бегала к Тамаре пешком и на трамвае — и ещё больше расхворалась, прошедшая пневмония вернулась вновь. 5 мая Тамара вернулась с сыном в их квартиру, а 9 июня умерла мама...
* * *
- Влад, пойдём спать!
- А? Ты иди, Олюшка, я тут ещё посижу... Ты пойми, Артём, если, как говорит Захар, казак самовызванный, то только имперский строй и имперский дух и может удовлетворить казачье существование! Ведь это душа мятущаяся, неудовлетворенная, которой до всего есть дело! А если республики с дерьмократиями, то чётких границ нет и быть не может, всё, что не твое по собственности — совсем не твоё дело. И, хочешь-не-хочешь, но вынужден на чужое паскудство глаза закрывать, оно ведь не твоё по деньгам — так какое твоё дело? Ведь были казаки и на Украине, на Сечи Запорожской, помнишь?
- Н-ну, и к-каким б-боком?...
- Да тем, что за спиной у них не царство русское или империя российская, а Речь Посполитая была, а это было что? … Правильно, дворянская дерьмократия с Сеймом, с «недозволям», с триста лет говорильни и ни одного закона!
- Н-ну не т-триста...
- Ну сто пятьдесят, но сути это не меняет! Про что у казаков на Сечи душа болела? Как попасть в реестр, как из Сечевого стать Реестровым — то есть дворянином! Заметь, за майно, за дворянство, а не за правду, честь, долг и порядок! И что с теми казаками стало?
- Н-на К-кубань...
- На Кубань матушка Екатерина отправила охотников, добровольцев, тех, кто сам вызвался, то есть самовызванных, настоящих казаков! А было-то их меньше четверти от всех сечевиков! А остальные?
- С-спасск-кудились?
- Скорее, обдерьмократились. Привыкли, что «не тобой купленное — не твоё дело». Захуторели. Не за Родину, не за Русь, не за честь и долг — за своё майно душа болеть стала. И все интересы — как чужое сделать своим.
- Влад, ну сколько можно!
- Иду-иду, я сейчас!
* * *
И закатится ночь зеленым медяком за пазуху западных степных просторов, и, сначала несмело, одним только лучиком, но с каждым мигом всё шире, быстрей, могуче выкатится из-за горизонта свет нового дня, новое умытое Солнце. Взглянет, как рачительный хозяин, на землю, на море, на вмиг побледневшую, как нерадивый ученик перед учителем, Луну, мол, как тут дела без меня, ничего не порушили? Отстранённой неспешной походкой, как бы с прохладцей, взойдет повыше, как профессор на кафедру — и всей мощью симфонического оркестра грянет волна нового утра. Нового дня.
Сменится ночной бриз дневным — снова столкнутся ветер с моря с ветром со степи, закружит воздуховоротами над обрывистым берегом, потоки то сложатся, то разобьются — начнётся у берега ветровая чехарда и игра в пятнашки. Закружатся смерчики лёгкого и мелкого, как пыль, янтарно-яичного песка, выглянут из недовыпитого утреннего чая «а тута я! А ты чего еще не в море?», захрустят на зубах.
Матюгнётся казачий капитан надувастого парусника и начнёт поторапливать свою разношёрстную команду, внешне грозно и строго, а по сути шутливо, мол, «хватай вагон, перрон отходит, кончай дисциплину хулиганить!» - и замесят прибрежный песок голые пятки снимающих лагерь, складывающих вещи, гасящих примусы и газовые горелки и моющих посуду.
И, как песок под пятками, так и песок под водой начнёт прибоем мяться, растягиваться, переворачиваться, как будто тесто нового дня, нового века, новой жизни и новой вселенной тщательно замешивает умелый пекарь под названием вечность...
Говорят, где-то между Таганрогом и Азовом прибоем из песка вымыло турецкую шебеку с пушками, свернутыми парусами и сундуками, полными золота...
Ну и пусть говорят, лишь бы у нас не замыло новых и не вымыло старых мин! Только об этом болит с утра чумовая и не очень чесаная казачья голова - остальное люди и так осилят...
Приазовская дума. Арабески. Часть 1. Штиль
© Copyright: Станислав Кочетков, 2016
Свидетельство о публикации №216071700377
Свидетельство о публикации №216071700377
Рецензии