Литания Генриха Белля

               


Литания – католическая молитва. Писатель, главные герои которого не соблюдают все традиционные обряды и выясняют свои отношения с официальной церковью, живут с Богом в сердце. Часто люди ищут Всевышнего где-то, но им не приходит на ум простая мысль: Бог внутри.

Мир Генриха Белля – это странное, чуть ли не потустороннее измерение, вызывающее ассоциации с чистилищем или адом. Таков мир фашистской и постфашистской Германии. Это была реальность. В которой, казалось бы, свет гуманизма погас на веки вечные, и никаких привычных пониманий о добре и зле не осталось. И лучшие из людей, альтер эго писателя (Ганс, Фред, Карл…), доходят до депрессивного состояния, и у них опускаются руки. Никакое преступление уже не кажется таковым, потому что все бессмысленно. И землю населяют не люди, а лишенные способности к одухотворению биологические существа разных видов.

До этого дошла Великая Германия – лидер в области культуры: литературы, классической философии, музыки… Симптоматично и абсолютно логично, что именно немецкий аристократ Карл фон Крейль, герой «Женщины у берега Рейна»,  начинает уничтожать великолепные рояли:

«Когда я вернулся из квартиры Конрада, Ева играла с Вублером в четыре руки вариации Шопена, Эрика внимательно слушала… У меня даже не было злости, я ничего не сказал им, лишь вежливо попросил встать, принес из чулана топор и начал рубить рояль – спокойно, пожалуй, учтиво, хладнокровно, как они сказали… а на веранде горел камин. Конечно, они были потрясены, потому что я действовал спокойно, как будто делал нечто само собой разумеющееся… они разбежались, словно я вдруг сошел с ума. О Конраде Флу никто не подумал. Никто, даже Ева, не догадался, что тут есть какая-то причина, не задумался, что это могло означать, что это была жертва. Жертвенное животное, если угодно. Когда все ушли, я сел у камина и закурил трубку. Я думал о моем лучшем друге Конраде Флу, о бедняге полицейском, который не подозревал, что случай этот не случаен…»

Так его психика среагировала на все, к чему привели традиции столетий!  Карл предвидел все возражения: как можно, это же денег стоит! А жизнь человека… Массовыми убийствами людей (даже детей!) возмущались куда меньше.

Такого человека, как Карл, это гораздо меньше шокировало бы, если бы исходило от дикарей, а не называющих себя аристократами духа. В финальной сцене он по просьбе исстрадавшегося отца играет сонату Бетховена.

Великая Культура стала причиной мании величия немцев и привела в итоге к уничтожению других наций. Морально растоптав, изуродовав их самих…

Будут ли у «высшей» нации гении, к которым до этой чудовищной войны Вдохновение было так щедро? Или они измельчают, станут географической территорией, а всю довоенную историю немецкой мысли потомки будут воспринимать отвлеченно, как философию древних греков?

Кренгель, банкир, признается вслух: «Ну, а я все еще думаю о золоте из зубных коронок. На какой же бирже им торгуют? Эти мысли мешали мне быть хорошим банкиром, зато я был неплохим отцом и мужем хорошей женщины, которая возненавидела светское общество после того, как увидела снимки газовых камер. До конца своих дней она избегала душа, говоря: «Кто знает, что оттуда польется, кто и что туда влил». Нет, она не была сумасшедшей, но я до сих пор не уверен, не покончила ли она самоубийством, когда однажды легла в постель и больше не встала».

Когда невозможно принять официальную идеологию, остается свод правил: врать нехорошо, воровать – плохо и т.п. Герои Белля плюют на это. Они, не стесняясь, признаются в том, что закон нарушали, не ставя формальные добродетели бесчеловечного общества ни во что. Нищета, голод, грязь, шум – это последнее, что может добить лишенного всяческих иллюзий героя той поры. Это даже не существование, а скотство. Против которого не протестует официальная церковь, и благостные раскормленные лица священнослужителей и светских дам спокойно реагируют на одичавшую от жизненных тягот толпу.

«Фрау Франке смягчается в очень редких случаях, и прежде всего, когда речь заходит о деньгах. Слово «деньги» она выговаривает с такой кротостью, что я пугаюсь; так некоторые люди произносят слова «жизнь» или «любовь», «смерть» или «бог»: в их голосе слышится мягкость, и легкий трепет, и огромная нежность. Когда фрау Франке говорит о деньгах или своих маринадах – на эти сокровища она никому не позволит посягнуть, - блеск в ее глазах смягчается, лицо молодеет. Мне становится страшно, когда, спустившись в погреб, чтобы взять немного угля или картошки, я слышу, как она пересчитывает где-то поблизости свои банки, кротко бормочет про себя и певучим голосом произносит цифры, словно это музыкальные фразы какой-то тайной литургии; ее голос напоминает мне тогда голос молящейся монахини. И часто, бросив на произвол судьбы свое ведро, я бегу наверх и прижимаю к груди детей с таким чувством, будто я должна защитить их от кого-то», - признается Кэте, жена главного героя из романа «И не сказал не единого слова», многодетная мать, которая не может жить с детьми в нормальных условиях, потому что считающая себя набожной фрау Франке, председательница жилищной комиссии, не дает им такой возможности.

Кэте читает – «опьяняющую своей монотонностью литанию или «Отче наш», мечтая уже об одном: чтобы Бог избавил ее от ненависти к фрау Франке и ей подобным. Потому что это – не выход, ненависть разъедает душу как яд. Муж Кэте уходит из дома, потому что не может совладать со своей яростью, - мечтая о тишине, он поднимает руку на детей, лишь бы прекратили шуметь: «Самое удивительное заключается в том, что они, кажется, любят меня, хотят меня видеть, говорят обо мне, - хотя я бил их в последние недели нашего совместного житья. Я бил их так сильно, что увидев себя как-то с всклокоченными волосами в зеркале, сам испугался своего выражения лица. Я был бледен и тем не менее покрыт потом, и я заткнул уши, чтобы не слышать криков мальчика, которого я бил за то, что он пел».  И, понимая, что нервы его не в порядке, отдаляется от семьи, чтобы не травмировать несчастных детей еще больше:

« - Кэте, - произнес Фред.
- Да?
- Скажи детям все; пожалуйста, не забудь и расскажи им и о шоколаде,  воздушных шариках и о мороженом. Обещай мне.
- Я не могу, - сказала я. – У них сегодня такая радость, им разрешили участвовать в процессии. Я не хочу напоминать им о побоях. Я скажу им потом как-нибудь, когда мы будем говорить о тебе.
- А вы говорите обо мне?
- Да, они спрашивают меня, где ты, и я говорю им, что ты болен.
- А я правда болен?
- Да, ты болен».

Литература тех, кто искренне хотел верить, была по сути антиклерикальной, обличая лицемерие, карьеризм духовных наставников, разоблачая церковь как бюрократическую организацию, которая готова сотрудничать с любым политическим режимом для самосохранения, и занимает трусливую позицию.  Но, разумеется, это не исключает человечных священников с совершенно естественными порывами, словами, идущими от сердца.Как у того, кому исповедалась Кэте:

«- Я только могу вам… - он словно стер свои слова взмахом руки. – Вы думаете, я сам не чувствую иногда эту ненависть? Я, священник? Она у меня здесь, - он ударил себя по черной сутане, куда-то пониже сердца, - ненависть к вышестоящим. В моей церкви, - сказал он, показывая в окно, - читают мессы священники, которые бывают в городе проездом; эти холеные господа, направляющиеся на съезды или возвращающиеся со съездов, приходят из близлежащих гостиниц и ругаются, потому что у нас грязно и не хватает служек; в нашей церкви читаются десяти-, тринадцати- и двадцатиминутные мессы и обычные мессы по двадцать пять минут. Их читают пять, десять, а часто даже пятнадцать раз за день. Вы не можете себе представить, сколько священников разъезжает: то они едут с курорта, то на курорт, да и съездов бывает достаточно. По пятнадцать месс в день, на которые в общей сложности не соберешь даже пяти верующих. Здесь, - сказал он, - ставят истинные рекорды, на тотализаторе значится пятнадцать к пяти. Почему бы и мне не испытывать ненависть к ним, к этим бедным священникам, от которых в моей полуразрушенной ризнице остается благоухание ванных комнат роскошных отелей?»

Экзистенция – не религия. Это некий свободный взгляд на нее, право на свою трактовку, свое видение того, что принято называть духовным миром. Религиозная экзистенция – попытка индивидуального диалога с Богом. Минуя посредников в лице тех, кто обличен саном. И традиционные религиозные книги. Герои романа «Глазами клоуна» спорят на эту тему, у одного – формальный подход, у другого – не формальный:

«- Бог мой, уж не вам ли учить меня, что звучит по-христиански?
- Мне, - сказал я. – Насколько мне известно, по католическому вероучению брак является таинством, в котором двое приобщаются благодати.
- Конечно, - сказал он.
- Хорошо, а если эти двое дважды или трижды обвенчаны и гражданским и церковным браком, но благодати при этом и в помине нет, значит, брак недействителен?
- Гм-м, - промычал он».

Подход главного героя в романе назвали «опасным субъективизмом». Любопытно, что он и в школьные годы к этому тяготел: «… и я вспомнил, какая ужасная резня началась у этих нибелунгов из-за этого дела и как в школе, когда мы проходили «Нибелунгов», я встал и сказал патеру Вунибальду: «Собственно говоря, ведь Брюнхильда и была женой Зигфрида», а он усмехнулся и сказал: «Но ведь женат он был на Кримхильде, мой мальчик», а я разозлился и стал утверждать, что это толкование я считаю «поповским», и патер Вунибальд тоже разозлился, застучал костяшками по кафедре и сказал, что запрещает «такие оскорбления».

Белль часто прибегает к повторам – словосочетаний, образов, мест… это напоминает бесконечные повторы в молитвенных текстах. Он молится на свой лад – свободно и творчески. Его мысль течет, не стесненная рамками догм, как широкая река, в которую вливаются ручейки разных чувств и надежд как основных, так и побочных его персонажей. Главный герой повести «Хлеб ранних лет» говорит обо всех, кого беспощадно эксплуатирует его работодатель:

«- Лучше просмотри еще раз платежные ведомости, которые ты вела, - сказал я, - но как следует просмотри, прочти все имена и фамилии, прочти вслух, громко и благоговейно, как литанию, и после каждого имени произнеси: «Прости нам!» - потом сложи все имена и помножь их число на тысячу хлебов, а результат помножь еще на тысячу, - вот тогда ты, пожалуй, подсчитаешь, сколько проклятий на лицевом счету у твоего отца. А единицей измерения пусть будет хлеб, хлеб наших ранних лет, что остались в моей памяти как в густом тумане…»

Возмущение героев, их монологи напоминают религиозные тексты – по структуре, и даже интонация их может быть обманчиво спокойной вплоть до отрешенности, как будто говорят уже не живые люди, а призраки, для которых давно на земле все закончилось. Но это может скрывать копившуюся годами вселенскую ярость, которая в определенный момент, дойдя до точки кипения, обрушивается на собеседников, и тогда все возможно – эмоциональный вулкан, потоп, прорывающий плотину вежливого спокойствия.

 У автора есть и своя мадонна – Лени Груйтен, главная героиня романа «Групповой портрет с дамой». Когда-то она была претенденткой на звание «самой истинно немецкой девочки города». Причем автор с иронией все же отодвигает ее на второе место, потому что у дочери протестантского священника глаза оказались светлее. Но ее внутренняя жизнь была не так очевидна для самодовольных бюргеров: «А если учесть, что Лени все же запомнила на всю жизнь «Отче наш» и «AveMaria» и даже по сей день прибегает к этим молитвам, что она, кроме того, знает отрывочно еще несколько молитв и запросто общается с Девой Марией, то, вероятно, уместно будет заключить, что люди проглядели религиозный дар Лени точно так же, как и ее необычайную чувственность, и что в ней можно было бы открыть и развить незаурядную мистическую одаренность». Повествование иронично и в самые проникновенные моменты романа, но главная мысль ясна: живая душа Лени не вписывается ни в какие стереотипы, эта женщина, которую могли бы сделать образцовой немкой того исторического периода, влюбляется  русского, сочувствует коммунистам и помогает им. В конце романа Лени сходится с турком Мехмедом, и они ждут ребенка.О расовой «чистоте» своих детей она никогда не заботилась.

В финале, когда проанализирован весь сложный жизненный путь Лени, которая,как дитя, жила сердцем, свободным, чистым и совершенно незамутненным, автор сравнивает ее с мадонной:

 «И, конечно же, К. – единственной из всех упомянутых выше персонажей, включая Мехмеда, - удалось лицезреть Мадонну по телевизору; для этого понадобилось такое исступленное упорство и терпение, какое свойственно лишь монахиням – как бывшим, так и ныне состоящим в этом звании: она молча часами просиживала подле Лени, наблюдая, как та пишет свою картину, варила ей кофе, мыла кисточки, не скупилась на комплименты – и добилась своего. Ее комментарий к явлению Мадонны был такой бесцветный, что авт. с содроганием вверяет его бумаге: «Это была сама Лени – да-да, она сама! Она сама себе является! Так получается из-за каких-то там переотражений, природу которых еще надо выяснить».

Свое понимание важного и неважного, своя трактовка измены – когда для героя страшна не столько физическая близость любимой женщины с другим мужчиной, сколько тысячи трогательных бытовых мелочей, которые она делила только с ним («Глазами клоуна»):«Не может она ничего делать с ним или при нем, не вспоминая меня. Она даже не может в его присутствии завинчивать крышечку от зубной пасты. Как часто мы с ней завтракали, то скудно – впроголодь, то роскошно – досыта, то второпях, то спокойно, ранним утром или около полудня, с полными блюдцами джема и совсем без него. При одной мысли, что она каждое утро, в одно и то же время, будет завтракать с Цюпфнером перед тем, как он на своей машине уедет в свое католическое бюро, на меня вдруг напало молитвенное настроение, и я стал просить Бога, чтобы этого никогда не было: «Господи, не допусти ее завтракать с Цюпфнером!» И как крик души: «Если подумать, так она даже Библию не сможет читать с Цюпфнером без того, чтобы не почувствовать себя шлюхой или предательницей».

Как ни странно, именно нарушениями всевозможных правил, причем самыми мелкими и вроде бы незначительными, герои и запоминаются, выделяются из общего ряда – так они остаются живыми существами с зачатками своеволия, непослушания. Иногда это страшный процесс – в людях, у которых все внутри омертвело, еще хоть как-то шевелится эгоистическое желание отстоять свою свободу. И они обманывают, крадут, бьют, но в своем отчаянии дойдя уже до точки невозврата – они не могут родиться заново и стать прежними, людьми со здоровой психикой.

Белль не случайно заостряет внимание читателей на мелочах – их много, но все они очень важны. Из них бывает соткан психологический узор внутреннего состояния героя, его способность реагировать на внешнюю среду и отвлекаться от своей боли, если он еще не окончательно утратил способность переживать.

Ганс в «Глазами клоуна» делит людей на живых и мертвых. Тех, кто умер лично для него, хотя для других продолжает здравствовать. И тех, кто жив в его восприятии – хотя другие давно его похоронили. «Мари еще не умерла для меня, как, в сущности, умерла моя мать.  Я верю, что живые бывают мертвыми, а мертвые живут, но не так, как верят католики и христиане вообще», - признается он.

Пережив столько выкидышей, Мари отчаялась и решила, что это – гнев божий. За то, что она нарушила заповеди и порвала с прежней церковной средой. Снова став частью этого мира, она надеется стать матерью.

По-человечески ее можно понять, но, может быть, и не в деторождении было ее основное предназначение. Таких миллиарды женщин. А Ганс уникален.И не для того ли она родилась, чтобы согреть его свободную от догм, ищущую собственной правды душу?

Бывает – нельзя иметь все. Но выбирать, конечно же, ей…

Опять же – сколько верующих не способны зачать или выносить, и никакие церковные молитвы им не помогают, об этом она не думала?..

Мари пытается угадать, в чем воля божья. Ведь Ганс формально согласен на любые обряды, лишь бы ее удержать. Но он и не скрывает, что его понятие веры отличается от того, чего хотелось бы ей: слепой, нерассуждающей, фанатической веры в Создателя и священного трепета.  А формализм Ганса по отношению к церкви ее не то, чтобы оскорбляет, он ее пугает – ей кажется, он смеется над тем, что для нее свято, и Бог за это накажет ее. Или даже – их обоих: «Может быть, Мари потому и не поехала со мной в Рим, что там ей особенно пришлось бы стыдиться нашей с ней грешной связи. Во многих вещах она была очень наивна, да и особым умом тоже не отличалась». Вместе с тем Ганс никогда не пытался ее переделать и даже убеждал не отрекаться от веры из-за разочарования в отдельных представителях католицизма.
Но оказалось, что свободный путь – не для нее.  Ей нужны четкие указатели.

Она ищет Бога вне себя, Ганса, их взаимной любви… если Богом мы будем условно называть некую светлую энергию, которая очищает душу и приподнимает ее над землей.

Сказать ей, что Бог – в печальной улыбке Ганса, его насмешках, нападках, отповедях, «крамольных» мыслях? Она бы сочла это святотатством. Надеюсь, мы – нет.