Приложения к томам i xii истории государства росси

В. ІО. Афиани, В. М. Жиеов, В. П. Козлов
НАУЧНЫЕ ПРИНЦИПЫ ИЗДАНИЯ
«История государства Российского» Н. М. Карамзина —
последний и наиболее значительный в его творчестве
труд. Этот выдающийся памятник русской культуры
представляет собой уникальный сплав исторической
и общественно-политической мысли, литературных и
языковых исканий конца XVIII — первой четверти
XIX в. «История» — крупнейшее для своего времени
достижение русской и мировой исторической пауки,
первое монографическое описание русской истории с
древнейших времен по начало XVII в., опирающееся
па огромный круг исторических источников.
Фундаментальный труд Карамзина вызвал .бурные и
плодотворные для развития историографии дискуссии. В спорах
с его концепцией, взглядами на исторический процесс
и события прошлого возникали иные идеи и обобщающие
исторические исследования — «История русского
народа» И. А. Полевого, «История России с древнейших
времен» С. М. Соловьева и др. Утрачивая с годами в
значительной степени собственно научное значение,
«История» Карамзина и сегодня сохраняет свою
общекультурную и историографическую ценность. С нее
начиналось приобщение к отечественной старине нескольких
поколений русских читателей, из нее черпали сюжеты
многие писатели, драматурги, художники и музыканты.
И поэтому труд Карамзина входит в корпус тех
классических текстов, без знания которых не может быть
полноценно понята история русской культуры и
исторической науки. Феномен «Истории» объясняется тем, что она
явилась синтезом творческой деятельности выдающегося
писателя и проницательного историка.
Карамзин-художник, преодолевая неизбежную ограниченность своей
исходной исторической концепции, обеспечил своему
труду долгую жизнь и признательное внимание потомков.
400ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
В наши дни труд Карамзина воспринимается прежде
всего как выдающееся произведение русской
классической литературы, как образец исторической прозы
Такая оценка сочинению Карамзина была дана еще
А. С. Пушкиным, развившим традиции «Истории» в
своих исторических и литературных сочинениях. Тем
не менее работа Карамзина отнюдь не полностью вытеснена
и из современного научного обихода. Мнения, выводы,
оценки источников, фактические данные «Истории» чаще
всего уточняются, оспариваются, но не игнорируются.
Особо значимы те части труда, которые основаны на
утраченных в московском пожаре 1812 г. источниках. .
Настоящая публикация «Истории» — первое научное
издание, осуществляемое в советское время. Из
тринадцати изданий «Истории» (кроме того, целый ряд изданий
остался незавершенным), выходивших с примечаниями
или без них, лучшим считается пятое в трех книгах
И. Эйнерлинга 2. В нем была предпринята первая
попытка учесть основные дополнения и исправления текста,
помещенные Карамзиным в «Прибавлениях» к
прижизненным изданиям и в личном экземпляре второго издания
«Истории». Дореволюционные переиздания этого труда
основывались чаще всего на втором издании (первых
восьми томов), но в некоторых использовалось и первое.
Следует, однако, отметить, что в пятом издании учтены
не все исправления и дополнения Карамзина из его
«Прибавлений», а главное, последние механически
включались в текст «Истории» и «Примечаний». Карамзин же
нередко относил такие дополнения и к основному тексту
и одновременно к соответствующему примечанию или
даже к группе примечаний, подчас более поздними
поправками отменял исправления более ранние. Таким образом,
в издании Эйнерлинга не учитывалась многослойность
и разновременность «Прибавлений» и поправок
историографа. С тех пор текстологическое изучение труда
Карамзина не проводилось.
В основу настоящего издания положен текст
последнего прижизненного издания «Истории» — тома I—VIII
второго издания (СПб., 1818—1821), IX—XI тома
первого и единственного прижизненного издания (СПб.,
1821—1824) и XII том, не законченный Карамзиным и
подготовленный к печати К. С. Сербиновичем и Д. Н.
Блудовым (СПб., 1829). В издании учтены все смыс-
401ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
левые, стилистические и основные языковые разночтения
между первым и вторым изданиями, исправления и
дополнения в «Прибавлениях» к различным томам первого
и второго изданий «Истории», а также рукописные
поправки Карамзина в собственном экземпляре второго
издания (по изданию Эжнерлинга, так как этот экземпляр
«Истории», находившийся в распоряжении Эжнерлинга,
не разыскан). Все разночтения, дополнения и
исправления помещаются в разделе «Варианты и разночтения»
с соответствующими отсылкам (цифра со звездочкой)
в тексте. Некоторые из исправлений и дополнений к
первому изданию Карамзин успел сам внести во второе
издание восьми томов «Истории». При этом отдельные,
подчас очень важные дополнения нм опускались (см,,
например, ссылку 7 * в главе II тома I «Истории» в
разделе «Варианты и разночтения»), другие
перерабатывались, редактировался и связанный с такими
дополнениями текст, «Прибавления» отразили значительную работу
Карамзина по улучшению и исправлению текста, в ряде
случаев под влиянием критических замечаний в печати
или непосредственно в письмах к нему современников.
Встречаются случаи, когда текст «Истории» уточнялся
в списке опечаток. Также случаи также |учтеныв
настоящем издании. Составители посчитали некорректным
внесение «Прибавлений» непосредственно в текст
«Истории» (включая и «Примечания»), и потому все
разночтения сосредоточены в разделе «Варианты и разночтения».
Условные обозначения в «Вариантах и разночтениях»
(первого или второго изданий, порядкового номера
тома, места в структуре каждого тома — в основном
тексте, в «Прибавлениях», в списке опечаток, а также
рукописных исправлений в карамзинском экземпляре
«Истории») позволяют при необходимости восстановить
последовательность, в которой историком изменялся текст.
К сожалению, рукопись «Истории» в полном виде
не сохранилась — известны лишь отдельные фрагменты
(черновые и беловые) некоторых ее глав*3. Поэтому
сверка настоящего издания с рукописью оказалась
невозможной. Не учитываются также редакции переводов
«Истории» на немецкий и французский языки,
осуществленные при участии Карамзина. Текст их имеет отличия
от русского оригинала—по совету Карамзина в них был
внесен ряд изменений, пропущены отдельные приме-
402ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
чання (в расчете на особенности восприятия
зарубежного читателя).
Карамзин был реформатором русского литературного
языка и самой литературы. В историю русской
словесности он вошел как создатель «нового слога», новой
системы литературного языка,, ориентиром для которого
служила не только письменная литературная традиция,
но и язык образованного общества Это определило его
борьбу со славянизмами как специфически книжными
элементами, разработку им нового синтаксиса,
нацеленного не на риторическую выразительность, а на
разговорную естественность словорасположения, и ряд других
моментов литературно-языковой позиции. Для
издателей карамзинского литературного наследия эти его
теоретические установки имеют самое непосредственное
значение, поскольку они находят прямое отражение в
графике,, орфографии и пунктуации его произведений.
Сюда относится и широкое использование курсива как
знака интонационного выделения (чаще всего для
обозначения чужой речи или чужого слова, но иногда и с
иной функцией), и оригинальная расстановка знаков
препинания, призванная передать нюансы логического
и интонационного членения речи, свойственного
разговорному языку, и ряд нетрадиционных орфографических
решений, выступающих как манифестация
реформистских установок автора. Сложная языковая палитра
Карамзина непредставима без этих внешних выразительных
средств. При этом следует помнить, что в условиях
русского культурного развития «языковая проблема
становится тем камертоном, который отвечает на
звучание всех наиболее острых общественных проблем» 5.
Особенности языка Карамзина — вплоть до
внешних элементов оформления текста — соотнесены с его
историко-культурной и общественно-политической
позицией, поэтому изменения в языке и изменения в
идеологии оказываются взаимозависимыми, постоянно
сопутствующими друг другу процессами.
Эво люция лингвистических взглядов и языковой
практики Карамзина остается пока еще недостаточно
исследованной. Формирование «нового слога» относится
к 1790-м годам, когда Карамзин закладывает основы
литературы русского сентиментализма, издает
«Письмарусского путешественника», редактирует «Московский журнал».ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
«Новый слог» создается при этом в прямом отталкивании
от предшествующей языковой практики и
лингвистических теорий, в которых «славенский» язык выступал как
источник чистоты и правильности литературного языка.
Старый подход к языку представлялся Карамзину
непросвещенным и неевропейским: с его точки зрения,
«европейский» литературный язык должен был
ориентироваться исключительно на живую речь, а не на искусственные
образцы языка специально книжного. Очевидно, что этот
взгляд на литературный язык находился в полном
соответствии с более общими историко-культурными
воззрениями молодого Карамзина. В эпатирующе резкой
форме они были изложены в «Письмах русского
путешественника»: «Все жалкие Иеремиады об изменении
Руского характера, о потере Руской нравственной
физиогномии или не что иное, как шутка, или происходят
от недостатка в основательномразмышлении... Все
народное ничто перед человеческим. Главное дело быть людьми,
а не Славянами» 6.
Сам Карамзин в развернувшейся в начале XIX в.
полемике о языке участия не принимал и вообще во все
последующее время свои лингвистические воззрения
никак не декларировал. Между тем его
историко-культурные представления менялись, их изменение ясно
обозначилось уже в «Записке о древней и новой России»
(1810—1811). В этом новом мировоззрении «европейское»
сохраняло свои ценностные характеристики, однако
отношение к национальной традиции было уже другим.
Как писал позднее ближайший ученик и единомышленник
Карамзина П. А. Вяземский, «для того, чтобы быть
Европейцем, должно начать быть Русским. Россия,
подобно другим государствам, соучастница в общем деле
Европейском и, следовательно, должна в сынах своих
иметь полномочных представителей за себя» 7. В
частности, «Европеец» не может не знать своей национальной
истории. Чтобы «начать быть» русскими европейцами,
согражданам Карамзина нужна была история их
отечества. Ее создание и становится многолетним трудом
писателя.
В ходе этой работы Карамзин, видимо, изменяет свое
отношение к церковнославянскому языку и
церковнославянским элементам в русском литературном языке.
Они делаются для него привычными как часть русского
404ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
исторического достояния, той исторической ценности,
которая не подлежит отвержению, а требует умелого
использования. Любопытно отметить, что сходная
эволюция наблюдается потом у А. С. Пушкина, причем
одним из решающих моментов в его отходе от
«Карамзинской» концепции языка (концепции «нового слога»)
оказывается обращение к отечественной истории при
работе над «Борисом Годуновым». Эта работа приводит
его к широкому и многоплановому в отношении поэтики
использованию славянизмов 8 — можно думать, что
пример «Истории» был при этом у него перед глазами.
Изменившиеся взгляды Карамзина существенно
отразились на языке «Истории». Происшедшие изменения
бросаются в глаза при сопоставлении языка «Истории»
с языком, например, «Писем русского путешественника».
Это различие, правда, можно было бы объяснить
несходством жанров, однако обращение к частным
языковым особенностям, которые вряд ли могут быть отнесены
к однозначным жанровым характеристикам, побуждает
трактовать эти изменения как свидетельство смены
лингвистических позиций.
Так, например, в «Письмах русского
путешественника» имеет место постоянное чередование книжных форм
прилагательных с окончаниями -ыйі-ий и
«просторечных» форм на -ой, и это чередование позволяет
Карамзину построить «настоящую стилистическую партитуру»
(ср., например, «деревенской проповедник в рыжем
парике», но «великий Лейбниц») 9. В «Истории» картина
резко меняется. Карамзин почти последовательно
употребляет нормативные книжные -ыйі-ий в безударном
положении и -ой в положении под ударением.
Отступления единичны. Так, в частности, при пересказе
летописи, повествующей о поединке между печенежским
богатырем и русским отроком: «Ежели Русской убъет
Печенега...»] «...юноша Русской переял у врагов славу» (ср.
здесь же «Князь Российский»); летопись не дает для
такого употребления никаких оснований, и форма на
-ой должна, видимо, рассматриваться здесь как
стилистический нюанс, отсылающий читателя к «народной
старине» (ср. еще в другом месте: «селянин Русской делает
собственными руками почти все необходимое для его
хозяйства»). Единичны и употребления прилагательных
на -ыйі-ий под ударением. Так, мы находим написание
405ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ І-ХІІ
«Михаил Тверский»,, в котором форма на -ий обусловлена,
видимо, каноническим нашшиованием святого князя.
В другом случае встречаем «младый Святослав»; и здесь
специфически книжное окончание стилистически
согласовано о книжным нетто ли оглашаем корна. Таким образом,
Карамзин в «Жетормн» отказываешея от іниоекюого
употреблени я форм, отступающих от традиционной -книжной
нормы*, -и лишь в единичных случаях прибегает к тем
стилистическим противопоставлениям, которыми ранее
пользовался повсеместно.
Не менее показателен перевод Карамзина в -«Истории»
к нормативным книжным написаниям типа таотие,
русский при том, что ранее он писал щ.астие*, рушощ
и выбор орфографии был семиотическим выразителем его
лингвистических позиций10. Характерно и то
обстоятельство, что в «Истории» предлоги пред и чрев
употребляются почти последовательно в неполногласной 'форме,
тогда как в «Письмах русского путешественника»,
например-, обычными являются как раз полногласные
формы перед и черев. Существенно расширяется в
(«Истории» и употребление лексических славянизмов, причем
это расширенное употребление отнюдь не всегда монет
быть отнесено на счет тематики. Происходит, видимо,
и некоторое окнижнение синтаксиса, хотя здесь (как
и в ототешш лексики) картина не вполне ясна баз
дальнейших исследований. Таким образом,, «(История»
является важнейшим свидетельством зволкщии
лингвистических взглядов и языковой практики Карамзина,
эволюции, существенно повлиявшей на формирование
русского литературного языка и на концепции и
практику многих последующих авторов (.в том числе, видимо, и
A. С. Пушкина).
Показательно вместе с тем,, что эта эволюция
сказывалась не только на языке «Истории». -Существенные
исправления вносил Карамзин и Вч«Пиоьма русского
путешественника» при подготовке их к переизданию в 1514 г. Как
отмечают ІО. М. Лотман и Б. А. Успенский, «издание 1814 г.
является этапным, отражая обратное воздействие опыта
„Истории государства Российского44 на стиль .„Писем
русского путешественника44, т. e. дополнение .„нового слога44
тонкими нюансами пользования церковнославянскими
языковыми средствами»^11. Исс лее девавший этот вопрос
B. В. Сиповский указывает., что в издании 1814 г. Ка-
406ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
рамзин «впервые вводит в громадном числе, форму имен
прилагательных на -ый (вместо -ой),, например, желаемый,
достойный, любезнъш и др.; и энергично уничтожает
варваризмы» 12. Эта правка со всей очевидностью
демонстрирует, что. языковые инновации «Историю» являются не
специфической стилистической характеристикой данного
произведения, но воплощением новых лингвистических и
нсторико-кулытурных взглядов Карамзина,
сформировавшихся в результате многолетней работы с
памятниками отечественной старины.
Неверно., однако, было бы рассматривать эти
инновации как радикальный отказ от прежних взглядов и
прежней практики. Новые моменты накладываются на ту
основу, которая была сформирована при раз$работке «ново о
слога»-, и Карамзин старается ничего не потерять из
прежних достижений в области языка мстильч. В частости,
сохраняется! сложная карамзашская пунктуация,
выразительна передающая' нюансы интонационно логического
членения фразы, столь же большое внимание, как и
прежде, уделяется способам выделения чужого слова,
подчеркивания ключевых понятий и т. п. Карамзин продолжает
пользоваться сложной поэтикой прописных и строчных
букв, сохраняет (хотя, возможно, и в более
ограниченном вндеу чем ранее) стилистическое функционирование
орфотрафзинеских и грамматических вариантов. О том,
насколько большое значение продолжает придавать
Карамзин внешним характеристикам, этого типа,
свидетельствует’ то- тщательное редактирование' текста, которое
вскрывается при сопоставлении первого и второго
изданий «Истории»’: Карамзин вносит изменения в- написание
отдельных слов (например, в сложное или раздельное
написание ряда частиц), вводит новые и усложняет старые
графические формы — курсив, разрядку, цепочки тире,
разные многоточия и т. д. Эта редакторская работа еще
раз подчеркивает значимость для Карамзина всех
указанных моментов-: они входят в творческий замысел
произведения и предлагаются читателю как важное пособие
для проникновения в смысловое задание текста.
Все сказанное выше позволяет понять, насколько
сложным в языковом отношении является «История» как
литературный памятник. С учетом этого обстоятельства и
строились эдиционные правила настоящего издания.
Сохраняются все те особенности правописания Карамзина,
тПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
которые были для него значимы, т. е. по крайней мере в
каких-то случаях определялись соображениями
стилистического или смыслового порядка, выступали как
средства выразительности. Карамзинское правописание
воспроизводится и в тех случаях, когда нет возможности
модернизировать его последовательно, т. е. оставить
читателю возможность полностью реконструировать
оригинальное написание. Подлежат воспроизведению и все те
элементы, которые характеризуют собственно язык
Карамзина, т. е. являются особенностями языка, а не
условностями орфографии. Вместе с тем мы стремились
устранить все незначимые условные написания, которые
поддаются последовательному устранению и в то же время
непривычны для современного читателя/5
В настоящем издании в основной текст «Истории»
вносятся следующие изменения:
1. Устранены буквы, отсутствующие в современном
русском алфавите, т. е. орфография Карамзина передается
средствами современной графики. Вместо і пишется и,
вместо ; — е, вместо ; — ф.
2. Исключен твердый знак в конце слов.
3. При написании слов с приставкой, (Оканчивающейся
на согласный, и корнем, начинающимся с| и, после
согласной пишется ы. Таким образом, последовательно
представленные у Карамзина написания типа безъименный,
предъидущее заменяются на безыменный, предыдущее.
4. При написании существительных мужского рода,
кончающихся на шипящий, а также в частице ж мягкий
знак на конце не пишется, т. е. вместо обычных у
Карамзина однакожъ, чтожъ, Любекъ, мечъ даются однако ж,
что ж, Любек, меч.
5. В приставках, кончающихся на зіс (из-, раз-, воз-)
перед глухим согласным пишется с, т. е. стандартные для
Карамзина написания типа безпечность, разстаться и т. д.
воспроизводятся как беспечность, расстаться и. т. д.
6. Частица не с глаголами пишется раздельно вне
зависимости от того, какое написание представлено в
воспроизводимом тексте. Орфография Карамзина в этом
отношении непоследовательна/ однако различия в
написании никакой функциональной нагрузки в данном случае
не несут.
7. Частица ж, пишется раздельно, т. е. написания типа
однакожъ заменяются на однако ж.
408ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I^ХН-
8. Модернизированы окончания прилагательных
мужского и среднего рода в родительном падеже
единственного числа. Карамзин последовательно дает в этих формах
-агоі-яго. (в соответствии с орфографической нормой его
времени), в настоящем издании эти окончания имеют вид
-огоі-его.
9..Модернизированы также окончания прилагательных
в именительном и. винительном падежах множественного
числа. У Карамзина эти окончания последовательно
пишутся в соответствии с существовавшими в его время
правилами: -ые/.-ие в мужском роде, -ыяі-ия в женском и
среднем роде. В настоящем издании всюду пишется -ые/ие.
,10. Местоимение ея (родительный падеж) заменяется
на ее. ,
11. Устраняется согласование по роду в местоимении
3-го лица множественного числа и числительном один
во множественном числе. У Карамзина в соответствии
с правилами его. времени пишется они, одни в мужском
и среднем роде, оне, одне в женском роде. В настоящем
издании всюду даются они, одни.
Вносимые изменения указанными моментами
полностью исчерпываются.
Все особенности правописания Карамзина, носящие
содержательный характер или не поддающиеся
последовательному устранению, в настоящем издании
воспроизводятся.
1. Сюда относится прежде всего написание прописных
и строчных букв. Карамзин в их употреблении следует
новиковской традиции, придавая им семантическую
значимость. В частности, в «Истории» с прописной и со
строчной буквы могут писаться одни и те же слова, причем то
или иное написание соотносится с разными смысловыми
оттенками. Так, например, обстоит дело со словом
искусство. В посвящении «Истории» говорится, в частности,
о «Венценосцах, которые хотят властвовать для пользы
людей, для успехов нравственности, добродетели, Наук,
Искусств гражданских...». В предисловии читаем: «Нет
предмета столь бедного, чтобы Искусство уже не могло
в нем ознаменовать себя приятным для ума образом».
В других случаях, однако, находим написание того же
слова со строчной буквы. Так, в том же предисловии
Карамзин пишет: «Первые опыты наших предков в искусстве
грамоты были посвящены Вере и Дееписанию». Далее в
409ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ L—XII*
том же предисловии Карамзин говорит' атом, «что входиі
в состав гражданского, бытия людей: успехи р-азума.,
искусства, обычаи,. законы, промышленность». В перл ой'
главе, сказано;,, что* скифы «не знали вшкаішх искусств».
Анализ этих примеров показывает,. чага, Карамзин пишет
данное слово с прописной буквы, когда говорит об
искусстве как о,б; одной иа абстрактных творческих* сил;; когда
же об* искусстве говорился, как о; ршм;вшдноетп
человеческой деятелшн;ети,, слово' пишется со строчной буквы.
Подобные примеры, можно умножить;, они представляются
лишь наиболее ясной манифестацией той сложной поэтики
прописных букв, которую вырабатывал Карамзин. Этот1
момент правописания автора «Истории»/ входит, таким
образом, в литературный замысел текста и подлежит
воспроизведению *
2. Кроме оговоренных выше случаев, сохраняется
слитное и раздельное написание предлогов, союзов., частиц,
например: не смотря, за долго ; и,татг и т. п., а также
введенные им сокращения (в том числе в цитировании источи
киков). Правописание Карамзина не подчиняется здесь
какому-либо общему правилу и может, видимо, отражать
его восприятие внутренней формы слова (или задавать,
определенную ритмику фразы). Модернизация
орфографии в данном случае привела бы к тому, что подобная
информация была бы потеряна для читателя и Карамзину
навязывалось бы то восприятие слова1 которое
утвердилась в современном языке,.
3„ Аналогичные соображения распространяются и на
написания' через дефнс, например: первхэж-над'есять,
лжеДмитрий; давмо-минуашее и т. ж. Заменяй, скажем
лжеДмитртм., на принятое в настоящее время Лжедмитрий,
мы нарушили бы явно не случайное, для Карамзина,
орфографическое оформление слова, включив в имя
собственное (кото,рое Карамзин и пишет’ с прописной буквы)'
элемент, относящийся к характеристике исторического'
персонажа н непосредственно к имени на относящийся.
В качестве; отдельного, имени собственного Лжедмитрий,
несомненна представлялся бы Карамзину несообразностью.
4.. Выше уже говорилось о; значимости для Карамзина
вариаций в окончаниях прилагательных именительного,
и винительного надежа единственного числа мужского
рода -ыйЖ-ийж~ощ естественно, что эти вариации
воспроизводя! ся.
410ЛРІШЖЖ-ШЯ к ТОМАМ ІІ—ЖК1
5,. В окоичшешях прилагательных родительного падежа
единственного тема женского рода Карамзин довольно
последовательно гунотребляет -оъиЬей ^ёишшвтной,
севе рт; и т. д»). Архаическое., свойственное высокому
стилю окончание -ыяіі-ия {Карамзин практически не
использует» Те {редкие случаи., коща оно вое 7же встречается,
обладают несомненном етшшотинеекюм -значимостью {см.:
«^Славяне в ~;І веке поклонялись Творцу могшим, Богу
вселенныя»)»
6» В настоящем издании молш;еты; о;жра-няется
мукктуация Карамзина» Оша опирается на .логический
принцип., причем Карамзин существенно лиирел чем это принято
сейчас, использует знаки препинания для подчеркивания
того логического членения фразы., которое предполагается
ее специальным ‘Смысловым заданием и со ответствую нож м
ежу интонацию нно-риаммческим членением»
.Если орфография Карамзина оказывается в
настоящем издании в 'большей или меньшей степени
модернизированной, то особенности собственно языка историка —
характерные именно для него пли для всей данной эпохи —
никаким модификациям не подвергаются. От составляют
неотъемлемую часть художественного облика текста и
поэтому не могут бытъ изменены без ущерба для
эстетической цельности произведения. Сюда относятся^ в
частности, следующие моменты»
1. В Х;ЗЫ—.XIX в в., происходит существенное
изменение в употреблении второго родительного и второго
предложного. Язык Карамзина отличается в этом плане
от современного русского литературного языка, ср.
нацримеря «за честь Мошюмахюва или Олегова Долгу».. Такое
употребление свойственно эпохе Карамзина и должно
быть сохранено в этом качестве»
2. Существенные изменения происходили равным
образом ж в формах множественного числа существительных
мужского рода (в именительном — винительном
падежах)» -Флексия -а сва последние два столетия расширяет
здесь свое употребление за счет флексии ~ы (юр»
вариативность в современном языке типа договоры — договора,
директоры — ^директора).. Во многих случаях формы на
-а, усвоенные современным житературным языкомл в
эпоху Карамзина оставались за пределами литературной
нормы (ср»., в частности., хар актерные для Карамзина формы
типа череяъы, домы и т. д.)ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
3. Для литературного языка начала XIX в. одним из
актуальных вопросов является трактовка перехода ев о
после мягких согласных перед твердыми в формах разного
типа. То или иное употребление говорит обычно о
лингвистических позициях автора или обладает стилистической
значимостью. Карамзин, вообще говоря, придает
литературному языку формы с переходом е в о (и это было в
свое время предметом ожесточенной полемики), однако
в «Истории» этот принцип проведен с определенной
осторожностью. Отсюда такие отличия от современного
употребления, как формы отцем, отцев и т. п. Будучи
значимыми характеристиками языка, они, естественно,
изменению не подлежат.
4. При склонении сложных топонимов типа Новгород,
Царъград Карамзин ставит в косвенном падеже оба
компонента сложного слова: Царемградом, Новагорода,
Новегороде и т. д. И в данном случае характер
словоизменения выступает как показательная стилистическая
характеристика и подлежит воспроизведению.
5. Не подлежат, естественно, модернизации и
многочисленные архаизмы в языке Карамзина, не совпадающие
с современным употреблением, но обычные для нормы
литературного языка начала XIX в. Рюда относится
огласовка глаголов типа обработыватъ, успокоиватъ,
оспоривать, склонение существительного сосед во
множественном числе по твердой разновидности (соседи, соседов,
сосед аліи и т. п.), числительное осмъ (не восемь) и целый
ряд других подобных элементов.
6. У Карамзина отмечаются особенности в
употреблении русских личных имен, эти особенности имеют
значимый характер и требуют воспроизведения. Так, например,
Карамзин пишет о «Великом Князе Димитрии
Александровиче»,^ употребляя каноническую форму имени
{«Димитрий»), и называет самозванца «лже-Дмитрий»,
пользуясь в данном случае нецерковной формой того же имени.
Очевидно, что это внешнее различие соответствует
разной оценке данных лиц, характеру их трактовки в
«Истории».
7. В русском литературном языке XVIII—XIX вв.
конкурировали разные традиции транслитерации
заимствований из греческого — традиционная славянская
орфография (типа Вифлиотека) и орфография, отражающая
западноевропейское (латинское) посредство (типа Биб¬
412ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
лиотека). При этом освоение разных заимствований мог.ло
идти по-разному, и это отражало взаимодействие разных
культурных традиций. Поэтому тот или иной характер
транслитерации указывает на особенности культурного
восприятия соответствующих реалий и является
семиотически значащим (ср. у Карамзина: Воспор, Воспорское
Царство и т. д.).
8. Имеется также ряд других особенностей в
написании у Карамзина топонимов и антропонимов. Эти
особенности всегда имеют определенную историческую или
лингвистическую значимость (ср. например, такие
написания, как Балътийское, Алътайское — они, надо думать,
отражают произношение; Британния, Порту галлия —
здесь, видимо, сказываются этимологические
представления Карамзина) и т. п.
В настоящем издании сохраняются все основные
зрительно-смысловые элементы прижизненных изданий
«Истории». Это курсивные выделения слов и выражений,
имевшие различное назначение: вместо кавычек в названиях
изданий, источников, при передаче прямой речи, для
подчеркивания неавторского слова и ключевых слов в
предложении или в данном фрагменте текста. Не
сохраняются шрифтовые выделения обращений к Александру I
в посвящении ему «Истории», напечатанные более
крупным шрифтом, кавычки в начале каждой строки в цитатах,
прямой речи и при отделении вводных слов в середине
прямой речи и ряд других незначительных особенностей
внешней стороны текста «Истории».
С максимальной точностью передаются цитаты из
источников, приводимые Карамзиным в «Примечаниях»
(исключая твердый знак в конце слов и буквы,
отсутствующие в современном русском алфавите).
Следуя традициям книжной культуры XVIII —
начала XIX в., Карамзин на полях поместил авторские
маргиналии. Они предназначались для ориентации читателя
в больших по объему текстах внутри глав, иногда играли
роль абзацев, передавали в самом кратком виде
содержание данного фрагмента и служили для своеобразного
разделения, членения текста на более мелкие, чем абзац,
фрагменты. По техническим причинам маргиналии
вносятся в угловых скобках непосредственно в текст. .
Перевод иноязычных текстов помещается
непосредственно в тексте в квадратных скобках вслед за цитатой.
413ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ Г—XII
(Переводы осуществлены ML И. Афанасьевой.). В вводных
главах первого тома «Истории» карамзинские ссылки
отмечены звездочками п даны под строкой. Все
дополнения, уточнения, сделанные публикаторами, вносятся
в текст «Истории» в квадратных скобках.
1 Макогонепко Г. П. Литературная позиция Карамзина
в XIX веке// Рус. лит. 1962. No 1. С. 103—104.
2 Карамзин Н. М. История государства Российского. СПб.,
1842—1843. Кв:, I—ІЫ. Т. I—ХІГ. Здесь и далее во всех
сопроводительных. статьях используется это издание труда Карамзина.
3 ЦГАЛИ СССР. Ф. 248. On. 1. Д. 1; Он. 2. Д. 6—9; ЦГИА
СССР. Ф. 951. Он. 1. Д. 5, 26, 27, 30; ОР ГБЛ. Авт. Карт. 3. Д. 23;
Ф. 291. Карт. 48. Д. 5, 6; ОР ГИБ. Ф. 588. Д. 252.
4 Усиенский Б. А. Из истории русского литературного языка
XVIII — начала XIX века: Языковая программа Карамзина и ее
исторические корни. М., 1985.
6 Лотман Ю. М., Успенский Б. А. Споры о языке в начале
XIX в. как факт русской культуры// Уч. зап. Тартуского ун-та.
Тарту, 1975. Выи. 358. С. 169.
6 Карамзин II. М. Письма русского путешественника. Л., 1984.
С. 254.
? Вяземский П. А. Поли. собр. соч. СПб., 1880. Т. V. С. 19—
20.
8 Гуковский F~A. Пушкин и проблемы реалистического- стиля.
М., 1957. С. 55—64. |
а Лотман Ю. М., Толстой К. Усиенский Б. А. Некоторые
вопросы текстологии и публикации русских литературных
памятников- Х;ГІГ века//Изв. АН СССР. Сер. лит. и яз. 1981. Т. 40.
No 4. С. 319'. Сря Лотман Ю'. М., Усиенский Б. А.
Текстологические принципы издания // Карамзин Н. М. Письма русского
путеішественника. С. 517.
10 Лотман Ю. М., Толстой И. И., Успенский Б. А. Указ. соч.
С. 315—316, 319—320.
11 Лотман ІО. М., У сиенский Б. А. Текстологические
принципы. ... С. 523.
12 Сиповский В, В. Н. М. Карамзин, автарі «Писем русского
путешественника». СПб., 1899. С. 229.
414ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—ХП
А. Сахаров
УРОКИ «БЕССШРТНОГО ИСТОРИОГРАФА»
Пришло время., и наша отечественная наука,
отечественная культура вновь обратились к «Истории государства
Российского» Н. М. Карамзина,
Потребность в этом обращении назревала в обществе
постепенно. Годы величайших революционных перемен
в нашем Отечестве, острейших классовых схваток, годы
тяжелейших военных испытаний, идеологических битв
и борений человеческих честолюбий, за которьши стояли
приведенные в трозное н неодолимое движение народные
силы, годы общественных потрясений, миллионы
человеческих драм, в ходе которых рушились былые ценности,
в том числе и ценности культуры, казалось, навечно
отодвинули в общественное небытие «Историю» Карамзина,
как рудимент старой дворянской культуры, как памятник
ветхозаветной старины п наивных пред став лений
интеллигента начала XIX в, о мире истории. А если и
всишіинади это творение, то зачастую со снисходительной
усмешкой, ироническими замечаниями в адрес все той же
Карамзинской архаики.
Но в последнее время, с середины 80-х годов, когда в
обществе наступил период переосмысления исторического
пути истекших послереволюционных десятилетий, период
небывалого общественного отрезвления, развенчивания
сомнительных, ведущих в ішкуда иллюзий, разрушения
многолетних давящих идеологических стереотипов,
хлынул поток новых идей, новых гуманистических
приобретений, озарений, открытий, возврата к жизни многих
былых (далеких и близких) творений человеческото духа,
от которых долгие годы было но разным причинам
отлучено наше Отечество*; хлынул ноток и новых надежд, а с
ними, наверное, н новых иллюзий, являющихся
неизбежными спутниками всех переломных в истории периодов г
иллюзий, смысл которых еще предстоит постигнуть
нашему и грядущим поколениям. Вместе с этими переменами
к нам вновь вернулся Н. М. Карамзин со своей
бессмертной «Историей».
В чем же причина этого необычайного
общественнокультурного 'феномена, проявлением которого стала
многократная публикация отрывков из «Истории» в много¬
415ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
тиражном журнале и массовых книжных изданиях, ее
факсимильное воспроизведение, которые вновь, как
первые восемь томов, опубликованные почти двести лет
назад, мгновенно стали библиографической редкостью;
чтения отдельных частей «Истории» популярными
актерами по радио, чтения, которые стали поистине событием
для миллионов культурных людей.
Думается, что причина эта заключается в огромной
силе духовного воздействия на людей подлинно научного
и художественного таланта Карамзина.
Проходят годы, но талант, пусть и отделенный от нас
временными рубежами, всегда остается молодым, как
молодостью, современностью всегда веет от рожденной
этим талантом подлинной духовности, потому что в ее
основе стремление — будь то в научной или
художественной форме — ответить на вечные вопросы, волнующие
человека и человечество,— вопросы бытия и цели жизни,
закономерности развития стран и народов, соотношение
личности, семьи и общества, соотношение власти и
подчинения, взаимоотношение отдельных людей и
миллионных масс на различных общественных уровнях, природа
человеческого духа, его борения и искания, заключенные
в человеке добро и зло, их проявление|в общественной
среде. Эти и многие другие вопросы из века в век
пытаются решить философы и историки, писатели и художники,;
внося в эту вечную, никогда не утихающую работу
человеческой мысли и чувств все новые и новые грани,
научные озарения, художественные открытия, постоянно
раздвигающие для людей рамки еще не познанного, не
прочувствованного.
Н. М. Карамзин был как раз одним из тех, кто
прикоснулся к этим «вечным» вопросам и попытался по-своему,
в рамках своего века, своих возможностей и своих
заблуждений решить их на материале отечественной истории
и сделал это самоотверженно, ярко, страстно, в
мучительных научных, общественных и художнических
поисках.
Вот эта работа живой души, пытающейся постичь
великое — историю народа, историю страны в ее целом,
в ее движении, приобщить к ней людей, своих
соотечественников в первую очередь,— один из тех научных и
нравственных уроков, который сегодня неизменно волнует
нас, едва мы соприкасаемся с творчеством Карамзина-
416ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
историка. Особенно притягательны эти
научно-нравственные ценности сейчас, в 80-е годы, когда с полной
очевидностью выяснилось, насколько глубоко может
историческая наука пасть, сделавшись служанкой фальсификаций,
цинизма, раболепия, низких страстей и дурных дел.
Понимание великой цели, общеполезности своего труда
неуклонно руководило Карамзиным на всем протяжении
создания им «Истории». К этой мысли он возвращается на
ее страницах неоднократно. И самый смысл его
исторической концепции, выраженный в двенадцати томах
«Истории» и в «Записке о древней и новой России», в которых
он достаточно полно изложил свой взгляд на исторический
процесс, заключается в движении России из исторического
небытия через терния к вершинам государственного
устройства и на основе этого к вершинам цивилизации, как
их понимал Карамзин. На первой странице пятого тома
«Истории», приступив к повествованию о времени Дмитрия
Донского, когда Россия в тяжкой борьбе с внешними и
внутренними врагами завоевывала свою независимость,
историк записал: «Судьба испытывает людей и
Государствамногими неудачами на пути к великой цели» г. К этой
цели сквозь исторические дебри торил дорогу страны
ученый; одновременно к высокой цели в своей жизни пробивался
человек. Счет от «великого» виден и в его сентенции о том,
что «за деньги не делается ничего великого», выраженной
в «Записке»2. Да и вся «Записка» с ее концепционной
оценкой истории России, с ее страстной критикой
современных Карамзину несовершенств, а то и преступных
нарушений в российском государственном устройстве,
ярко свидетельствует о всей глубине гражданской
заинтересованности историка в движении России по пути про
гресса, опять же в его, Карамзина, понимании. Карамзин,
этот убежденный монархист, сторонник самодержавной
власти царя как гарантии процветания России, ее
подданных, каждого человека в отдельности, обрушивается
с яростной критикой на существующие в стране пороки
управления, которые удаляют страну от подлинного
величия. Написанная в 1811 г., в разгар работы Карамзина
над «Историей», «Записка» стала не только практическим
резюме в понимании историком путей развития страны,
но и криком души проницательного гражданина,
исстрадавшегося при виде неустройства своего Отечества.
Не случайно «Записка» вызвала неудовольствие Алек¬
14 Н. М. Карамзин, т. I
417ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
сандра I, для глаз и ума которого она предназначалась.
Не случайно пролежала она в архивах несколько
десятилетий и была опубликована впервые в России лишь в 1870 г.
Но и сегодня, читая ее страницы, мы поражаемся
мужеству Карамзина, не чуравшегося внешнего успеха
созданий своего пера и прекрасно знающего цену
высочайших милостей и опал.
Воскурив фимиам Екатерине II, которая «очистила
самодержавие от примесов тиранства», Карамзин
обрушивается на несовершенства ее правления — моральную
распущенность общества, отсутствие основательности в
государственных учреждениях, упадок правосудия,
засилье иноземцев, взяточничество, «приводившее к тому,
что открыто торговали правдою и чинами» 3. Далее
историк резко осуждает время Павла I, который «заставил
ненавидеть злоупотребления» самодержавия 4, и переходит
к царствованию Александра I, попытавшегося, по словам
Карамзина, вместе со своими молодыми друзьями
поставить закон выше государя, отдать часть власти в руки
Государственного совета, Сената. Историк критикует
эту попытку, полагая, что она нарушает основу основ
России — самодержавную власть. Обращаясь к царю,
Карамзин пишет: «...можно с добрым намерением
оишбаться в средствах добра» 5. Затем автор подробно
разбирает основные направления русской внешней и
внутренней политики и также подвергает ее сокрушительной
критике. Он осуждает правительство за то, что оно
ввязало Россию в бесполезную для нее кампанию против
Наполеона в 1805—1807 гг. «Безопасность собственная,—
возглашает Карамзин,— есть высший закон в политике».
Усилия же правительства Александра I, усилия его новых
самолюбивых советников, «имев следствием Аустерлиц
и мир Тильзитский, утвердили господство Франции над
Европой и сделали нас через Варшаву соседом
Наполеона», а кроме того, подорвали российскую экономику
разрывом торговых отношений с Англией 6. Эти же советники
«захотели новостей в главных способах монаршего
действия», забыв, что «всякая новость в государственном
порядке есть зло, к коему надобно прибегать только в
необходимости»7. «Говорят россиянам: „было так, отныне
будет иначе14»8.
Замена коллегий министерствами, потеря Сенатом
своей былой роли, перемены в области просвещения и
418ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
другие новшества, по мысли Карамзина, оказались
неподготовленными материально и организационно. С
горечью он пишет о том, что «вообще новые законодатели
России славятся наукою письмоводства более, нежели
наукою государственною... Новости ведут к новостям
и благоприятствуют необузданности произвола» 9.
Критикует он и стремление при выработке нового
законодательства непременно руководствоваться западными
образцами — то кодексом Фридриха II, то кодексом Наполеона.
«Где, в какой земле Европейской блаженствует народ,
цветет правосудие, сияет благоустройство, сердца
довольны, умы спокойны?» — вопрошает он; «законы
народу,— утверждает историк,— должны быть извлечены
из его собственных понятий»10.
Резкой критике подвергает Карамзин и финансовую
политику правительства, расточительство казны,
инфляцию, связанную с внешнеторговыми проблемами после
заключения Тильзитского мира.
Поистине гоголевского сарказма достигает он в
описании современной ему системы управления страной.
«Каковы ныне большею частию губернаторы? — задает
вопрос Н. М. Карамзин и отвечает: — Люди без
способностей и дают всякою неправдою наживаться секретарям
своим или без совести и сами наживаются. Не выезжая
из Москвы, мы знаем, что в такой-то губернии начальник
глупец и весьма давно. Слухом земля полнится, а министры
не знают того, или знать не хотят. К чему же служат
ваши новые министерские образования? К чему писать
законы, разве для потомства? Не бумаги, а люди правят».
И далее: «Одно из важнейших государственных зол
нашего времени есть бесстрашие. Везде грабят, и кто наказан?
Ждут доносов, улики, посылают сенаторов для
исследования, и ничего не выходит. Доносят плуты, честные
терпят и молчат, ибо любят покой... Указывают пальцем на
грабителей и дают им чины, ленты в ожидании, чтобы
кто-нибудь на них подал жалобу; а сии недостойные
чиновники, в надежде на своих, подобных им защитников
в Петербурге, беззаконствуют, смело презирая стыд и
доброе имя коего они условно лишились; в два или три
года наживают по нескольку сот тысяч и, не имев прежде
ничего, покупают деревни... Негодяй так рассуждает:
„Брат мой наказан отставкою, но собратья мои, такие-то,
процветают в благоденствии; один многим не указ;
419
14*ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
а если меня и выгонят из службы, то с богатым запасом на
черный день, еще найду немало утешений в .жизни"»п.
«Начинайте всегда с головы,— призывает историк,—
если худы исправники, виновны губернаторы, виновны
министры!» 12
Эти пространные цитаты, я полагаю, весьма
убедительно свидетельствуют о гражданском бесстрашии историка,
о его большой личной заинтересованности в судьбах
Отечества.
О преданности великим жизненным целям, которые
Карамзин поставил перед собой, говорит и весь уклад
его жизни с того времени, как он принялся за создание
своей «Истории». Известно, что он, по существу,
прекратил литературную деятельность, расстался со своим
любимым детищем — журналом «Вестник Европы», на
долгие годы уединился за письменным столом либо в
своей московской квартире, либо в имении своих друзей
Вяземских — подмосковном Остафьеве. Жизнь анахорета,
казалось, не тяготила его; напротив, она давала ему
полную возможность сосредоточиться на любимом деле. Он
выходил из этого уединения лишь для того, чтобы
получить необходимые исторические материалы, проверить
на слушателях некоторые части своего монументального
труда. И лишь нашествие Наполеона вынужденно
прервало это подвижничество. I
Опыт создания «Истории государства Российского»
воочию показал, что ни одно действительно великое
творческое предприятие не может счастливо состояться без
этого самопожертвования, этого подвижничества.
Н. М. Карамзин совершил подвиг одиночки, но это
вовсе не значит, что он был в своем деле одинок. Во-первых,
работа, которую он замыслил, имела под собой уже
возделанную почву в виде предшествующих российских
исторических сочинений; во-вторых, все, кто чисто и
искренне любил историю Отечества, кто был предан научному
ее прочтению, на что, собственно, и претендовал Н. М.
Карамзин, оказали ему моральную поддержку, сочувствие,
искренне помогли ему. На него работала прошлая
российская историография, на него работал большой круг
любителей и знатоков отечественной истории.
Нельзя не сказать и о том, что Карамзин великолепно
использовал при подготовке своего труда мировую
историографию. В предисловии к «Истории» он упоминает
420ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
имена древних авторов — Геродота, Фукидида, Тита
Ливия, Тацита, он восхищается «глубокомыслием»
Макиавелли, полнотой изложения Робертсона, остроумием
Вольтера; он знает Юма и Мюллера. Прочной опорой стала
для него идеология французских просветителей XVIII в.,
в частности их концепция просвещенного абсолютизма.
На него работала практически вся зарубежная
историография. Но произошло это потому, что ученый смело шел
на встречу со своими предшественниками, древними и
новыми, стремился взять у них все их наиболее сильные
стороны, отбросить то, что он считал слабым в их творче
стве. Эта открытость к талантам, идеям своих далеких
и близких коллег по труду, уважение к ним, полемика
с ними там, где он считал это необходимым, являются
характерной чертой Н. М. Карамзина, его важнейшим
уроком для будущих поколений истинных исследователей.
Наконец, и это немаловажно, он пользовался
определенной поддержкой императора Александра I — и это
несмотря на «Записку о древней и новой России», которая,
конечно, не могла не вызвать неудовольствия монарха,
в адрес которого историк высказал немало горьких
упреков. Александр I сумел встать выше личных обстоятельств,
выше временных и примитивных царственных хитростей,
показал свою способность руководствоваться высшим
и долговременным государственным интересом, хотя многие
страницы «Истории», несмотря на приверженность автора
идее самодержавия, весьма далеки от официальных
толкований того или иного. периода российской истории.
В данном случае таланту оказался подвластен и он.
Н. М. Карамзин писал поистине в переломные для
России, да и всей Европы, времена. И само его сочинение
явилось ответом на вопросы, поставленные эпохой.
То была эпоха, главным событием которой стала
Великан французская революция, опрокинувшая устои
феодализма и абсолютизма и открывшая дорогу новым
буржуазным общественным отношениям. Гром падения
Бастилии потряс все европейские страны. Великим идеям
гуманистов-просветителей, вылившимся в чеканные
лозунги революции «Свобода, Равенство, Братство», теперь
предстояло пройти испытание реальной жизнью. РосЬия
ответила на это событие посылкой войск в Европу, более
тесным единением со старинными абсолютными
монархиями — австрийской и прусской, усилением деспотизма при
421ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—ХИ
Павле I. Но время брало свое. Развивающийся
буржуазный уклад оказывал свое воздействие на все стороны
русской жизни, в том числе и на духовную сферу.
Просветительские взгляды Н. И. Новикова, радикализм А. Н.
Радищева, зарождение будущей декабристской идеологии
опосредованно отражали перемены. В свою очередь,
обновленное заговором 1801 г. царское правительство во
главе с образованным монархом, потрясенным к тому же
убийством отца, старалось, как зто нередко бывает в
начале всякого нового правления, несколькими
либеральными тагами без коренной ломки системы успокоить умы,
привести ветшавшую самодержавную храмину в некоторое
соответствие с социально-экономическими требованиями
времени. Появился М. М. Сперанский с его либеральными
проектами, был принят «Закон о вольных хлебопашцах»,
наметивший пути возможного решения крестьянского
вопроса опять же без ломки крепостной системы в целом,
были проведены некоторые реформы высшего и местного
управления, ожидались новые. Однако и это встревожило
хранителей «устоев». Правительство подверглось критике
«слева» и «справа». И тем и другим казалось, что жизнь
меняется, но идет она вовсе «не туда», и лишь им суждено
придать ей истинно верное направление.
В зто время Европу потрясали новые события:
якобинский террор выявил иной, чем это представлялось прежде,
лик революции, гильотина секла не только головы «врагов
народа» — она подрезала, казалось, и самый
гуманистический смысл революционных идеалов. Наполеон, этот
первенец Термидора, шел к императорской власти,
ужасая как легитимистов, так и их противников; бывшие
санкюлоты быстро превращались в преторианцев;
французские армии уже маршировали по Европе, неся народам
вместе с революционным обновлением отживающих
феодально-крепостнических устоев насилие и национальное
порабощение.
Широкообразованный, начитанный, объехавший
полЕвропы Н. М. Карамзин оказался в водовороте всех этих
новых европейских и русских событий. Он зорко
вглядывался в жизнь, сопоставлял современные события с
движением мировой истории, а современных ее героев
с героями прошлыми, мучительно размышлял о
происходящих делах, пытался, используя опыт историил
определить путь России в предстоящие годы,
422ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
Принявшись за свой монументальный труд, историк
стремился осмыслить весь ход русской истории, осветить
ее течение с позиций своего времени. И в этом смысле
настоящее диктовало ему пути понимания прошлого, как
и прошлое помогало осмыслить настоящее.
Что касается отечественных авторов, то Россия уже
имела неоценимый опыт В. Н. Татищева, М. В.
Ломоносова, М. М. Щербатова, И. Н. Болтина, А. Л. Шлецера,
Г. Ф. Миллера, каждый из которых попытался создать
либо ее полную историю, либо охватывал
исследованием ее отдельные отрезки. На этом пути были
значительные успехи. Монументальным памятником отечественного
исторического описания является труд В. Н. Татищева,
немало новых трактовок в раннюю российскую историю
внес М. В. Ломоносов. Примеры блестящей научной
полемики дали в своих трудах Болтин пролив Щербатова
и Щербатов против Леклерка. Наконец, Шлецер подверг
кропотливому и порой весьма субъективному анализу
древнейший источник «Повесть временных лет», охватив в
своем многотомном «Несторе» огромный период —от
глубокой старины до времени Ярополка I Святославича.
И все же Карамзин ни в чем не повторил своих
предшественников, ни по замыслу, ни по охвату проблем. Его
«История»., хоть и неоконченная, оборванная болезнью
и смертью историографа на событиях «междуцарствия»,
несчастьях России периода Смуты, обнимает практически
две с лишним тысячи лет и начинается с первых
древнейших упоминаний римских и греческих писателей о народах,
обитавших на территории России. В сочетании нее с
«Запиской», которая пусть в сжатом, но концепционно
законченном виде доводит историю России до начала XIX в.,
труд Карамзина дал возможность читателю представить
себе весь путь страны в целом.
Н. М. Карамзин не повторил предшественников и по
историко-философской направленности своего труда.
В первых фразах «Записки» его позиция выражена
вполне определенно: «Настоящее бывает следствием
прошедшего. Чтобы судить о первом, надлежит вспомнить
последнее. Одно другим, так сказать, дополняется и в
связи представляется мыслям яснее»13.
Те же мысли выражены им и в начальных строках его
«Истории»: «История в некотором смысле есть священная
книга народов: главная, необходимая; зерцало их бытия
423ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
п деятельности; скрижаль откровений и правил; завет
предков к потомству; дополнение, изъяснение настоящего
и пример будущего»; история, по мнению Н. М.
Карамзина, «представляя воображению ряд веков с их отличными
страстями, нравами, деяниями, расширяет пределы нашего
собственного бытия; ее творческою силою мы живем с
людьми всех времен, видим и слышим их, любим и
ненавидим: еще не думая о пользе, уже наслаждаемся
созерцанием многообразных случаев и характеров, которые
занимают ум или питают чувствительность»14. Это была
совершенно новая, концепционная история, лишь проблески
которой мелькали в сочинениях тех же Татищева или
Болотина.
Но было бы неверно думать, будто перед нами предстает
обычный «пропагандист», который пытается втиснуть
свои идеи в прокрустово ложе истории, приспособить ее
для своих сомнительных идейных манипуляций. Это не
так. Эпоха и его собственный талант ученого и художника,
способного проникнуть в суть общественного явления,
лишь продиктовали Карамзину глубину, масштабы
подходов к историческому прошлому, помогли увидеть
ретроспективу процесса. Инструмент же этого познания он
вырабатывал, осмысливал в соответствии b уровнем
исторических знаний того времени и неутомиміо его
совершенствовал, создавал во многом заново и в этом смысле
преподал будущим поколениям ученых подлинно
исследовательский урок, который один способен оправдать историка,
берущегося за ученое перо. Именно в этом смысле его
историческое видение было актуальным, современным, он
оценивал историю с высоты стоявших перед обществом
задач и создавал инструментарий познания,
соответствующий этим задачам.
А. С. Пушкин назвал Карамзина «последним
летописцем». Эта образная характеристика оказалась столь же
блестящей, сколь и ошибочной. Она являлась верной лишь
в том смысле, что Карамзин был действительно «последним»
по времени из тех деятелей науки, кто пытался воссоздать
историю страны. Но автор «Истории» и «Записки»
меньше всего может удостоиться звания патриархального
бесстрастного хроникера, да еще стоящего горой за
самодержавие и крепостничество, каким его нередко
представляют в нашей специальной и научно-популярной
лйтературё.
424ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
Н. М. Карамзин и сам протестует против
отождествления его с летописцем: «Читатель заметит, что описываю
деяния не врознь, по годам и дням, но совокупляю их для
удобнейшего впечатления в памяти. Историк не
Летописец: последний смотрит единственно на время, а первый
на свойство и связь деяний: может ошибиться в
распределении мест, но должен всему указать свое место»15.
Итак, не повременное описание событий интересует его
прежде всего, а их «свойство и связь». И в этом смысле
Н. М. Карамзина следовало бы назвать не «последним
летописцем», а первым действительно подлинным
исследователем истории своего Отечества. Он и сам
добросовестно растолковывает читателю, что понимает под словами
«свойство и связь». По существу, это целая научная
программа, к которой порой не метает приглядеться
повнимательнее и тем, кто сегодня претендует на высокое звание
историка своего народа. Конечно, мы не найдем в ней тех
методологических высот, которые пришли в мир вместе
с открытиями в области обществоведения второй полот
вины XIX — начала XX в. Тем более удивительно, что
вначале XIX в. Карамзин, опираясь на достигнутый к тому
времени мировой научный потенциал, много размышляя
над опытом прошлого, руководствуясь своей колоссальной
исследовательской и художественной интуицией,
сформулировал ряд исследовательских принципов, следование
которым порой затруднительно для историка и в
нынешнее время. Думается, что осуществление этих принципов
и позволило «Истории» Карамзина завоевать столь
сенсационную популярность в первой четверти XIX в. как
в России, так и за рубежом, стать любимым историческим
чтением в течение всего XIX в., возбудить к себе интерес
и сегодня, в пору девальвации исторического мастерства
и предательства научных принципов. Не поэтому ли тот
же А. С. Пушкин назвал «Историю» Карамзина
«подвигом честного человека»?
На первом плане у Карамзина, безусловно, любовь
к Отечеству, но вряд ли его можно заподозрить в квасном
патриотизме — не тот это был интеллект, не тот
художественный вкус. Эту любовь он понимает как обостренный
интерес к истории своего народа, являющейся частью
всемирной истории, как трепетное сопереживание всем
взлетам и падениям, ниспосланным России. Любовь к
Отечеству не противостоит живому интересу к истории
425ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
других народов и государств и их уважению. Напротив,
они дополняют и обогащают друг друга. Рассматривая
этот важный принцип Карамзина, исследователи, как
правило, писали о том, что историк исповедует здесь
сравпителыю-исторический подход к истории. Безусловно,
такой подход к истории России ему был близок и понятен,
о чем еще будет сказано ниже, но не об этом сейчас идет
речь. Разговор идет о таком, кажется, совсем простом
для понимания чувстве, как любовь к Родине, без
которого Карамзин не мыслил себе работы над сочинением,
повествующим о долгой и многострадальной судьбе страны.
«Если всякая История,— пишет он,— даже и неискусно
писанная, бывает приятна, как говорит Плиний: тем более
отечественная... Мы все граждане, в Европе и в Индии,
в Мексике и в Абиссинии: личность каждого тесно связана
с отечеством: любим его, ибо любим себя. Пусть Греки,
Римляне пленяют воображение: они принадлежат к
семейству рода человеческого, и нам не чужие по своим
добродетелям и слабостям, славе и бедствиям: но имя
Русское имеет для нас особенную прелесть: сердце мое еще
сильнее бьется за Пожарского, нежели за Фемистокла или
Сципиона». Для историка, уверен Карамзин, «любовь
к отечеству дает его кисти жар, силу, прелесть. Где нет
любви, пет и души». Россию Карамзин видит как страну
многонациональную и, явно идеализируя пути создания
этой многонациональной державы «без насилия и
злодейств», подчеркивает, что ее история является
достоянием всех живущих в ней народов: «Не надобно быть
Руским: надобно только мыслить, чтобы с любопытством
читать предания народа, который смелостию и мужеством
снискал господство над седьмою частию мира...»16 В
родной истории он видит события не менее значительные,
нежели во всемирной истории: «...некоторые случаи,
картины, характеры нашей Истории любопытны не менее
древних»17.
Другим его принципом является следование правде
истории, как он ее понимал, пусть и была она порой
весьма горька. «История не роман, и мир не сад, где все
должно быть приятно,— замечает Карамзин,— она
изображает действительный мир»18. Что порой мы видим в
истории?— вопрошает автор и отвечает: «Междоусобие
греческих городов». «Толпы злодействуют, режутся за
честь Афин или Спарты, как у нас за честь Мономахова
426ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
или Олегова Дому». Здесь и «кровавый пир неистовых
римлян», и «чудовище тиранства», «сшибки и разбои» —
и все это вовсе не является лишь характерной привилегией
западной истории. Нечто подобное читаем мы и на
скрижалях нашего Отечества. «Трудные страницы» есть в
истории каждого народа — такова мысль Н. М. Карамзина.
Чрезвычайно важен такой исследовательский
принцип историка, как стремление постигнуть события
изнутри, взглянуть на них не только с высоты веков, с
отрешенным превосходством потомков, а видеть глазами
современника событий. «Мы должны сами видеть действия
и действующих: тогда знаем Историю»,— пишет
Карамзин. Как нам не хватает этого умения понять логику
действия людей прошлого в соответствии с обстоятельствами
их жизни, их историческими ситуациями. Как порой
жесткие схемы так называемых «современных оценок»
искажают подлинную историческую картину, вместо живой
полнокровной жизни преподносят нам мертвые
абстракции, тени, а не живых людей с их стремлениями,
страстями, ошибками, взлетами духа, определяемыми именно
условиями и логикой событий тех давних дней.
Н. М. Карамзин понимает ограниченные возможности
историка в деле постижения исторической истины, так
как в истории «как в деле человеческом, бывает примес
лжи; однако ж характер истины всегда более или менее
сохраняется; и сего довольно для нас, чтобы составить
себе общее понятие о людях и деяниях»19. Историк может
и должен творить из того материала, который у него есть,
он не может произвести «золота из меди, но должен
очистить и медь; должен знать всего цену и свойство; открывать
великое, где оно таится и малому не давать прав
великого» 20.
Так самокритично и достаточно скромно оценивает
он свои исследовательские возможности, полагая, что
главное для историка — это верно схватить «общее
понятие» и, если материал позволяет, дорисовать остальное,
изобразив «что есть или было, а не что 6jaть могло».
Научная добросовестность — лейтмотив, постоянно
беспокояще звучаший на всем протяжении Карамзинской «Истории».
Н. М. Карамзин провозгласил одним из своих
принципов создание истории общества во всех ее проявлениях,
описание всего того, что входит «в состав гражданского
бытия людей: успехи разума, искусства2 обычаи, законы,
427ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
промышленность», причем . стремился «переданное нам
веками соединить в систему, ясную стройным сближением
частей»21. Этот комплексный подход к истории,
пронизанный понятием единства исторического процесса,
выявлением причинно-следственных связей событий
составляет сердцевину исторической концепции Карамзина.
Необычайно высоко ценил Карамзин добросовестность
в подходе к историческому материалу. Его примечания —
это, по признанию самого же автора, «тягостная жертва»
достоверности. И дело не в том, что они охватывают едва
ли не более половины объема «Истории». По существу,;
Карамзин был едва ли не первым, кто практически
старался «очистить критикой» столь огромный объем
источникового материала, ввести его в научный оборот, снабдить
соответствующими историографическими экскурсами.
И наконец, нельзя не сказать о том, что в своей
«Истории» Карамеин поставил проблему художественного
воплощения истории страны. Художественная образность
письма была выбрана историком не случайно, хотя его
литературный талант явно предрасполагал к этому.
Художественность изложения как непременный закон
исторического повествования была сознательно
прокламирована историком, считавшим, что «видеть действия и
действующих», стремиться к тому, чтобы исторические лица
жили в памяти «не одним сухим именем, но с некоторою
нравственною физиогномиею»— это значит знать и
чувствовать историю 22.
Возможно, не столь уж великими открытиями кажутся
сегодня все эти утверждаемые историком принципы.
Формально мы их исповедуем давно и исправно, однако
между их провозглашением и реальным воплощением
в жизнь порой лежит значительное расстояние, и чем
более оно увеличивается, тем настойчивее читатели тянутся
к «Истории» Н. М. Карамзина в поисках исторического
таланта, разума, честности, художественности, которых
так не хватает современному поколению.
Но Карамзин был живым человеком, обладающим как
определенными личными человеческими и научными
достоинствами, так и человеческими, да и научными,
слабостями. Поэтому понять истинный смысл человеческой
деятельности можно не по тому, что человек говорит о
себе, о своей работе, о своих принципах, а что он совершает
на деле, как реализует их в жизни. В полной мере это от¬
428ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I— XII
носится к нашему знаменитому историографу. А priori
можно сказать, что Карамзин с честью выдержал на
протяжении долгих лет своего затворнического труда
испытание делом, неустанно поддерживал в себе тот огонь
чистоты, честности, преданности своему труду, который
он возжег в своей душе, садясь за письменный стол в
1803 г. И пожалуй, это постоянство, несмотря на
превратность личной судьбы, приливы и отливы высочайшего
расположения, вызывает наибольшее уважение.
Свое понимание причин развития исторического
процесса,, свои творческие принципы Карамзин получил
возможность проверить на практике. Для нас это особенно
интересно, поскольку с позиций современной научной
методологии мы со всей очевидностью понимаем
историческую ограниченность взглядов Карамзина. Но я думаю,
чго судить историка следует не с высот исторического и
диалектического материализма, которого он не знал и не
мог знать, а с позиции тех научных возможностей,
которыми тот располагал.
Итак, движущей силой исторического процесса он
посчитал власть, государство, которое, с одной стороны,
аккумулирует разнообразные усилия общества, а с
другой — само является мощным стимулом общественного
движения. И весь русский исторический процесс
представлялся ему, по существу, борьбой начал
самодержавных с иными проявлениями властвования —
народоправством, олигархическим или аристократическим
правлением, удельными тенденциями. Становление единовластия,
а затем самодержавия стало тем стержнем, на который,
по мнению Карамзина, нанизывалась вся общественная
жизнь России.
С этих позиций Карамзин в полемике с А. Л.
Шлецером предлагает свою периодизацию русской истории. По
Шлецеру, Россия от 862 г.— года «призвания варягов» —
до времени Святополка I называлась «рождающейся»,
от Ярослава Мудрого до нашествия татаро-монголов —;
«разделенной», от нашествия до Ивана III — «угнетенной»,
от Ивана III до Петра I — «победоносной» и от Петра I
до Екатерины II — «процветающей». Н. М. Карамзин
отбрасывает эту не более чем «остроумную», по его словам,
периодизацию и предлагает другую, в основу которой
кладет комплексный подход к истории, проявляемый с
наибольшей силой в действии принципа единовластияв
429ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
Вся история России делится, по его мнению, на
«древнейшую» (от Рюрика до Ивана III), «среднюю» (от Ивана III
до Петра I) и «новую» (от Петра I до Александра I).
Основной чертой первого периода была система уделов,
второй — единовластие, третьей — «изменение гражданских
обычаев». Попутно Карамзин выражает неприкрытое
возмущение формальным подходом Шлецера к русской
истории, его заведомым принижением уровня развития
страны, заявляет, что время Владимира I уже было
веком могущества и славы России, а не рождения, и
возражает против смешения в одном периоде времени
«безмолвного рабства» и славных побед времен Дмитрия
Донского и т. д. 23
Сегодня мы с иронией и осуждением говорим об этом
насквозь монархическом понимании истории; и в то же
время, несмотря на коренное обновление арсенала
методологических средств понимания исторического процесса,
несмотря на то, что основное внимание уделяем в качестве
первоосновы исторического развития факторам
социальноэкономическим, а потом уже надстроечным,
политическим, в том числе государственным, мы тем не менее
вслед’за Н. М. Карамзиным, С. М. Соловьевым и прочими
«государственниками» ведем свое изложение, только более
скрыто, зачастую по князьям и правлениям, дворцовым
переворотам и войнам. В чем же причина столь большой
стойкости «государственного» подхода к истории? Она
очень проста и заключается в том, что именно в
политической сфере, как наиболее ярко выражающей
социальноэкономические, материальные интересы людей, классов,
сословий, сублимируется сам исторический процесс. На
поверхности остается проблема власти, отражающая эти
материальные интересы. Мы понимаем ее производный,
вторичный в истории характер. Просветители в свое
время неистребимо верили в основополагающую
историческую миссию разума, просвещенного монарха, вслед
за ними «новые государственники» придавали власти
значение демиурга; Но и прошлая, и современная
исторические школы согласны во многих частностях
функционирования- этой силы, ее значения для судеб страны.
В последние десятилетия, сохранив во многом
государственную периодизацию истории, мы тем не менее под
давлением социально-экономических детерминант часто
вообще предавали забвению самостоятельный и самодви¬
430ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
жущийся характер надстроечных явлений, в том числе
феодального и буржуазного государства. С этих позиций
концепция Карамзина, естественно, кажется наивным
анахронизмом. А ведь в рассуждениях Карамзина,
шедшего в разработке этой проблемы в русле
просветительской философии, не все было столь уж плоско и
примитивно.
Он абсолютно верно уловил, так сказать, внешнюю
канву событий, убедительно показал, что в те периоды
своей истории, когда Россия опиралась на крепкую
центральную власть, она добивалась больших успехов как
в организации внутренней жизни, так и в сфере
внешнеполитической. Разрушение единовластия приводило
к анархии, междоусобиям, кровопролитной борьбе,
губящей народные силы, а в сфере внешней — к поражениям
и потере независимости; и лишь новое возрождение
единовластия приносило спасение стране. Из европейских
стран, пожалуй, ни одна другая страна не пережила столь
длительной, столь чудовищной удельной междоусобицы,
которая закончилась потерей Россией независимости,
установлением двухсотсорокалетнего иноплеменного ига
и еще двухсотлетнего периода постоянных набегов
враждебных казанских правителей и крымцев на южные и
юго-восточные рубежи страны. Эти события,
определившие на сотни лет ход развития России,, поражали
воображение любого исследователя, который прикасался к ним.
Поразили они своей связанностью с проблемой единой
государственности и Карамзина. Народная беда слишком
долго давила на сознание России, и это нашло, на мой
взгляд, опосредованное выражение в концепции
Карамзина, для которого, как мы уже видели, любовь к
Отечеству, со всеми его взлетами и падениями, успехами и
неудачами, радостями и трагедиями, была священна.
Первые успехи единовластия Карамзин связывал
с «призванием варягов». На первый план здесь, как и во
всех последующих фактах проявления единовластия,
историк выдвигает наступление в стране порядка по мере
установления сильной власти. Неустройство, насилие,
анархия, беззаконие, а значит, страдание людей,
внешняя опасность сменились уверенностью, спокойствием,;
безопасностью подданных, бурным расцветом восточного
славянства.
Одновременно это привело к расширению государст¬
431ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
венных границ, блестящим военным предприятиям, к
выдвижению России в число ведущих европейских
государств 24.
После смерти Ярослава Мудрого Русь «погребла...
свое могущество и благоденствие. Основанная,
возвеличенная Единовластием, она утратила силу, блеск и
гражданское счастье, будучи снова раздробленною на малые
области» 25. С XI по XIII в. шла борьба «единовластия»
и «вольности», «открылось жалкое междоусобие
малодушных князей», народ утратил почтение к власти,
утратилась ее «внутренняя связь с подданными». Андрей
Боголюбский попытался придать этой борьбе необратимый
характер, стремясь «к спасительному единовластию», но
тщетно 23. Именно такое состояние страны определило ее
поражение в борьбе с татаро-монголами, развязало
экспансию Литвы. И лишь тогда, когда Москва взяла на себя
вновь инициативу в деле восстановления единовластия,
для России забрезжил спасительный рассвет. Усилиями
Ивана Калиты и Симеона Гордого, Дмитрия Донского,
Василия I, несмотря на отступления от единовластия при
Иване Ивановиче и Василии И, Россия подвигалась
к триумфу первого истинного самодержца — Ивана III 27.
А далее снова борьба двух тенденций, успехи
единовластия при Василии III и упадок его в годы малолетства
Ивана IV, колебания Бориса Годунова, победа
«многоглавной гидры аристократии» при Василии Шуйском.
Наконец, подлинный расцвет «единодержавия» при
Петре I и. Екатерине II, в промежутке между которыми
«пигмеи спорили о наследстве великого», а аристократия*
олигархия губила отечество 28. А вот и общий итог,
который подводит Карамзин: «Что кроме единовластия
неограниченного может в сей махине производить единство
действий?» 29 «Россия основалась победами и единоначалием*
гибла от разновластия, а спаслась самодержавием» 30.
Самое поразительное, что, взяв в качестве критерия
развития страны именно уровень единовластия,
Карамзин в общем-то не ошибся. Действительно, все, о чем он
пишет, справедливо, но лишь как итог огромного и
векового труда народа, глубоких сдвигов в области
социальноэкономического развития страны и их воздействия на
политические и культурные процессы, что осталось для
него за семью печатями. Но линию, так сказать, второго
порядка он, а вслед за ним и другие представители исто-
432ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
ркко-юридической школы отразили правильно. На одной
из страниц своей «Записки» он заметил, что взлет России
петровского времени был подготовлен еще Иваном
Калитой и Иваном III 31.
По существу, линию борьбы двух начал в истории
России — централизаторской и децентрализаторской —
он провел блестяще, ярко персонифицировал ее, придал
ей художественно-психологическую окраску, чем сделал
ее еще более выпуклой, реальной. Отрицать эту линию
лишь потому, что за ней не видится иных, более
глубинных оснований, пожалуй, вряд ли целесообразно. И это
богатство палитры политической истории страны
возвращается к нам вместе с «Историей» Карамзина.
В нашей историографии уже давно и прочно сложился
образ1 Карамзина как ярого монархиста, безоговорочного
сторонника самодержавия, человека, ратующего, как
говорилось в эпиграмме того времени (охотно
повторяемой и ныне), за «необходимость самовластья и прелести
кнута». Говорилось также и о том, что любовь к отечеству
для него означала прежде всего любовь к самодержавию,
что он не сумел стать истинным патриотом, поскольку
отказывал своему народу в свободе и вольности.
Мне представляется, что подобного рода оценки
являются одним из тех многочисленных не подкрепленных
научно стереотипов, одним из тех «идеологизмов», на
которых так долго и бездумно зиждилась наша
историческая наука, в том числе и наша историография.
Нет необходимости в чем-то реабилитировать
Н. М. Карамзина, обелять его; он в этом не нуждается.
Он был и остается ярким выразителем идеи
самодержавия в России, дворянским историографом. Для него
священен порядок, при котором «народ работает, купцы
торгуют, дворяне служат, награжденные отличием и
выгодами, уважением и достатком» 32. Но на этом
преждевременно ставить точку. Как историк и философ Н. М.
Карамзин был намного сложнее. Ведь важна не та
традиционная верноподданническая риторика, какой в его
сочинениях предостаточно; вспомним, как он писал своему
другу И. И. Дмитриеву: «....нельзя писать так, чтобы
невозможно было прицепиться» 33. Он был, несмотря на
продемонстрированные им высоты духа, простым
смертным, не чуждым творческому честолюбию, общественным
лаврам, известности, о чем он откровенно пишет в преди¬
433ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
словии к своей «Истории». Ему хотелось увидеть свой труд
напечатанным и читаемым; отсюда и монархические
слащавости, которые так режут наш глаз и не вяжутся с
умным, тонким и откровенным изложением. Но именно это
последнее является доминирующим в «Истории», а для
оценки любого автора главное то, что основное. И когда
мы внимательно вчитываемся в это основное, то понимаем,;
что его монархические «завитушки» могли обмануть лишь
людей близоруких. Во всяком случае, они не обманули
Александра I, положившего на долгие годы под сукно
его «Записку о древней и новой России».
Самодержавие было для него не примитивным
пониманием власти, предназначенной подавлять «холопов» и
поднимать дворянство, а являлось олицетворением
высокой человеческой идеи порядка, безопасности подданных,
их благоденствия, гарантом раскрытия всех лучших
человеческих качеств, гражданских и личных, общественным
арбитром. В лучших традициях просветительства, в духе
просвещенного абсолютизма он рисовал себе идеальный
образ такого правленья, которое едва ли когда-либо и
где-либо было вообще возможно. Его самодержавие —
это прекрасная утопия дворянского интеллигента, которая
сама же вдребезги разбивалась о жестокость прошлой
истории страны и реальной, современной ему жизни.
Основная цель сильного правления -j- это создание
условий для максимального раскрытия человеческих
способностей — землепашца, писателя, ученого; именно такое
состояние общества и ведет к истинному прогрессу не
только отдельные народы, но и все человечество 34. Это
возможно лишь в том случае, если в обществе правит свой
бал просвещение, если монарх ведет народ в этом
направлении. Власть его должна быть употреблена на создание
для этого максимальных условий — поддержание порядка
в стране,- искоренение олигархических смут, отстаивание
независимости отечества и отражение внешней угрозы,
борьба с разного рода злоупотреблениями властей.
Особенно важной задачей самодержавия Карамзин считал
подавление олигархии, чье «мучительство» для России
было «самым опасным и самым несносным»: «легче
укрыться от одного,— писал он, нисколько не идеализируя
реальную монархическую властьА— нежели от двадцати
гонителей» 35.
Особое значение придает Карамзин выполнению мо¬
434ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
нархом своих высоких обязанностей по руководству
страной; но главное — «блюсти счастье народное», а «где
обязанность, там и закон», «самодержавие не есть
отсутствие законов». «Государь не менее подданных должен
исполнять свои святые обязанности» 36. Личностные
свойства самодержца заботят историка, но прежде всего его
заботит исполнение монархом государственных
предначертаний. Самодержавие в этом смысле для Карамзина —
«образ отечества», поскольку в нем соединяются все
власти 37, просвещение же — основа благоденствия
Отечества. Существует мнение, что невежество подданных,
а не язвы феодально-крепостнического строя Карамзин
считал главной виной всех тех неустройств, которые
выпадали на долю России. Конечно, он считал основными
лишь общественные явления надстроечного (в нашем
понимании) порядка, но ведь никто не станет отрицать,
что двигателем прогресса невежество не является, в чем
бы ни заключалась его коренная причина. А этого мы
к ж будто вовсе не хотим замечать; и даже сегодня с
наивным удивлением без конца и устно и печатно
перечисляе.і факты вопиющих злоупотреблений и в центре, и на
местах^ но мало касаемся системы, их породившей, а если
и касаемся, то все сводим к персональным
злоупотреблениям одного человека или группы лиц, в чем, увы,
недалеко уходим от Карамзина.
Отдавая историку справедливость, надо заметить, что
он скорбел не только по поводу бескультурья народа.
Резкой критике подвергал он и вереницу российских
великих князей и царей, чьим нерадением, глупостью,
жесткостью, нерешительностью, себялюбием, тиранией,
самодурством рушилось Отечество, отставало в своем
развитии от просвещенного Запада. Защищая идею
самодержавия в ее гуманистическом и просвещенном выражении,
ратуя за идеал, Н. М. Карамзин не щадил реальных
носителей этой идеи. Он обличал Ярослава Мудрого за
введение системы уделов, не оставлял камня на камне
от мелких владетельных себялюбцев «удельного» периода.
Он откровенно писал о коварстве, жестокости,
завистливости Юрия Долгорукого, не щадил первых московских
князей, в частности сына Александра Невского Юрия
Александровича, за «подлые интриги» в Орде. Достается
от него и любимому герою — Дмитрию Донскому. Он
упрекает его в малодушии, проявленном в отражении
435ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
набега Тохтамыша в 1382 г. Говоря о личных качествах
властителя, он в адрес Дмитрия Донского позволяет себе
следующую реплику: «Но добродетели государя,
противные силе, безопасности, спокойствию государства, не
суть добродетели» 38. Выше мы уже видели, как
аналогичную мысль он высказал и в отношении
«добродетельного» Александра I. Высоко ставя государственные
способности Ивана III, он тем не менее обличает его
малодушие в период борьбы с Ахматом 39.
Откровенно пишет он о жестокости Ивана III, который
бросил в темницу своего внука Дмитрия, где тот и умер
уже во время Василия III. Этот несчастный Дмитрий, по
словам Карамзина, стал «одною из умилительных жертв
лютой политики», а ведь эта политика и была направлена
к утверждению «единовластия» 40. И это говорится i е
о каких-то неведомых правителях, а о столпах России —
Иване III и Василии III.
На примере Ивана Грозного историк показывает,
каким не должен быть монарх. Описание его
царствования после смерти царицы Анастасии — это, по существу,
страшный мартиролог, бесконечная цепь злодейств
против всех слоев русского общества, описание каких-то
монстров. «Тирания есть только злоупотребление
самодержавия»,— убеждает он 41. И это говорилось о ярком,
с его точки зрения, представителе Рюрикова дома, много
сделавшем для утверждения самодержавной власти, так
милой сердцу Карамзина. И не случайно петербургский
митрополит Филарет, побывав на публичном чтении
в Российской Академии отрывков «Истории»,
посвященных времени Ивана Грозного, заявил, что ему тяжело
видеть «мрачные черты», которые историк «положил»
на имя русского царя 42.
Уничижительная характеристика дается Борису
Годунову, принесшему в жертву своему честолюбию
государственные интересы, и Василию Шуйскому. А попутно
ярко, образно, сочно он рисует язвы самодержавного
правления — деспотический произвол, фаворитизм,
злоупотребления царской администрации, карьеризм, роскошь
власть имущих. Всего этого с избытком хватает в его
«Истории», в «Записке о древней и новой России».
Кажется, что историка, должен был вдохновлять
самодержавный облик Петра I и Екатерины II. Но и в их
царствованиях и личностях он находит немало темных
436ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
пятен, не говоря уже о последующих за Петром I
«пигмеях» власти — Анне Иоанновне, Бироне, Елизавете
Цетровне, государственных деятелях середины XVIII в.—
И. И. Шувалове и А. П. Бестужеве. В адрес их сказано
немало горьких слов, немало послано проклятий.
Петра I Н. М. Карамзин оценивает весьма
противоречиво. С одной стороны, это государь, много сделавший
для величия России, укрепления в ней самодержавия,
а с другой — он пошел на такое «совершенное
присвоение обычаев европейских», которое нанесло стране
огромный ущерб. Страсть к новому в его действиях преступила
все границы 43. Все русское особенно было искоренено,,
«высшие отделились от низших» (поразительно это
наблюдение, носящее социальный характер). «Мы стали
гражданами мира, но перестали быть в некоторых случаях
гражданами России — виною Петр» 44.
О критике самодержавия времен Екатерины II и
Александра I уже говорилось выше. Но на одном
любопытном моменте здесь все-таки следует остановиться.
Как известно, своей «Истории» Карамзин предпослал
«посвящение» Александру I, которое как в прошлом, так
и теперь вызывает удивление читателей своей
верноподданнической риторикой. В конце этого памятника
придворного этикета, которое, возможно, и освободило
«Историю» от-цензуры и дало ей «гриф» царя, Карамзин
даже заявляет: «История народа принадлежит царю».
В свое время историк М. П. Погодин назвал это
«Посвящение» «подносительным». Но даже в нем Карамзин
ухитрился дать свою оценку царствованию Александра I
и порекомендовать ему шаги в духе своей концепции
просвещенного абсолютизма. Отметив, что с победой над
Наполеоном в России наступила «новая эпоха», во что
верило тогда большинство думающего общества,
Карамзин далее подчеркивает, что мир государю необходим,
чтобы «властвовать для пользы людей, для успехов
нравственности, добродетели, Наук, Искусств
гражданских, благосостояния государственного и частного» 45.
Программа начертана; вновь Карамзин возвращается
к своей излюбленной, но, увы, утопической идее о
самодержавии как власти, существующей ради процветания
общества и благоденствия человека.
Отношение Н. М. Карамзина к Французской
революции, которое органически входит в его историческую
437ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
концепцию, тоже должно быть еще раз внимательно
взвешено. Отношение это безусловно отрицательное, и об этом
много и справедливо говорилось в литературе. Но природа
этого отрицания, конечно, не столь проста, как это
некогда казалось. В подходе к этому историческому
событию он проявляет свое постоянство историка-просветителя,
апологета разума и морали. В своей «Истории» и в
«Записке» он демонстрировал многократное уважение к
республиканским установлениям Рима и Греции, полагая,
что применительно к этим странам республиканский строй
вполне закономерен. Пребывание в Париже в период
революционных потрясений не особенно обеспокоило
Н. М. Карамзина. Ему казалось, что наконец-то
наступает то царство разума и справедливости, которое
предрекали в своих трудах почитаемые им просветители.
Перелом в его настроениях начался после того, как
революция переросла коституционную фазу своего развития
и насилие стало преобладать над законом. Террор
якобинцев ужаснул Карамзина. Он увидел в нем все ту же
тиранию, деспотизм, насилие над разумом, которые
осуждал, когда обнаруживал их в политике самодержавия.
Свои общегуманистические критерии он прикладывал ко
был результат:
один, не два,
всем формам правления; для него важен
благоденствуют или страдают люди, не
а тысячи и миллионы. Идеологическая оправданность
насилия ему была чужда. Не случайно на одну доску он
ставит такие, казалось бы, разные события, как
якобинский террор и деспотизм Павла I. «Ужасы Французской
революции излечили Европу от мечтаний гражданской
вольности и равенства,— пишет он.— Но что сделали
якобинцы в отношении к республикам, то Павел сделал
в отношении к самодержавию: заставил ненавидеть
злоупотребления оного» 46. Заметил Н. М. Карамзин и то,
что революция в конце концов привела к торжеству
корыстолюбия, утверждению власти денежного мешка,
развязыванию международных войн. Все это, по его мнению,
не имело никакой связи с «царствием разума», которого
от нее ждали. Человеческие страсти, разбуженные
состоянием вольности и свободы, повели к анархии.
Наполеон, вызванный к политической жизни ходом
революции, «умертвил чудовище». Снова восторжествовала линия
государственного порядка и закона. И еще не раз в ходе
изложения своей «Истории» Карамзин вернется к мысли
438ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
о том, что и в республике, как и в аристократическом
правлении, нередко рождается тирания, тирания
чиновников, стяжателей и честолюбцев.
Конечно, историк не мог в условиях того времени
проникнуть в тайны рождения революции, в ее
закономерности, одной из которых являлось неизбежное
обострение борьбы свергнутого класса за свои былые права
и преимущества и ответная ярость масс, вкладывавших
в нее всю силу своей ненависти к бывшим господам и всю
силу своего бескультурья. На авансцену на какое-то
время выдвигались люди, которые полно выражали
сиюминутные настроения масс, а остальное определяло уже
соотношение классовых сил и степень готовности общества
к тем или иным преобразованиям. И здесь, не проникая
в сущность явления, Карамзин верно почувствовал его
следствия, которые, увы, не могут вызвать ни любования,
ни сочувствия, как не вызывают восхищения ей
диктаторские замашки Робеспьера, ни беспринципность и
демагогия Дантона, несмотря на их великий
революционный вклад. В сложнейшем переплетении социальных
явлений, яростных взрывах масс,‘бешеного сопротивления
роялистов и жирондистов, безумства человеческих
страстей Карамзин не принял то, что не соответствовало его
гума нистическим принципам
Общегуманистический подход, однако, изменяет
Карамзину в другом важном вопросе всемирной и
российской истории — в подходе к проблеме крепостного
состояния крестьян. И как ни старается историк ухватиться
за свою спасительную панацею в виде «порядка», который
надо блюсти, раз уж он установлен веками, как ни
стремится осудить невежество трудовых масс, которые якобы
не способны переварить плоды цивилизации, тем не менее
смутно, темно и неуверенно выглядят у него те страницы
истории, которые посвящены крестьянскому вопросу
в России.
Он верно в целом представляет себе систему
закрепощения крестьянства, указывает на пути закрепощения —
кабала хлебопашцев, перевод на пашню холопов и,
наконец, начало «общего рабства» — запрет крестьянских
переходов, ликвидация Юрьева дня в конце XVI в.
Справедливо оценивает Карамзин и сам характер этого
явления — у крестьян отняли волю. Вместе с.тем он
считает такой процесс в тот период закономерным^ так как
439ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
это препятствовало «бродяжничеству» крестьян, вело к их
обживанию, созданию крепких хозяйств 47.
Заметим, что наряду с положительной оценкой
антикрестьянского законодательства конца XVI в. в его
трудах присутствует и иное их толкование. «Не знаю.—
пишет он,— хорошо ли сделал Годунов 48, отняв у
крестьян свободу (ибо тогдашние обстоятельства не
совершенно известны), но знаю, что теперь им неудобно
возвратить оную. Тогда они имели навык людей вольных,
ныне имеют навык рабов. Мне кажется, что для твердости
бытия государственного безопаснее поработить людей,
нежели дать не вовремя свободу, к которой надобно
готовить человека исправлением нравственным; а система
наших винных откупов и страшные успехи пьянства
служат ли к тому спасительным приготовлением?» И еще раз
он характеризует крепостное состояние крестьян как
«зло» («положим, что неволя крестьян и есть решительное
зло»), которое, увы, досталось нынешнему времени в
наследство и к которому надо подходить с большой
осторожностью. Таков был его ответ на закон о «вольных
хлебопашцах» 1803 г.49
Альтернативно ставит он вопрос и о будущей судьбе
крестьянства. Либо у законодателя достанет смелости ш
он разрубит гордиев узел крепостничества*, «объявив, что
все люди равно свободны» 50 (как видим, историк не
исключал такого решения вопроса, о чем мы почему-то
предпочитаем умалчивать), либо он начнет разбираться, какие
слои и» когда были закрепощены и в какой
последовательности и с какой долей полноты они должны быть
освобождаемы. Но есть и третий путь решения проблемы, и он
более всего по сердцу Н. М. Карамзину,— оставить до
поры до времени все как есть. Освобождение крестьян без.
земли, «которая (в чем не может быть и спора) есть
собственность дворянская», приведет вновь к огромной за-,
висимости крестьян, так как они придут к тому же
помещику, войдут в новую кабалу, но уже на новой не
патриархальной, а беспощадной экономической основе,
начнутся тяжбы, переходы крестьян с места на место,
возрастет роль откупщиков, начнется анархия, «падение
нравов». Такое освобождение будет, по его мнению,
только вредно для государства. «Теперь дворяне...
содействуют монарху в хранении тишины и благоустройства,—
пишет Н. М. Карамзин,— отняв у них^сию власть блю-
440ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
стительную, он как Атлас возьмет себе Россию на рамена.'..
Удержит ли? Падение страшно». Не лучше ли, советует
он, принять строгие меры «для обуздания господ
жестоких» 51.
В этих тревожных пассажах историк с присущим ему
поразительным чутьем, в данном случае чутьем не только
исследовательским, но и классовым, дворянским,
проникает в сущность явления, ощущает грядущие
колоссальные перемены в стране, которые могли бы наступить
вместе с освобождением крестьян; грезится ему и возможная
страшная перспектива в том случае, если самодержавие
не удержит на своих «раменах» (плечах) страну. Его
страшит перспектива ломки существующего феодального
строя, страшат будущие социальные катаклизмы и
наступление власти денежного мешка. Это писалось за сто
лет до первой русской революции, когда «Атлас»
действительно не удержал Россию.
Конечно, проблему крепостного состояния крестьян
Карамзин решает с охранительных позиций, но это вовсе
не значит, что он не понимает всей позорности этого
явления, что он был за «прелести кнута». Когда Карамзин
говорил о необходимости развивать в России просвещение,
экономику, ликвидировать отсталость в области
земледелия, он не изымал из этого процесса и крестьянство,
трудовой народ. Когда он настаивал на взаимных
обязанностях граждан и монарха, то он и здесь, отдавая пальму
первенства дворянству, не вычленял из всего
гражданского состава трудовое население. «Народ работает» —
и в этом своем качестве наряду с дворянами и купцами он
также был полноправным гражданским субъектом.
Однако Карамзин в данном случае не отвечает на основной
вопрос времени — ив этом усматривается его
определенная ограниченность и неуверенность,— как, не обладая
землей, находясь под неусыпным оком землевладельца,
крепостной крестьянин может реализовать это свое
гражданское право? Здесь наш историк молчит.
Думаю, что следует разобраться и в том, какую,
собственно, историю писал Карамзин — ту ли, которую
он обещал своему читателю в предисловии к своему труду,
т. е. историю всего того, что «входит в состав
гражданского бытия людей», или ту, которую мы приписываем
ему уже долгие годы, т. е. историю государства,
воплощенную в деяния князей и царей и политических событий
и установлений.
441ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
Н. М. Карамзин, на мой взгляд, впервые дал абрис
отечественной истории в целом, во всех ее основных
направлениях, хотя, естественно, трактовка этих
направлений во многом уже не устраивает сегодняшнюю науку.
Но покрой истории мы носим все тот же, Карамзинский.
Отечественную историю Карамзин одним из первых,
если не первый, понимал как историю не только
русского народа, но и всех народов, населявших территорию
России. Не случайно его история, в отличие от ряда
предшествующих и позднейших «историй», называется
«российской», а не русской. Уже на первых ее страницах он
знакомит нас с давним расселением народов на
территории страны, рассказывает о том, где жили и какие имели
города меря, мурома, черемиса, мещера, мордва, чудь,
нарова, весь, емь, пермь, югра, печора, летгола,
земигола и др. Он останавливается и на истории тех народов и
государств, которые хотя и существовали на территории
России, но не сохранили своей государственности. Так,
историк подробно повествует о греческих
городах-государствах Северного Причерноморья, хазарах,
рассказывает о сибирском ханстве. А затем на протяжении своего
изложения он неоднократно возвращается к теме
многонациональноеTM России. Хотя Карамзин j и расцвечивает
ее мотивами лишь добрых, ненасильственных отношений
между русским народом и другими народами России, но ге
смущается, когда приходится говорить об антирусских
действиях тех или иных племен, об их яростном
противодействии возрастающему великорусскому влиянию
(скажем, со стороны ряда поволжских и приуральских
народов).
Каждый крупный раздел своей «Истории»,
посвященный политической истории, Карамзин завершает
обширным повествованием о состоянии государственного
управления и внешнеполитических дел страны, о состоянии
двора, войска, его вооружении и устройстве, о развитии
торговли в стране и денежной системы, о различных
^художествах», распространении научных знаний, уровне
просвещения, литературы, о нравах и обычаях того
времени 52. Думается, что вольтеровская идея об
органическом развитии человеческого общества находит в этих
экскурсах, как и во всей «Истории», яркое воплощение.
В исторический анализ включаются события,
происходившие не только в русских центрах — Киеве^ Вла¬
442ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
димире или Москве,— но и в других русских землях; так
закладывалась традиция изучения истории отдельных
русских княжеств — Новгородского,
Галицко-Волынского, Полоцкого, Черниговского и др. Иногда
Карамзин вводит в свое повествование новый прием: описывая
присоединение Новгорода к Москве при Иване III,
раскрывая трагические страницы последних дней новгородских
вольностей, он предпринимает общий экскурс в историю
Новгорода от глубокой древности IX—X вв. вплоть до
времени решающего противоборства с Москвой. Такой
сквозной подход позволил ему сделать смелый вывод об
извечной обособленности Новгорода, о его особом
значении в русской истории как второго в определенные
периоды центра русских земель, вывод, который, увы, до сих
пор остался не вполне оцененным в нашей
историографии.
Отечественная история под пером Н. М. Карамзина
движется вместе с историей Европы и Азии, они
неотделимы друг от друга. Он подробно рассказывает,
используя восточные источники, о создании державы
Чингисхана и начале его военных предприятий; а переходя к
нашествию татаро-монголов на русские земли, знакомит
читателя не только с их внутренним положением, но и
состоянием западных границ — отношениями Руси с
Венгрией, Швецией, Орденом, Литвой. В дальнейшем
историк неоднократно возвращается к истории соседей Руси,
ее противников, к их взаимоотношениям с Россией. Не
случайно мы видим такие подзаголовки на полях его
«Истории»: «Нашествие Литвы», «Война с Орденом», «Сила
Мамая», «Запустение Херсонеса», «Тамерлан» «Крещение
Литвы» и др. Совершенно энциклопедический характер
носят данные о посольских контактах России с
державами иностранными; Карамзин прослеживает эти контакты
на протяжении веков, используя самые разнообразные
источники, в том числе вводимые им впервые из дел
Посольского и других приказов статейные списки, наказы
русским послам и т. д.
Одновременно из века в век идет изложение дел
церковных, внутреннего развития русской церкви, ее
сложных международных контактов, разбор
церковно-идеологических проблем, описание ересей и борьбы с ними, и
все это в тесном единстве с общей историей страны.
Карамзин включает в свою «Историю» и такие сюжеты* как
443ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
путешествие игумена Даниила в Иерусалим в конце
XI — начале XII в., путешествие Афанасия Никитина
в Индию, и с гордостью записывает, что тверской купец
побывал в этой стране гораздо раньше Васко да Гамы.
В то же время русский читатель знакомится с историей
открытия Америки, «раскола Лютерова», изобретения
книгопечатания, с другими примечательными событиями
мировой истории и культуры. С каждым периодом
нарастает сложность и многослойность отечественной истории
в изложении Карамзина, включаются все новые и новые
линии, обусловленные развитием страны, событиями,
происходящими в сопредельных странах.
Органической составной частью отечественной
истории является у Карамзина народ. Конечно, он не стоит
на^аваисцене истории, как великие князья, цари,
знаменитые полководцы, церковные иерархи, но его
присутствие ощущается всюду. Это присутствие народа в истории,
кажется, было еще у автора «Повести временных лет»,
и с тех пор эта традиция, обогащаясь, шла из летописи
в летопись, из одного исторического труда в другой, пока
под пером Карамзина не нашла в начале XIX в. своего
наиболее яркого выражения по сравнению с
предшествующими историческими сочинениями. | Народ виден и
слышен в описаниях сельской жизни, ремесла; историк
доносит до своего читателя тяжкий труд пахаря и
ремессленника, ратный подвиг простых людей в
многочисленных войнах. Народ виден на крепостных стенах во время
обороны русских городов от иноземных захватчиков и
в период междоусобных схваток русских князей. Его
грозный голос слышен во время многочисленных бунтов
со времен еще Киевской Руси. Карамзин практически не
обходит ни одного крупного народного выступления
древности. Все чаще его перо обращается к страницам,
описывающим народные волнения в период строительства
Московского царства и его дальнейшего укрепления
в XVI в. «Москва волновалась», начинался «ропот
народный» — этот рефрен весьма постоянен в «Истории»,
посвященной периоду создания Русского
централизованного государства. Ярко показана роль народа в событиях
внутренней жизни страны второй половины XVI в. Мы
не можем отказаться от мысли, что вся большая политика
царского дворца, интриги бояр, борьба старинных
княжеских и боярских кланов проходят на фоне неустанной
444ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
активности народных масс, их заинтересованности в том
или ином политическом предприятии. И этому же народу,
как мастерски показывает Карамзин, нередко приходится
платить дорогую цену за проявление тех или иных
политических симпатий и антипатий. Народная кровь льется
рекой на страницах «Истории государства Российского».
Известно мастерское описание Карамзиным истории
Смуты. Но, думается, никогда оно не явилось бы столь
полнокровным, ярким, драматичным, если бы историк не
обратился к народным восстаниям этого периода. Уже
в описании голода начала XVII в. и восстания Хлопка
чувствуется назревание большой народной грозы. Затем
следуют рассказы о восстании москвичей против
Лжедмитрия I, мощных волнениях, связанных с загадочной
смертью популярного в народе воеводы М. В.
СкопинаШуйского в 1610 г. и, наконец, о движении против
правительства Василия Шуйского. А одновременно с
московскими событиями в сфере внимания Карамзина постоянно
находится развертывающееся новое народное восстание,
руководителем которого становится И. И. Болотников.
Историк приводит его биографию, подробно
рассказывает о сложном составе восставших, представленных и
«дворянами», и холопами, и казаками, и «бродягами»
(надо понимать, беглыми). Очерчивает Карамзин и
основные лозунги восстания — «резать дворян и людей
торговых, брать их жен и достояние» 53. Он подробно
описывает успешный ход восстания, поражение царских воевод
под натиском казацко-крестьянского войска, появление
лагеря И. И. Болотникова в Коломенском, начало
разногласий среди руководителей восстания, измену
П. П. Ляпунова и Ф. И. Пашкова, разгром восставших
под Москвой и их отчаянную оборону Тулы и Калуги.
Карамзин дает при этом ясное представление о масштабах
восстания, показывает его различные направления. Один
из разделов, в котором автор рассказывает об обороне
Болотниковым Калуги, называется «Храбрость
Болотникова», и тут же следует размышление историка:
«...ожесточение злодейства может иногда уподобляться
геройству добродетели» 54. Описывая затем сцену, когда
предводитель восстания кладет к ногам царя свою саблю и
обращается к нему с просьбой о помиловании, Карамзин,
прибегает к краскам, вполне достойным рыцарского
романа. Он подчеркивает благородство народного вождяд его
445ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
ум, проницательность. Невольно приходит мысль, что
в своем отношении к этому «злодею», полном искреннего
человеческого уважения, Н. М. Карамзин предвосхитил
пушкинского Пугачева в его «Капитанской дочке» и
«Истории Пугачевского бунта». И как знать, какие
краски нашел бы историк для воссоздания исторического
портрета такой колоритной личности, как Степан Разин,
доведи он свою «Историю» до времени второй
Крестьянской войны.
Создавая свою «Историю», Карамзин окидывал
мысленным гзором не только все движение российского
общества, но и постоянно держал в уме историю России
как часть европейской и общемировой истории. Это не
был искусственный европеизм западника или дань
сравнительно-историческому методу изложения. Для него вся
история континента — и шире: вся история Евразии —
была единым целым, лишь проявляющимся специфично
в отдельных странах. Это был и политический подход
зрелого, глубокого ума, свободного как от тенденций уже
проявившегося прозападного нигилизма, так и
русофильского изоляционизма.
Выше уже шла речь о том, что Карамзин в споре
с А. Л. ІПлецером предложил периодизацию истории
России, сходную с периодизацией истории западных
стран. С общеевропейских позиций оценивал историк
и крупные поворотные явления в истории страны. Само
появление на востоке Европы крупного
восточнославянского государства Карамзин рассматривает как
закономерное явление, последовавшее за падением Римской
империи и возникновением на ее обломках новых
государств. Россия, пишет он, вошла в «общую систему»
европейских народов после того, как Рим «ослабел в неге
и пал, сокрушенный мышцею варваров северных» 55. До
середины XI в., по мнению историка, Русь ни в чем «не
уступала в силе и гражданском образовании первейшим
европейским державам.... имея тот же характер, те же
законы, обычаи, уставы государственные явилась
в новой политической системе Европы с существенными
правами на знаменитость и с важною выгодою быть под
влиянием Греции, единственной державы,
неиспроверженкой варварами» 56.
То, к чему мы медленно, с большими колебаниями,
дискуссиями^ преодолевая нигилизм, подошли лишь в са-
446ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
мое последнее время, Н. М. Карамзин пытался
обосновать уже в начале XIX в. Вся его концепция, по существу,
противостоит шлецеровскому подходу к русским
древностям как к проявлению жизни дикой и внеисторической.
С общеевропейских позиций оценивает он и
наступление периода феодальной раздробленности. Распадение на
уделы, пишет он,— «общая язва» тогдашнего времени,
характерная для всей Европы 57. Именно здесь началось
отставание России от Запада. В ходе «разделения» и
«междоусобных войн» «мы стояли или двигались медленно,
когда Европа стремилась к просвещению». Крестовые
походы, связавшие западные страны с Востоком, бурный
рост городов и их освобождение от власти сеньоров,
развитие гражданских «прав и выгод» двинули западные
страны по пути прогресса. Россия же испытала удар
татаро-монгольских орд, который «ниспроверг» ее. Далее
Запад, расставшись с «рабством», развивал просвещениеt)
открывал университеты, Россия же «напрягала силы свои
единственно для того, чтобы не исчезнуть» 58.
Дальнейшая централизация Русского государства при
Иване III оценивается им также как проявление
общеевропейских тенденций: Иван III явился тогда, когда
«новая государственная система вместе с новым
могуществом государей возникла в целой Европе» и на
развалиндх уделыой системы в Англии, Франции, Испании и
других странах рождалась централизованная власть,
подготовленная новой эпохой — бурным развитием
экономики^ географическими открытиями (Колумба и Васко
да Гамы), началом книгопечатания 59.
Н. М. Карамзин очень тонко почувствовал
наступление решающих перемен в жизни Западной Европы,
связал их с мощными новыми материальными и духовными
процессами и сопоставил с ними российскую историю;
правда, он четко не сформулировал исходные причины
централизаторских тенденций в стране, указав лишь на
внешний фактор. Вместе с Иваном III, по его мнению,
Россия снова вступила в сонм европейских держав, из
которого она была выбита татаро-монгольским
нашествием 60. Но и в этом случае, вобрав за долгие годы
общения с Азией определенные традиции, обычаи, Россия,
появившись как своеобразное европейско-азиатское
государство, «в своем гражданском образе» вобрала в себя
черты и того и другого региона 61.
447ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
Сближение России с Европой активно продолжалось
в XVII в., но особенно бурно при Петре I.
Но и решая отдельные проблемы, историк не изменяет
своей общей методологии. Так, обращаясь к вопросу
«призвания варягов», он рассматривает его на фоне
общего соотношения норманнских движений в IX—X вв.;
рассказывая о принятии Русью христианства, он видит
в этом акте закономерность, свойственную и другим
европейским странам. Даже в личных характеристиках,
полагая, что в течение веков люди в главных своих
свойствах не менялись, он стремится найти общие образцы.
Ивана IV Карамзин сравнивает с Калигулой, Нероном,
Людовиком XI, Годунов напоминает ему умом Кромвеля.
Так представлял себе Карамзин общую связь России
с европейской историей. Возразить против этого сейчас
трудно.
Любопытно, что уже тогда, когда первые переводы
«Истории» Карамзина появились на Западе, она вызвала
критику некоторых рецензентов именно в связи со
стремлением автора показать российскую историю в русле
истории общеевропейской. Эта полемика началась,
конечно, не в начале XIX в., корнями она уходит в
прошлое. Но она и не закончилась в те годы.1 Эстафета была
принята новыми поколениями «борцов» и донесена до
наших дней.
Провозгласив любовь к Отечеству одним из основных
принципов своего подхода к истории, Карамзин сумел
сохранить объективный подход как к русскому, так и
другим народам России и Европы. В его «Истории» мы
тщетно пытались бы найти следы национального чванства,
идеи «изобранности» русского народа, как чужд был ему
космополитизм и национальный нигилизм. Он
уважительно говорил о «диких» народах, населявших Россию,
об успехах европейских наций. Его национальная честь
не была задета, когда он доказывал, что варяги принесли
на Русь государственную организацию и стали здесь
проводниками европейской цивилизации. Он с большой
симпатией оценивал ярких исторических деятелей, даже
если они были противниками Руси. Так, характеризуя
семейство половецкого князя Боняка, которому наша
летопись как злейшему врагу Руси дает уничижительные
характеристики, Н. М. Карамзин говорит о
«мужественном сыне хана славного Боняка».
448ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
Он искренне восхищался подвигами народа и его вы-'
дающихся представителей, среди которых немало
титулованных лиц (Владимир Мономах, Александр
Невский, Дмитрий Донской, М. Скопин-Шуйский), сострадал
народным бедам, гневно осуждал подлость, измену,
показывал страшную ненавистную вражду княжеских и
боярских кланов, переходившую из поколения в поколение.
Мк видели, что не щадил он и великих князей и царей.
Иногда приходится читать, что интернационализм
Карамзина консервативен. Конечно, он не понимал
национальных проблем на современном уровне. Но ведь
историка следует судить по меркам его времени. Все то,
что он обещал по этой части в своем предисловии,
Карамзин выполнил сполна, дав историкам замечательный урок
разумного, взвешенного, объективного подхода к
национальным проблемам.
Один из уроков наследия Карамзина — его огромная
эрудиция и добросовестность, опора на исторический
источник, приобщение своих читателей к живому
историческому материалу, превращение читателя тем самым
как бы в участника исследовательского процесса.
В нашей историографии уже неоднократно
отмечалось, что Карамзин не только использовал великолепный
для своего времени корпус источников, но и то, что многие
из исторических материалов он открыл сам благодаря
своей работе в архивах с рукописями, которые ему
присылались для работы друзьями и доброхотами.
Источниковедческая основа его труда была для того времени
беспрецедентна. Он впервые ввел в научный оборот
Лаврентьевскую и Троицкую летописи, Судебник 1497 г.,
сочинения Кирилла Туровского, Даниила ,Заточника,
многие актовые, дипломатические материалы. Он широко
использовал греческие хроники, сообщения восточных
авторов, данные западных анналов, отечественную и
зарубежную мемуарную и эпистолярную литературу. Его
«История» стала поистине русской источниковедческой
энциклопедией, она означала серьезный шаг вперед
в освоении исследовательской документальной базы,
указывала на спорные места, еще имеющиеся лакуны, звала
ученых к дальнейшим разысканиям и открытиям.
Для рядового читателя, для всех любителей истории
она оказалась поистине неоценимым материалом по части
приобщения к жемчужинам отечественной исторической
15 Н. М. Карамзин, т. I
449ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
документалистики. Карамзин периодически включает
в состав «Истории» наиболее значительные, наиболее
яркие исторические памятники. Иногда они
присутствуют в полном виде, иногда в виде отрывков, но во всех
случаях их цитирование органично вливается в общее
повествование, повышает его доверительность,
достоверность. Так, в состав «Истории» включены тексты
руссковизантийских договоров X в., «Поучение» Владимира
Мономаха и послание к этому князю митрополита
Никифора, основные статьи международного договора между
Смоленском, Ригой и Готским берегом 1228 г. (а в
примечании дан полный текст договора в оригинале);
приведены обширные выписки из сочинения Плано Кариини
о его путешествии па Восток. Среди цитированных
материалов письмо Едигея великому князю Василию
Дмитриевичу, выдержки из Судебника 1497 г.,
многочисленные материалы посольских сношений России с
зарубежными странами, отрывки из переписки Андрея Курбского
с Иваном Грозным, договор между гетманом Жолкевским
и Боярской думой в 1610 г. о приглашении королевича
Владислава на русский трон и многие-многие другие
интереснейшие памятники. Карамзин вводил их в текст
«Истории» продуманно, смело, полагая, видимо (и
справедливо), что документы многое доскажут за автора,,
и доскажут убедительно и ярко. Приходится лишь
удивляться тому, как один человек сумел поднять всю эту
д жументальную махину, обработать, донести ее до
читателя. Вероятно, эта большая документированность
«Истории» Н. М. Карамзина является еще одним
дополнительным фактором, который вот уже в течение почти
двух столетий вызывает к ней неизменный интерес
читателей.
Иногда историка упрекали в потребительском подходе
к источнику, иногда — в «текстологических лукавств ах» $
указывали ему на необходимость строго следовать тексту
источника, проверять его достоверность. Несомненно, что
Карамзин понимал эти проблемы не хуже своих критиков.
Действительно, порой он опирался на недостаточно
проверенные данные, взятые, скажем, из хроники
Стрыйковского, Никоновской летописи 62, сообщений Иордана.
Его можно упрекнуть и за некоторую увлеченность
определенным видом источников. Так, рисуя тиранию Ивана
Грозного* его злодейства* историк в основном оперировал
450ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
сообщениями иностранцев, данными Курбского,
тенденциозность которых во многом очевидна.
Что касается «потребительского» подхода, то трудно
было бы ожидать от сочинения, рассчитанного
одновременно и на массового читателя, иного. «История»
Карамзина, как и «История» С. М. Соловьева, является трудом
столь же научным, сколь и доступным для всех
любителей истории, редкое, увы, сочетание в отечественной
историографии. Вместе с тем Карамзин прекрасно понимал
научную значимость источника, необходимость
критического к нему подхода. Могу привести в качестве примера
его отношение к так называемой Иоакимовской летописи.
По существу, он ее дезавуировал, перенес спор по поводу
ее достоверности в «Примечания», высказался против того,
чтобы использовать ее данные. Так же он поступал и
в иных случаях. В то же время ряд источников он
принимал как достоверные, и только позднейшая критика
выявила их несостоятельность. Собственно, какие основания
у Карамзина в начале XIX в. были не доверять, скажем,
Никоновской летописи? Во всяком случае, его обширные
«Примечания», биение в них исследовательского пульса,
активное участие в решении многих дискуссионных на
ту пору вопросов (об этнической природе варягов, о
характере хозяйственных занятий славян в предкиевский
период и т. д.) указывают на его большую научную
осведомленность и добропорядочность.
С оппонентами Н. М. Карамзин спорил спокойно и
уважительно.0 Там, где сомневался, давал весьма
осторожные, уклончивые оценки. Так, сообщая о посольстве
к франкам в 838—839 гг. неведомого «народа Росс»,
государственная принадлежность которого долгое время
оставалась неясной (и возбуждает споры до сих пор), он,
отождествив его с Русью, не забыл сказать «вероятно»
и «может быть», а говоря о том, что Иван III стал давать
первым землю за службу, вставил слово «кажется».
Н. М. Карамзин отрицательно относился к научным
натяжкам, поспешным выводам. Именно ему
принадлежит фраза: «История не терпит оптимизма и не должна
в происшествиях искать доказательств, что все делается
к лучшему: ибо сие мудрование несвойственно
обыкновенному здравому смыслу человеческому, для коего она
пишется» 63* Сам он преподал мужественный урок
подобного рода, дав смелую и неординарную оценку на-
451 -•
15*ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
шествию татаро-монголов и установлению ига. Конечно,
нашествие и иго были злом, но они имели и
положительные последствия: «Москва же обязана своим возвышением
ханам, т. к. если бы ордынская власть не висела над
русскими землями, то Литва, Польша, Венгрия, Швеция
могли бы разделить Россию и уже безвозвратно».
Трагический вывод, пусть и спорный. t
Но не во всем историк опередил свой век: он был
сыном времени и по общей российской дворянской
настроенности своей идеологии, хотя и облагороженной
просветительскими идеями, и по общему
провиденциалистскому подходу к истории, несмотря на стремление выявить
ее житейские закономерности, и порой наивным, чисто
идеалистическим оценкам роли той или иной личности
в истории, что вполне соответствовало духу эпохи.
Его провиденциализм ощущается в оценке крупных
исторических поворотов. Он искренне верит в то, что
явление Лжедмитрия I в истории России было рукой
провидения, покаравшего Бориса Годунова за его
ужасный грех — организацию убийства царевича Дмитрия
(Карамзин ни минуты не сомневался в том, что именно
Годунов был истинным виновником гибели царевича, и его
система доказательств не может быть сброшена со счетов.
Во всяком случае, Пушкина она, кажется, убедила
полностью, а историческое чутье нашего великого поэта было
развито чрезвычайно). Столь же провиденциалистский
подход чувствуется и в оценке роли Москвы в деле
объединения русских земель и организации борьбы с Золотой
Ордой. «Власть провидения» постоянно присутствует на
страницах «Истории», придавая причудливые очертания
во многом исторически точным, стихийно правильно
понятым историком процессам развития страны.
Его вера в силу человеческого духа столь велика,
что она порой затмевает реальные контуры и возможности
той или иной личности. Он полон энтузиазма при
описании личных качеств и исторических дел Владимира
Мономаха. Он просто влюблен в него. Он у него и
«чувствительный», и «миролюбивый», и «добродушный». Он
«друг Отечества». Его благородство и человеколюбие не
знают границ. Он добровольно уступает Киев, а потом
Чернигов своим политическим противникам, поскольку
у них больше на это династических прав, он борец за
справедливость и истину и в своем «Уставе» 1113 г. про¬
452ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
являет себя великим гуматтистом. В этой своей
увлеченности Карамзин, кажется, не хочет видеть других сторон
личности своего героя — его политическую расчетливость,
понимание того, что в Киеве он чужой человек, а
Чернигов с сотней бойцов ему не удержать против дружины
Олега и половцев. Он не видит и защиту князем
интересов правящей верхушки, что наглядно выявляется в
прагматизме мономаховской «Правды» 1113 г. Историк не
замечает жестокости и вероломства своего героя там,
где это ему выгодно.
И все же думается, что историк имеет определенное
право на эту увлеченность. Те, кто считают, что князь
в принципе не может быть умным, гуманным человеком,
получают от Н. М. Карамзина хороший урок
психологической зоркости; он в общем-то верно понял личность
Мономаха как человека, безусловно, незаурядного,
настроенного в известной степени философски, о чем
говорят и его «Поучение», и уход в конце жизни в тихую
обитель на р. Альте, и многое другое в его бурной
биографии. А чего стоит одно его драматическое письмо с
предложением мира и дружбы своему врагу, двоюродному
брату Олегу, написанное сразу же после того, как Олег
стал причиной гибели в бою Мономахова сына Изяслава.
Все-таки в чем-то здесь историк нас поправляет, что-то
ценное человеческое нам подсказывает. Он обращает
внимание на благородные черты Ростиславичей — князей
Василька и Володаря, на коварство и злобность всего
клана Ольговичей, характеризует великого князя
Мстислава — Мономахова сына — как мужественного и
великодушного человека; великого же князя Святополка
называет вероломным, каким был и его отец Изяслав.
Он верит, что Владимир на Клязьме стал затмевать Киев
из-за нелюбви Андрея Боголюбского к Южной России.
Сами же начавшиеся междоусобия объясняет злой волей
князей, их честолюбием, алчностью, хотя неоднократно
отмечает и всеевропейский характер «удельной» системы.
В этом же ключе он трактует и объединение русских
земель вокруг Москвы. «История свидетельствует, что
есть время для заблуждения и для истины,— пишет он.—
Сколько же веков потребовалось, чтобы увериться в
необходимости „соединения княжений44» 64, хотя и здесь
обращает внимание на общие для всей Европы тенденции
к централизованным монархиям.
453ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
Н. М. Карамзин мастерски рисует психологическую
обусловленность поступков тех или иных исторических
деятелей. Он показывает метания Олега Рязанского
накануне Куликовской битвы, его страх перед Мамаем и
ненависть к Москве, подминающей под себя одно русское
княжество за другим. Он много размышляет над
характером Ивана IIIt который, «не будучи тираном подобно
своему внуку», тем не менее имел в натуре природную
жестокость, «умеряемую в нем силою разума» 65. Его
настойчивость, осторожность, ясное видение конечной
цели своих усилий, в отличие от импульсивности Петра I,
во многом привели к тому, что Иван III «оставил
государство удивительное пространством, сильное народами,
еще сильнейшее духом» 66. Карамзин очень тонко уловил
психологический поворот в настроениях Ивана IV после
своей болезни и заминки с присягой со стороны группы
бояр на верность его сыну Дмитрию, но особенно после
смерти царицы Анастасии; внимательно оценил роль
царского окружения и его влияния на молодого Ивана IV.
Пожалуй, единственный среди историков, он выявил
психологические повороты в различные этапы жизни
Бориса Годунова и попытался трактовать его политику
в значительной степени в зависимости от этих поворотов.
Он заметил необычайную схожесть судеб Годунова и
Шуйского и во многом правильно объяснил внимание
Шуйского к фигуре Годунова, в частности факт
перенесения мощей его и членов его семьи из захудалого
монастыря в знаменитую Троицкую обитель.
Н. М. Карамзин смело шел на обрисовку характеров
не только киевских, владимиро-суздальских, московских
властелинов, но и владык Литвы, Венгрииг Золотой
Орды, других сопредельных с Русью стран. В его истории,
таким образом, взаимодействуют не только
государственные или хозяйственные системы, соответствующие
«интересы», но и живые люди, живые характеры с их
страстями, слабостями, увлечениями, разочарованиями.
Карамзин в этих своих психологических экскурсах идет
и еще дальше, пытаясь нередко объяснить причины тех
или иных действий исторических лиц свойствами их души,;
их детскими или юношескими психологическими
комплексами, личными склонностями. Так, многие
неустройства русской политической жизни начала 30-х годов
XVI в., когда у власти после смерти Василия III оста¬
454ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
лась юная великая княгиня Елена Глинская, он относит
на счет ее страсти к молодому красавцу князю А. Овчине
Телепневу-Оболенскому, в чьих руках оказалась
сосредоточенной огромная власть, а импульсы внутренней
и внешней политики конца 80-х — первой половины 90-х
годов XVI в. после смерти Ивана Грозного рассматривает
сквозь призму личных качеств рвущегося к трону
Годунова.
* Конечно, только такие подходы к политической
истории страны сегодня вряд ли кого могут устроить.
Впрочем, и у Карамзина они не являются доминантой. Но нас
не может устроить полное забвение психологических^
нравственных, физиологических и иных личностных
факторов в истории, когда в течение десятилетий в наших
исторических сочинениях действовали бесплотные
манекены, которые только тем и занимались, что выражали
интересы тех или иных классов или социальных групп.
Между тем мы сами на своей собственной практике очень
хорошо уяснили, что значит личность в истории, как
она может круто повернуть ход событий, какие мрачные
краски внести в историческую ткань, как могут
действовать закулисные кланы, какое влияние оказывать
семейные связи. Собственно, мы столкнулись с тем, что
всегда было характерно для системы власти — с
присутствием в ней человеческих чувств, честолюбия, игры
политических страстей, пьянящего авантюризма,
преступного интриганства, жестокости, несовместимых с теми
лозунгами, которые преподносились народу. Однако все
эти оценки были в нашей истории вне закона, и лишь
сегодня мы начинаем об этом говорить громко и
откровенно. Н. М. Карамзин со своими психологическими
прозрениями помогает нам стряхнуть оцепенение перед
оценкой роли личности в истории, личных интересов и
индивидуальных характеров. Ведь, справедливо критикуя
Карамзина, можно вместе с тем поставить вопросы и
подругому: а не был ли Мономах действительно позитивной
личностью, оказывавшей большое влияние на ход событий
тогдашней истории? не являлся ли клан Ольговичей
генетически беспокойным, без меры самолюбивым и
суетным? не оказала ли во многом влияния роковая страсть
Годунова к высшей власти на события начала века?
Рискую встретить вновь иронические усмешки, но ведь
история от них не становится полнокровней и богаче.
455ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
От личных характеристик Карамзин порой переходит
к психологическим зарисовкам больших групп людей и
даже народов. Дело это, конечно, для нас вовсе
необычное, особенно потому, что касается оно в первую очередь
русского народа. Но подумать над этим, видимо, также
необходимо без особой идеологической предвзятости. Так,
для Карамзина новгородцы — это племя людей,
обуреваемых большими страстями. Он нередко употребляет
понятия «новгородская честь», «новгородская душа»,
которые с течением времени размываются духом
меркантилизма. Конечно, мы отдаем себе отчет в социальном
составе новгородской республики и все же не можем не
согласиться с тем, что Карамзин верно уловил какую-то
характерную черту новгородских жителей, определяемую
особым ходом исторического развития Новгорода,
этническим составом населения, не знавшего иноземных
включений, спецификой хозяйственной деятельности,
связанной с торговлей и промыслами. Со времен власти Орды
и постоянного общения с насильниками Карамзин
замечает изменения в характере русского народа — появление
в нем черт раболепия, хитрости, жестокости, страха,
стремления к подавлению себе подобных и ослабление
таких черт, как «народное честолюбие»] храбрость. Если
к этому добавить его мысль по поводу влияния на
характер народа крепостного «рабства», то картина получится
не слишком оптимистическая. Но одновременно историк
оценивает воздействие на эволюцию народного характера
таких явлений, как освободительная борьба против
власти Орды, Куликовская битва, всколыхнувшая страну,
создание централизованного государства при Иване III,
конец татаро-монгольского ига, возрождение русского
национального самосознания. И ту и другую тенденцию,
видимо, следует принимать во внимание, не пугаясь как
негативных явлений, так и не обольщаясь позитивными
моментами. На мой взгляд, это вовсе не мешает
социальному анализу общества, напротив, углубляет и обогащает
этот анализ, так как эти психологически-нравственные
тенденции по-разному преломлялись в различных слоях
русского общества — от крепостного крестьянина до
члена Боярской думы.
Наконец, одним из значительных уроков Карамзина,
преподанных будущим поколениям историков, является
его умение «видеть действие и действующих», о чем он
456ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
сказал в своем предисловии. В значительной мере это
выполнялось за счет точных и ярких психологических
характеристик. Но этим не исчерпывается
художественный арсенал Карамзина. Он ищет яркие метафоры,
образные сравнения, он использует даже средства, чисто
беллетристические, выстраивает сюжетную линию там,
где ему позволяет материал. Он это мастерски делает
в описании сцены кончины Василия III, который, уже
умирая, думал лишь об одном: как сохранить власть
своему первенцу — трехлетнему Ивану IV? А потом он
переносит напряженную историко-художественную
линию на описание первых лет правления царя-младенца,
страшных картин дворцовой борьбы, рисует характеры
сильные, яркие, противоречивые — Елены Глинской, ее
фаворита, князей Шуйских. Злобная месть, тайные
убийства, глухие заточения сопровождают эту борьбу, и нет
в ней никакого просвета. В этом мире торжества страха
и безумия власти формируется характер будущего
Грозного царя. Эта линия продолжается и далее в ярких
картинах борьбы боярских группировок за власть около
постели тяжело занемогшего Ивана IV (не . случайно
С. М. Эйзенштейн фактически снял эту сцену в своей
ленте о Грозном по Карамзину), в терзаниях Годунова,
в феноменальном восхождении к славе царя-расстриги
(не случайно опять же страницы с описанием событий
первой самозванщины так тесно перекликаются с
творческим видением Пушкина). А чего стоят сочные, краткие
исторические портреты? Литовского великого князя
Витовта Карамзин, например, называет правителем,
«поседевшим в кознях властолюбия», о Годунове пишет:
«Татарин происхождением, Кромвель умом», о
Лжедмитрии I: «Он имел некоторые достоинства и добродушие,
но голову романическую и на самом троне характер
бродяги». И «История» и «Записка» Карамзина
наполнены такими маленькими шедеврами. Как живые
предстают на ее страницах цари, князья, бояре, церковные
иерархи. И для каждого он находит свою,
индивидуальную характеристику.
Н. М. Карамзина весьма заботило не только чисто
научное, но и художественное, эмоциональное восприятие
«Истории» теми, кому она предназначалась,—
читателями, народом. Поэтому публичные чтения ее отрывков
в петербургских салонах, видимо, преследовали не только
457ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
цель популяризации труда, но и его, так сказать,
художественной апробации. Поскольку выбирались для этого
наиболее сильные страницы «Истории», впечатление
оказывалось ошеломляющим. Да и последующий тиражный
успех «Истории» был во многом обусловлен ее
чрезвычайно высоким литературным уровнем. Тем самым
Н. М. Карамзин заложил замечательную традицию
отечественной историографии — ее высокий
художественный уровень, традицию, которую в дальнейшем с честью
восприняли и развивали С. М. Соловьев, В. О.
Ключевский, G. Ф. Платонов, корифеи советской исторической
науки и которую сегодня, продираясь через барьеры
научного снобизма, вызванного порой откровенной
бесталанностью, пытается возродить живущее поколение
советских историков.
Каждое крупное научное явление вызывает, как
правило, большой общественный резонанс. Не стала здесь
исключением и «История государства Российского»
Н. М. Карамзина. Она буквально ошеломила всю
читающую и думающую Россию. Эта Россия была тогда, увы,
невелика. В те времена до глубин народа труд историка
дойти, естественно, не мог. И все же в научрой и
общественной жизни страны «История» сыграла видную роль.
Ей рукоплескали и «слева» и «справа», ее критиковали
и «слева» и «справа», ею зачитывались и будущие
декабристы, и будущие их гонители. В ней было нечто столь
огромное, значительное, вечное, что вставало над бытием
тех дней, кардинально разделяло и в то же время
примиряло самые различные общественные силы. Она стала
завоеванием тогдашней российской науки и культуры,
оказалась на передовом их рубеже и тут же выявила
ограниченность исторической науки и поставила перед ней
новые ответственные задачи, которые уже стали
разрабатываться новым поколением русских историков и
мыслителей. Тем самым «История» дала мощный толчок
всему духовному развитию русского общества. И не
случайно в 1870 г. первые публикаторы «Записки о древней
и новой России» назвали Карамзина «бессмертным
историографом».
Пережившая смену общественно-экономических
формаций, падение крепостного права и падение царизма,
три российские революции, различные деформации
социализма, выдержавшая в течение века многочисленные
458ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—ХИ
издания, а затем в новых социально-политических
условиях, казалось, бесследно канувшая в лету, «История»
Н. М. Карамзина вновь, как и в дни своего рождения,
блистает сегодня интеллектом, мощью обобщений,
яркими художественными красками, поражает мятущейся
душой ее создателя, его неугасимым творческим
горением. А разве не ото неизменно ставило истинные
творения человеческого духа выше обстоятельств времени,
разве они не переживали в веках тех своих «высоких»
судей, кто был вершителем их судьбы, но чья слава
уходила в небытие ранее погребальных по ним речей? Ныне
потомки вновь идут на встречу с трудом выдающегося
историка.
1 Карамзин Ы. М. История государства Российского. СПб.,
1842. Т. V. С. 1 (далее: Карамзин Н. М. История).
2 Карамзин Н. М. Записка о древней и новой России (далее:
«Записка»), СПб., 1914. С. 124.
? «Записка». С. 37, 41.
4 Там же. С. 42.
6 Там же. С. 49.
6 Там же. С. 56.
2 Там же. С. 58.
8 Там же. С. 66.
0 Там же. С. 67, 69.
10 Там же. С. 68, 107.
11 Там же. С. 118—119, 121.
12 Там же. С. 123.
13 Там же. С. 1.
; Карамзин Н. М. История Т. I. С. IX.
15 Там же. С. XIII.
46 Там же. С. X, XIII.
47 Там же. С. XIII.
18 Там же. С. X.
49 Там же. С. XII.
20 Там же.
24 Там же. С. XIII.
22 Там же.
23 Там же. С. XIII—XIV.
24 Там же. С. 67 и след.; «Записка». С. 2.
25 Карамзин Н. М. История Т. II. С. 39.
26 Там же. Т. III. С. 20; «Записка». С. 3—4.
27 Карамзин Н. М. История. Т. III. С. 20, 184-186; Т. V.
С. 2, 127, 207—208, 214—215.
28 «Записка». С. 32.
29 Там же. С. 47.
30 Там же. С. 10.
34 Там же. С. 24.
32 Там же. С. 127.
33 Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву. СПб., 1866.
С. 271.
459ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
34 См.: Литературная критика 1800—1820-х годов. М., 1980.
С. 43.
35 Карамзин Н. М. История. Т. V. С. 220; Т. VIII. С. 8.
36 Там же. Т. VII. С. 121; «Записка». С. 42.
37 «Записка». С. 122.
38 Карамзин Я. М. История. Т. V. С. 61.
39 Там же. Т. VI. С. 100.
40 Там же. С. 5.
41 Там же. Т. VII. С. 221.
42 Эйдельман Я. Я. Последний летописец. М., 1983. С. 125.
43 «Записка». С. 23.
44 Там же. С. 28.
45 Карамзин И. М. История. Т. I. С. VIII.
46 «Записка». С. 38.
47 Карамзин Я. М. История. СПб., 1843. Т. X. С. 120—121.
48 Н. М. Карамзин относил ликвидацию Юрьева дня, как
и других закрепостительных мер, ко времени реального правления
Годунова при Федоре Ивановиче.
49 «Записка». С. 83.
50 Там же. С. 80.
61 Там же. С. 82.
52 См., например: Карамзин Я. М. История. Т. III. G. 118
и счед.
53 Там же. Т. XII. С. 23.
64 Там же. С. 30.
65 «Записка». С. 1.
68 Карамзин Н. М> История. Т. V. С. 214—215.
57 «Записка». С. 3. |
58 Карамзин Я. М, История. Т. V. С. 215—216.
69 Там же. Т. VI. С. 210, 212.
60 Там же. С. 1.
61 «Записка». С. 10.
62 Хотя, как показали новейшие исследования, данным этой
летописи, как включавшей утраченные древние тексты, можно во
многом доверять.
63 Карамзин Я. М. История. Т. V. С. 222.
84 Там же. С. 220.
85 Там же. Т. VI. С. 215.
68 Там же. С. 216.
А. В. Гулыга
ВЕЛИКИЙ ПАМЯТНИК КУЛЬТУРЫ
В настоящем издании публикуется основной исторический
труд Н. М. Карамзина, но значение трудов Карамзина
неизмеримо выше. Они имеют непреходящее значение
не только для исторической науки, но и для литературы
и в целом для русской культуры.
460ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
Н. М. Карамзин родился в 1766-м, год спустя после
смерти М. В. Ломоносова, продолжателем дела которого
стал.
Вслед за ломоносовским периодом развития русской
литературы В. Г. Белинский называет Карамзинский.
Ломоносов преобразовал русское стихосложение,
Карамзин выступил реформатором русской прозы.
Причем речь идет не только о повестях Карамзина,
не только о «Письмах русского путешественника», в
последние годы у нас неоднократно издававшихся, но о
книге, одно время незаслуженно преданной забвению и лишь
теперь возвращающейся в круг русского чтения —
«Истории государства Российского».
Карамзина сравнивают с Плутархом, создавшим
ярчайшие образы древней истории, в течение столетий
воодушевлявшие отзывчивые сердца, в том числе и русские.
В эпилоге «Войны и мира» юный Николинька
Болконский молит бога, чтобы выпало на его долю то, «что было
с людьми Плутарха». Бредить героями Карамзина он не
мог: книга только еще создавалась. Сам Л. Н. Толстой
знал ее великолепно. Но значение Карамзина для
русской культуры больше, чем Плутарха для греческой,
Плутарх шел в русле сложившейся литературной
традиции, а Карамзин создавал таковую для России.
«История государства Российского» — точка отсчета новой
русской литературы, начало ее классического периода. Это
документальная проза, великолепная по языку,
выразительная по психологическим характеристикам, глубокая
по затронутым философским проблемам, безупречная по
источникам, на которые опирался автор.
По словам Пушкина, Карамзин — «великий писатель
во всем смысле этого слова» г. Пушкин согласен с П. А.
Вяземским, увидевшим в Карамзине «образователя
прозаического языка». И он поясняет, в чем дело: «Карамзин
освободил язык от чуждого ига и возвратил ему свободу,
обратив его к живым источникам народного слова» 2.
Пушкин высоко оценил тот труд, которому Карамзин
посвятил многие годы своего зрелого творчества,—
«Историю государства Российского». «Наша словесность с
гордостию может выставить перед Европою Историю
Карамзина...» 3 Эту мысль Пушкин повторяет неоднократно.
Было ли отношение Пушкина к «Истории
государства Российского» всегда однозначным?
;461ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
Как оценивать известную эпиграмму:
В его «Истории» изящность, простота
Доказывают нам, без всякого пристрастья,
Необходимость самовластья
й прелести кнута.
По моему глубокому убеждению эти строки Пушкину
не принадлежат. Автографа нет. Да и не может быть:
поэт дважды отрекался от авторства. Тем не менее
эпиграмма включена в академический десятитомник.
Составитель первого тома Б. В. Томашевский пишет в
примечаниях: «По-видимому, это та самая эпиграмма на
Карамзина, в которой признавался Пушкин в письме к
Вяземскому от 10 июля 1826 г.» 4 Но в этом письме Пушкин
как раз отрицает свое авторство! «...Что ты называешь
моими эпиграммами противу Карамзина? довольно и
одной, написанной мной в такое время, когда Карамзин
меня отстранил от себя, глубоко оскорбив и мое
честолюбие и сердечную к нему приверженность. До сих пор
не могу об этом хладнокровно вспомнить. Моя эпиграмма
остра и ничуть не обидна, а другие, сколько знаю, глупы
и бешены; ужели ты мне их приписываешь» 5.
Пушкину принадлежит одна эпиграмма на
Карамзина, которая «ничуть не обидна». Вот она:
Послушайте: я сказку вам начну
Про Игоря и про его жену,
Про Новгород, про время золотое,
И наконец про Грозного царя .,.
— И, бабушка, затеяла пустое!
Докончи нам «Илыо-богатыря».
Эта эпиграмма была написана Пушкиным до
появления в свет первых томов «Истории государства
Российского», которые Пушкин принял восторженно. Что,
по мнению Пушкина, могло бы обидеть Карамзина? Как
раз то, что содержится в злополучной эпиграмме. Об
этом опять же у Пушкина: Карамзин однажды начал
при нем «излагать свои любимые парадоксы. Оспоривая
его, я сказал: „Итак, вы рабство предпочитаете
свободе“. Карамзин вспыхнул и назвал меня клеветником.
Я замолчал, уважая самый гнев прекрасной души». А
перед этим четко сказано: «Мне приписали одну из лучших
русских эпиграмм; это не лучшая черта моей жизни» 6*
Не верить Пушкину нет оснований: ни в дружеском
462ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
письме Вяземскому, ни в черновых заметках для себя
он не кривит душой. Он не кривил душой, когда (в 1818 г.)
написал эпиграмму на Каченовского, хулителя «Истории
государств а Российского»:
Бессмертною рукой раздавленный зоил,
Позорного клейма ты вновь не заслужил?
Бесчестью твоему нужна ли перемена?
Наш Тацит на тебя захочет лп взглянуть?
Я не сделал никакого открытия. Наоборот,
академический десятитомник попытался закрыть глаза на
общеизвестную вещь: Пушкин не нападал на главный труд
Карамзина. Полное собрание сочинений, выпущенное
в свое время издательством «Художественная литература»,
не содержит оспариваемого текста. Более того, Т. Г.
Цявловская, составитель первого тома, в этом издании,
приведя лицейскую эпиграмму, уточняет: «Пушкину без
достаточных оснований приписывается еще одна
эпиграмма на Карамзина» 7. И далее следуют стихи про
«прелести кнута». Сегодня мне представляется крайне важным
внести ясность в отношения между двумя классиками,
освободить Пушкина от приписываемых ему строк
(«глупых и бешеных»). Пушкин всегда оценивал деяние
Карамзина как «подвиг».
Карамзин совершил «великий подвиг», настаивает и
Белинский. «„История государства Российского** —
творение великое, которого достоинство и ваяшость никогда
не уничтожатся: вытесненная историческою и
философскою критикою из рода творений, удовлетворяющих
потребностям современного общества, „История**
Карамзина навсегда останется великим памятником в истории
русской литературы» 8. И в другом месте: «Карамзин
имел огромное влияние на русскую литературу. Он
преобразовал русский язык, совлекши его с ходулъ
латинской конструкции и тяжелой славянщины и приблизив
к живой, естественной, разговорной русской речи» 9.
В духе оценок Пушкина и Белинского В. В.
Виноградов отмечал: «Создание „нового слога** русской
литературной речи, который должен был органически
сочетать национально-русские и общеевропейские формы
выражения и решительно порвать с архаической традицией
церковнославянской письменности, было связано с
именем Н. М. Карамзина... Работа, произведенная Карам¬
463ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII.
зиным в области литературной фразеологии и синтаксиса,
поистине грандиозна... Отрыв от старой книжной традиции
был осуществлен... Язык Карамзина, правда, сам
переживший сложную эволюцию от „Писем русского
путешественника44 и „Бедной Лизы44 до последних томов
„Истории государства Российского44, ложится в основу новой
грамматической нормализации» 10.
Факт, очевидный Пушкину и Белинскому (и
современным крупным лингвистам), одно время оспаривался, і
Начало сомнениям положил И. С. Тургенев в своей
известной речи 1880 г., отдавший Пушкину все заслуги
Карамзина. Это мнение перекочевало в некоторые
современные работы. И. И. Ковтунов а объясняет, «почему в
первой трети XIX в. так высоко расценивали роль
Карамзина и почему впоследствии, после Пушкина, эта его
роль в создании норм русского литературного языка
перестала быть столь очевидной. Нормированный
общелитературный язык уже существовал как некая
неоспоримая данность, он предстал в более совершенных с
эстетической стороны и неизмеримо более значительных
образцах — в произведениях Пушкина. Оценить по
достоинству значение Карамзина можно лишь на фоне
предшествующей ему литературы, отрешившись от
последующих ее достижений» 11. |
Важное обстоятельство отметил Б. А. Успенский:
«...Карамзин не дал сколько-нибудь четкого и
последовательного изложения своей языковой концепции» 12.
Карамзин действительно осуществил реформу языка
практически, теоретически не обосновав ее развернутым
образом. В России существовало два языка — живой
разговорный и литературный, перегруженный архаизмами.
Следуя западным образцам, Карамзин понял
необходимость слить их, создать новую норму литературного
языка. Первой попыткой такого рода были «Письма русского
путешественника», «История государства Российского»
подтвердила жизненность новых принципов. С этого
произведения началась русская классика XIX в.
Теперь о специфике жанра. Он один из самых
древних. И удивительно современный. Древен интерес к
прошлому, и Карамзин не скрывает, что вдохновлялся
Геродотом и Фукидидом. Современно стремление опереться
на факты, на документы, исключить вымысел и
ограничить фантазию.
464ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
На кого непосредственно он мог опереться в своем
стремлении создать историю нации, сочетая
достоверность с занимательностью, научную безупречность с
художественной выразительностью? В XVII и XVIII вв.
на Западе возникают подобные попытки. Карамзин
называет имена Д. Юма и И. Мюллера. Образцы
исторической прозы дали Вольтер и Гиббон. В России
складывалась историографическая традиция, представленная
именами А. И. Манкиева, М. В. Ломоносова, В. Н.
Татищева, М. М. Щербатова, И. Н. Болтина.
У Карамзина были предшественники. И все же
именно ему довелось создать произведение, сыгравшее
беспримерную роль в развитии национального
самосознания, ставшее определенным пунктом отсчета в истории
русской литературы.
Специфика жанра состоит в сочетании научности и
художественности. Образно-эмоциональное начало присуще
самой исторической действительности, из исследуемого
материала оно переходит в историческое повествование
порой даже помимо намерений автора. Разумеется, не
любая проблема в истории дает простор для применения
образно-эмоциональных средств. Подчас требуется
односторонний подход к объекту (так дело, например, обстоит
в экономической истории, где широко применяется
математическая обработка данных, а образные возможности
ограничены). Но когда исследователь имеет дело с
многообразием исторической конкретности — эпохой,
рассматриваемой как целое, жизнью народа, человека,— то в
арсенале его познавательных средств образное мышление
занимает значительное место.
На художественных потенциях исторического
описания остановил свое внимание Гегель. В «Лекциях по
эстетике» он подчеркивает, что последнее близко
искусству, не являясь, однако, таковым; это проза, а не
поэзия. Интересна мысль о том, что история непосредственно
воспроизводит либо всеобщее, либо единичное,-
лишенное общезначимости. В искусстве же господствует
особенное — категория, которая представляет собой единство
всеобщности и единичности. Другое отличие художника
от историка: первый гармонизирует мир, второй не может
не замечать его дисгармонии. Не станем разбирать
весомость выдвинутых Гегелем аргументов, отметим лишь его
диалектический подход — тезис: историческое описа¬
465ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ І^ХІІ
ние — не искусство^ антитезис: произведения истории
«дают достаточно простора для художественной
деятельности». 13.
А каковы научные потенции литературы? Вопрос
может показаться странным, и тем не менее он
закономерен. В настоящее время все громче раздаются голоса,
настаивающие на рассмотрении литературы как
самостоятельной (не совпадающей с искусством) сферы
духовной деятельности человека. По мысли Н. Конрада,
литература — это «особая категория духовной творческой
деятельности общества, отличная от философии, науки,
искусства и вместе с тем сопряженная с ними, поскольку
она пользуется всеми их средствами: понятиями,
символами, образами, метром, ритмом, эвфонией»14.
Итак, история — это наука, выходящая за
собственные пределы; литература — искусство, преступающее свои
границы. В этом своеобразии их близость, иногда
доходящая до совпадения. Научная проза историка,
обладающая художественными достоинствами, может стать фактом
литературы.
Может, но не всегда реализует такую возможность:
наша историография, например, в долгу прред читателем.
У нас есть фундаментальные труды, созданные мощными
исследовательскими коллективами, но очень мало
увлекательных книг по отечественной истории (при наличии
огромного интереса к прошлому). Кстати, коллективное
творчество и увлекательное изложение — вещи, как
правило, взаимоисключающие. Увлекает индивидуальный
писательский талант историка. Увы, он как раз мало
ценится в нашей научной литературе о прошлом. Об этом
уже не раз говорилось. Драматические события родной
истории, беспримерные по своему величию, описываются
порой бесцветно и невыразительно. Надо учиться у
Карамзина!
Вот его кредо: «История, отверзая гробы, поднимая
мертвых, влагая им жизнь в сердце и слово в уста, дз
тления вновь созидая царства и представляя воображению
ряд веков с их отличными страстями, нравами, деяниями,;
расширяет пределы нашего собственного бытия; ее
творческою силою мы живем с людьми всех времен, видим
и слышим их, любим и ненавидим; еще не думая о пользе,;
уже наслаждаемся...» 15
Так пишет Карамзин в предисловии к «Истории го¬
466ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
сударства Российского» (здесь он формулирует
методологические принципы своей работы): «Как естественная,
так и гражданская история не терпит вымыслов,
изображая, что есть или было, а не что быть могло». Историку
нельзя говорить за своих героев. «Что ж остается ему,
прикованному, так сказать, к сухим хартиям древности?
Порядок, ясность, сила, живопись. Он творит из данного
вещества: не произведет золота из меди, но должен
очистить и медь; должен знать всего цену и свойство;
открывать великое, где оно таится, и малому не давать праз
великого» (I, XII; подчеркнуто мной.— А. Г.).
Подлинность материала, упорядоченность и ясность
изложения, живописная сила языка — таковы
выразительные средства, находящиеся в распоряжении
историка. С Карамзиным здесь нельзя не согласиться.
Действительно, история привлекает прежде всего своей
правдивостью. Ложь о том, что было, даже занимательно
придуманная, отталкивает. Когда читатель знает, что
речь идет о подлинных событиях, и ему стараются
сообщить все без утайки, по возможности обстоятельно и
точно, повествование приобретает дополнительную
эмоциональную действенность. (Именно поэтому в современном
искусстве так сильна тяга к документальности, оно
ведет себя «не по Гегелю», обращаясь непосредственно к
«единичному».)
В историческом образе вымысел совершенно
исключен, фантазия в творчестве историка играет
вспомогательную роль в интуитивном акте нахождения материала
и осмысления его. Писатель создает типические образы,
историк ищет их. Он не всегда находит их в готовом виде.
Зачастую перед историком сумбурное сырье,
разрозненные детали, которые нужно понять, скомпоновать
воедино, истолковать. Зачастую из множества единичных
образов требуется создать один обобщенный; происходит
реконструкция и уплотнение материала — процесс,
который требует большого художественного чутья.
Карамзинские «порядок» и «ясность» оказываются здесь на месте.
Писатель может нарочито затруднить свою манеру
изложения, усложнить (или упростить) язык, создать
многоплановость изложения, многовариантность
истолкования, прибегнуть к «эффекту очуждения»,
деформировав изображение, показав его в необычном ракурсе,
преувеличив, заострив. С другой стороны, он вправе
467ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
прибегнуть к «эффекту присутствия», попытавшись создать
иллюзию чувственной достоверности изображаемого,
автор при этом как бы уходит в сторону, а читатель
оказывается в гуще событий, присутствует при их свершении.
Историческое повествование движется, лавируя между
этими двумя «эффектами». Исторический образ реален,
но без претензий на чувственную иллюзорность. Он в то
же время интеллектуален, но не нарушает
правдоподобия, не деформирует объект изображения. Историк заг
ставляет видеть события, но только так, чтобы читатель
не забывал о дистанции, о том расстоянии, которое
отделяет его от них. Историк заставляет думать, оперируя
лишь неискаженными фактами. Гротеск появляется на
его страницах, когда он порожден самой
действительностью. Самое большее, что может позволить себе автор,—
ирония. Что касается языка, то любой эксперимент
историку противопоказан, излишняя метафоричность может
только повредить. Канон для историка — действующие
языковые нормы. Лишь в их пределах допустимо
историку добиваться выразительности — «силы» и
«живописи», о которых говорит Карамзин.
Но ведь сам Карамзин выступил j как реформатор
языка! Карамзин поступил в данном случае как писатель,
как великий писатель, преступив меру, отпущенную ему
как историку. Именно поэтому «Историю государства
Российского» и следует рассматривать в качестве
литературного памятника.
Меры языка держится В. О. Ключевский. Его «Курс
русской истории»— образец строгой исторической прозы.
Читатель и здесь увлечен. Портретные характеристики
умело вписаны в картину жизни народа, композиция
ясна и строга. Ключевский лапидарен и афористичен,
он любит меткое слово, яркое сравнение, выразительную
деталь.
Тем не менее «Курс русской истории» — произведение
прежде всего научное (хотя и читается легче иной
беллетристики),; а «История государства Российского» —
литературный памятник (хотя в научном отношении
и превосходит иные специальные работы). Ключевский —
по преимуществу аналитик, он исследует исторический
процесс, работая понятийными конструкциями (хотя
вылепленная, им фигура Петра I исполнена высокой
образности); Карамзин же, по определению Пушкина,— «по¬
468ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
следний летописец»: повествуя о событиях в строгой
последовательности, он создает галерею ярких образов родной
истории, многие из которых стали хрестоматийными
(неуравновешенный тиран Грозный, слабохарактерный Федор
Иоаннович; потерявший народную поддержку узурпатор
Годунов и т. д.). И все же эстетическая задача для
Карамзина не является главной. Одновременно он решает более
в'ажную, философскую проблему этического синтеза.
История — школа нравственности. Учитель и ученик в этой
государственной школе — народ. К теме народа в
«Истории государства Российского» мы еще вернемся, пока
отметим, что нравственное развитие народа от дикости
к цивилизации — славный результат русской истории.
Помыслы автора «Истории государства Российского»
были чисты и возвышенны. В предисловии он не скрывал,
что ждет похвалу и опасается поношения. И вместе с тем
настаивал: «Одно славолюбие не могло бы дать мне
твердости постоянной, долговременной, необходимой в таком
деле, если бы не находил я истинного удовольствия в
самом труде и не имел надежды быть полезным, то есть
сделать Российскую Историю известнее для многих»
(I, XIV). Карамзин писал о Родине для Родины. И своему
Отечеству он желал «благоденствия еще более, нежели
славы». Он решал задачу нравственного воспитания
народа,, пробуждения в нем патриотизма. Если вспомнить,
что дело происходило перед войной 1812 г., Карамзину
нельзя отказать в правильном понимании запросов
времени.
История, считает Карамзин — и мы согласны с ним
в этом,— дает уроки нравственности и государственного
мышления. Карамзин говорит о троякой любви к
родине — физической, моральной и политической. Первая
представляет собой привязанность к месту своего
рождения и воспитания. Дело здесь не в благодатном климате
и красотах природы: лапландец привязан сердцем к
своему холодному краю, переселите его на юг, он будет
несчастен; лучше всего человек чувствует себя в родней
стихии. Моральная любовь — привязанность к
соотечественникам; в характере нации есть общие черты,
которые связывают ее представителей в одно целое.
Политическая любовь — патриотизм, наиболее сложное и
глубокое чувство. Первые два неосознанны^ а третье —
«требует рассуждения».
469ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ І—ХІІ
«Я не смею думать,— говорит Карамзин,— что у нас
в России было не много патриотов, но мне кажется, что
мы излишне смиренны в мыслях о народном своем
достоинстве,— а смирение в политике вредно. Кто самого себя
не уважает, того, без сомнения, и другие уважать не
будут» 16, но не должно быть места кичливости,
патриотизм не должен ослеплять.
Патриотизм воспитывается. Лучшее средство для
этого — изучение истории. Чтобы верить в будущее и
любить настоящее, надо знать прошлое. Главный труд
Карамзина открывается знаменательными словами о роли
истории в жизни народа: «История в некотором смысле
есть священная книга народов: главная, необходимая;
зерцало их бытия и деятельности; скрижаль откровений
и правил; завет предков к потомству; дополнение,
изъяснение настоящего и пример будущего» (I, IX). Так
начинается предисловие к «Истории государства
Российского», а кончается оно волнующей для русского сердца
фразой: «...да цветет Россия...»
В 1811 г., обеспокоенный судьбой родины, Карамзин
откладывает на время труд летописца и создает
взволнованный меморандум о положении дел в стране. Это
«Записка о древней и новой России». Написана она в
начале 1811 г., в марте того же года подвернулся удобный
случай вручить ее царю Александру I. Ознакомившись
с «Запиской», царь был разгневан и в течение ряда лет
выказывал Карамзину свое неудовольствие. Что было
причиной царского гнева? Почему «Записка» только через
четверть века впервые (и то частично) увидела свет в
Пушкинском журнале «Современник»? Почему только в 1914 г.
был полностью напечатан ее текст? Она ходила в списках,,
привлекая внимание.
В «Записке» сведены воедино, обобщены многолетние
размышления Карамзина над отечественной историей, это
как бы философское резюме «Истории государства
Российского». Вывод один: Россия сильна нравственными
устоями, нельзя допустить их ослабления, а русские
цари менее всего обеспокоены этим. «Петр не хотел
вникнуть в истину, что дух народный составляет нравственное
могущество государства, подобно физическому, нужное
для их твердости». Петр унизил русских, навязав им
иностранные обычаи, нравы, одежду. «Презрение к самому
себе располагает ли человека и гражданина к великим
470ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
делам?» Карамзин критическим оком окинул и
блистательный век Екатерины II. «У нас были академии,
высшие училища, народные школы, умные министры,
приятные светские люди, герои, прекрасное войско, знаменитый
флот и великая монархия — не было хорошего
воспитания, твердых правил и нравственности в гражданской
жизни».
Ошибки — не только в прошлом, но и в настоящем.
-Карамзин перечислил Александру все его промахи. И еще
раз повторил: «Государству для его безопасности нужно
не только физическое, но и нравственное могущество».
Особенно он был обеспокоен проектами реформ, которые
намеревался осуществить император. Самая радикальная
состояла в отмене крепостного права. Карамзин
предупреждал — не время! К свободе «надобно готовить
исправлением нравственным; а система наших винных откупов
и стргшяые успехи пьянства служат ли к тому
спасительным приготовлением?» 17. Упрекнуть Карамзина в
консерватизме нетрудно: он оказался «ретрограднее» царя,
Но он оказался мудрее: страна находилась перед
вражеским вторжением, было крайне опасно ломать
сложившиеся устои, вносить раздор в общество, всегда чреватый
падением нравов. Карамзин был последователен в своем
убеждении: нравственность — главное.
Вернемся, однако, к «Истории государства
Российского». Пристальное внимание автора естественным
образом привлечено к тому, как это государство возникло.
В XV в. возвысилось новое удельное княжество —
Москва, объединившее вокруг себя остальные русские земли,
добившееся независимости от Орды. «Завершение
территориального собирания северо-восточной Руси Москвой
превратило Московское княжество в национальное
великорусское государство»,— отмечает В. О. Ключевский 18.
Констатируя этот, по его словам, «основной факт»
отечественной истории того периода, Ключевский, однако,
рассматривает глубинную сторону процесса:
географические и демографические условия, изменения поземельных
отношений, новую политическую идеологию. Он
предполагает у читателя знание фактов и не останавливается
на них. Упоминание о Куликовской битве загнано у него
в придаточное предложение. Московских князей он
перечисляет иронической скороговоркой, уверяя, что это
.«больше хронологические знаки, чем исторические лица»,
471ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
похожие друг на друга как две капли воды, «так- что
наблюдатель иногда затрудняется решить, кто из них
Иван и кто Василий» 19. Это взгляд историка-социолога.
Карамзин — художник. Он замечает индивидуальность
там, где Ключевский видит только единообразие. А об
Иване III и Василии III он пишет с особой
обстоятельностью, посвящая каждому из них отдельный том.
Иван III — его любимый герой. >
При том, что личности великого князя Карамзин
уделяет сравнительно мало внимания (Ключевский потом
о своем герое — Петре I — скажет подробнее), Иван III
как человек в изображении Карамзина скорее
несимпатичен: «История не есть похвальное слово и не представляет
самых великих мужей совершенными. Иоанн как человек
не имел любезных свойств ни Мономаха, ни Донского,
но стоит как государь на вышней степени величия» (VI,
215). Он казался иногда боязливым, нерешительным,
проявляя крайнюю осторожность по отношению к врагу.
Что касается подданных, то, «не будучи тираном, подобно
своему внуку, Иоанну Васильевичу Второму, он, без
сомнения, имел природную жестокость во нраве,
умеряемую в нем силой разума'... Пишут, что робкие женщины
падали в обморок от гневного, пламенного взора
Иоаннова; что просители боялись идти к трону; что вельможи
трепетали и на пирах во дворце, не смели шепнуть слова,;
ни тронуться с места, когда государь, утомленный
шумною беседою, разгоряченный вином, дремал по целым
часам за обедом: все сидели в глубоком молчании, ожидая
нового приказа веселить его и веселиться» (там же). Страх
был обоснованным: никакое высокое положение не
спасало провинившегося (в глазах монарха) от «торговой
казни», т. е. публичной порки, при том, что это был не
худший вариант царской немилости.
Крупнейшее событие эпохи — окончательное
освобождение от татарского ига. Но что при этом произошло?
Встретились на Угре два войска — русское и татарское —
и остановились в нерешительности. Битвы не было: оба
полководца — царь Иван и хан Ахмат — не желали
рисковать. Началось «стояние на Угре». В конце октября
ударили морозы, и река покрылась льдом, для татарской
конницы теперь не существовало преграды. «Великий
князь приказал всем нашим воеводам отступить к
Кременцу, чтобы сразиться с ханом на полях Боровских*;
472ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
удобнейших для битвы. Так говорил он, так, вероятно,
и мыслил. Но бояре и князья изумились, а воины
оробели, думая, что Иоанн страшится и не хочет битвы.
Полки не отступали, но бежали от неприятеля, который
мог ударить на них с тылу. Сделалось чудо, по словам
летописцев: татары, видя левый берег Угры,
оставленный россиянами, вообразили, что они манят их в сети
и вызывают на бой, приготовив засады; объятый
странным ужасом, хан спешил удалиться. Представилось
зрелище удивительное: два воинства бежали друг от друга,
никем не гонимые!» (VI, 98). Так закончилось последнее
нашествие татар на русскую землю. Не стяжав ратной
славы, Иван III оказался победителем.
Карамзин не преувеличивает заслуг своего героя,
главные добродетели которого — осторожность и
политический расчет, он объективен и не идеализирует
«старину». Москва завоевывает владения Казанского ханства.
«Выступив на землю Черемисскую, изобильную хлебом
и скотом — управляемую собственными князьями, но
подвластную царю Казанскому,— россияне истребили все,
чего не могли взять в добычу; резали скот и людей; жгли
не только селения, но и бедных жителей, избирая любых
в пленники. Наше право войны было еще древнее,
варварское; всякое злодейство в неприятельской стране
считалось законным» (VI, 11).
Иван III упорядочил гражданское законодательство.
Господин не мог теперь безнаказанно убить холопа. Но
до современного правосознания еще далеко, основной
принцип — сила есть право. Все решалось единоборством.
Пьянство разлагает народ, и Иван боролся с пьянством:
пить вино разрешалось только по определенным дням.
Учреждена была почта и ямы, где путешественникам,
имевшим приказ государев, давали лошадей и пищу.
Из-за границы выписывали врачей, но неискусного ждала
беда. Венецианского лекаря, залечившего наследника,
казнили всенародно. Еретиков сжигали. Шестой том,
посвященный Ивану III, заканчивается описанием
путешествия Афанасия Никитина, простого россиянина, па
свой страх и риск без государственной инициативы и
поддержки в Индию.
И это примечательно. Ибо Карамзина не раз
упрекали (главным образом его противники из
либеральнобуржуазного лагеря) в том, что он якобы ограничился
473ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
историей государства и не уделил внимания народу.
Задал тон Н. А. Полевой, противопоставивший Карамзину
свою «Историю русского народа». К сожалению, и по сей
день Карамзину бросают несправедливые упреки в духе
Полевого. Г. А. Гуковский, в целом дающий
положительную оценку «Истории государства Российского»,
сопровождает ее оговорками: Карамзин создал «не историю
народа», а «историю правительства». По его мнению,
Карамзин остался в пределах «механического мышления
политических писателей XVIII столетия. Историзм
Гердера прошел мимо него... Он говорит о Святославе и Олеге
совершенно так же, как он говорил о бедной Лизе и
Эрасте. Внутренние побуждения, характеры, склад понятий
людей IX столетия в его изображении ничем не
отличаются от склада людей XIX в.» 20
Все это неверно. Какая там «бедная Лиза», когда
Карамзин говорит о рабстве жен у древних славян, о том,
что женщин покупали и смотрели на них как на вещь;
вдов не было: жену воина сжигали вместе с трупом
погибшего. Владимир, пришедший к власти с помощью
братоубийства, имел четырех жен и восемьсот наложниц.
Тем не менее для Карамзина он «святой» и «великий».
Оценки даются с учетом условий времени, фиксируется
их перемена и прослеживается, как от века к веку
совершенствуются нравственные и правовые понятия
народа (IX столетие в изображении Карамзина разительно
отличается не только от XIX, но и от эпохи Ивана III).
Конечно, Карамзин — монархист, и нет нужды
делать из него революционера (хотя в молодости он
сочувственно относился к французской революции и был
масоном). Главы карамзинского труда разбиты по годам
царствования того или иного монарха и названы их
именами. Но это меняющееся лицо истории. Есть, однако,
в книге постоянный герой, главное действующее лицо,
неизменное в своей основе,— «россияне», народ
государства Российского. В «Истории государства Российского»
мы находим описания не только великих исторических
свершений — битв и походов, где стойкость и воинское
умение народа определяли успех, но также быта,
хозяйственной и культурной жизни. Обо всем этом написано
со знанием дела и любовью.
Исследователи справедливо отмечают: тема
народанации занимает важное место в идейно-художественной
474ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
структуре «Истории». Л. Лузяниной принадлежит'
тонкое наблюдение относительно того, как Карамзин мыслит
себе поведение народа, когда пути власти и подданных
расходятся 21. Это знаменитое, известное нам по
пушкинскому «Борису Годунову» «безмолвие» народа.
В первой главе седьмого тома повествуется о
присоединении к Москве Пскова Василием III. Сопротивления
не было, лишь «народ безмолвствовал» (VII, 26). В
восьмом томе: глядя на произвол бояр, правивших вместо
малолетнего Ивана IV, согласно Карамзину, «народ
безмолвствовал» (VIII, 28). Взятое в широком смысле,
«безмолвие» народа означает моральное осуждение
правителя, пассивное ему сопротивление.
Иногда, однако, сама история учит Карамзина тому,
что у народа есть и нечто иное, кроме права на «безмолвие».
Одна из мрачных страниц отечественной истории —1606 год.
На русском троне польский ставленник
Лжедимитрий. В Москве хозяйничают иноземцы, насаждаются
чуждые народу привычки и обычаи, оскорбляются
национальные святыни. Тут «безмолвию» приходит конец,
начинается народное восстание, и Карамзин славит его. «17 мая,
в четвертом часу дня, прекраснейшего из весенних,
восходящее солнце осветило ужасную тревогу столицы:
ударили в колокол сперва у св. Ильи, близ двора гостиного,
и в одно время загремел набат в целой Москве, и жители
устремились из домов на Красную площадь, с копьями,
мечами, самопалами. Дворяне, дети боярские, стрельцы,
люди приказные и торговые, граждане и чернь. Там, близ
лобного места, сидели бояре на конях, окруженные
сонмом князей и воевод, в шлемах и латах, в полных
доспехах, и представляя в лице своем отечество, ждали
народа» (XI, 167). Лжедимитрий быстро одолел Годунова
благодаря поддержке народа; лишившись еег он терпит
мгновенный крах.
«История государства Российского» появилась в
нужный момент. Россия жила еще патриотическим подъемом,
пробужденным войной 1812 г. Русские спасли Европу от
наполеоновской деспотии. «Кто мы такие? — спрашивала
себя нация.— Откуда пришли? Чем живы?» И вот
появляется труд, пытающийся ответить на эти вопросы. Успех
ему был обеспечен.
475ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I— XII
На фоне общего признания раздавались, конечно,
и критические голоса, но каждый серьезный критик начинал
с признания заслуг автора. «Я критик не по познаниям,
но по сердцу»,— писал будущий декабрист М. Ф. Орлов
в письме П. А. Вяземскому 22. Орлов упрекал Карамзина
в недостатке... патриотизма, космополитизме: почему он
Рюрика считает не славянином? Серьезнее были
возражения Н. М. Муравьева, не принявшего самодержавную
тенденцию «Истории государства Российского». Но в
целом Муравьев высоко оценивал карамзинское начинание.
«Неоцененное благодеяние» — такова его общая
характеристика 23. Декабристы черпали мысли и материалы для
своей культурной программы именно у Карамзина.
Особенно им импонировал девятый том, увидевший
свет в 1821 г. и посвященный второй половине
царствования Ивана Грозного. Яркая картина того, к чему может
привести неограниченное самовластие, вопреки замыслу
автора, говорила о необходимости перемен в управлении
страной. Книга вызвала энтузиазм.
«В своем уединении прочел я девятый том Русской
Истории...— писал К. Рылеев Ф. Булгарину.— Ну,
Грозный! Ну, Карамзин! Не знаю, чему больше
удивляться, тиранству ли Иоанна или дарованию нашего Тацита.
Вот безделка моя — плод чтения девятого тома» 24.
Рылеев приложил к письму свою первую историческую думу
«Курбский». Ряд других его стихотворений навеян также
«Историей государства Российского»; например,
стихотворение о гибели Ермака, ставшее народной песней:
«Ревела буря, дождь шумел...»
Вот карамзинский текст: «Ермак знал о близости
врага и, как бы утомленный жизнью, погрузился в глубокий
сон со своими удалыми витязями, без наблюдения, без
стражи. Лил сильный дождь; река и ветер шумели, тем
более усыпляя Козаков...» (IX, 240). И т. д.
Карамзин открыл русскую историю для русской
литературы. У него учились умению в историческом факте
увидеть художественное содержание. И заимствовали сами
факты, «История государства Российского» —
сокровищница образов, из которой черпали вдохновение поэты,
прозаики, драматурги, живописцы, ваятели.
В 1802 г. была напечатана статья Карамзина «О
случаях и характерах в российской истории, которые могут
быть предметом художеств». Статья заканчивалась описа¬
476ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
нием памятника Минину, каким его видел Карамзин.
Таким же его увидел вскоре и И. П. Мартос, создавший
памятник Минину и Пожарскому, который и поныне стоит
на Красной площади в Москве.
В той же статье, а затем в «Истории государства
Российского» мы обнаруживаем сюжет пушкинской «Песни
о вещем Олеге», читая следующий рассказ летописца:
«Волхвы... предсказали Князю, что ему суждено умереть
от любимого коня своего. С того времени он не хотел
ездить на нем. Прошло четыре года: в осень пятого
вспомнил Олег о предсказании и, слыша, что конь давно умер,
посмеялся над волхвами; захотел видеть его кости; стал
ногою на череп и сказал: его ли мне бояться? Но в черепе
таилась змея; она ужалила князя, и Герой скончался»
(I, 86).
Большая проблема — пушкинский «Борис Годунов»
и «История государства Российского». Пушкин писал:
«Изучение Шекспира, Карамзина и старых наших
летописей дало мне мысль облечь в драматические формы одну
из самых драматических эпох новейшей истории» 25.
В пьесе нет вымышленного сюжета, действие рождено
самой историей. Нет в ней и вымышленных персонажей,
даже самые незначительные (Варлаам, Мисаил,
Маржерет, Розен и др.) заимствованы из «Истории государства
Российского». Пушкин не скрывал своей близости к
Карамзину и посвятил ему «сей труд, гением его
вдохновленный, с благоговением и благодарностью».
При сопоставлении двух шедевров иногда
обнаруживаются чуть ли не текстуальные совпадения. Карамзин,
например, пишет о голоде в начале царствования Бориса
Годунова: «Началось бедствие, и вопль голодных
встревожил царя... Борис велел отворить царские житницы».
У Пушкина:
Бог насылал на землю нашу глад,
Народ завыл, в мученьях погибая;
Я отворил им житницы ...
У Карамзина: Отрепьев «говаривал чудовским монахам:
„Знаете ли, что я буду царем на Москве?44». Пушкинский
патриарх: «Что еще выдумал: буду царем на Москве!»
Пушкинский Маржерет в бою при Новгороде-Северском
ругает воинов Годунова: «...можно подумать, что у, них
нет рук, чтобы драться, а только ноги, чтобы удирать».
477ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
У Карамзина: «...иноземцы же, свидетели этого
малодушного бегства, пишут, что россияне не имели, казалось,
ни мечей, ни рук, имея единственно ноги».
Важнее, однако, другое: Пушкину импонировало
государственное мышление Карамзина, его патриотизм,
взгляд на историю сквозь призму нравственных категорий.
Пушкин понял карамзинскую концепцию царствования
Годунова как эпохи национального смятения и
растерянности, «оцепенение власти» вследствие потери
нравственных устоев, эпохи, завершившейся торжеством
иноземного начала, польских завоевателей. «Величественною
красотой, повелительным видом, смыслом быстрым и
глубоким, сладкоречием обольстительным превосходя всех
вельмож (как говорит летописец), Борис не имел только...
добродетели; хотел, умел благотворить, но единственно
из любви к славе, видел в добродетели не цель, а средство
к достижению цели; если бы он родился бы на престоле,
то заслужил бы имя одного из лучших венценосцев
в мире; но, рожденный подданным, с необузданною страстью
к господству, не мог одолеть искушений там, где зло
казалось для него выгодою,— и проклятйе веков заглушает
в истории добрую славу Борисову» (Хі|, 9). Таково
резюме Карамзина. И Пушкин в своей трагедии также решает
проблему цели и средства в истории: воля правителя, даже
самая добрая, обречена на неудачу, если избранные им
средства дурны. Пушкин вслед за Карамзиным принимает
версию умышленного убийства в Угличе царевича
Дмитрия (сына Ивана Грозного) и виновности в этом убийстве
Бориса Годунова, который тогда, при царе Федоре
Иоанновиче, был фактическим правителем государства.
* * *
«Карамзин возвращается» — так назывался репортаж
в «Правде» о начале факсимильного издания «Истории
государства Российского». Карамзин возвращается в
пантеон русской классики, родоначальником которой он
явился. Теперь мы можем спокойно поставить его в один
ряд с Пушкиным и другими великими писателями
прошлого века. «История государства Российского» — это
прежде всего замечательное художественное произведение,
подтвердившее жизненность принципов новой прозы,
опирающейся на разговорный язык народа, которые Ка-
478ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
рамзин выдвинул еще в молодые годы. Карамзину
принадлежит заслуга создания современного русского
литературного языка.
Карамзин возвращается в наше историческое сознание,
создателем которого он выступил. До Карамзина были
историки, и неплохие историки. Заслуга Карамзина не
только в том, что он охватил более широкий круг
источников и глубже осмыслил их, чем это сделали его
предшественники. Главное в другом — он создал труд,
который читали не только профессионалы. Он увидел в
истории художественное начало, вдохнул в нее живую жизнь.
Он открыл русскую историю для русского народа.
Карамзин возвращается к нам и как замечательный
мыслитель, очертивший круг интересов будущей русской
философии. На первом плане — судьба страны,
пройденный ею путь и путь предлежащий. «История государства
Российского» и примыкающая к ней «Записка о древней
и новой России» подчинены одной мировоззренческой
задаче — нравственному воспитанию народа. История для
Карамзина — не самоцель, она служит делу
нравственности. Сегодня мы осмысливаем прошлое с той же целью
морального оздоровления общества. Мы решаем ту же
задачу, что и Карамзин. В этом смысле он — наш
современник.
1 Пушкин А. С. Поли. собр. соч.: В 10 т. Л., 1978. Т. 7. С. 373.
2 Там же. С. 191.
3 Там же. С. 116—117.
4 Там же. Т. 1. С. 455. Это примечание — резюме работы
Б. В. Томашевского «Эпиграммы Пушкина на Карамзина»
(Пушкин: Исследования и материалы. Л., 1956. Т. 1. С. 208—215), в
которой дано неточное прочтение источников. Столь же неточно их
читает и не полностью приводит и ІО. М. Лотман (см.: Лот¬
ман Ю. М. Сотворение Карамзина. М., 1987. С. 301). См. также:
Эйдельман Н. Я. Последний летописец. М., 1983. С. 111—112. Свои
соображения о том, что Пушкин не был автором злой эпиграммы,
я изложил в «Литературной газете» (1988. 20 июля). Возражения
Н. Я. Эйдельмана и мой ответ ему см.: Лит. газ. 1988. 26 окт.
5 Пушкин А. С. Т. 10. С. 163.
6 Там же. Т. 8. С. 50. Вяземский поверил Пушкину, на полях
первой публикации эпиграммы «В его Истории...» он написал:
«Я убежден, что стихи не Пушкина (цит. по: Пушкин:
Исследования и материалы. Т. 1. С. 215.
? Пушкин А. С. Поли. собр. соч.: В 6 т. М., 1949. Т. 1. С. 240.
8 Белинский В. Г. Поли. собр. соч. М., 1955. Т. 7. С. 135.
9 Там же. С. 122.
479ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
10 Виноградов В. В. Очерки по истории русского литературного
языка XVII—XIX вв. М., 1938. С. 178—180, 181.
11 Ковшу нова И. И. О роли художественной литературы в
процессе формирования норм русского литературного языка конца
XVII—XVIII века//Русская литература на рубеже двух эпох
(XVII — начало XVIII в.). М., 1971. С. 318.
12 Успенский Б. А. Из истории русского литературного языка
XVIII — начала XIX века. М., 1985. С. 8.
13 Гегель. Сочинения. М., 1958. Т. 14. С. 181.
14 Конрад Н. И. Запад и Восток. М., 1966. С. 458.
15 Н. М. Карамзин. История государства Российского.
Издание И. Эйнерлинга. СПб., 1842. Т. I. С. IX. В дальнейшем ссылки
на это издание даются в тексте.
16 Карамзин Н. М. Сочинения: В 2 т. Л., 1984. Т. 2. С. 226.
И Карамзин Н. М. Записка о древней и новой России. СПб.,
1914. С. 22, 37, 51, 75. Новое издание «Записки» см. Лит. учеба.
1988. No 4. С. 88-142.
18 Ключевский В. О. Сочинения: В 8 т. М., 1957. Т. 2. С. 114.
19 Там же. С. 49.
20 История русской литературы. М.; Л., 1941. Т. 5, ч. 1. С. 97.
21 История русской литературы. Л., 1981. Т. 2. С. 85.
22 Декабристы — критики «Истории государства Российского»
Н. М. Карамзина// Лит. наследство, 1954. Т. 59. С. 566.
23 Там же. С. 582.
24 Рылеев К. Ф. Поли. собр. соч. М.; Л., 1934. С. 458,
25 Пушкин А. С. Собр. соч. Т. 7. С. 114.
Л. Г. Кислягина
ФОРМИРОВАНИЕ
ОБЩЕСТВЕННО-ПОЛИТИЧЕСКИХ
ВЗГЛЯДОВ Н.М. КАРАМЗИНА
К работе над «Историей государства Российского» Н. М.
Карамзин приступил в зрелом возрасте. В 1803 г., когда
состоялся указ о назначении его историографом, он был
широко известен как писатель и журналист не только
в России, но и в Западной Европе. Это был человек с уже
сложившимися взглядами, сформировавшимися в
наполненные бурными событиями годы последней четверти
XVIII в. Россия в это время вступила в период
разложения самодержавно-крепостнического строя, пережив
самую мощную в своей истории крестьянскую войну,
оставившую в душах российских дворян страх перед новой
пугачевщиной. На Зацаде то было время буржуазных
революций.
480ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
В этих условиях перед господствующим классом
России с особой остротой встала задача сохранить и
укрепить существующий порядок. Выразителем настроений
большинства дворянства стал Карамзин, который видел
в самодержавии силу, способную противостоять веяниям
народившегося буржуазного мира и возможным
революциям. Стремление обосновать необходимость сохранения
самодержавия для блага России было одной из причин,
заставивших Карамзина заняться историей, в которой он
видел политическую науку, призванную воспитывать и
наставлять людей в их практической общественной
деятельности, он видел в ней также способ выражения своей
политической программы.
К идее — самодержавие есть «палладиум» (защита)
России — Карамзин пришел не сразу, а в результате
анализа исторического развития России и Франции в
конце хлап в.
Знакомство с формированием социально-политических
взглядов Карамзина поможет читателю «Истории
государства Российского» многое понять в его исторической
концепции, увидеть в Карамзине оригинального мыслителя,
пытавшегося в хаосе исторических событий конца XVIII в.
уяснить закономерности развития человечества в целом
и России в частности.
В мировоззрении Н. М. Карамзина отразилась
сложность эпохи. Оно складывалось в тех традициях
дворянской культуры, которые наиболее полно представлены
в творчестве А. П. Сумарокова, М. М. Хераскова и затем
в деятельности московского масонского кружка, членом
которого Карамзин стал в 1785 г.
Московское масонское общество состояло в основном
из дворянской интеллигенции, пришедшей в масонство
после Крестьянской войны 1773—1775 гг. и разделявшей
либеральные настроения «сумароковской школы». Годы,
проведенные в обществе московских масонов (1785—1789),
стали для Карамзина временем интенсивного
самообразования. В этом окружении Карамзин воспринял
независимость мысли, широту взглядов, неприятие тирании
и чиновничьего произвола, невежества и варварства.
Огромное влияние оказала на Карамзина
просветительская деятельность Н. И. Новикова, пик которой
приходится на 80-е годы. Вступив в масонскую ложу, Новиков
не отказался от своих просветительских взглядов. Об
16 Н. М. Карамзин, т. I
481ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
этом свидетельствует огромный размах его
книгоиздательской и филантропической деятельности в Москве, в
которую он втянул и московских масонов. Карамзина он
привлек к работе в основанном им первом детском журнале
«Детское чтение для сердца и разума»; сотрудничество
в нем стало определяющей вехой в жизни Карамзина как
литератора и журналиста.
В эти годы Карамзин испытывал сильное влияние
философии Просвещения, ориентируясь в основном на
политическое учение Монтескье и Вольтера. Просветительские
настроения в мировоззрении Карамзина укрепились во
время заграничного путешествия, предпринятого им
в 1789—1790 гг. Четыре года, проведенные Карамзиным
в обществе московских масонов, не пропали даром. За
границу отправился европейски образованный молодой
человек. Он был хорошо знаком с западноевропейской
литературой, историей, философией. Его интересовало
все, но главное — культурная жизнь Западной Европы,
ее исторические памятники, музеи, библиотеки,
университеты, театры. Во время путешествия Карамзин
стремился пополнить свои знания, найти ответы на
интересующие его мировоззренческие вопросы. Он посетил
известных в то время писателей, ученых, общественных деятелей,
имена которых ему были известны по книгам: в
Кенигсберге он беседовал с Кантом, в Берлине посетил
известного книгоиздателя и просветителя Николаи, писателей
Рамлера и Морица; в Веймаре он мечтал повидаться
с Гёте, встречался с Виландом и Гердером; в Лозанне
провел несколько дней в обществе известного мистика
Лафатера, в Женеве бывал у философа Бонне. Молодой
Карамзин — не любопытствующий дилетант* он хорошо
осведомлен о культурной жизни европейских стран,
о многом имеет свое мнение. Личное общение с
выдающимися представителями общественной и культурной жизни
Западной Европы утвердило в нем веру в силу
просвещения и человеческого разума.
Карамзина интересовала и политическая жизнь
европейских государств. Он познакомился с политическим
устройством Швейцарских кантонов, в революционном
Париже присутствовал на заседании Национального
собрания, в Лондоне — в Парламенте и Верховном суде. То,
что Карамзин увидел во время путешествия, о чем слышал*
думал и мечтал^ нашло отражение в «Письмах русского
482
ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
путешественника», самом крупном литературном
произведении Карамзина, принесшем ему известность.
Наполненные легендами, сентиментальными рассказами,
историческими и бытовыми картинками, они читались легко и
увлекали живым изящным языком. Но наряду с
описанием внешних впечатлений «Письма» отразили в себе
внутренний мир молодого, образованного дворянина конца
XVIII столетия со всей его противоречивостью и
исканиями. Эта вторая сторона «Писем» также находила отклик
у современников.
По возвращении в Москву Карамзин начинает
издавать «Московский журнал» (1791—1792), целью которого
было просвещение русской публики. Свое стремление
пропагандировать книгу, приучать русское общество
к чтению он подчеркивал неоднократно, следуя в этом
примеру Новикова. Об этом говорит и содержание
журнала. В нем печатались известные русские поэты Г. Р.
Державин, М. М. Херасков, Ю. А. Нелединский-Мелецкий,
Н. А. Львов, И. И. Дмитриев и др. Прозу в основном
представляли произведения Н. М. Карамзина. В «Московском
журнале» впервые опубликованы хорошо встреченные
читателями повести Карамзина «Бедная Лиза», «Фрол
Силин — благодетельный человек», «Наталья, боярская
дочь» и др. В течение двух лет печатались в нем «Письма
русского путешественника». Переводной раздел журнала
также был разнообразен. Помимо сентиментальных’
повестей помещались статьи на философские темы, по искусству
и литературе.
Журнал Карамзина сразу же завоевал популярность
среди русского читателя. Уже в первый год издания жур
нал имел 300 подписчиков, в следующем, 1792 г. число их
увеличилось до 500 Это была немалая по тем временам
цифра. Основной круг читателей журнала составляла
дворянская интеллигенция.
Успех журнала определялся не только
занимательностью и хорошим литературным языком, но и тем, что в нем
затрагивались многие проблемы, волновавшие русское
общество того времени, в их числе и
социально-политические вопросы.
В эти годы Карамзин вслед за Вольтером рассматривал
историю человечества как развитие человеческого духа
в восходящем направлении. Уровень развития общества
определялся степенью просвещения и нравственности.
483
16*ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
Из средневековья, с характерными для него
суевериями, фанатизмом, религиозной нетерпимостью, отсутствием
просвещения, разгулом страстей и стремлением каждого
сильного ставить себя выше закона, человечество вступило
в «век разума» — XVIII век. В наш век, читаем в
«Письмах русского путешественника», «законы разума публично
возглашаются и просвещение распространяется более и
более — просвещение, которого одна искра может
осветить бездну заблуждений».
Карамзин разделял прогрессивные для того времени
теории общественного договора и естественного права.
Вопрос о формах политической власти решался им также
с просветительских позиций. Согласно политической
концепции просветителей, разумны только две формы власти:
просвещенная монархия и республика. Карамзин,
признавая наиболее приемлемой в современных условиях
просвещенную монархию, идеальным государственным строем
считал республиканский, как наиболее отвечающий
естественным правам человека. Условиями для существования
республик, по представлениям того времени, являются
добродетель граждан, вольность народа,^ их братский
союз. Пример такой республики в XVIII в. видели
в Швейцарии. Разделял это представление и Карамзин.
В нервом письме из Швейцарии он восторженно писал:
«Итак я уже в Швейцарии, в стране живописной натуры,
в земле свободы и счастья!» 2. Он отметил характерное
для этой страны «изобилие и богатство», «цветущее
состояние» швейцарских земледельцев, объясняемое тем, что
они «не платят почти никаких податей и живут в
совершенной свободе и независимости, отдавая правлению десятую
часть собираемых ими полевых плодов» 3. Со свойственной
ему восторженностью он писал, что цюрихские
законодатели преградили роскоши вход в республику, ибо
«роскошь бывает гробом вольности, равенства и добродетели».
Однако, трезво присмотревшись к жизни швейцарских
пастухов, он увидел вместо идеальной республики
мещанскую «демократию» булочников и сапожников. Он
довольно точно определил сущность этой демократии, при
которой, по замечанию Энгельса, «массой невежественных
пастухов, несмотря на их демократическую конституцию,
управляют на патриархальных началах несколько
богатых землевладельцев» или «цюрихских^ люцернских.,
бернских и базельских мещан»4,
484ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
Таким образом, форма государства ставилась в
зависимость от нравственного состояния общества, а деспотизм
рассматривался Карамзиным как наказание за пороки.
Почти так же выражена эта мысль у Вольтера: «Чистый
деспотизм — это возмездие людям за дурное поведение» 5.
В современной Карамзину Европе образцом
просвещенного государства служила конституционная Англия.
Высказывания в «Письмах» свидетельствуют, что в годы
путешествия Карамзин также рассматривал Англию как
образцовое государство: английские законы направлены на
утверждение общей пользы, народ просвещен.
Судопроизводству Англии Карамзин отдавал пальму первенства.
Институт присяжных обеспечивал, по его представлениям,
соблюдение законности и исключал пристрастность суда.
Карамзин вступил на английскую землю уже убежденным
в том, что Англия — одно из совершеннейших государств
в Европе.
Вопросы социально-политической жизни России
также находились в сфере интересов Карамзина, хотя он им
не уделял столько внимания, как в последующие годы.
Россию он представлял себе только в рамках
существующего общественного устройства и монархического строя.
В этом у него не было никаких колебаний. Прежде всего
это сказалось в его отношении к крепостному праву,
вопрос о котором уже был поставлен на повестку дня
антикрепостнической мыслью России. Карамзина
крестьянский вопрос также волновал, но решал его он с иных, чем
просветители, позиций. Во время путешествия он всегда
обращал внимание на состояние сельского хозяйства и по*
ложение земледельцев, замечая разницу в положении их
в западноевропейских странах и в России. Проезжая
Эстляндию и Лифляндию, Карамзин не пропустил
возможности поговорить с «тамошними» помещиками; сообщив
читателям, что господа жаловались на «леность» крестьян,
заметил: «Мужик в Лифляндии, или в Эстляндии,
приносит господину вчетверо больше нашего Казанского или
Симбирского». Эти бедные люди работают на господ своих
«со страхом и трепетом во все будничные дни» 6.
Он отмечал, что в Пруссии и Швейцарии земля хорошо
обработана, а в Савойе поля в запустении и народ беден.
Состояние земледелия он неизменно объяснял леностью
или прилежанием крестьян,
485ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ І-ХІІ
В «Московском журнале» всего три статьи о русском
крестьянстве: «Деревня», «Сельский праздник и свадьба»^
«Фрол Силин —* благодетельный человек». Вся жизнь
русской деревни в них рассматривается через восприятие
дворянина, любящего простоту сельской жизни.
Подлинная жизнь крестьян в них не раскрыта. Рисуя далекую
от реальной действительности картину жизни
крепостных крестьян, Карамзин стремился доказать, что
крепостное право — не зло, что оно может быть основанием
благополучия крестьян, особенно если их помещик
просвещен и гуманен.
Принимая существующий крепостнический строй как
естественный для России, Карамзин, однако, не считал,;
что все в Российской империи обстоит благополучно. Он
видел ее культурную и хозяйственную отсталость. То, что
бросалось в глаза русскому путешественнику в странах
Западной Европы, резко контрастировало с порядками
в России: хорошие дороги и дорожная служба,
благоустроенные города, чистые деревни, хорошо обработанные поля,;
сытые, благополучные крестьяне. В «Письмах» нет ни
одного слова, осуждающего Россию, но представление об ее
отсталости, нищете, неустроенности невольноjвозникало
в сознании читателя. Так, рассказывая о богатой и
благоустроенной Англии, писатель между прочим замечает:
«Что, ежели бы я прямо из России приехал в Англию,,
не видев ни Эльбских, ни Рейнских, ниСенских берегов...?
Думаю, что картина Англии еще более поразила бы мои
чувства; она была бы для меня новее» 7. Именно на это
обратил внимание масон М. И. Багрянский, написавший
в письме к А. М. Кутузову о «журнале» (т. е. «Письмах
русского путешественника») Карамзина: «Обо всем, что
касается отечества, он говорит с презрением и
несправедливостью поистине возмутительной, обо всем, что
касается чужих стран, он говорит с вдохновением» 8.
Карамзин страстно хотел видеть свою страну в числе
просвещенных государств. Он рассматривал свою родину
как часть человечества, а себя ощущал не только
гражданином России, но и вселенной. В основе этого убеждения
лежала идея универсальности культуры. «Путь
образования или просвещения,— писал Карамзин,— один для
народов; все они идут им вслед друг за другом*
Иностранцы были умнее русских: и так от них надлежало
заимствовать.*,» 9*.
486ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
Именно с этих позиций оценивает Карамзин в это время
преобразования Петра I, почти текстуально повторяя
оценку его деятельности, данную Вольтером в «Истории
Российской в царствование Петра Великого»: «Русским
надлежало сравняться с просвещенными народами и
некогда превзойти многих из них»10. (У Карамзина:
«сравняться, чтобы превзойти»). Как Вольтер и ряд других
просветителей, основную заслугу Петра I он видел в том,
что тот поставил Россию в один ряд с другими народами
Европы, «образовал» Россию.
К государю, как носителю верховной власти, Карамзин
предъявлял высокие требования. Критерием для оценки
деятельности монарха служили не только соблюдение им
общественного договора, но и обеспечение блага
подданных. Какой государь имеет право называться великим?
Над этим размышляет Карамзин перед памятником
Фридриху Вильгельму I в Кеслине: «Не знаю, кого
справедливее можно назвать великим, отца или сына, хотя
последнего все без разбора величают. Здесь должно смотреть
только на дела их, полезные для государства — не на
ученость, не на острые слова, не на авторство. Кто привлек
в свое государство множество чужестранцев? Кто
обогатил его мануфактурами, фабриками, искусствами? Кто
населил Пруссию? Кто всегда отходил от войны? Кто
отказывался от всех излишностей, для того, чтобы его
подданные не терпели недостатка в нужном? Кто? — Фридрих
Вильгельм...» 11
Исследователи справедливо увидели в этом монологе
Карамзина намек на Екатерину II, которая подобно
Фридриху Вильгельму II, претендовала на звание великой и
просвещенной монархини. Противопоставление двух
прусских монархов невольно наводит на мысль о двух
русских — Петре I и Екатерине II. Кто, как не
Екатерина, претендовал на ученость, на авторство, на
острословие и, наконец, на звание просвещенной монархини? Она
же при жизни получила титул «великой». В то же время
характеристика, данная Карамзиным Фридриху
Вильгельму — отцу, совпадает с тем, что Карамзин сказал
в «Письмах» о Петре I. Все это позволяет думать, что для
него в это время образцом просвещенного монарха был
Петр I, а не Екатерина II. Очевидно, этим объясняется то,
что в «Письмах» Карамзин почти не упоминает
царствующую императрицу^ что в «Московском журиале» он не
487ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
поместил ни одной оды в ее честь. А когда И. И. Дмитриев
в 1794 г. написал две официальные оды, Карамзин
упрекнул его за это. «Ода и глас Патриота,— писал он,—
хороши поозиею, а не предметом. Оставь, мой друг, писать
такие пиесы нашим стихокропателям. Не унижай муз и
Аполлона» 12.
В условиях реакции, установившейся в России после
Крестьянской войны, и особенно с началом Французской
революции, Карамзин не мог открыто высказывать
недовольство правлением Екатерины II, так как был на
подозрении у правительства в связи с делом Н. И. Новикова.
Это заставляло его быть крайне осторожным. И тем не
менее критическое отношение к существующему в стране
положению вещей в его сочинениях проскальзывало.
Недовольство Карамзина вызывали царившие при
дворе фаворитизм, чинопочитание, роскошь,
расточительство и карьеризм, а также злоупотребления царских
бюрократов. В стихотворении, написанном по случаю
отъезда А. А. Петрова в Петербург для поступления на
службу, он выразил пожелание, чтобы его друг остался
верен «разсудку и совести» и помнил, что причина
пороков и подлости — «суетная честь», погоня за чинами.
В свою очередь он заверял Петрова, что его (друг, т. е.
Карамзин, «умрет тебя достойным... Не скажут ввек о нем,
что он чинов искал; чтоб знатным подлецам когда-нибудь
ласкал» 13. Очевидно, нежелание Карамзина вступить на
государственную службу объясняется оппозиционным
настроением к практике государственной жизни и
службы. Но, возможно, недовольство Карамзина политикой
Екатерины II было более глубоким. Не случайно
утвердилась в те годы за Карамзиным репутация человека
независимого образа мыслей и либерала, так как в частных
разговорах он выражал и свои взгляды на положение
в стране, и свое недовольство.
В оде «К милости» Карамзин фактически осудил
произвол Екатерины II в отношении Новикова. Он довольно
откровенно напомнил императрице о ее обязанности
блюсти естественные права и свободу подданных:
Доколе права не забудешь,
С которым человек рожден;
Доколе гражданин довольный
Без страха может засыпать**
И дети — подданные вольны
488 ,ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
По мыслям жизнь располагать..*
Доколе всем даешь свободу ~
И света не темнить в умах
Пока доверенность к народу
Видна во всех твоих делах... 14
О свободе или вольности Карамзин много писал
в «Письмах русского путешественника». А. Т. Болотов
упрекал его именно «за излишнюю привязанность к
пагубной нынешней и весь свет с ума сводящей вольности,
чему многие черты оказал он еще в своем „Московском
журнале"»15. Как можно заключить из высказываний
Карамзина, свобода — это неотъемлемое право
человека, определяемое естественными законами, и в то же
время свобода для него — зависимость от законов. Вольтер
и другие просветители также определяли свободу как
зависимость от законов, но у них естественное право
служило основанием для уничтожения сословных привилегий
и признания социального равенства в правах. У
Карамзина право на свободу ограничивалось рамками законов
самодержавного государства и распространялось в
первую очередь на дворянство. Это позволяет говорить о том,
что влияние идей Просвещения на Карамзина было
своеобразным, характерным для идеологов дворянства, когда
революционные по своему содержанию лозунги
Просвещения теряли свой социальный и революционный смысл
и ставились на службу феодальному обществу.
Фактором, определившим в конечном итоге
социальнополитические взгляды Н. М. Карамзина, явилась
Французская революция 1789 г., свидетелем и современником
которой он был.
Начало революции застало Карамзина во
Франкфуртена-Майне, последующие месяцы 1789 и начало 1790 г. он
провел в Швейцарии, в той среде, где сообщение о
революции было встречено с энтузиазмом. Например, известный
швейцарский мистик Лафатер, с которым у Карамзина
установились очень теплые отношения, «был сначала
энтузиастом Французской революции вместе со всеми
швейцарцами» 16. Классик немецкой литературы Клопшток
рассматривал Французскую революцию как
«благодетельную перемену судьбы человеческой во Франции. Оп
вместе с другими надеялся, что народ сильный и
просвещенный может быть для себя мудрым законодателем...» 17-
489ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
Вероятно, Карамзин, находившийся в окружении людей,;
воодушевленных революцией, и сам не был против нее
настроен. 1 марта 1790 г. он покинул Женеву и, «нацепив
трехцветную кокарду», через Лион направился в Париж.
Карамзин внимательно присматривался к тому, что
происходило в Париже, он даже посетил заседание
Национального собрания, на которое его провел Рабо
СентЭтьен, и с интересом следил за прениями. Не все
привлекало Карамзина в революции, не все было понятно, но вое*
принятые им передовые идеи способствовали тому, что он
не просто отверг революцию, а попытался разобраться
в ней. В некоторой степени Карамзин сочувствовал
конституционным идеям первого ее этапа. Но после
восстания 10 августа 1792 г. в Париже, в результате которого
была свергнута монархия и во Франции установилась
республика, а затем был казнен король и пришли к власти
якобинцы, Карамзин перестал понимать логику событий,
увидел в них бессмысленный хаос и перешел в лагерь
врагов революции. ;
Вселяли тревогу и события в России. 22 апреля был
арестован и заключен в Шлиссельбургскую крепость
Новиков. Арест Новикова и преследования масонов,
бывшие только звеном в общей цепи реакционных мер,
предпринимаемых правительством Екатерины] II, глубоко
потрясли Карамзина. Под влиянием просветительской
идеологии у него сложилось твердое убеждение, что ценность
человека для общества определяется его участием в
«ускорении хода всемирного свершения». С точки зрения
Карамзина, Новиков и масоны способствовали распространению
просвещения и добродетели в русском обществе, а
следовательно, его прогрессивному развитию 18. Жизнь
опрокидывала все прежние мечты о близком установлении
«царства разума» во Франции, которое виделось ему
в форме просвещенной монархии, вероятно
конституционной. Поэтому Карамзин отказался от мысли просвещать
общество и прекратил издание «Московского журнала».
Почти весь 1793 год он живет не в Москве, а в орловском
имении своих друзей Плещеевых, много работает, читает*
пишет. В конце года выпускает сборник «Аглая», в
который вошли его статьи: «Что нужно автору?», «Нечто о
науках, искусствах и просвещении» и др. К октябрю 1794 г.
была готова вторая книжка «Аглаи» со статьями
Карамзина «Мелодор к Филалету» и «Филалет к Мелодору» и
490ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
повестью «Афинская жизнь». Книжки «Аглаи» составляют
важную веху в жизни Карамзина, в них вошли
произведения, отразившие духовный кризис, который он в то
время переживал.
В письмах «Мелодора к Филалету» и «Филалета к
Мелодору» им была сделана первая попытка осмыслить роль
революции в истории человечества и найти ей объяснение.
Революция поставила под сомнение основную идею его
философии — идею развития мира и человечества по
восходящей линии. Совсем недавно Карамзин находил
доказательства тому, что «род человеческий возвышается».
Революция же, как ему теперь казалось, привела
Францию к краю пропасти. Мелодор — это Карамзин,
мятущийся человек, который вынужден признать
несостоятельность своей «утешительной философии». Он потрясен
тем, что мир, достигший, как ему казалось, высокой
степени нравственного совершенства, охвачен революцией,
которая погубила тысячи людей, превратила цветущие
страны в пустыню и, главное, привела к падению
нравственности. «Неужели,— писал он,— род человеческий
доходил в наше время до крайней степени возможного
просвещения, и должен, действием какого-нибудь чудного и
тайного закона, ниспадать и снова, мало по малу,
выходить из него,; подобно Сизифову камню?» 19 Филалет—
Карамзин уже многое передумал, «успокоил свое
воображение». В своем ответе Мелодору он прежде всего
отвергает мысль о цикличности развития человечества. «Сизиф
с камнем не может быть образом человечества... веки
служат разуму лестницею, по которой возвышается он
к своему совершенству, иногда быстро, иногда медленно» 20.
Развитие отдельных народов — это ступени одной
лестницы, по которой человечество в целом поднимается к
своему совершенству. Этот процесс он понимал как борьбу
добра и зла. В итоге Филалет—Карамзин приходит к
выводу, что законы высшей целесообразности, которые
правят миром, допускают не только эволюционное развитие,;
но и революционные взрывы, неизбежные при
нравственном несовершенстве общества, но они не прерывают его
прогрессивного развития, а только несколько затрудняют
его.
В связи с этим на первый план вновь выходила задача
просвещать людей: «Просвещение всегда благотворно;
просвещение ведет к добродетели, доказывая нам тесный
491ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ Д—XII
союз частного блага с общим... в одном просвещении
найдем мы спасительный антидот от всех бедствий
человечества». Теперь просвещение рассматривалось Карамзиным
не только как средство нравственного совершенства,
главное, оно понималось как средство против революций.
Просвещенный человек, писал он, «делается лучшим
человеком и спокойнейшим гражданином — спокойнейшим,
говорю; ибо, находя везде и во всем тысячу удовольствий
и приятностей, не имеет он причины роптать на судьбу и
жаловаться на свою участь» 21.
Просвещением, по представлениям Карамзина, следует
охватить все слои общества. Особое внимание уделялось
им крестьянам. Обращаясь в конце статьи «Нечто о
науках, искусствах и просвещении» к правителям, он писал:
«...когда вы, вы, которым вышняя власть поручила судьбу
человеков, желаете распространить на земле область
добродетели, то любите науки, и не думайте... чтобы
какоенибудь состояние в гражданском обществе
долженствовало пресмыкаться в грубом невежестве! Нет! ... сей ...
кристалл утоляет жажду и властелина и наемника...» 22.
Просвещенный крестьянин, по мысли Карамзина, это
прежде всего «здравомыслящий», «спокойнейший»
гражданин, предпочитающий известное настоящее неизвестному
будущему, т. е. человек, который не стремится к новому,
а довольствуется тем, что имеет.
Следует отметить, что Карамзин просвещение крестьян
мыслил довольно широко. Возражая противникам их
просвещения, он писал, что, конечно, крестьянин прежде
всего должен заниматься своим делом — обрабатывать поля,
но он всегда может найти свободное время, чтобы «узнать
премудрость, благость и красоту натуры... узнать, любить
ее и бысть счастливым» 23. Он мечтал о том, чтобы и
русские крестьяне, подобно швейцарским, английским и
немецким поселянам, собирали библиотеки, читали Гомера,
занимались философией, хотя и осознавал, сколь сложна
реальная возможность этих занятий для русских
крепостных крестьян. Просвещенные крестьяне, по его
наблюдениям, живут чисто и «прославляют долю свою».
Доказательства правомерности просвещения крестьян
Карамзин строил на теории естественного равенства
людей. Но если у идеологов Просвещения из естественного
равенства вытекала необходимость обеспечения всем
людям политических прав: права свободъ^ равенства перед
492ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
законом, права собственности и т. п., то у Карамзина
оно не влекло за собой равенства в правах, а только в
чувствах. Программа широкого просвещения, предлагаемая
Карамзиным, объективно была прогрессивной, так как
распространение просвещения в народе, вопреки
стремлению Карамзина, не способствовало бы укреплению и
сохранению существующего порядка вещей.
Чувство прекрасного, доброго, как полагал Карамзин,
должно вызвать любовь и уважение к общественному
порядку, а это означает отрицание революции, так как
именно революция олицетворяла беспорядок, порок и раздоры
и сама была следствием недостаточного уровня
просвещения. «Соглашаюсь с тобой,— пишет Филалет
МелоД°РУ?~“ что мы некогда излишне величали
осьмой-надесять век и слишком много ожидали от него. Происшествия
доказали, каким ужасным заблуждениям подвержен еще
разум наших современников». Но с распространением
просвещения человечеству станет доступным
нравственный порядок и придет истинное знание. «Я надеюсь, что
впереди ожидают нас лучшие времена; что природа
человеческая более усовершенствуется — например, в
девятом-надесять веке — нравственность более исправится,—
разум, оставя все химерические предприятия, обратится
на устроение мирного блага жизни, и зло настоящее
послужит к добру будущему» 24. И хотя в революции он
видел наивысшее проявление зла, он считал теперь, что
она вполне закономерна, хотя и нежелательна. Она не
может остановить развитие человечества, так как оно
определяется высшими законами, ведущими мир к благу.
При всем теперь уже отрицательном отношении к
революции Карамзин понял, что она — одно из величайших
событий эпохи. «Французская революция,— писал он
в 1797 г. в статье для гамбургского журнала «Северный
зритель»,— одно из тех движений, которое определяет
судьбы людей на долгие века. Началась новая эпоха:
я ее вижу, а Руссо предвидел» 25.
Последние годы XVIII в. и период издания «Вестника
Европы» (1802—1803) характерны для Карамзина
поисками новой социально-политической программы.
Продолжая наблюдать за развитием событий во Франции, он
внимательно присматривается к жизни России. Чтобы лучше
понять ее исторический путь, он начинает изучать русскую
историю. В «Вестнике Европы» появляются статьи и по¬
493ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
вести на исторические темы.- Материалы, помещаемые
Карамзиным в «Пантеоне иностранной словесности» 26
и в «Вестнике Европы», показывают, что и в современном
ему мире, и в историческом прошлом человечества он
старается разглядеть закономерности развития общества.
По характеру его работы этих лет различны:
политические статьи и оды, «Историческое похвальное слово
Екатерине II», полное издание «Писем русского
путешественника», стихотворения. Эти произведения, все другие
издания Карамзина и его переписка дают возможность
проследить, как под влиянием революции во Франции и
обострения классовых противоречий в России
оформляется его социально-политическая программа, как
решается Карамзиным вопрос о путях развития человечества в
целом и России в частности.
Французская революция явилась одним из главных
факторов, определивших в конечном итоге
социальнополитические взгляды Карамзина. Под ее влиянием
консервативные начала в его мировоззрении усилились, а
рационалистические и просветительские идеи были
приспособлены им для обоснования необходимости сохранения
самодержавно-крепостнического строя. В ряде статей
в «Вестнике Европы» Карамзин пытаілся
проанализировать причины и следствия революции.
Связь революции с французской просветительской
философией была для него очевидным фактом. В статье
«Приятные виды, надежды и желания нынешнего времени»
Карамзин писал: «С самой половины XVIII века все
необыкновенные умы страстно желали великих перемен и
новостей в учреждении обществ; все они были, в некотором
смысле, врагами настоящего, теряясь в лестных мечтах
воображения... Проницательные наблюдатели ожидали
бури; Руссо и другие предсказали ее с разительной
точностью; гром грянул во Франции...» 27~ «Волнение в умах»
захватило множество людей, но «революция объяснила
идеи», а «безрассудные якобинские правила» вооружили
против Франции всю Европу и «охладили умы». За
якобинской диктатурой последовала десятилетняя
«революционная война», способствовавшая изменению взглядов
о «вещах и людях». Революция, утверждал Карамзин,
показала, что без законной власти «народ делается
жертвою ужасных бедствий, которые несравненно злее всех
обыкновенных злоупотреблений властт^ что «все смелые
494ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
теории ума? который из кабинета хочет предписывать
новые законы моральному и политическому миру, должны
остаться в книгах» 28. Французы до революции хотели
«мечтательного равенства», писал он далее, а равенство
сделало их всех «равно несчастливыми», и революция,
«разорив дворянство, не обогатила народа» 29. Вместо
разумного общества, о котором мечтали и которое
обещали «лучшие умы XVIII века», революция привела
к установлению мира корыстолюбия, междоусобных войн,
террора якобинцев, власти денежного мешка, а потом
к деспотической власти Наполеона. Но Карамзин увидел
и положительные стороны революции: грозившая
ниспровергнуть все правительства, она утвердила их. «Если
бедствия рода человеческого в каком-нибудь смысле могут
называться благодетельными, то сим благодеянием мы,
конечно, обязаны революции». Теперь правительства,
указывал он, стали крепки не воинской силой, а
«внутренним убеждением разума... Теперь все лучшие умы стоят
под знаменем властителей и готовы только способствовать
успехам настоящего порядка вещей, не думая о
новостях»30. .
У Карамзина еще раньше сложилось убеждение, что
«общественность» или «общежитие» есть величайшее
достижение человеческого разума, которое нужно беречь,
что революция дала. многим понимание священности
гражданского порядка даже с его недостатками.
Исторический путь Франции он считал поучительным. До
революции,; отмечал он, Франция достигла высокой степени
просвещения и нравственности. При монархическом строе
во Франции «бедный находил себе хлеб, богатый
наслаждался своим избытком» 31. С приходом к власти
Наполеона была уничтожена «вредная для Франции демократия»
и сама Франция, «несмотря на имя и некоторые
республиканские формы своего правления», стала не чем иным
«как истинной монархией» 32.
Наблюдая за деятельностью Наполеона на посту
консула, Карамзин приветствовал его шаги в сторону
реставрации монархии и искоренения республиканских
свобод. «Французское правление,— писал он,— есть
истинное монархическое и гораздо далее от республиканского,
нежели английское... Бонапарте остается единственным
властелином и правителем Франции. Сан его без всяких
перемен в конституции легко может сделаться наследст-
495ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
ценным» 33. Так Карамзин приходит к выводу, что
Франция процветала как монархия и снова спаслась от
беспорядков возвращением к монархическим порядкам, с той
только разницей, что «на место Карлов, Генрихов и
Людовиков» судьба поставила Наполеона «со святейшим
титулом... великого человека»34. В «Историческом
похвальном слове Екатерине II» Карамзин подытожил свои
размышления тех лет над судьбами Франции: «Народ
многочисленный на развалинах трона хотел повелевать
сам собой: прекрасное здание общественного
благоустройства разрушилось; неописанные несчастия были
жребием Франции, и сей гордый народ, осыпав пеплом главу
свою, проклиная десятилетнее заблуждение, для спасения
политического бытия своего вручает самовластие
счастливому корсиканскому воину» 35.
Карамзин в это время восхищался Наполеоном
потому, что тот «умертвил чудовище рев о люции» .яОн постоянно
отмечал рост его популярности, писал, что тот нужен
для счастия Франции, защищал его: «Не Бонапарте
свергнул Бурбонов с трона; не Бонапарте сделал революцию;
он только воспользовался ею для славы своей» 36.
Выступления роялистов против Наполеона он! расценивал как
вредные, могущие привести к новым мятёжам и
беспорядкам: «Роялисты должны безмолвствовать. Они не умели
спасти своего доброго короля, не хотели погибнуть с
оружием в руках, а хотят только возмущать умы слабых
людей гнусными клеветами... Франции не стыдно
повиноваться Наполеону Бонапарте, когда она повиновалась
госпоже Помпадур и Дю-Барри... Мы не знаем предков
консула, но знаем его — и довольно» 37.
И все же в отношении Карамзина к Наполеону
чувствуется некоторая настороженность. Она объясняется
неуверенностью в том, что консул окажется таким же
великим человеком в управлении государством, каким был
«искусным генералом и хитрым политиком».
Захватнические войны, стремление Наполеона к концентрации, власти
усиливают эти опасения* и симпатии к Наполеону
исчезают. И тем не менее Карамзин, преодолевая
субъективное недоверие к Бонапарту, фиксировал его успехи в
восстановлении законного порядка во Франции. «Можно
осуждать Бонапарте в системе правления,— писал он,—
однако же надобно согласиться, что он имеет редкий
талант повелевать людьми и государствами» 38. Но разоча¬
496ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I--XII
рование в Наполеоне как великом человеке росло.
Рассказывая читателям «Вестника Европы» об избрании
Наполеона консулом пожизненно, Карамзин подчеркнул, что
процедура эта была фарсом, разыгранным сенатом и
Бонапартом, и что Наполеон «столь явно требовал себе
алтарей и храмов», что его поведение выглядело
«нескромным» 39. В связи с принятием Наполеоном титула
императора Карамзин написал брату: «Наполеон Бонапарте
променял титул великого человека на титул императора:
власть показалась ему лучше славы» 40.
Новый порядок, установившийся во Франции,
Карамзин считал прочным, поскольку он находил поддержку
и со стороны «новых богачей», «новых владельцев», армии и
«всех благородных людей». Однако новому французскому
обществу он не симпатизировал, ибо видел в нем людей,
лишенных «всякого воспитания, без всякого нежного
чувства» 41. Но, поскольку в этом обществе утверждались
монархические порядки, он его принимал и приветствовал.
Последние годы царствования Екатерины
ознаменовались усилением реакции в области внутренней и внешней
политики, сопровождавшейся беспорядками и
злоупотреблениями в области внутреннего управления. Особым злом
был фаворитизм, господство временщиков. Это вызывало
ропот в среде дворянства, которое в общем устраивал
характер правления «матери отечества». Эти настроения
недовольства нашли выражение в мемуарной
литературе 42. Среди недовольных был и Карамзин. Его волновал
вопрос о характере самодержавной власти, ее
взаимоотношениях с народом и прежде всего с дворянством, вопрос
о личности царя, его долге перед обществом. Деспотизм,
произвол фаворитов, злоупотребления царской
администрации, по его мнению, ослабляли самодержавную власть,
делали ее неспособной противостоять напору новых
веяний* расшатывали самодержавно-крепостнический строй.
Поэтому вступление Павла I на престол он встретил с
надеждами на лучшее. -
Как известно, Павел I не оправдал возлагавшихся па
него надежд. Полицейский режим, установленный им, не
отвечал ни настроениям общества, ни требованиям
времени. Доведенная до крайности самодержавная власть
лишь способствовала обострению противоречий и, таким
образом, не выполняла основной функции — укрепления
и сохранения феодально-крепостнического строя. Это хо¬
497ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
рошо чувствовали современники. Хотя идея
неограниченной самодержавной власти поддерживалась широкими
кругами русского дворянства, деспотический образ
правления Павла I и полицейский режим вызывали
недовольство, особенно столичного дворянства. Среди
приближенных к Павлу лиц, в армии среди офицеров и генералов
зрели настроения в пользу ограничения деспотического
правления.
Строгая и мелочная регламентация и деспотизм
правления не вязались с убеждением Карамзина, что
«подданные вольны по мыслям жизнь располагать» и зависеть
только от законов. Особенно Карамзин почувствовал
произвол павловского правления в связи со своими
издательскими делами.
Вступление Александра I на престол Карамзин встретил
одой, в которой правление Павла I сравнил с мрачными
ужасами зимы. В «Записке о древней и новой России»
Карамзин резко высказался о правлении Павла I: «Что
сделали якобинцы в отношении к республике, то Павел
сделал в отношении к самодержавию: заставил ненавидеть
злоупотребления оного... К неизъяснимому изумлению
россиян он начал господствовать всеобщим ужасом, не
следуя никаким уставам, кроме своей прихоти; считал
нас не подданными, а рабами...»43 '
В двух одах по случаю вступления Александра I на
престол и по случаю его коронования Карамзин одобрил
первые шаги Александра в управлении и набросал
желательную программу царствования. Полное изложение
своих политических требований к новому самодержцу
Карамзин дал в «Историческом похвальном слове
Екатерине II». «Слово» было написано в 1801 г. и через
Д. П# Трощинского вручено Александру I 44. Обращение
Карамзина с похвальным словом к Екатерине II выглядит
несколько неожиданным, поскольку до этого Карамзин
не высказывал восторгов в ее адрес. Трудно
предположить,; чтобы Карамзин вдруг резко изменил свое мнение
о характере правления Екатерины, «Записка» показывает,
что в общем он его не менял. Признавая блистательность
и мудрость ее политики, Карамзин отмечал наряду с этим
и серьезные недостатки: падение нравов «от примеров
двора любострастного», упрекал Екатерину в отсутствии
твердых правил и нравственности в гражданской жизни,,
осуждал за роскошь^ которая влекла за собой задолжен¬
498ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
ность дворянства; указывал на отсутствие правосудия
в стране. «В самих государственных учреждениях
Екатерины,— писал он,— видим более блеска, нежели
основательности; избиралось не лучшее по состоянию вещей,
а красивейшее по формам» 45. Последние годы ее правления
он вообще охарактеризовал как «слабейшие в правилах
и исполнении» 46.
Почему же, несмотря на указанные пороки правления
Екатерины II, Карамзин именно в нем видит исторический
пример для царя? Объяснение этому кроется прежде всего
в политических соображениях: Александр объявил в своем
манифесте о намерении царствовать по «законам и сердцу»
бабки своей Екатерины II. Но были и другие мотивы,
заставившие Карамзина искать исторический пример для
Александра именно в царствовании Екатерины, точнее
в первой половине его, которая была облечена в
«просвещенные» формы.
Размышления над причинами и следствиями
революции, над историческим путем Франции и внутренней жизни
России заставили Карамзина критически отнестись к
политическому учению просветителей, многое пересмотреть.
Не отказываясь от идеи договорного происхождения
власти, формы ее Карамзин ставит теперь в строгую
зависимость от древних традиций и народного характера.
«Учреждения древности — писал он в статье «Приятные
виды, желания и надежды нынешнего времени»,— имеют
магическую силу, которая не может быть заменена
никакою силою ума» 47. Таким образом, революционным
преобразованиям была противопоставлена национальная
традиция.
Карамзин признавал за республикой право на
существование и для некоторых народов считал традиционной
формой правления (например, для Швейцарии, Рима и др.).
Из монархий своего времени Карамзин] выделял три
великие державы: Англию, Францию и Россию. Различия
в них определялись, по мысли Карамзина, характером и
древними учреждениями народа. Так, в Англии была
установлена конституционная монархия в те времена,
когда Европа «коснела в невежестве». Конституция была
тем древним институтом, который и определял характерные
черты государственного строя, составлял древнюю
традицию и отвечал национальному характеру английского
народа. «Всякие гражданские учреждения должны быть
499ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
соображаемы с характером народа,— писал он в связи
с рассуждениями о государственном строе Англии в
«Письмах русского путешественника»,— что хорошо в Англии,
то будет дурно в иной земле» 47а. «Дурно» прежде всего
для России, древним учреждением и традицией которой,
по его убеждению, было самодержавие как одна из форм
монархической власти. В отличие от Монтескье, учению
которого он продолжал следовать, Карамзин
самодержавную форму правления относил не к деспотии, а к монархии.
В этом он соглашался с интерпретацией Екатериной II
учения Монтескье в «Наказе». В духе «Наказа» звучат
утверждения Карамзина о соответствии именно
самодержавной власти «неизмеримым пространствам империи»,
о «благодетельности монархического правления».
Обострение классовых противоречий в стране в конце XVIII в.,
растущее в русском обществе сознание необходимости
социальных преобразований — все .это вызывало у
Карамзина стремление противопоставить веяниям нового
нечто прочное, незыблемое, способное противостоять этому
напору. Твердая самодержавная власть рассматривалась
им в этих условиях как надежная гарантия порядка и
безопасности. Это положение нашло яркое выражение
в «Истории государства Российского» іи в «Записке о
древней и новой России». I
«Россия основалась победами и единоначалием, гибла
от разновластия, а спасалась мудрым самодержавием».
«Самодержавие основало и воскресило Россию: с переменою
государственного устава она гибла и должна погибнуть».
Осуждая намерение Александра I дать России
конституцию, он писал в 1818 г. П. А. Вяземскому: «Россия не
Англия, и даже не царство Польское; имеет свою
государственную судьбу, великую, уважительную...
Самодержавие есть душа, жизнь ее, как республиканское
правление было жизнью Рима» 48. Цель государства —
обуздать страсти, поэтому государственная власть по большей
части носит деспотический характер. Успехи просвещения
исцеляют гражданина от «необузданности», «открывая
каждому пользу справедливости, честности и мирной
жизни». К этому времени человек уже «осмотрится в
политическом обществе... уже привыкнет ко власти законов,
отнимающих и дающих» 49. Тогда государственная власть
и законы должны принять более мягкий характер. Исходя
из такой социологической схемы, Карамзин рассматривал
500ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ І^-ХІІ
самодержавие в эволюции — от грубого самовластия царей
до «просвещенной» формы правления, которая более
соответствовала требованиям нравственного и умственного
развития русского общества во второй половине XVIII —
начале XIX в., от абсолютизма Петра I к более мягкому
просвещенному правлению Екатерины II, указывая, что
последняя сделала то, что не смог осуществить Петр, ибо
она управляла уже просвещенным народом.
В конце века Карамзин еще не совсем представлял,
какой характер должно принять самодержавие после
пережитого миром революционного взрыва. Во всяком
случае был момент, когда он склонялся к мысли, что в
интересах сохранения и укрепления существующего в
России порядка вещей и предотвращения возможности
революции в России необходима твердая власть, подобная
власти Петра I. Этим объясняется, очевидно, замысел
Карамзина создать похвальное слово Петру I. Об этом
он писал И. И. Дмитриеву: «Надлежало бы доказать, что
Петр самым лучшим способом просвещал Россию; что
изменения национального характера, о котором твердят
нам его критики, есть ничто в сравнении с источником
многих новых благ, открытым для нас Петровою рукою.. .»50.
За стремлением написать похвальное слово Петру I стояло
желание Карамзина противопоставить революционным
преобразованиям во Франции созидательную силу
самодержавия в России, которая обеспечивала, по его мнению,
прогресс без революционных потрясений. В 1798 г.
Карамзин приступил к обдумыванию похвального слова,
в его записной книжке появились даже «мысли для
похвального слова Петру I», но написал он... похвальное
слово Екатерине.
Можно предполагать, что Карамзин отказался от
своего намерения по следующей причине. «Слово» он
рассматривал как программу для настоящего и будущих
царствований. Очевидно, работая над материалами к
похвальному слову Петру I, он увидел, что деспотический характер
его правления уже не соответствовал духу времени. Перед
глазами был пример Павла I. Для эпохи Петра были
характерны крутые меры, резкие перемены, а этого Карамзин
теперь боялся. Впоследствии в «Записке» Карамзин
выступил с осуждением методов, посредством которых тот
просвещал Россию. В 1798 г. Карамзин еще далек был от
таких выводов хотя считал, что преобразования, подобные
501ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
петровским, таят в себе опасность для сложившегося
порядка вещей, а деспотизм при их осуществлении может
вызвать недовольство в обществе. В существующих
исторических условиях, полагал Карамзин, более приемлемой
была тактика продуманных, но последовательных
преобразований. Политика первого периода царствования
Екатерины II представлялась Карамзину наиболее
целесообразной и соответствующей духу времени и степени
просвещения, которой достигла Россия.
В «Слове» правление Екатерины расценивается как
новая ступень в развитии самодержавия, как продолжение
политики Петра I в новых условиях. «Екатерина явилась
на престоле оживить, возвеличить творение Петра; в ее
руке снова расцвел иссохший жезл бессмертного...»51
«Наказ» Екатерины отмечен Карамзиным как «самая
лучшая основа для политического образования России» б2.
Какие же формы должна была принять самодержавная
власть в начале XIX в., согласно Карамзину?
Самодержавие Карамзин понимал как единоличную
власть царя, не ограниченную никакими учреждениями.
Но самодержавие в его понимании не означает произвола
властителя, оно предполагает наличие «твердых уставов» —
законов, по которым самодержец управляет государством.
В этом Карамзин следовал традициям дворянской
оппозиции, выдвигавшей в качестве противовеса произволу
самовластия «фундаментальные», «твердые» законы. «Меч
был первым властелином людей,— писал Карамзин в
«Похвальном слове Екатерине II»,— но одни законы могли
быть основанием их гражданекого счастья» 53. Опираясь
на рационалистическое умение об обществе, он утверждал,
что там, где нет законов, нет гражданского общества.
В «Слове» Карамзин полностью солидарен с тезисом
«Наказа» Екатерины, где монарх рассматривается как
создатель законов: «..* он следует своим благоизволениям,
от коих проистекают и проистекали эаконы» 54. «Государь
есть источник всякие власти в монархии, но сия власть
должна действовать через некоторые посредства,
некоторым определенным образом: рождаются правительства
и законы, которые делают твердым и неподвижным
установление всякого государства» бб,
Понимая, что самодержавие только незначительной
гранью отделено от деспотии, Карамзин в качестве
противовеса ей выдвигает требование обязательного исполнения
502ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
монархом законов, но никакого учреждения,
обеспечивающего подчинение им царя, не предусматривает. «Сколь
трудно править самовластно, и небу лишь отчет давать! —
писал он, обращаясь к Александру.— Но сколь велико
и прекрасно делами богу подражать! Его веленьям нет
препоны; но он творя благотворит. Он может все, но свято
чтит его ж премудрости законы» (курсив мой.—Л. К*) 56.
Таким образом, от воли царя зависит, повиноваться или
нет законам, поэтому единственной гарантией от
превращения самодержавной власти царя в деспотическую
являются его личные добродетели. В качестве некоторого
ограничителя произвола царя Карамзин рассматривает
Сенат, который в соответствии с «Наказом» выступает как
«совесть монарха» и как «рука монарха в отношении к
народу». В «Слове» Карамзин не случайно уделил большое
внимание Сенату и его функциям. Это было вызвано
падением роли этого учреждения в правление Павла I,
наметившимся еще при Екатерине II. В «Вестнике Европы»,
комментируя указ о восстановлении роли Сената,
Карамзин назвал его блюстителем законов: «Читая указ о правах
и должностях Сената, россиянин благоговеет в душе своей
перед сим Верховным местом империи, которое никакому
правительству в мире не может завидовать в величии,
будучи храмом вышнего правосудия и блюстителем
законов, столь священных ныне в России». Роль Сената, по
Карамзину, зависит не только от самодержца, но и от
поведения его членов. Екатерина, писал он, ждала от
«избранных мужей» советов, «сама заседала с вами и
рассуждала о пользе народной. Единый из вас (Петр
Иванович Панин.— Л. #.), муж, достойный почтения россиян,
дерзнул представить ей возражение в деле важном и
государственном, уже решенном монархинею... и державная
рука ее передрала бумагу, ею подписанную» б7. Сенаторы,
«мужи избранные» как мудрые советники не только могли,
но и должны (это гражданский долг) говорить «царям
истину», указывать на ошибки в правлении.
Обращает на себя внимание противоречивость
Карамзина в определении роли Сената. С одной стороны, он видит
в нем высшее учреждение в государстве, правительство,
хранилище законов, с другой — лишает его каких-либо
юридических прав в отношении самодержца: Сенат
полностью зависит от воли царя, он может только
апеллировать к совести и добродетели монарха. Понимая самодер¬
503ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
жавие как неограниченную власть царя, Карамзин должен
был признать и неограниченность прав, самодержца. Но
в то же время он видел необходимость введения
самодержавия в какие-то законные рамки, чтобы ограничить
возможность превращения самодержца в тирана, как было с
Павлом I. В борьбе этих двух тенденций победила идея
неограниченной власти. Поняв, насколько мала роль
Сената и других «посредствующих властей» в
самодержавном государстве, он всю надежду возложил на личные
добродетели просвещенного монарха. В «Записке о древней
и новой России» Карамзин уже выступил против всяких
попыток ограничить волю монарха. «В самом деле,— писал
он,— можно ли и какими способами ограничить
самовластие в России, не ослабив спасительной царской власти?
Умы легкие не затрудняются ответом и говорят: „можно,
надобно только поставить закон еще выше государя“. Но
кому дадим право блюсти неприкосновенность этого
закона? Сенату ли? Совету ли? Кто будут члены их?
Выбираемые государем или государством? В первом случае
они — угодники царя, во втором захотят спорить с ним
о власти,— вижу аристократию, а не монархию. Далее:
что сделают сенаторы, когда монарх нарушит устав?
Представят о том его величеству? А если он десять раз посмеется
над ними, объявят его преступником?^ Возмутят ли
народ?» 68
Так Карамзин приходит к выводу, что ни один
институт в государстве не может выступить в роли ограничителя
власти самодержца. И тогда как последнее средство против
ее деспотических проявлений выдвигается тезис о
добродетелях царя и традициях как гарантах от превращения
монархии в деспотическое государство: «Государь имеет
только один верный способ обуздать своих наследников
в злоупотреблениях власти: да царствует добродетельно!
Да приучит подданных ко благу!..Тогда родятся обычаи
спасительные; правила, мысли народные, которые лучше
всех бренных форм удержат будущих государей в
пределах законной власти» 59.
Вслед за Екатериной Карамзин говорит, что
самодержавное государство может развиваться только в случае
соблюдения его «начальных оснований». Законы в нем
должны отвечать форме власти с характерным для
самодержавного государства «духом повиновения». В то же
время законодательная власть царя также не может опре¬
504'ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ І^ХІІ
делиться «собственными мечтами», а должна идти в русле
традиционного «порядка вещей» 60. Не рискуя нарушить
принцип самодержавия, монарх не может отказаться от
«посредствующих властей» и присвоить себе дела, «которые
должны быть судимы разными государственными
правительствами». Основной и главной функцией самодержца
является надзирание. Этот момент Карамзин считал
принципиально важным. Уже в 20-х годах XIX в., как передает
К. С. Сербинович, Карамзин, беседуя с сенатором
Барановым о смысле и характере самодержавия, говорил:
«Монархическое правление для успеха своего требует,
чтобы государь был облегчен во множестве текущих дел
так, чтобы мысли его могли свободно устремляться на
общие и важнейшие предметы государственного
устройства» 61. Такой монарх, как он полагал, в состоянии
обеспечить «мирную эволюцию» государства к «лучшему
состоянию».
Законы в стране должны гарантировать гражданам
личную безопасность, правосудие и защиту собственности.
«Личная безопасность есть первое для человека благо...
без нее жизнь наша, среди всех иных способов счастья и
наслаждения, есть вечное, мучительное беспокойство» 62.
Отношения между властителем и подданными должны
строиться на основе взаимного уважения и доверия. Сила
и прочность власти, подчеркивал Карамзин, достигаются
не войском, а поддержкой общества. В «Похвальном слове»
Карамзин перечисляет обязанности монарха перед
обществом: он должен не только обеспечивать внешнее
«благоденствие» державы, поддерживать ее международный
престиж, но и внутреннее процветание страны,
благополучие ее граждан: «Слава и власть венценосца должны
быть подчинены благу народному... не подданные
существуют для монархов, но монархи для подданных» б3. Эту
истину, отметил Карамзин, цари забывают; только
Екатерина «дерзнула объявить об этом». В лице Петра I и
Екатерины II он видел таких самодержцев, они не
требовали «слепого повиновения» в отличие от самовластных
владык. «Петр Великий хотел возвысить нас на степень
просвещенных людей», а Екатерина «хотела обходиться
с нами как с людьми просвещенными» 64. Подданные, в свою
очередь, должны обладать правом выражать свое мнение
монарху. «Несчастливо то государство,— цитирует
Карамзин «Наказ»,— в котором никто не дерзает представить
505ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
своего опасения в рассуждении будущего, не дерзает
свободно объявить своего мнения» 65. В оде на восшествие
Александра I на престол Карамзин упоминает о традиции
предков говорить царям правду: «...у нас Пожарские
сияли и Долгорукие дерзали Петру от сердца говорить» б6.
Карамзин старался поднять значение подданных (имея
в виду в первую очередь дворян) в самодержавном
государстве: подданный, доказывал он, не раб, а гражданин —
патриот, которому небезразлична судьба отечества.
Говоря о необходимости законов, гражданской свободы,
уважения к высокому сану человека, Карамзин в то же время
не находил никаких гарантий для обеспечения этих прав:
не закон дает их, а воля властителя.
Но поскольку самодержавие, в представлении
Карамзина, в просвещенном обществе принимает более мягкие
формы, то он полагал, что развитие просвещения должно
привести к тому, что монархи начнут советоваться со
своими подданными, постепенно вовлекая их в управление
государством. Он отмечал как первую попытку, первый
опыт приобщения «граждан» к решению вопросов
государственной важности созыв Екатериной Уложенной
комиссии 1767—1768 гг. Тогда, писал он, Екатерина «хотела
разделить славу свою с подданными и пр|изнала их
достойными быть советниками трона». Она хотела, чтобы они
предложили свои мысли о полезных уставах для
государства» 67. И действительно, «депутаты российские
сообщали друг другу свои мысли о предметах общего уложения»,
«Екатерина невидимо внимала каждому слову, и Россия
была в ожидании», но начавшаяся турецкая война
прервала деятельность комиссии. Но тут же Карамзин
указывает истинную, по его мнению, причину ее роспуска:
Екатерина «не нашла, может быть», в умах депутатов
комиссии «той зрелости, тех различных сведений, которые
нужны для законодательства» 68.
Хотя затея с комиссией провалилась, тем не менее
«собрание депутатов было полезным», ибо «мысли их
открыли монархине источник разных злоупотреблений в
государстве» 69.
Возможно, Карамзин специально остановился на
работе Уложенной комиссии, стремясь обратить внимание
Александра I на то, что его подданные уже созрели для
решения государственных вопросов. Мнение о
необходимости создания нового уложения было довольно широко
506ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
распространено в первый год правления Александра I,
и Карамзин его высказал. Очевидно, поэтому в «Слове»
после текста о результатах работы Уложенной комиссии
Карамзин поместил следующие строки: «Государства
подобны человеку, имеют разные нравственные возрасты:
мудрый законодатель следует взором своим за их
изменениями и от времени до времени обновляет систему свою,
прибавляя или иначе располагая части ее» 70.
Итак, согласно Карамзину, в самодержавном
государстве имеются две стороны: с одной — монарх,
облеченный всей полнотой власти, но обязанный соблюдать
интересы общества и обеспечивать его благо, с другой —
подданные (в первую очередь дворяне), которые должны
повиноваться монарху и в то же время быть гражданами
и нести ответственность за судьбу государства. Хотя
подданные и не принимают непосредственного участия в
законотворчестве и управлении страной, они обязаны
указывать власти на все недостатки в ее политике. Если
подданные не дерзают на этот моральный протест, они не
граждане, а рабы.
В толковании гражданственности Карамзин иногда
следовал теории общественного договора, которая
признавала право общества на протест против власти, и тогда
трактовка гражданственности была просветительская.
Так, в стихотворении «Тацит» (1797) он писал:
Тацит велик, но Рим, описанный Тацитом,
Достоин ли его пера?
В сем Риме, некогда геройством знаменитом,
Кроме убийц и жертв не вижу ничего.
Жалеть об нем не должно:
Он стоил лютых бед несчастья своего.
Терпя, чего терпеть без подлости не можно! 71
П. А. Вяземский, комментируя это стихотворениеt
писал: «На нем основываясь, заключаешь, что есть же
мера долготерпению народному». Но в то же время,
замечал он, «Николай Михайлович, гораздо прежде
происшествий 14 [декабря] говорил: „Честному человеку не
должно подвергать себя виселице44... Был ли Карамзин
преступен, обнародывая свою мысль (имеется в виду
«Тацит».— Л. if.), и не совершенно ли она противоречит
апофегме2 приведенной выше? (о виселице.— «ZT. ІГ.)..,Оче-
507ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
видно, дело в том, чтобы определить теперь меру того, что
можно и чего не должно терпеть» 72.
В этом «можно и должно» Карамзин на первый взгляд
кажется противоречивым. В Риме времен Тацита он не
увидел граждан, ибо они терпели то, что не должны были
терпеть. Во втором случае, упоминаемом Вяземским, речь
шла о А. Н. Радищеве, который выступил против
самодержавной власти как гражданин, желавший счастья
своей родине. Карамзин осудил его. Чтобы лучше понять
логику рассуждений Карамзина, обратимся к его статье
«О московском мятеже в царствование Алексея
Михайловича», написанной в 1803 г., т. е. спустя шесть лет после
«Тацита». В ней он высказал восхищение «московским
народом», который «великодушно терпел все ужасы царя
Ивана Васильевича, все неистовства его опричных,
которые, подобно шайке разбойников, злодействовали в
столице, как в земле неприятельской. Граждане смиренно
приносили жалобу, не находили защиты,
безмолвствовали — и только в храмах царя царей молили небо со слезами
тронуть, смягчить жестокое сердце Иоанна» 73. Москвичи
в этой статье выглядят так же, как жертвы и убийцы из
«Тацита». Но выводы делаются Карамзиным другие. Нам
кажется, что здесь он не противоречил себе. Дело тут не
в мере долготерпения, а в том, что Рим для Карамзина
был государством с республиканскими традициями
(«республика была душой Рима»), а за гражданами республики
Карамзин признавал право на протест против незаконных
действий власти. Россия же была самодержавным
государством, самодержавие было его традицией, исконным
институтом, где отношения между властью и народом
строились на принципе господства и подчинения, а не
гражданства. Поэтому Карамзин осуждал римлян за
потерю гражданского достоинства и восхищался
долготерпением москвичей.
Выше уже говорилось, что Карамзин рассматривал
самодержавие как развивающееся от полного самовластия
царя, близкого к деспотизму, к более совершенной форме
«просвещенной монархии». Очевидно, Карамзин искренне
верил в возможность достижения «царства всеобщего
блага» в рамках самодержавного строя. В самодержавии
он видел гибкую и подвижную форму правления,
способную использовать все достижения просвещения для своего
совершенствования. Государи, писал он в статье «Прият¬
508ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
ные виды...», «будучи, так сказать, вне обыкновенной
гражданской сферы, вознесенные выше всех низких
побуждений эгоизма, которые делают людей
несправедливыми и даже злыми; наконец, имея все, они должны и могут
чувствовать только одну потребность: благотворить» 74.
К. С. Сербинович отмечал в своих воспоминаниях о
Карамзине, что тот и в 20-е годы имел глубокое, искреннее
убеждение в превосходстве над республиканским
монархического правления, «которое в руках мудрого легче
делает полезные преобразования и с успехом продвигает
народ к лучшему состоянию» 75. Эта же мысль была
высказана Карамзиным в начале XIX в. в одной из статей
опубликованных в «Вестнике Европы»: «Великая
Екатерина даровала нам систему политических уставов,
определяющих права и отношение состояний к государству».
Александр I продвинул общество на новую ступень,
даровав «систему гражданских законов, определяющих
взаимные отношения граждан между собой» 76. «Мы спешим
к цели,— писал он далее,— и, обращая взор на то место,
где нашел россиян Петр, где нашла их Екатерина, смело
надеемся, что между сею целью и нами скоро не будет
уже ни одного европейского народа» 77.
У Карамзина в эти годы неоднократно
проскальзывала мысль, что процесс совершенствования самодержавия
опережал развитие общества. Так, в «Слове» он
подчеркивал, что «Наказ» и все законодательство Екатерины I
указывали обществу дорогу вперед, но оно обнаружило
неготовность к пониманию и выполнению тех задач,
которые выдвигала власть. Петр направил страну на путь
просвещения, Екатерина раскрыла перед ней будущее
через законодательство, Александр продолжил эту
политику, но все усилия монархов упирались в стену
невежества. «Не одно народное славолюбие терпит от недостатка
в просвещении, нет, он мешает всякому действию
благотворных намерений правителя, на всяком шагу
останавливает его, отнимает силу у великих, мудрых законов,
рождает злоупотребления, несправедливости... не
позволяет государству наслаждаться внутренним общим
благоденствием, которое одно достойно быть целью истинно
великого, т. е. добродетельного, монарха. Александр...
желает просветить россиян, чтобы они могли пользоваться
его человеколюбивыми уставами без всяких
злоупотреблений и в полноте их спасительного действия» ?8а
509ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
Из этого следовало, что виною всех непорядков и
злоупотреблений в стране была непросвещенность подданных,
поэтому в качестве первоочередной задачи Карамзин
выдвигал просвещение всех сословий, чтобы таким образом
достигнуть общества «всеобщего блага», в котором
сохранится и самодержавие, и сословный строй, и крепостное право.
Наиболее полно вопрос о просвещении как «палладиуме
благонравия» и прогресса был рассмотрен Карамзиным
в статьях середины 90-х годов XVIII в. 79
Признав самодержавие единственно разумной для
России формой правления, Карамзин, естественно,
принимал и сословное деление общества, поскольку оно
заложено в самом принципе монархического строя. Карамзин
считал его извечным и закономерным: всякое сословие
несло определенные обязанности в отношении государства.
Признавая важность и необходимость двух низших
сословий, Карамзин в духе дворянской традиции отстаивал
право дворян на особые привилегии — в качестве платы
общества за его особые заслуги. Дворянство он рассматривал
как главную опору трона. После Французской революции
эта связь, по его мнению, стала особенно ясной: трон
существовал, пока его поддерживало дворянство, и оно
сохраняло свои права и привилегии, пока существовал трон.
Интересам общества наиболее отвечал <|просвещенный»
монарх. Но из многих самодержцев России, как казалось
Карамзину, никто не отвечал этим требованиям. Вот
почему он считал необходимыми важным воздействие общества
на монарха: в обязанность патриотов вменялось говорить
монархам «правду»; указывать на недостатки правления
и таким образом воспитывать их. Нетрудно заметить, что
данная идея исходила из теории союза монархов и
философов, распространенной в XVIII в. Эту идею, как
представляется, Карамзин пытался применить в жизни. Чем
иным можно объяснить его постоянное стремление поучать
Александра с первых лет его правления и до последних
дней? Пользуясь дружеским расположением к нему царя,
Карамзин высказывал ему «правду» о недостатках
правления. В конце жизни Карамзин понял, что все его
попытки «воспитать» Александра в соответствии со своими
представлениями оказались тщетными. В бумагах,
оставленных сыновьям, он признал свое поражение: говоря о
встречах с Александром I, Карамзин писал, что
император слушал его советы^ но «имА большей частью не следо-
510ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
вал... [Его] милость и доверенность [ко мне] остались
бесплодны для любезного отечества... Я не безмолвствовал
о налогах в мирное время, о нелепой гурьевской системе
финансов, о грозных военных поселениях, о странном
выборе некоторых важнейших сановников, о министерстве
просвещения или затмения, о необходимости уменьшить
войско, воюющее только Россию, о мнимом исправлении
дорог, столь тягостном для народа,— наконец, о
необходимости иметь твердые законы, гражданские и
государственные» 80.
Итак, в начале XIX в. Карамзин выступил с
программой укрепления и сохранения самодержавия в России.
Испытывая страх перед революцией, он в противовес
революционному пути преобразования общества выдвинул
идею эволюционного развития русского общества в рамках
самодержавно-крепостнического строя. Он закрывал глаза
на деспотическую сущность самодержавия и рисовал
идеальную картину государственных порядков,
возможных, по его мнению, при таком строе.
В русском дворянстве Карамзин видел главную
социальную опору самодержавия. Поэтому он выступил
с широко разработанной программой вовлечения
дворянства в общественно-политическую и культурную жизнь
страны, стремясь таким образом обеспечить за ним
ключевые позиции в государственном аппарате и руководящую
роль в общественной жизни. Особое внимание он уделял
роли дворянства в сфере просвещения. Стремясь сохранить
в неприкосновенности существующие в России порядки,
Карамзин выступил против каких-либо реформ по
крестьянскому вопросу, объяснял нежелательность
преждевременного освобождения крестьян их непросвещенностью.
Однако этой консервативной программе общественного
развития присуща известная противоречивость.
Отгородиться от «духа времени», от новых прогрессивных идей^
которые неизбежно зарождались в русском обществег
Карамзин не мог. Широта кругозора позволила ему
избегнуть крайних и реакционных выводов. Этим объясняется
его лояльное отношение к различным течениям
общественной мысли и его личные контакты со многими
передовыми деятелями эпохи.
Сложность мировоззрения Карамзина отражала
сложность самой эпохи, сложность положения дворянского
класса в тот период1 когда феодальный строй уже утра¬
511ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
чивал свои потенциальные возможности, а дворянство
как класс становилось реакционной силой.
Доказательства разумности и необходимости
самодержавной формы правления Карамзин черпал в прошлом
России, в ее традициях. Это заставляло его все больше
обращаться к истории страны и в конце концов привело
к работе над «Историей государства Российского».
1 Московский журнал, 1791. Дек. В настоящее время мы имеем
научное издание «Писем русского путешественника»
(Карамзин Н. М. Письма русского путешественника. Сер. «Литературные
памятники». Л., 1984). Но, поскольку «Письма» при жизни
Карамзина издавались семь раз (см. указ. изд. С. 607) и почти всякий раз
Карамзин вносил в текст изменения, автор считает возможным дать
ссылки на первую публикацию «Писем» в «Московском журнале»,
так как разночтения между первичным текстом и последующими
в данном случае имеют принципиальное значение.
2 Московский журнал. 1791. Окт. С. 65.
3 Там же. 1792. Янв. С. 22.
4 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 4. С. 350—351.
6 Вольтер. Избр. произведения. М., 1947. С. 532.
6 Московский журнал. 1791. Янв. С. 36—37.
I Карамзин Н. М. Письма русского путешественника. Л., 1984.
С. 329.
8 Барское Я. Л. Переписка московских :масонов XVIII века.
Пг., 1915. С. 86. I
9 Карамзин Н. М. Соч. Т. II. СПб., 1848. С. 515.
10 Вольтер. История Российской империи в царствование
Петра Великого. М., 1809. Ч. I. С. 134.
II Московский журнал. 1791. Март. С. 316.
12 Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву. СПб., 1866.
С. 50.
13 Карамзин II. М. Соч. СПб., 1848. Т. I. С. 49.
34 Московский журнал. 1792. Май. С. 18—19. Первые две
строки появились только во 2-м издании журнала в 1801 г.
18 Губерніи Н. В. Историко-литературные и
библиографические материалы. СПб., 1887. С. 23.
16 Пантеон иностранной словесности / Пер. И. М. Карамзина.
М., 1818. Ч. III. С. 92.
17 Вестник Европы. 1803. No 11. С. 74.
18 Карамзин Н. М. О книжной торговле и любви к чтению в
России // Карамзин Н. М. Сочинения: В 2 т. Л., 1984. Т. 2. С. 117—
120.
19 Аглая. Кн. II. С. 71.
20 Там же.
21 Там же. С. 72.
22 Там же. С. 71.
23 Там же. С. 73.
24 Там же. С. 88.
25 Письма II. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву. СПб., 1866.
С. 480.
512ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
26 Пантеон иностранной словесности / Пор. Н. М. Караімзпна.
М., 1798—1803. Ч. 1—3.
27 Вестник Европы. 1802. No 12. С. 315—316.
28 Там же. С. 314, 315.
29 Там же. Ко 21/22. С. 138.
20 Там же. No 12. С. 312-316.
31 Карамзин Н. М. Соч. Т. II. С. 463.
32 Вестник Европы. 1802. No 8. С. 72.
33 Там же. No 17. С. 77.
34 Там же. 1803. No 15. С. 228.
35 Карамзин И. М. Соч. Т. I. С. 312.
30 Вестник Европы. 1802. No 15. С. 245.,
37 Там же. 1803. No 17. С. 79.
38 Там же. No 6. С. 168.
39 Там же. 1802. No 17. С. 72.
40 Атеней. 1858. Т. IV. С. 225.
41 Вестник Европы. 1803. No 18. С. 159.
42 См.: Клочков М. В. Очерки правительственной
деятельности времени Павла I. СПб., 1916. С. 104—108.
43 Карамзин Н. М. Записка о древней п повой России. СПб.,
1914.
44 Слово было напечатано Карамзиным отдельной брошюрой
в 1802 г. (см.: Погодин М. П. Указ. соч. Т. 1. С. 337).
43 Карамзин Н. М. Записка... С. 40.
46 Там же. С. 41—42.
47 Вестник Европы. 1802. No 12. С. 315.
47 а Карамзин Н. М. Соч. Т. II. С. 779.
48 Карамзин Н. М. Записка... С. 10, 47; Старина п новизна.
СПб., 1897. Кн. 1. С. 60.
49 Карамзины. М. Соч. Т. I. С. 331.
;° Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву. С. 102.
51 Карамзин Н. М. Соч. Т. I. С. 277.
52 Там же. С. 326.
53 Там же. С. 301.
54 «Наказ» императрицы Екатерины II. СПб., 1907. С. 511.
53 Карамзин Н. М. Соч. Т. I. С. 314; «Наказ» ... С. 19—21.
36 Карамзин Н. М. Соч. Т. I. С. 204—205,
57 Там же. С. 305—306.
38 Карамзин Н. М. Записка... С. 46—47.
39 Там же. С. 47.
60 Карамзин Н. М. Соч. Т. I. С. 326, 327.
01 Русская старина. 1874. Т. XI. С. 260.
62 Карамзин II. М. Соч. Т. I. С. 303.
63 Там же. С. 328.
04 Там же. С. 302.
65 Там же.
6(5 Там же. С. 327.
67 Там же. С. 309—310.
08 Там же. С. 329.
69 Там же.
70 Там же. С. 330.
71 Там же. С. 178-179.
513ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
72 Вяземский П. А. Записные книжки. 1813—1848. М., 1963.
С 129
73 Карамзин II. М, Соч. Т. I. С. 398.
74 Там же. СПб., 1848. Т. III. С. 588.
75; Русская старина. 1874. Т. XI. С. 260.
70 Карамзин Н. М. Соч. Т. III. С. 593.
77 Там же. С. 598.
78 Там же. С. 349—350.
79 «Нечто о науках, искусствах и просвещении», «Филалет к
Мелодору» и «Мелодор к Филалету», «О счастье» и др.
80 Из бумаг Н. М. Карамзина, хранящихся в Государственном
архиве / Предисл. кн. Н. П. Мещерского. СПб., 1898. С. 18а
В. Ю. Афиани, В. П. Козлов
ОТ ЗАМЫСЛА К ИЗДАНИЮ
«ИСТОРИИ ГОСУДАРСТВА РОССИЙСКОГО»
Официальное «посвящение» Н. М. Карамзина в историки
произошло 31 октября 1803 г. Именным императорским
указом известному писателю «для сочинения полной
Истории Отечества» «в качестве историографа» назначался
«ежегодный пенсион» 1. Так Александр Г, обещавший
править «по заветам» своей,«бабки» Екатерины II,
продолжил практику правительственного субсидирования
изданий исторических памятников и сочинений по русской
истории. Эта дата для современников и потомков стала
тем рубежом в творчестве Карамзина, за которым художник
и ученый, писатель и историк сливаются в одно целое —
в образ создателя «Истории государства Российского».
Карамзин прошел к тому времени долгий путь
мировоззренческих, нравственных и литературных исканий,;
наложивших глубокий отпечаток на замысел и процесс
создания «Истории». В период трагического перелома
эпохи Просвещения раздумья будущего историографа о
смысле человеческого бытия с неизбежностью приводили
к вопросам, заданным им своим читателям в 1793 г.:
«Начто жили предки наши? Начто будет жить потомство?» 2
Извлекая уроки из событий современности, европейская
и русская философская, общественно-политическая мысль
все более проникалась убеждением в том, что без понимания
прошлого, поиска закономерностей общественного и
культурного развития человечества невозможно оценить на¬
514ПРИЛОЖЕНИЯ К "ТОМАМ I—XII
стоящее и попытаться заглянуть в будущее. Карамзин
оказался среди тех мыслителей, которые стали
разрабатывать новые принципы понимания истории,
национальной самобытности, идеи преемственности в развитии
цивилизации и просвещения 8. В личном плане эти раздумья
вели его к поискам такого дела, такого труда, которые
могли бы остаться «памятником души и сердца». Он
приходит к убеждению, что стезя «к храму истинной мудрости»
скрывается «за завесой времен прошедших» 4. И она вела
Карамзина не в далекий мир античности, классических
древностей, а в историю Отечества. И тогда в творчестве
писателя все чаще стали возникать образы русской истории.
В 1792 г. в повести «Наталья, боярская дочь» он уже
утверждал, что «Старая Русь известна мне более, нежели
многим из моих сограждан» 5.
Исследователи давно пытаются установить, когда
писатель приходит к мысли посвятить себя истории. Еще
в середине XIX в. высказывалось мнение о том, что «тайное
намерение» писать историю восходит к временам тесного
общения Карамзина с новиковским кружком в 1785—
1789 гг. и даже «к первым юношеским предположениям» 6.
Но с уверенностью можно говорить лишь об увлечении
еще в Симбирске героями «Римской истории» Ш. Ролленя
(в переводе В. К. Тредиаковского). В доказательство
давнего существования т$ких планов обычно приводится
сообщение Карамзина в «Письмах русского
путешественника» о встрече в 1790 г. в Париже с П.-Ш. Левеком,
автором «Histoire de Russie, triee des chroniques originales,
des pieces autentiques et des meillieurs historiens de la
nation» (в России был в 1797 г. переведен только один том).
Размышляя о достоинствах и недостатках этого труда,
писатель приходил к неутешительному выводу: «Больно,
но должно по справедливости сказать, что у нас до сего
времени нет хорошей Российской Истории» 7. Текст этой
главы убеждает, что размышления о русской истории не
были импровизацией. Но глава появилась в печати только
в первом отдельном издании «Писем» (1797—1801) и, скорее
всего, написана после Т792 г. 8
Замысел проявить себя на новом, историческом, поприще
возник, по-видимому, уже после возвращения из
путешествия. Пушкин писал: «Когда первые труды Карамзина
были с жадностию принимаемы публикою, им образуемою,
когда лестный успех следовал за каждым новым произ¬
515
17*ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
ведением его гармонического пера, тогда уже думал он об
истории России и мысленно обнимал свое будущее
создание» 9. В 1797 г. писатель приходит к определенному
решению: «... займусь Историею. Начну с Джилиса; после
буду читать со вниманием Фергусона, Гиббона,
Робертсона — читать со вниманием и делать выписки, а там примусь
за древних авторов, особливо за Плутарха» 10. Эти заметки
для себя можно рассматривать как краткий план
подготовительного этапа, подхода к истории, предполагающего
специальное изучение классических трудов античности
и наиболее знаменитых английских историков. В 1800 г.
в записной книжке Карамзин уже набрасывает мысли о
пользе и значении истории, частично вошедшие в
«Предисловие» к «Истории государства Российского».
В 1801 г. в оде на коронацию нового императора
Карамзин публично заявил:
Монархі в последний раз пред Троном
Дерзнул я с лирою предстать;
Мне сердце было Аполлоном:
Люблю хвалить, но не ласкать;
Хвалил, глас общий повторяя.
Другие славные Певцы
От Муз припмут в дар^ венцы,
Тебя без лести прославляя:
Я в храм Истории иду,
И там.... дела Твои найду.
В примечании к стихотворению Карамзин
недвусмысленно пояснил: «Автор занимается Российскою Историею» и.
Но Александр I не откликнулся на обращение писателя,,
хотя оно не прошло мимо его внимания (автор в соответствии
с тогдашней традицией был награжден бриллиантовым
перстнем). И Карамзин принял предложение московского
книгопродавца И. В. Попова руководить изданием
журнала «Вестник Европы», в котором помещал свои
исторические повести, очерки и заметки. Получая по три тысячи
рублей в год, он надеялся «принужденною работою пяти
или шести лет купить независимость, возможность
работать свободно и писать единственно для славы — одним
словом, сочинять русскую историю, которая с некоторого
времени занимает всю мою душу» 12. Та же мысль звучит
и в письме к брату в июне 1803 г., где будущий историк
сообщал о желании «приняться за труд важнейший: за
516ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
Русскую историю, чтобы оставить по себе Отечеству не
дурной монумент» 13.
Обращение к императору было вызвано не только
заботами о материальной обеспеченности (Карамзин владел
лишь небольшим имением). Он понимал, что такой труд
невозможно написать без свободного доступа к рукописям
и документам в официальных хранилищах. Только «с
высочайшего дозволения» можно было обойти и цензурные
запреты. Эти мысли разделяли и ближайшие друзья
Карамзина. И. И. Дмитриев, поэт (будущийминистр юстиции),
убеждал его «просить звания историографа» у Александра I.
Посредником был избран их общий друг — М. Н.
Муравьев. Известный поэт-сентименталист, он преподавал
русскую словесность, историю и нравственную философию
молодому Александру I и был им назначен попечителем
Московского учебного округа, товарищем министра
народного просвещения и статс-секретарем. Карамзин внял
совету Дмитриева и в письме к Муравьеву 28 сентября
1803 г. просил «при случае» доложить императору о своих
намерениях. «Хочу не избытка, а только способа прожить
пять или шесть лет,— заключал он,— ибо в это время
надеюсь управиться с историей, и тогда я мог бы
отказаться от пенсии: написанная история и публика не
оставили бы меня в нужде» 14.
Ходатайства высокопоставленных друзей сыграли
свою роль. Да и сам Александр I, ученик республиканца
Ф. С. Лагарпа, демонстрировал в первые годы своего
правления внимание к делам просвещения.
Организовывались университеты, по существу была воссоздана
Российская Академия, новый устав получила
Петербургская Академия наук. Оказывалась поддержка научным
обществам, в том числе вновь образованному Обществу
истории и древностей Российских при Московском
университете. За научные и литературные труды ряд ученых,
писателей, переводчиков были награждены денежными
пособиями и ценными подарками. В 1802 г. сумма
государственных ассигнований на научные предприятия
составила почти 160 тыс. руб. 15
Еще в XVIII в. во многих европейских странах
подготовка исторических трудов нередко возлагалась на
специально назначаемых правительственными
распоряжениями лиц — историографов. В частности, последний
польский король Станислав-Август сделал историографом
•517ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
А. С. Нарушевича, поручив ему подготовку сочинения
по истории Польши. В России в 1744 г. Г. Ф. Миллер (со
ссылкой на европейскую традицию) предложил
организовать при Академии наук Исторический департамент
во главе с историографом для написания трудов по истории
и географии Российской империи. Определением
Канцелярии Академии он спустя два года был назначен
историографом (хотя и на иных, чем предлагал, основаниях),
но реально к созданию обобщающего исторического
сочинения так и не смог приступить 16. В 1802 г. адъюнкт
Московского университета М. Н. Баккаревич предложил
правительству создать журнал для публикации
правительственных распоряжений, статей, в том числе
исторических, а его редактора назначить «историографом
Российской империи» 17. Претендентом на это звание выступил
и М. Н. Антоновский, писатель, переводчик,
подготовивший «план» написания «Российской древней и
нынешней истории» 18.
Указ Александра I ставил подготовку труда по
истории России на иное, чем предлагал в XVIII в. Миллер,,
основание. В нем четко не определялось, что и к какому
сроку должно выйти из-под пера известного писателя.
Карамзин как историограф не был подчинен ни Академии
наук, ни какому-либо иному правительственному
учреждению. Указ скорее конституировал общественный, а не
должностной статус Карамзина как историографа, его
место в системе государственной службы оставалось
неясным. Не случайно современники оказывались в
затруднении при необходимости официального обращения к
Карамзину. Нередко ему писали: «Господину историографу»
(а слуги, случалось, объявляли при официальных приемах:
«Граф истории»).
Вместе с тем указ Александра I предоставлял
Карамзину важную привилегию — беспрепятственный доступ
в государственные и церковные архивы и библиотеки.
В глазах современников историограф как бы получал и
монопольное право на создание и публикацию
обобщающего труда по истории России 19. Сам Карамзин считал
«звание историографа» «государственным чином» и писал,
что «Россия должна всегда иметь историографа», так как,;
по его мнению, «и десять обществ не сделают того, что
сделает один человек, совершенно посвятивший себя
историческим предметам». Новый указ Александра I (1804)
518ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
внес большую ясность в положение Карамзина как
историографа. Им историк был пожалован из отставных
поручиков сразу в надворные советники, т. е. в седьмой
класс по Табели о рангах, что примерно соответствовало
профессорскому званию. Указ открывал возможность
получения очередных чинов и в будущем.
Указы не регламентировали должностных
обязанностей историографа. Показательно, что отчеты о своей
работе, направляемые статс-секретарям, сначала М. Н.
Муравьеву, а затем Н. Н. Новосильцеву, М. М. Сперанскому,
Карамзин писал исключительно по своей инициативе.
Статс-секретари возглавляли личный Кабинет или
Канцелярию императора, находившиеся «вне состава других
государственных учреждений» и, самое главное,
занимавшиеся делами, «стекающимися непосредственному
самого государя усмотрению и разрешению» 20.
Отчитываясь перед статс-секретарями, Карамзин доводил до
сведения императора информацию о своих исторических
занятиях, тем самым приравнивая их к важнейшим
государственным делам. В понимании Карамзина, он нес
не только должностную, но и моральную ответственность
за возложенное на него поручение перед императором и
Россией.
Императорские указы обеспечили историографу
условия для работы над «Историей». Перед ним вставали
теперь только научные, творческие вопросы. В письме
к Муравьеву Карамзин писал о желании «написать историю
не варварскую и не постыдную» для царствования
Александра I 21. Эти слова — одновременно и как бы оценка
предшествующих исторических трудов. Они заставляют
вспомнить о чрезмерно суровом приговоре, вынесенном
Карамзиным в «Письмах русского путешественника»
сочинениям по русской истории. Но к началу XIX в. научный
авторитет довольно многочисленных отечественных и
зарубежных работ, посвященных историческому прошлому
России, был серьезно поколеблен критическими
выступлениями в печати И. Н. Болтина, А. Л. Шлецера и др.
А перемены, происходившие в русской литературе, в
языке, во многом обязанные самому Карамзину, в глазах
русского читателя сделали труды этих авторов архаичными
и как явление «словесности».
Распростившись в феврале 1804 г. с журналом «Вестник
Европы», Карамзин смог наконец приступить к работе
519ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
над «Историей». Он намеревался за 5—6 лет «дойти до
Романовых», закончить свой труд и тогда опубликовать его
(Щербатову для этого потребовалось почти 20 лет). К
моменту назначения историографом Карамзин уже отчетливо
представлял для чего, как он будет писать, кому
предназначается его сочинение. Эти мысли в той или иной форме
высказывались им в ранних статьях, авторских
отступлениях в повестях, оттачивались в записных книжках, пока
не отлились в чеканные фразы «Предисловия». Приступая
к «Истории», Карамзин не собирался заниматься
специальными многолетними архивными разысканиями и
кропотливыми источниковедческими штудиями. Его привлекала
прежде всего историческая «живопись», возможность
в будущем труде «выбрать, одушевить, раскрасить», а «что
не важно, сократить» 22. В «образец» были избраны Тацит,
Юм, Робертсон, Гиббон, а не немецкие историки с их
«педантичной» ученостью, которую, как казалось
Карамзину, в полной мере может оценить лишь узкий круг
профессионалов. Историк мыслил свою читательскую
аудиторию в масштабах всей грамотной России, от царя
до «простых граждан», желая и просветить и наставить.
Вот как он говорил об этом позднее: «Яписал^для русских,
для купцов ростовских, для владельцев калмыцких, для
крестьян Шереметева» 23. I
В начале работы Карамзин лишь в общих чертах
представлял объем и структуру своего труда, да и все сложности,
ожидавшие его на этом пути. Даже в отношении
хронологического рубежа «Истории» не существовало
окончательного решения. Хотя в письмах историографа и
свидетельствах его современников говорилось о желании
закончить повествование рассказом о воцарении Михаила
Федоровича Романова, т. е. 1613 г., сохранились следы
и иных намерений. В примечаниях к третьему тому,
упоминая об Уложении Алексея Михайловича, он писал, что
о царском указе воеводам 1654 г., содержавшем выписки
из греческих законов, будет говорить «в истории XVII века»
и тогда представит «достопамятный указ в подлиннике» 24.
Первоначально Карамзин намечал подготовить шесть
томов «Истории», т. е. писать по тому в году, но,
окунувшись в работу, он со временем не раз менял свое
представление о задуманном предприятии. В первоначальные
планы вносили коррективы и логика исторического
повествования, и жизненные обстоятельства, и новые твор¬
520ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
ческие замыслы. Немалую роль сыграли и современные
политические события. Первый том историк задумал как
«Вступление», или «Введение», с рассказом о славянских
и других народах «до времен Рюрика». Во втором томе
предполагалось поместить «историю времени язычества»
и рассказ от «первых князей Варяжских» до смерти
вел. кн. Владимира I Святославича, т. е. о событиях
862—1014 гг. Том должен был завершаться «обозрением
гражданского и нравственного состояния древней России».
В третьем томе историк надеялся «дойти до Батыя», а
в четвертом — «до первого Ивана Васильевича», т. е. до
Ивана III.
Работа над «Историей» потребовала самоотречения,
отказа от привычного ритма и уклада жизни. По
образному выражению П. А. Вяземского, Карамзин «постригся
в историки». И. И. Дмитриев вспоминал, что историограф
в первые годы своей работы «ни об чем не мог думать, ни
об чем говорить, ничего не мог понимать,— кроме
предмета своих занятий» 25. Летом в подмосковном имении
Вяземских Остафьеве, зимой — в Москве по строгому
распорядку дня он осваивал сложное ремесло историка,
погрузившись в изучение груды исторических книг и
архивных документов.
В середине 1804 г. Карамзин уже докладывал
Муравьеву о завершении половины первого тома, намечая
закончить «второе отделение» — «описание физического и
нравственного характера древних славян, их правления
и веры» — зимой 1804/05 г. Первый шаг в задуманном
деле, по определению Карамзина, «был самый
труднейший». Но и дальше не легче. Второй том «Истории» был
готов только в марте 1806 г., и историограф был
вынужден признать, что каждая эпоха «имеет свои
затруднения». Через два года Карамзин сообщал Муравьеву, что
он завершает третий том, который «заключается»
описанием правления Владимира Мономаха. До рассказа об
эпохе ордынского нашествия оставалось еще сто лет.
И их описание представлялось историку «не столь
приятным», перед ним лежала «степь голая и печальная» 2б.
Первоначальный график работы оказалось выдержать не
просто. Отчитываясь 3 мая 1808 г. перед новым
статссекретарем Новосильцевым, Карамзин писал, что
заканчивает четвертый том «описанием нашествия Батыева» и
думает только «года через три или четыре дойти до вре¬
521ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
мен, когда воцарился у нас знаменитый дом Романовых»,
а затем представить написанное, чтобы получить
«высочайшее повеление к обнародованию» 27.
«Бредя вперед шаг за шагом» и лишь изредка находя
для себя в описании происшествий «места живописные»,
к лету 1808 г. историк закончил повествование об
«ужасном нашествии татар», а в следующем году — рассказ
о княжении Дмитрия Донского. Однако набранный темп
работы вновь затормозился. Находки в 1809 г.
Хлебниковского и незадолго до этого — Академического списков
Ипатьевской летописи потребовали более полугода
работы по дополнению и исправлению уже написанных
томов, хотя и спасли историографа, по его словам, «от
стыда» за ранее сделанное. Очевидно, тогда же Карамзин
изменил и первоначальную структуру своего
исследования: первые два подготовленных тома «Истории» были
объединены им в один, главы третьего и четвертого
составили два последующих тома.
Историк писал друзьям, что «живет в прошедшем» и
старина для него «всего любезнее», но современность
все настойчивее вторгалась в его затворничество.
Предсказанные им еще в «Письмах русского путешественника»
XIX веку «множество поразительных явлений» и «великие
перемены в политической системе Европы» сбывались.
«Часто хотелось бы мне укрыться в непроницаемом
уединении,— признавался Карамзин брату в августе
1809 г.,— чтобы ничего не слыхать о происшествиях
европейских. Как счастливы были наши отцы! мы не умели
ценить прежнего спокойствия Европы, а теперь осуждены
видеть гибель империй и ждать будущего со страхом,
или запасаться добродетелями стоиков, не весьма легких
для того, кто имеет семейство» 28. Вызывали опасения
и события в своем отечестве, прежде всего проект
государственных преобразований, подготовленный в этом году
М. М. Сперанским.
Познакомившись с сестрой императора великой
княгиней Екатериной Павловной и ее мужем принцем
Ольденбургским, обосновавшимися в Твери, Карамзин
сблизился с «тверской партией», объединившей недовольных
внешнеполитическим курсом Александра I и планами
внутренних реформ. По предложению великой княгини,
историограф начал работу над «Запиской о древней и
новой России» — своего рода оппозиционным манифестом,
522ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
Объявление о
«Истории
подписке на первое издание
государства Российского»
(1816 г.)
523ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
ярко отразившим историко-политические взгляды
Карамзина. В промежутках между многочисленными поездками
в Тверь он старался не оставлять и исторических
занятий, «вернуться от настоящего к давно минувшему, от
шумной существенности к безмолвным теням, которые
также некогда на земле шумели», но мало продвигался
вперед. Весной 1811 г. состоялось важное событие в
жизни историографа и в судьбе его труда. 20 марта в письме
Дмитриеву он сообщил, что встречался в Твери с
Александром I и более двух часов «читал ему свою Историю»,
которая была выслушана «с непритворным вниманием и
удовольствием». Тогда же состоялся разговор с
императором, во время которого Карамзин возражал против
задуманных Александром I политических реформ, а
великая княгиня Екатерина Павловна передала
императору Карамзинскую «Записку о древней и новой России».
«Время летит, а История моя ползет»,— жаловался
Карамзин в одном из майских писем 1811 г. Отдыхая за
«историческим сочинительством» от поездок в Тверь,
историк только летом этого года окончил пятый том своего
труда, посвященный рассказу о событиях 1363—1462 гг.
и включающий главу о состоянии России до нашествия
ордынских завоевателей, и подошел к началу
«действительной истории Российской монархии». ІкЖивем в
тишине сельской,— писал он Дмитриеву.— Работаю усердно
и готовлюсь описывать времена Ивана Васильевича. Вот
прямо исторический предмет! Доселе я только хитрил и
мудрил, выпутываясь из трудностей. Вижу за собой
песчаную степь африканскую, а перед собой величественные
дубравы, красивые луга, богатые поля и пр.» В феврале
1812 г. Карамзин готовился перейти к XVI столетию, но
судьба распорядилась иначе.
Французские войска перешли Неман, русские начали
отступать. Тревожные сообщения об этом отодвинули
мирные труды историографа. «Я совсем не могу заниматься
моею обыкновенною работою»,— писал Карамзин в июле
1812 г. В августе он переехал из Остафьева в Москву и
отправил один экземпляр написанных томов «Истории»
(«лучший и полный») в Ярославль (с уехавшей туда
женой), а другой — в Московский архив Коллегии
иностранных дел, готовившийся к эвакуации в Нижний
Новгород. «Я простился и с Историей,— сообщал Карамзин
Дмитриеву 20 августа,— и готов умереть за Москву» 29.
524ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
Он считал, что, будучи государственным историографом,
не имеет права «подавать пример робости», и мечтал даже
вместе с ополчением — «московскою удалою дружиною»—
примкнуть к сражающейся армии. По воспоминаниям
современников, в самые тяжелые дни Карамзин не
сомневался в успешном исходе войны с Наполеоном и
предсказывал «уже тогда начало очищения России от неприятеля
и освобождение целой Европы от несносного ига
Наполеонова» 30. Москву он покинул только накануне
вступления в нее французов, «не приняв мер для сохранения
библиотеки», находившейся в городской квартире
историка.
Соединившись с семьей в Ярославле,: Карамзин
переехал в Нижний Новгород, который стал местом его
почти девятимесячного пребывания. Оторванный от
любимых занятий, «как рак на мели: без дела, без
материалов, без книг, в несносной праздности» 31, он тяжело
пережил известия о пожаре Москвы и гибели в его пламени
своей и других московских библиотек. Перечитывая
Тацита и Монтеня, историограф одновременно мучительно
размышлял над удивительными поворотами современной
ему истории. Несмотря на отсутствие необходимых
материалов, его рука вновь тянулась к перу. «Желаю
работать: только не имею всего, что надобно»,— делился он
с А. Ф. Малиновским 32.
В июне 1813 г. семья Карамзиных возвратилась в
Остафьево, где чудом уцелели остававшиеся древние
рукописи, а осенью перебралась в Москву, в дом, снятый на
Воздвиженке. Уже около десяти лет искал Карамзин
в отечественном прошлом ответы на самые
животрепещущие вопросы современности. Еще в Нижнем Новгороде
он пришел к мысли о том, что пора подвести итоги
сделанному, выпустив в свет написанные тома «Истории». К
этому подталкивал и новый замысел, постепенно все больше
и больше захватывавший Карамзина. Всего несколько лет
назад историк размышлял над подвигом
соотечественников, сбросивших иго ордынского завоевания. Он
отчетливо осознавал глубокую историческую связь между
двумя величайшими событиями в истории его родины —
изгнанием татаро-монгольских и наполеоновских полчищ.
Современность предстала перед историографом во всем
величии и грозности эпохальных событий, менявших
судьбы мира и отечества. Теперь ему казалось, что имен¬
525ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
но она преподносит самые убедительные политические и
нравственные уроки. И потому Карамзин в своих мыслях
все чаще и чаще задумывается над тем, чтобы «посвятить
остаток дней своих» написанию истории Отечественной
войны 1812 г. с подробным экскурсом в предшествующие
ей события, в историю Французской революции. Новыми
планами он делится с друзьями, а в марте 1814 г.—
с вдовствующей императрицей Марией Федоровной.
Поддержанный ею, Карамзин желал «смело приступить к...
описанию великих происшествий нашего времени»* но
понимал, что не может взяться за перо «без особенного
повеления государя», Только получив его и опубликовав
написанные к тому времени шесть томов, он собирался
посвятить «остаток» своих способностей «новейшей,
современной» истории, в противном же случае намерен был
продолжать «царствование Ивана Васильевича»33. Этот
план так увлек Карамзина, что он готов был
пожертвовать даже самой эффектной, по его мнению, частью
«Истории» — описанием правления Ивана Грозного. И
потому летом спешил закончить рассказ о времени
Василия III и лишь «мысленно» смотрел на эпоху Ивана
Грозного: «Какой славный характер для исторической
живописи! Жаль, если выдам Историю без сего
любопытного царствования, она будет как павлин без
хвоста»,—писал он А. И. Тургеневу»34.
Рассчитывая на ходатайство Марии Федоровны,
Карамзин в мае того же года в примечании к большому
поэтическому произведению «Освобождение Европы и
слава Александра I» 35 объявил о своем намерении
приступить к описанию Отечественной войны 1812 г. (как
когда-то в оде на коронацию Александра I — о «сочинении
Российской Истории»), Таким образом, издание уже
готовых томов «Истории» и воплощение нового замысла
оказались тесно связанными между собой. Но «развязать»
их мог только император, возвращение которого из-за
границы затягивалось. Откладывалась и встреча
историографа с ним, от которой столь многое зависело в его
судьбе. «Не могу сказать, когда буду в Петербурге,— писал
Карамзин в апреле 1815 г. Д. М. Полторацкому.—
Печатание древней Истории требует мира и спокойствия —
погодим» 36.
А пока он погрузился в привычную работу и весь
1815 год был занят царствованием Ивана Грозного. «Уп-
526
ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
равлягось мало-помалу с царем Иваном,— сообщал
Карамзин в сентябре А. И. Тургеневу.— Казань уже взята,
Астрахань наша, Густав Ваза побит и Орден меченосцев
издыхает, но еще остается много дела и тяжелого: надо
говорить о злодействах, почти неслыханных» 37. В начале
декабря 1815 г. Карамзин закончил «Предисловие» *.
К этому времени окончательно сложилась структура
подготовленной части «Истории», распределение материала
по томам и их число.
В январе 1816 г. восемь аккуратно переписанных
томов «Истории» уже лежали на столе Карамзина. Написано
было и страниц 20—30 девятого тома о «жестокостях»
Ивана Грозного 38. Историографа теперь обуревали
сомнения: издавать восемь или после завершения девять томов.
Эти колебания отразились даже в «Предисловии» к
опубликованному труду, где он писал о том, что «с охотою и
ревностию» посвятил 12 лет, «лучшее время моей жизни,
на сочинение сих осьми или девяти Томов». Дальнейший
ход событий окончательно разрешил сомнения. В конце
1815 г. Александр I возвратился в Россию, и Карамзин
поспешил в столицу для встречи с ним.
Накануне отъезда историографа охватили сомнения
в успешном исходе задуманного. Не тольіко годы и
бурные события недавних лет отделяли Кармзина от
памятных встреч с «высочайшим заказчиком» в тверском салоне
великой княгини Екатерины Павловны, где император
с большим интересом слушал отрывки из «Истории». За
чтениями последовала «Записка о древней и новой
России» с резкой критикой внутренней и внешней политики
Александра I и его министров, с нелицеприятной
оценкой деятельности и его предшественников на русском
троне. Император остался тогда недоволен «Запиской».
В литературе можно встретить мнение даже об опале,
постигшей историографа 39. Теперь Карамзину
оставалась только надежда. Оснований же для его
неуверенности было более чем достаточно. Холодно встреченная
* В первом издании отсутствует дата в «Посвящении»
Александру I. Ее появление во втором издании явно связано с
критическим отношением к «Посвящению» даже близких Карамзину людей,
например А. И. Тургенева, считавших, что оно льстит императору.
Дата во втором издании должна была ответить на эти обвинения
и показать, что «Посвящение» написано искренне и до того, как на
историографа вылился поток царских милостей в 1816 г.
528ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
императором «Записка» являлась как бы
историко-публицистическим продолжением «Истории», на дальнейшую
судьбу которой «Записка» вольно или невольно
набрасывала тень неопределенности. Да и неясность положения
государственного историографа, вынужденного
добиваться встречи с Александром I, чтобы получить согласие на
издание «с высочайшего соизволения», не прибавляла
уверенности. Необходимость просить за себя всегда казалась
Карамзину унизительной. Это было чуждо характеру и
убеждениям историографа, стремившегося сохранять свою
независимость и при дворе. И потому еще до отъезда
в Петербург он собирался взять «с собою запас терпения,
уничижения, нищеты духа» 40. В письме к брату
Карамзин признавался: «Знаю, что могу съездить и
возвратиться ни с чем. По крайней мере, надобно испытать это: уже
не время откладывать печатание «Истории», стареюсъ и
слабею не столько от лет, сколько от грусти» 41.
Столица встретила его суетой гостеприимных обедов
и чаепитий в домах старинных друзей и знакомых,
светских приемов и балов, разноголосицей отношений и
мнений. Но за всем этим — заботы об «Истории», в
доверительных, за полночь беседах с приятелями, в светской
любезности официальных встреч с сановными
завсегдатаями петербургских салонов. Вокруг имени Карамзина
и его труда закипали споры. Давний враг П. И.
Голенищев-Кутузов старался доставить графу А. А.
Аракчееву свой очередной донос на историографа. Настороженно
встретил историка и, по его определению, «левый
крылос» — петербургские вольнодумцы. Карамзин с обидой
сообщил жене, остававшейся в-Москве: «Нашелся один
человек, старый знакомец, который принял весьма
холодно и объявил, что ему известен мой образ мыслей,
contraire aux idees liberales [противный свободолюбивым
мыслям]» 42. «Согревался» он лишь в веселом кругу
«арзамасцев», молодых поклонников его литературного
таланта, избравших его как «патриарха» почетным членом
своего неофициального объединения и стремившихся, по
выражению Вяземского, «не допускать до него холодный
ветр Невы».
Стараясь создать благожелательное общественное
мнение о своем труде, Карамзин решил не ограничиваться
чтениями «Истории» у императрицы. Марии Федоровны,
где его однажды слушали более трех часов. Он рискнул
529ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
пойти на. своего рода публичные чтения: трижды
выступал с ними у известного любителя древностей, мецената
графа Н. П. Румянцева, дважды в «Арзамасе», по
одному — у А. И. Тургенева и в салоне графини А. Г.
Лаваль. «Действие удовлетворяло моему самолюбию»,—
писал историк жене. По воспоминаниям современника, на
этих «домашних чтениях» «везде сыпались на автора
похвалы, которые он принимал без услады и восторга,
просто, с неподражаемой добродетелью» 43.
И все же, несмотря на успех чтений, главное —
встреча с императором — откладывалась. Не раз доходили до
Карамзина известия о том, что Александр I вот-вот готов
принять его. И он весь день не выходил из дома,
любезно предоставленного ему Е. П. Муравьевой, вдовой
М. Н. Муравьева, но надежды и ожидание оказывались
тщетными. Было понятно, что дело не только в занятости
императора празднествами по случаю бракосочетания
великой княгини и государственными делами. Сам
Карамзин считал издание «Истории» делом не личным, а
государственным и, не скрывая обиды, сообщал в письмах
к жене, что его «держат здесь бесполезно и почти
оскорбительным образом». Он демонстративно говорил «всем»,
что имеет «одну мысль — об отъезде». Наконец, написал
жене, что около 10 марта собирается просить
обер-гофмейстера о дозволении вернуться в Москву, к семье.
Тем временем граф Н. П. Румянцев, широко
финансировавший исторические разыскания, публикацию
исторических исследований и документов, предложил
Карамзину, в случае отказа Александра I, издать на его
средства «Историю» с единственным условием — поместить на
титульном листе графский герб. В эти тяжелые для себя
дни Карамзин решил все же отклонить столь лестное
предложение, которое было бы большой честью для любого
другого историка того времени. Он считал, что «честь»
государственного историографа не позволяет печатать его
труд на средства «частного лица», хотя и бывшего в
недавнем прошлом государственным канцлером и министром.
В письме жене он писал категорически: «Я рад, что у нас
такие бояре, но скорее брошу свою Историю в огонь,
нежели возьму 50 тысяч от партикулярного человека.
Хочу единственно должного и справедливого, а не
милостей и подарков» 44.
Обстановку этого полуторамесячного ожидания импе¬
530.ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
раторского приема рисуют воспоминания декабриста
Ф. Н. Глинки, чиновника по особым поручениям при
петербургском военном генерал-губернаторе М. А.
Милорадовиче. Он считал своим долгом сообщать Карамзину
«взгляды разных партий и значительных единиц» на
«Историю». Как писал Глинка, «об ином Николай
Михайлович уже слышал и знал, о другом догадывался, а
некоторые вещи были для него еще новы. Уже обе государыни
были на стороне Карамзина, многие влиятельные особы
стояли за него, но все чего-то недоставало» 45. А
«недоставало», как свидетельствует Глинка и о чем говорили
Карамзину его петербургские друзья, рекомендации
всесильного временщика Аракчеева. Карамзин об этом
прекрасно знал, но не спешил заручиться его поддержкой.
Между тем у самого Аракчеева могли быть основания
для неприязни к Карамзину. Вероятно, он был знаком
с «Запиской о древней и новой России», где было
высказано немало нелестных слов и в адрес военного министра,
пост которого занимал одно время Аракчеев.
Однако общественное мнение и заочная слава
«Истории» сделали свое дело. Аракчеев сам пригласил уже
вконец отчаявшегося историка. Встреча была короткой, но
многообещающей: граф заявил, что будет .
ходатайствовать о приеме Карамзина императором. И все решилось.
По-видимому, вскоре после приема Аракчеевым О. П.
Козодавлев, давний литературный товарищ Карамзина,
ставший министром внутренних дел, поспешил сообщить
приятные новости: «Сверх денег на издание „Истории41 и
сверх чина, думаю я, будете Вы пожалованы Кавалером
св. Анны 1-го класса, т. е. через плечо» 46. И
действительно, 16 марта Карамзин получил аудиенцию у
Александра I, который был подчеркнуто деловит в решении
волновавшего историка вопроса об издании «Истории». В тот же
день историограф был произведен в статские советники,
пожалован орденом и получил из средств Кабинета
60 тыс. руб. на издание восьми томов своего труда.
Средства от его будущей продажи поступали в распоряжение
автора. Кроме того, на лето ему с семьей предоставлялся
дом в Царском Селе.
Несомненно, это был своеобразный политический жест
императора, даже не прочитавшего в то время труд
Карамзина. И он оказался верным. Щедрость Александра I
произвела впечатление. И. И. Дмитриев, много лет спустя
531ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
вспоминал, что «ни один из' наших монархов не
награждал с таким блеском авторские заслуги и ни один из
наших писателей не был отличен столь почестью» 47. Поток
«милостей» поразил современников. Как о сенсационной
новости об этом сообщал даже в Лондон графу С. Р.
Воронцову его петербургский корреспондент И. М.
Лонгинов 48.
В конце марта и в апреле в журналах появились
объявления о завершении Карамзиным работы над восемью
томами «Истории» 49. В мае семья историографа переехала
в Петербург. Лето прошло в работе по подготовке
рукописи к печати и в поисках типографии. Карамзин сообщал
в июне друзьям, что «часто сидит с пером в руках». В
августе он взялся пересматривать «ноты» — примечания
к труду, тревожась, что они могут показаться «скучными»
читателям. Тогда же он, очевидно, редактировал и свое
«Предисловие». Об этом вспоминал А. С. Пушкин в
письме к брату в 1824 г.: «Библия для христианина то же, что
история для народа. Этой фразой (наоборот) начиналось
прежде предисловие „Истории44 Карамзина. При мне он
ее и переменил» 50. В пушкинском изложении эти строки
очень близки «Мыслям об истории», написанным
Карамзиным еще в 1800 г.: «Что Библия для Христиан, то
История для народа» б1. Это один из немногих известных
примеров «автоцензуры» историографа, о чем размышлял
Пушкин: «...государь, освободив его от цензуры, сим
знаком доверенности некоторым образом налагал на
Карамзина обязанность всевозможной скромности и
умеренности» 52. Опасаясь недовольства деятелей церкви
сравнением истррического сочинения и Библии, историограф
посчитал за благо изменить эту (и только ли одну эту?)
фразу.
Переговоры с типографщиками оказались делом
нелегким: то не удовлетворяла высокая цена за печатание,j
то качество набора. Сетования на это встречаем не только
в переписке Карамзина. О том же писали и другие
современники, с нетерпением ожидавшие выхода «Истории»,,
в частности лицейский товарищ Пушкина А. М. Горчаков.
В его письме имеется и интересное сообщение о том, что
«некоторые из наших [т. е. лицеистов], читавшие из нее
[«Истории»] отрывки, в восхищении» 53. Круг
читателейслушателей труда Карамзина, таким образом, продолжал
расширяться до выхода его из печати. Историограф уж;
532ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
был готов махнуть рукой на бесплодные переговоры
с петербургскими книгоиздателями и возвратиться в
Москву, где находилась хорошо известная ему
типография С. А. Селивановского, одна из лучших в России.
С этим издателем он начал переговоры, однако
Александр I снова сделал широкий жест. По словам
Карамзина, император без просьбы с его стороны «велел» печатать
«Историю» в типографии Главного штаба, причем на тех
условиях, которые могут устроить историографа.
Ио и это распоряжение не устранило всех препятствий
на пути карамзинского труда к читателю. Типография,
по выражению историка, «смотрела медведем», «делала
всякие досады»® В уже упоминавшемся письме Лонгинова
к Воронцову в Лондон приводятся яркие подробности
переговоров историографа с типографией. «Недавно,—
писал он,— я присутствовал на последнем
урегулировании, сделанном Карамзиным и Закревским по изданию
I тома „Истории44. Закревский особенно старательно
заботился, чтобы выбрать мерзейшего качества бумагу и
наиболее черную, на том основании, что она стоит только
43 рублей. Эта скупость меня возмутила» 54. Вскоре
прибавились и новые «досады». То не было достаточного
количества бумаги, то оказались малы типографские
станы. Набор шел медленно. Отсутствовало необходимое
количество шрифта, почему примечания к первым томам
пришлось набирать разными шрифтами, корпусом и
петитом. Только в начале октября стала поступать
корректура первого тома.
Однако неожиданно после этого набор был остановлен
генералом А. А. Закревским, потребовавшим цензурного
разрешения. Письмо Карамзина к министру народного
просвещения и духовных дел А. Н. Голицыну от 14 окт
тября 1816 г. отразило этот примечательный факт,
связанный с изданием «Истории». Историограф, ссылаясь на
высочайшее повеление и на то, что академики и
профессора не отдают своих сочинений в публичную цензуру,
просил помощи в освобождении его труда «от плена
татар». Государственный историограф, писал он, «должен
разуметь что и как писать; собственная его
ответственность не уступает цензорской, надеюсь, что в моей книге
нет ничего против веры, государя и нравственности, но,
может быть, что цензоры не позволят мне, например,
говорить свободно о жестокостях царя Ивана Васильеви¬
533ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ І-ХІІ
ча. В таком случае, что будет История» 55. Письмо
возымело надлежащее действие: 23 октября Голицын
сообщил, что император «высочайше указать соизволили
печатать оную [«Историю»] без цензуры, каковая
высочайшая воля сообщена уже мною кому следовало для
исполнения» 56.
В конце месяца Карамзин по-прежнему жаловался,
что «История печатается худо и весьма худо». Для
ускорения издания он передал сначала второй, а затем и ряд
других томов в типографии Медицинского департамента
и Сената. К весне 1817 г. в наборе было уже шесть томов,
но только в мае был полностью напечатан первый том
«па простой белой бумаге». Издание «веленевых
экземпляров» еще не было завершено. Выходящие тома
посылались Дмитриеву с просьбой их «никому не давать» и
сообщать «дружеские замечания». Судя по письмам
Карамзина, его друг сделал ряд замечаний, преимущественно
литературного характера. Историограф отвечал: «Винюсь:
едва ли не умышленно отступал я от формы в де дикции,-
для краткостиЬ В первых трех томах скоро
обнаружился типографский брак, поэтому отдельные страницы
пришлось перепечатывать заново. По словам Карамзина,;
эти «вставные листочки» доставляли Іему много хлопот.
Еще летом 1816 г. историограф попытался продолжить
работу над очередным томом «Истории», но потом
жаловался, что, переехав в Петербург из Царского Села,
«не прибавил ни строки к IX тому!». Заботы по изданию
отнимали все свободное время. К тому же Карамзин
отвлекался и другими делами. Он не оставлял мысли
добиться права на подготовку истории Отечественной войны
и осенью 1816 г., по-видимому, подал записку об этом
Александру I 57. О непосредственной реакции на нее
ничего не известно. Но о решении императора можно
судить по косвенным данным. В ноябре этого года А.
Жомини, известному французскому военному теоретику и
историку, перешедшему на русскую службу, было
поручено подготовить на французском языке описание военной
кампании 1812—1815 гг., уделив преимущественное
внимание зарубежным походам русской армии. Намерения
Карамзина подробно рассмотреть причины
наполеоновских войн и сосредоточиться на «достопамятной
кампании» 1812 г., изобразив подвиги русской армии в
Германии и во Франции «краткими, но сильными чертами» 58t
534ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ І-ХІІ
Титульный лист I тома второго издания
«Истории государства Российского»
(1818 г.)
535ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
расходились с замыслами Александра I, рассчитывавшего
иа прославление своей роли освободителя Европы. В
следующем, 1817 г. Карамзин потратил «несколько времени»
на составление для императорской семьи «Записки о
московских достопамятностях», где в остропублицистической
форме затронул ряд злободневных проблем общественной
жизни России после войны 1812 г.
В конце 1817 г. журнал «Сын Отечества» объявил, что
«Русская история» Карамзина будет отпечатана «месяца
через два» и желающие могут на нее подписаться.
Редактор журнала счел необходимым опровергнуть толки
«невежд», думавших, что «История» «написана тем же самым
слогом», как «Бедная Лиза», «Наталья, боярская дочь» и
другие ранние повести Карамзина. В номере,
подписанта^ января 1818 г., читатели извещались о выходе в свет
восьми томов 59. 28 января Карамзин написал Дмитриеву
о своей поездке в Москву к находившемуся там
императору, чтобы поднести ему свой труд. А в известиях «Сына
Отечества», датированных 1 февраля, уже объявлялось
о продаже «Истории» «в Захарьевской улице, близ
Литейного двора, в доме Баженова, во флигеле у
комиссионера Александра Косматова». В следующем номере
появилась и первая, пока еще краткая, печатная оценка
труда, предваряющая бурную полемику, вскоре
развернувшуюся на страницах русской периодики и в обществе 60.
Читательский и книготорговый успех «Истории»
хорошо известен. Ярче всего передают своего рода ажиотаж*
который охватил русское общество, знаменитые строки
Пушкина. Дмитриев сообщал в Варшаву князю
Вяземскому: «История нашего любезного историографа у всех
на руках и на устах: у просвещенных и профанов, у
словесников и словесных, а у автора уже нет ни одного
экземпляра. Примерное торжество русского умоделия» 61.
Огромный для того времени тираж серьезного
исторического сочинения — 3 тыс. экземпляров — был
реализован меньше чем за месяц. Это «беспримерное» явление
поразило современников и даже самого автора.
Исторические исследования в те годы выходили тиражом от 300
до 1200 экземпляров, обычный же тираж составлял около
600 экземпляров. Чаще всего и такие тиражи
расходились далеко не полностью, в том числе и образцовые
научные исследования участников Румянцевского кружка 62.
Цена издания — 55 руб. за восемь томов — приблизи¬
536ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
тельно соответствовала средним ценам на книжном рынке
России 1810—1820 гг. Вскоре достать «Историю» можно
было только «с великим трудом и за двойную полти
цену» 63.
Этот феномен объясняется тем, что труд Карамзина
нашел читателя во всех слоях образованной части
русского общества. Его с жадностью читали не только
взрослые, но и юные читатели. Об этом вспоминал декабрист
Ш. В. Басаргин, учившийся в Московском училище
колонновожатых 64~65. Конечно, основным читателем были
дворяне, но на «Историю» подписалось немало купцов,
хотя большинство из них были книготорговцами и
приобретали «Историю» главным образом для перепродажи.
Среди подписчиков оказались и читатели из народа. Об
этом не без удивления писал Карамзин 27 февраля 1818 г.
В. Н. Каразину: «Вообразите, что в числе сибирских
субскрибентов [подписчиков] были крестьяне и солдаты
отставные!», объясняя такой интерес к своему сочинению
«любопытством публики или успехами нашего
образования» 66. Хотя, вероятно, основная часть тиража поступила
в непосредственную продажу в Петербурге, география
подписки на первое издание оказалась необычайно
широкой. В декабре 1817 г. насчитывалось уже свыше 400
«иногородних» подписчиков (без Москвы). 50 экземпляров
выписали в Иркутске и 2 — в Париже. Не менее 25
экземпляров закупило Министерство иностранных дел для
рассылки в русские посольства и миссии за границей 67.
Тираж первого издания не смог полностью
удовлетворить спрос. Сверх него были получены заявки еще на
600 экземпляров, поэтому в апреле 1818 г., по
предложению петербургских книготорговцев братьев Слёниных,
Карамзин продал им за 50 тыс руб. права на второе
издание с рассрочкой выплаты на пять лет. Он писал, что
пошел на это «неохотно», скептически оценивая
перспективы сбыта второго издания. В целом оба издания
принесли и должны были еще приносить несколько лет доход,
успокоив «экономическую заботливость» историографа.
В мае 1818 г. в известной петербургской частной
типографии Н. И. Греча начали набирать второе издание.
Снова Карамзин занялся корректурами, одновременно
проводя существенную стилистическую правку «Истории»,
внося дополнения, устраняя фактические ошибки,
обнаруженные друзьями и доброжелательными критиками
537ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
К. Ф. Калайдовичем, А. Ф. Малиновским, 3. Я.
Ходаковским и другими современниками. Первые три тома
второго издания вышли в свет уже в 1818 г., последний,
восьмой — в начале 1821 г. На это издание также объявля--
лась подписка. Продажа книги производилась не только
в Петербурге, но и в Москве и Киеве, где она стоила
дороже, от 75 до 85 руб. Реализация «Истории» оказалась
уже не столь успешной. Часть тиража «осела» у Слёниных
и была окончательно распродана только после их смерти,
(правда, имеется свидетельство, что из 3000 экземпляров
второго издания, «несмотря на дорогую цену», у
книготорговцев осталось всего сотни две с небольшим) 68.
Вскоре к этим издательским хлопотам добавились
новые. Сразу же после выхода в свет первых восьми томов
первого издания известный немецкий писатель и
драматург А. Коцебу опубликовал перевод отрывков из
«Истории» в издававшемся им журнале «Literarisches
Wochenblatt» 09 и обратился к Карамзину с предложением
перевести на немецкий язык весь его труд. Почти
одновременно аналогичное предложение поступило от французских
литераторов Фюсси-Лаисне и А. Жюльена. К переводу
на французский язык «Истории» приступили и два
французских педагога, живших в России,— Сен-Тома и
Жоффре. Их перевод начал выходить в свет в Париже
в 1819 г. 7°. На немецкий язык «Историю» изъявил
желание перевести брауншвейгский писатель Д. В. Солтау, но
историограф предпочел дать разрешение на такой перевод
(со второго издания) директору Царскосельского лицея
Ф.-Л.-А. Гауеншильду и учителю немецкого языка в
Благородном пансионе при Лицее В. А. Эртелю
(двоюродному брату поэта Е. А. Баратынского). В работе принимал
участие также писатель, переводчик и журналист А.
Ольдекоп. Перевод начал выходить в Риге с 1819 г. 71
В августе 1818 г. Карамзин писал Дмитриеву: «Не
знаю, куда деваться от переводчиков моей „Истории44,
немецких и французских: я не искал их» 72. Беспокоясь
за точность передачи своих мыслей, он решил принять
посильное участие в работе над переводами. По совету
историка, во французское и немецкое издания были
внесены изменения, особенно в «Предисловие». В 1820-е годы
полностью или частично труд Карамзина переводился на
итальянский 73 и китайский74 языки. «История»
издавалась на славянских языках — сначала на польском 75л
538ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ І-ХІІ
а в 1826 г. известный сербский общественный деятель
Г. Магарешевич, напечатав свой перевод третьей главы
первого тома труда Карамзина, предложил издать все
тома 76. Подобного успеха за рубежом до этого не знало
ни одно сочинение русского историка.
Общественный и литературный резонанс первых
восьми томов «Истории» в России и за рубежом оказался
настолько велик, что даже Российская Академия, давний
оплот литературных противников Карамзина,- вынуждена
была признать его заслуги. В июле 1818 г/ историограф
был избран в ее состав на «упалое место» (т. е. вместо
умершего Г. Р. Державина). 5 декабря по предложению
президента академии А. С. Шишкова Карамзин выступил
с речью на торжественном годичном собрании Академии.
Высоко оценив предшествующую деятельность
Российской Академии, он предложил ее членам сосредоточить
усилия на «систематическом образовании» русского
языка, критическом обозрении российской словесности,
воспитании вкуса, «ума и чувства народного», развитии
самобытности в отечественной литературе 77.
Читательский успех первых восьми томов «Истории»
придал Карамзину новые силы для дальнейшей работы.
Но условия, в которых он раньше жил и писал свой труд,
изменились. «Затворничество» историка кончилось.
Отныне имя и труд Карамзина на долгие годы стали
сопровождать журнальная полемика, споры, эпиграммные
битвы. «Тишины» и уединения не было ни в петербургской
квартире, ни в Царском Селе. Тяготила близость к
царскому двору. «Я не придворный!»— не раз заявлял в
переписке Карамзин. В разговорах с глазу на глаз с
Александром I он не скрывал своего критического отношения
ко многим мероприятиям и решениям правительства,
в духе «Записки о древней и новой России» 78. А после
подачи в 1819 г. императору еще одного
публицистического сочинения «О Польше» и многочасового спора с ним
Карамзин посчитал, что «навеки» расстался с
Александром I. Но до разрыва вновь не дошло.
А работа над продолжением девятого тома «об
Ивашке», которую историограф с нетерпением предвкушал еще
в 1811 г., затянулась. В письмах Карамзин не раз
жаловался, что том лишь «изредка пишется», «в месяц не
прибавил ни строки». И одновременно он не мог освободиться
от сомнений в возможности его издания. «В самом деле2—
539ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
писал историк Дмитриеву,— мне трудно решиться на
издание 9-го тома: в нем ужасы, а цензурою моя совесть.
Я говорил об этом с Государем: он не расположен метать
исторической откровенности, но меня что-то
останавливает. Дух времени не есть ли ветер? А ветер переменяется.
Вопреки твоему мнению, нельзя писать так, чтобы
невозможно было прицепиться» 79.
Карамзин вновь рискнул устроить публичное чтение
уже девятого тома «Истории». Поводом стало награждение
его золотой медалью Российской Академии. 8. января
1820 г. он больше часа читал «о перемене Иоаннова
царствования, о начале тиранства, о верности и геройстве
россиян, терзаемых мучителем». Чтение произвело
огромное, но неоднозначное впечатление, особенно в
официальных кругах. Присутствовавший на заседании митрополит
Филарет вспоминал: «Читающий и чтение были
привлекательны, но читаемое страшно». Он считал, что история
выполнила бы свою обязанность, осветив лишь лучшую
часть царствования Грозного, а не рисовала бы «многими
мрачными, резкими чертами» русского царя 80.
В 1820 г. работа по подготовке второго издания
закончилась и Карамзин смог полностью посвятить себя
описанию царствования Ивана IV, мечтая завершить его к
лету. Переписка с директором Московского архива
Коллегии иностранных дел А. Ф. Малиновским, его
добросовестным помощником, заполнена в этот год просьбами
прислать новые и новые источники. В Петербург почти
каждый месяц прибывали ящики с «архивскими
бумагами». В июне 1820 г. Карамзин приступил к описанию
истории присоединения Сибири. «Пишу о твоем Герое
Ермаке,— сообщал он Дмитриеву,— но жалуюсь на
худые материалы: ищу и не нахожу ничего характерного;
все бездушно,— а выдумывать нельзя» 81. К счастью,
усилия Карамзина по розыску новых источников увенчались
успехом: в библиотеке графа Н. П. Румянцева и в
коллекции историка Г. И. Спасского обнаружились
сибирские летописи.
Работа над девятым томом благополучно пошла к
завершению. В сентябре на него была объявлена
подписка 82. Однако вновь встал вопрос о цензуре. Новый
министр внутренних дел В. П. Кочубей потребовал
цензурного разрешения на издание, но, ознакомившись с
письмом Голицына 1816 г. о «высочайшем распоряжении»3
540ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
9 ноября сообщил Карамзину, что «дано уже
содержателю типографии господину Гречу надлежащее указание» 83.
В январе 1821 г. рукопись была передана в
типографию, а 21 мая девятый том поступил в продажу по цене
15 руб. Вместе с первыми восемью томами второго
издания он стоил 87 руб. в Петербурге, 95 — в Москве и
100 руб.— в других городах. Общественный резонанс
девятого тома был не меньший, если не больший, чем
первых восьми томов. Декабрист Н. И. Лорер в своих
воспоминаниях передал слова одного из очевидцев,
который говорил, что «в Петербурге оттого только такая
пустота на улицах, что все углублены в царствование
Иоанна Грозного» 84. Многие современники считали этот
том лучшим из всех написанных к тому времени: по
стилю, усилению эмоционального,
литературно-художественного начала. Здесь преодолеваются «летописные»
стилевые тенденции прозы первых томов, их внутренняя
замкнутость, изолированность отдельных фрагментов
текста 85. Изменяются и акценты в историческом
повествовании. В центре внимания историка теперь оказывались
русские государи-тираны5 по его словам, «бедствие для
человечества».
Заканчивая том об Иване IV, Карамзин уже торопил
Малиновского с присылкой материалов для следующего.
Он «спешил к цели», желая «посадить Романова на трон
и взглянуть на его потомство до нашего времени, даже
произнести имя Екатерины, Павла и Александра с
историческою скромностию» 86. В первых числах марта 1821 г.
«несколько строк» десятого тома было уже написано. В
августе Карамзин «весь в Годунове» («вот характер
исторически-трагический!»), в сентябре пишет об «убиении
Димитрия». Томимый предчувствиями близости смерти, он
торопит себя и добровольных помощников: «... ибо могу
умереть или сделаться неспособным к работе; могут
перемениться и обстоятельства, а не худо, по моему
удостоверению, чтобы вышло еще тома два моей
„Истории"» 87.
Круг «соревнователей» — историков и коллекционеров,
почитавших за честь сообщить Карамзину новые
интересные рукописи, документы, уточнить факты,— все эти
годы расширялся. Появилась и техническая подмога.
В Остафьеве текст «Истории» переписывала жена
историографа. В Петербурге в этом помогали чиновники,
541ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—ХП
присланные А. И. Тургеневым, а в переводах — К. С.
Сербинович.
Новый 1822 год Карамзин встретил в работе над
историей «Феодорова царствования», а осенью приступил
к описанию событий Смутного времени («голод, разбои и
явление Самозванца: это ужаснее Батыева нашествия»).
Историограф рассчитывал закончить десятый том зимой
1822/23 г., и 30 октября он поделился с Дмитриевым
своими размышлениями: «Лучше, кажется, дописать историю
Самозванца» и тогда уже «выдать» полную историю
Смуты, т. е. десятый и одиннадцатый тома вместе. Несмотря
на возражения друга, Карамзин, завершив подготовку
десятого тома в январе 1823 г., отложил его издание до
осени. И на этот раз историк не упускал возможностей
для публичного чтения отрывков из написанного. В
октябре 1822 г. глава об избрании на царство Бориса
Годунова читалась в присутствии Марии Федоровны («вместо
главы из романа Вальтер-Скотова»), и «гатчинское
общество не дремало». А 14 декабря следующего года
состоялось чтение в Российской Академии глав о смерти
царевича Дмитрия и об избрании Годунова. Если не
обеспокоенный, то уж, во всяком случае, заинтригованный
толками о содержании этого тома, Александр I напомнил
о своих правах «державного цензора». В 'декабре 1822 г.
Карамзин сообщал Дмитриеву, что император «записал»
свои замечания на десятый том, а в сентябре и ноябре
следующего о том, что он «опять» взял в дорогу «несколько
тетрадей» о Годунове и «Расстриге». Они задержались
у Александра I, почему их пришлось переписывать для
набора в типографии в январе 1823 г. 88
Три или четыре «выражения» историографа вызвали
у императора «некоторые сомнения... о их правильности»,
но о содержании его замечаний можно судить только по
отрывочным данным, так как Александр I считал
«неудобным» сообщить их в письме 8Э. Некоторые из них
касались сюжетов, имевших острое политическое
звучание. Об одном из таких замечаний историограф сообщил
Дмитриеву, рассчитывая, что старый друг поймет - его
с полуслова. Дело в том, что описание царствования
Федора Ивановича некоторыми своими чертами напоминало
первые годы правления Александра I. И слабовольный
Федор мог вызвать у читателя ассоциации с
Александром I, а путь к власти Бориса Годунова — с положением
542ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
и карьерой М. М. Сперанского до его падения в 1812 г*
В 1820-х годах император все больше увлекался
мистицизмом, а на правительственный курс оказывало сильное
влияние реакционное духовенство во главе с
петербургским митрополитом Серафимом и настоятелем
новгородскрго .Юрьева монастыря Фотием. Отношение
Карамзина к «мистической вздорологии», над которой он
смеялся «про себя», было однозначно отрицательным.
И потому, вряд ли случайно в тексте десятого тома
«Истории» появилась фраза о том, что «слабый Федор должен
был зависеть от вельмож или монахов». Царю
преподносился «урок» истории. И это не прошло мимо внимания
Александра. «Последнее,— писал он, по словам
историографа,— не оскорбит ли нашего черного духовенства?»
В печатном тексте это место чуть изменено, но основной
смысл фразы сохранен. По «высочайшим замечаниям»
Карамзин взялся сделать поправки только в двух местах,;
отстаивая свою точку зрения в других. Он писал
Александру I: «Следуя вашему милостивому замечанию, я с
особенным вниманием просмотрел те места, где
говорилось о поляках, союзниках Лжедмитрия; нет, кажется,;
ни слова обидного для народа, описываются только
худые дела лиц и так, как сами польские историки
описывали их или судили: ссылаюсь на 522 примечание...
Я не щадил и русских, когда они злодействовали или
срамились. Употребляю предпочтительно имя ляхов для
того, что оно короче, приятнее для слуха и в сие время
(то есть в XVI и в XVII вв.) обыкновенно употреблялось
в России» 90.
Во время работы над десятым томом «Истории»
Карамзин уже отчетливо представлял структуру оставшейся
части своего труда. Десятый том посвящался
царствованию Федора Ивановича и включал главу о состоянии
России в XVI в.,: одиннадцатый должен был освещать
правления Бориса Годунова, Лжедмитрия и избрание
Василия - Шуйского на трон. Последний, двенадцатый,;
том намечалось посвятить рассказу о царствовании
Шуйского, междуцарствию в начале XVII в., избранию на
царство Михаила Романова. Дальше, писал Карамзин,;
«coup d’oeil [взгляд] до наших времен, для роскоши» 91.
В ноябре 1823 г. десятый и одиннадцатый тома были
сданы в типографию Н. И. Греча (хотя еще дописывались
примечания «к Самозванцу»). Недовольный медленным по-
543 .ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
ступлеиием платежей от Слёниных, Карамзин решил
издавать их за свой счет. Снова пошли корректуры и
остановилось написание очередного тома. В начале марта оба
тома были напечатаны и вскоре поступили в продажу
«на Моховой улице в доме Межуева у комиссионера
Афанасия Иванова» ценою, в зависимости от качества
бумаги, по 20 и 30 руб. 92.
О распродаже этих томов существуют противоречивые
известия. 14 марта 1824 г. А. И. Тургенев писал
Вяземскому: «На Семеновском мосту только и встречаешь, что
навьюченных томами Карамзина Истории. Уже 900 экземпляров
в три дня продано». Но уже 25 марта он сообщал своему
корреспонденту о том, что Карамзин «очень огорчен
холодным разбором его двух томов и в досаде говорил, что
перестанет писать Историю. Вообрази себе, что по четыре,
по пяти экземпляров в день разбирают... Он принужден
уступать на срок книгопродавцам» 93. 13 июня сам
историограф сообщал Дмитриеву: «История моя худо
продается; говорят, что все худо продается». Судя по словам
Карамзина, что он будет писать двенадцатый том «для
двух тысяч современников», к середине 1824 г. было
продано именно столько экземпляров десятого и
одиннадцатого томов 94. Оставшуюся часть тиража он был
вынужден сдать на комиссию в книжные лавки Л(. Л.
Свешникова, И. В. Слёнина, И. И. и М. И. Заикиных по 50—100
экземпляров со скидкой 4% с рубля (обычная же
книготорговая скидка в те годы была не меньше 10—15%) 95.
Таким образом, несмотря на высокую оценку этих
томов Пушкиным, А. Бестужевым, Д. И. Языковым и
другими современниками, книготорговый (и читательский)
успех последних томов снизился. Но это на фоне
феноменального интереса к первым восьми томам. Сказался,
видимо, и общий спад в книготорговом деле. Только одна
книжная новинка — декабристский альманах «Полярная
звезда» — произвела сенсацию в читательском мире в
1823—1824 гг.. «В три недели раскуплено 1500
экземпляров — единственный пример в русской литературе, ибо,
исключая Историю Гос. Российского г. Карамзина, ни
одна книга и ни один журнал не знал подобного
успеха»,— говорилось в «Литературных листках» 96. Об этом
не без доли ревности сообщал и сам Карамзин: «Мало
надежды, чтобы и два тома „Истории" поправили наши
финансы: книги не продаются, кроме „Полярной звезды"».
544ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
В 1824 г. историограф получил «повышение за Году7
нова и Самозванца» — пожалован в действительные
статские советники. В октябре он закончил вторую главу
двенадцатого тома (о Шуйском), оставалось, по его
словам, «еще главы три с обозрением до нынешнего времени,
и поклон всему миру...» 97. В марте 1825 г. была готова
третья глава, но Карамзин спешил и решился даже не
писать примечаний, «чтобы скорее управиться с текстом».
К середине декабря были завершены четыре главы и
начата пятая. «Близко, близко, но еще можно не доплыть
до берега»,— писал Карамзин.
Смерть Александра I и восстание декабристов
отодвинули работу над историей. 14 декабря Карамзин на
Сенатской площади снова наблюдал важнейшее событие
современности, решительно осудив его участников, в
числе которых находились и хорошо знакомые ему люди.
Простудившись на улице в день восстания, историограф
только 11 января 1826 г. снова начал «заниматься делом,
т. е. историею». Но врачи уверяли, что надежду на
выздоровление может дать только Италия. Постоянная
«экономическая заботливость» Карамзина не принесла
твердого материального достатка, и для поездки на лечение
и жизни за границей у него не оказалось необходимых
средств. Выходом из этого положения казалось место
русского дипломатического представителя во Флоренции.
В прошении на имя нового царя Карамзин писал, что как
государственный историограф он не получал жалованья
от государства 98. Николай I между допросами
декабристов и предстоящими казнями счел необходимым проявить
подчеркнутое «благоволение» к Карамзину и в своей
щедрости превзойти покойного брата. Историографу (а в
случае его смерти его семье) выделялось по 50 тыс. руб. в год
и предоставлялся специальный фрегат для выезда за
границу. Понимая политическую подоплеку этого решения,
Карамзин в письме с благодарностью Николаю I не
удержался от замечения, что оказанное ему «благодеяние
выше меры» ". Отказаться от царских милостей его
удержали жена и А. И. Тургенев, которым он отвечал: «Это
значит, что я должен умереть» 10°. И спустя неделю его
не стало.
Собираясь в Италию и надеясь дописать там две
главы последнего тома, Карамзин обращался к министру
иностранных дел графу К. В. Нессельроде с просьбой
545ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
сохранить за ним «книги и бумаги» из архива
министерства 101. Тогда же он поручил Д. Н. Блудову вести все
дела по будущему изданию двенадцатого тома. После
смерти историографа для подготовки рукописи к печати
был привлечен Сербинович. Им были составлены
примечания к этому тому по указаниям Карамзина в черновой
рукописи,; после чего они были просмотрены и сличены
с текстом «Истории» Блудовым. Все это задержало
издание последнего тома, отданного в типографию осенью
1828 г. и вышедшего из печати лишь весною
следующего 102.
С выходом двенадцатого тома «Истории государства
Российского» начался новый этап в судьбе труда
Карамзина. Он становился классикой отечественной науки и
культуры. Умножалось число переизданий, рассчитанных
на разные слои русского общества, «для народного блага»
печатались отдельные главы «Истории», ширился круг
зарубежных читателей, знакомившихся с исторической
прозой Карамзина. Последнее издание всех томов
«Истории» вышло в 1915 году для массового читателя (без
примечаний) в серит «Классическая библиотека» к 150-летию
со дня рождения историка. В этой связи Академия Наук
приняла решение опубликовать все произведения и часть
переводов Карамзина. В 1914 году А. А. Шахматов в
письме к президенту Академии сообщал, что «первое место
в предложенном издании должно быть... отведено
„Истории Государства Российского44 и другим историческим
трудам великого, историографа, до сих пор не
появлявшимся в критико-научных изданиях». Их подготовку к
печати начал В. С. Иконников. Но Министерство
финансов, ввиду начавшейся войны, отказалось выделить
средства «на нужды не являющиеся безусловно неотложными».
И Академия решила вернуться к этому проекту «по
миновении обстоятельств военного времени» 103. В 1917 году
она сумела выпустить первый том литературных
произведений Карамзина. После Октябрьской революции
однозначное восприятие «Истории государства
Российского» как сочинения реакционно-монархического на долгие
десятилетия закрывало ей путь к читателю.
1 Копии с высочайших указов и грамот Н. М. Карамзину //
Сын Отечества (далее — СО). 1816. Ч. 28. No 12. С. 238. Вопрос
о денежном «пенсионе» Карамзина остается неясным. Сам он ут¬
546ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
верждал в письме Николаю I от 22 марта 1826 г., что «назывался
Государственным историографом, но не получал никакого
жалованья от государства и никаких денежных наград, кроме суммы,
выданной мне в 1816 году из Кабинета для платежа типографщикам...
и кроме двух тысяч пенсии (ассигнациями), определенной мне, как
почетному члену Московского университета» (Император Николай
Павлович и Карамзин: Их переписка // Рус. архив. 1906. No 1.
С. 123).
2 Карамзин Н. М. Избр. соч.: В 2 т. М.; Л., 1964. Т. 2. С. 251.
3 Макогонеппо Г. П. Из истории формирования историзма
в русской литературе // Проблемы историзма в русской литературе:
конец XVIII — начало XIX в.: XVIII век. Л., 1981. Сб.‘ 13.
С. 28—32.
4 Карамзин Н. М. Рассуждение философа, историка и
гражданина//Моек. ведомости. 1795. 5 дек. No 97. С. 1836.
; Он оіее. Наталья, боярская дочь // Моек, жуонал. 1792.
Ч.;ІІІ. С. 13.
6 Погодин М. 77. Николай Михайлович Карамзин по его
сочинениям, письмам и отзывам современников: Материалы для
биографии. М., 1866. Ч. 2. С. 1.
7 Карамзин Н. М. Письма русского путешественника. Л., 1984.
С. 252.
8 Высказывается аргументированное предположение о том, что
рукопись «Писем» к концу 1792 г. «еще не существовала в
окончательном виде и Н. М. Карамзину не совсем ясен был объем
произведения» (Марченко Н. А. История текста «Писем русского
путешественника» // Карамзин Н. М. Письма русского
путешественника. С. 608).
9 Пушкин А. С. Поли. собр. соч.: В 10 т. 2-е изд. М., 1958.
Т. VII. С. 134.
10 Карамзин И. М. Неизданные сочинения и переписка. СПб.,
1862. Ч. 1. С. 203.
11 Он же. Сочинения. Пг., 1917. Т. I. С. 276.
12 Письма Н. М. Карамзина к М. Н. Муравьеву //
Москвитянин. 1845. Ч. 1. No 1. С. 1.
13 Переписка Н. М. Карамзина с 1799 по 1826 год // Атеней.
1858. Ч. 3. No 20. С. 252.
14 Письма Н. М. Карамзина к М. Н. Муравьеву. С. 2.
18 АделунгФ. П., ШторхА. К. Систематическое обозрение
литературы в России в течение пятилетия — с 1801 по 1806 г. СПб.,
1810—1811.
16 Пекарский 77. П. История имп. Академии наук в Петербурге.
СПб., 1870. Т. 1. С. 338—346.
17 Шевырев С. 77.- История имп. Московского университета,
написанная к столетнему его юбилею [1755—1855]. М., 1855. С. 266—
268.
18 ИР ЛИ. Ф. 405. Д. 1.
19 Записки Сергея Николаевича Глинки. СПб., 1895. С. 303—
304.
20 Строев В. II. Столетие собственной его имп. величества
Канцелярии. СПб., 1912. С. 17—18..
21 Письма Н. М. Карамзина к М. Н. Муравьеву. С. 2.
22 Карамзин II. М. Письма русского путешественника.
С. 252—253.
18*
547ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
23 Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву. СПб., 1866.
С. 281.
24 См. примеч. 222 к третьему тому «Истории государства
Российского».
25 Погодин М. П. Николай Михайлович Карамзин. С. 26.
26 Письма И. М. Карамзина к М. Н. Муравьеву. С. 13—16.
27 Письмо Н. М. Карамзина к статс-секретарю Н. Н.
Новосильцеву // Москвитянин. 1847. Ч. 1/2. С. 139—140.
28 Переписка Н. М. Карамзина с 1799 по 1826 год. Ч. 3. No23.
С. 475.
29 Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву. С. 141, 144,
153, 165.
30 Булгаков А. Я. Воспоминание о 1812 годе и вечерних
беседах у гр. Федора Васильевича Ростопчина // Старина и новизна.
1904. Кн. 7. С. 503-505.
31 Письма Н. М. Карамзина к А. И. Тургеневу (1806—1826) II
Рус. старина. 1898. Т. 97. А1» 1. С. 237.
32 Письма Карамзина к Алексею Федоровичу Малиновскому
и письма Грибоедова к Степану Ивановичу Бегичеву. М., 1860.
С. 3.
33 Н. М. Карамзин в переписке с ими. Марией Федоровной //
Рус. старина. 1896. No 10. С. 33.
34 Письма Н. М. Карамзина к А. И. Тургеневу // Рус.
старина. 1898. Т. 97. No 2. С. 465.
38 Карамзин Н. М. Сочинения. Пг., 1917. Т. I. С. 305—318,
478—480.
36 Полторацкий С. Л. Русские биографические и библиографи¬
ческие летописи// Сев. пчела. 1846. No 2;(ОР ГБЛ. Ф.
Полторацкого. Карт. 1. Д. 59. Л. 1 об. |
37 Письма Н. М. Карамзина к А. И. Тургеневу. No 2. С. 468.
38 Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву. С. 305—306;
Погодин М. П. Ход исторических работ Карамзина в Петербурге,
1819—1826. М., 1865. С. 3.
39 [Толстая М. Я.]. От издательницы // Карамзин Н. М.
Записка о древней и новой России. СПб., 1914. С. VIII. Берков П. Я.
Проблемы исторического развития литератур. Л., 1981. С. 254 и др.
40 Письма Карамзина к Алексею Федоровичу Малиновскому.
С. 6.
41 Переписка Н. М. Карамзина с 1799 по 1826 год. // Атеней.
1858. Ч. 3. No2 25. С. 604.
42 Письма Н. М. Карамзина к его супруге из Петербурга в
Москву 1816 г. // Рус. архив. 1911. No 8. С. 569.
43 Стурдза А. С. Воспоминания о Николае Михайловиче
Карамзине // Москвитянин. 1846. Ч. 5. С. 147.
44 Карамзин Я. М. Неизданные сочинения. С. 143.
48 Глинка Ф. Я. Мои воспоминания о Карамзине // Глинка Ф. Н.
Письма русского офицера. М., 1985. С. 249.
46 ЦГИА СССР. Ф. 951. Он. 1. Д. 14.
47 Дмитриев И. И. Взгляд иа мою жизнь. М., 1866. С. 240.
48 Архив князя Воронцова. М., 1882. Т. 23. С. 375—376.
49 См., напр. СО, 1816. Ч. 28. No2 12. С. 239.
;° Пушкин А. С. Поли. собр. соч. М., 1958. Т. X. С. ИЗ.
81 Карамзин Я. М. Неизданные сочинения. С. 205.
ё2 Пушкин А. С. Поли. собр. соч. М., 1958. Т. VIII. С. 68
548ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
63 Красный архив. 1936. No 6 (79). С. 193.
54 Архив князя Воронцова. С. 375—376.
^ Записка Н. М. Карамзина к неизвестному лицу // Рус. архив.
1866. No 11/12. С. 1765—1766; 1899. No 4. С. 234.
36 ЦГИА СССР. Ф. 951. On. 1. Д. 12. Л. 1.
&7 Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву. С. 199, 217,
220.
38 Письмо Д. В. Дашкова к Д. Н. Блудову и К. Н. Батюшкову
от 28 октября 1814 г. // Пигарев К. В. Неосуществленный замысел
Н. М. Карамзина // Роль и значение литературы XVIII в. в
истории русской культуры. М.; Л., 1966. С. 293. Т ар таковский А. Г.
1812 год и русская мемуаристика. М., 1980. С. 163; он же. У истоков
русской историографии 1812 года // История и историки:
Историографический ежегодник. 1978. М. 1981. С. 80—84.
59 СО. 1817. Ч. 41. No 40. С. 78; 1818. Ч. 43. No 1. С. 3-4.
со Там же. 1818. Ч. 43. No 5. С. 225; No 6. С. 251—252.
61 Письма И. И. Дмитриева к князю П. А. Вяземскому 1810—
1836 годов. СПб., 1898. С. И.
62 Гарелин Н. Ф. Русское книжное издательство в начале
XIX в. // Книга в России. М., 1925. Т. 2. С. 27—98; Формозов А. А.
Тиражи исторических изданий в первой половине XIX в. в России //
Вопр. истории. 1970. No 2. С. 194—197.
63 СО. 1818. Ч. 43. No 6. С. 251.
°4"65 Басаргин Н. В. Воспоминание об учебном заведении для
колонновожатых и об учредителе его генерал-майоре Никите
Николаевиче Муравьеве//Мемуары декабристов: Южное общество. М.,
1982. С. 154,
66 Быстрая распродажа «Истории» Н. М. Карамзина // Рус.
старина. 1900. Т. 10І. No 3. С. 684.
67 Сев. пчела. 1818. No 10.
68 Полевой К. А. Записки. СПб., 1888. С. 287; Савельев Н.
О необходимости критического издания «Истории» Карамзина //
СО. 1842. Ч. 1. No’і. Отд. 1. С. 37.
69 Karamsin’s russische Geschichte // Literarisches Wochenblatt.
Weimar, 1818. Bd. 2, N 41. S. 324-326; N 44. S. 345—348.
70 Histoire de ГEmpire de Russie, par M. Karamsin. Traduite
par. M. M. St. Thomas et Jauffret. P., 1819—1826. T. 1—11;
Проспект издания: Souscription. Histoire de Г Empire de Russie
par. M. de Karamzin. Traduite sour les yeus de 1’auteur efc sur la
deuxieme edition revue et corrigee. Par. M. M. St. Thomas et
Jauffret. P., 1818; То же. СПб., 1818; Le siege de Cazan, traduit
de I’Histoire de Russie de Mr. Karamsine. Par. P. H. M. ... SPb., 1818;
Russisches historisches Lesebuch aus Karamsins Geschichte
Russlande: Сокращение российской истории H. M. Карамзина, в пользу
юношества и учащихся российскому языку, с знаками ударения,
истолкованием труднейших слов и речей на немецком и
французском языках, и ссылками на грамматические правила. Von А. W.
Тарре. SPb., 1819; 1824. Неполный перечень переводов «Истории»,
вышедших до конца 1850-х годов см.: Пономарев С. И.
Материалы для библиографии литературы о Карамзине. СПб., 1883.
71 Geschichte des russischen Reiches. Riga; Leipzig, 1820—1833,
Bd. 1 —11; Другое немецкое изд. см.: Geschichte Russlands Nebst
vielen Erlauterungen und zu-siitzen von Dr. August Wilhelmi Tappe.
549ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
Nach dessen Tode vallendet von G. V. Goldbach. Dresden; Leipzig,
1828—1831. T. 1—2.
72 Письма H. M. Карамзина к И. И. Дмитриеву. С. 239, 247.
73 Storia dell’imperio di Russia, scritta dal consigliere di
Karamsin. Trad di Gion Moschini. Wenezia, 1820—1824. Vol. 1—8. (Пер.
с фр. изд.).
74 См. ПештичС.Л., Циперович И. Е. «История государства
Российского» Н. М. Карамзина на китайском языке // Народы Азии
и Африки. 1968. No 6. С. 125 (перевод А. Л. Леонтьева остался в
рукописи). Имеются сведения о еще одном переводе на китайский
язык, сделанном 3. Ф. Леонтьевским в Пекине, по-видимому, в
1820-е годы, так как рукопись его Леонтьевский передал в
Публичную библиотеку уже в 1835 г. См.: Лосия Го Чжи,. История
Российского государства Карамзина / Пер. на кит. яз. 3-х т.— ОР ГПБ.
Ф. 745; ЛО ИВАН. Разряд 1. Д. 219. Перевод стал известен
китайским читателям см.: Скачков П. Е. Очерки истории русского
китаеведения. М., 1977. С. 136.
Iiistoriya panstva rossiyskiego / Przeloziona na jezyk polski
przez G. Buczynskiego. W-wa, 1824—1830. T. I—XII.
70 Перевод третьей главы первого тома см.: О физическом и
нравственном характере старых Славян. Вера // Србске летописи за
год 1826. II. С. 148—182. См. также: Вулетич В. Н. М. Карамзин
к литература сербского Возрождения // Сравнительное изучение
литератур. Л., 1976. С. 108—110; ВулепгиТі В. Н. М. Карамзин
и ктьпжевност српског препода // Годшжак филозофског факултета
у Новом Саду. 1974. Кн>. Х;ІІ/2. С. 1—403.
СО, 1819. Ч. 51. No 1в с. з_з2.
78 Карамзин Н. М. Неизданные сочинения. С. 11—12.
79 Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву. С. 270—271.
80 Чтения ОИДР. 1880. Кн. IV. С. 12. |
81 Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву. С. 291.
82 СО. 1820. Ч. 59. No 5. С. 231—232.
83 ЦГИА СССР. Ф. 951. Он. 1. Д. 15. Л. К
84 Лорер Н. Н. Записки декабриста. Иркутск, 1984. С. 60.
83 Макозопенко Г. П. Литературная позиция Карамзина в XIX
веке // Рус. лит. 1962. No 1. С. 100—101; Лузянина Л. Н. «История
государства Российского» Н. М. Карамзина и трагедия Пушкина
«Борис Годунов»: (К проблеме характера летописца) // Рус. лит.
1971. No 1. С. 49—54.
86 Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву. С. 340.
87 Письма Карамзина к Алексею Федоровичу Малиновскому.
С.. 59.
88 Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву. С. 343, 357,
362; Письма Карамзина к Алексею Федоровичу Малиновскому. С. 67.
89 Карамзин Н. М. Неизданные сочинения. С. 29.
80 Карамзин Н. М. Неизданные сочинения. С. 29; Письма
Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву. С. 347. Подробнее см.:
Козлов В. П. Н. М. Карамзин о Борисе Годунове: (К характеристике
общественно-политических и исторических взглядов) //
Общественная мысль в России XIX в. Л., 1986. С. 19—34.
9* Письма Карамзина к Алексею Федоровичу Малиновскому.
С. 69.
92 СО. 1824. No 11. С. 196.
93 Остафьевский архив князей Вяземских. СПб., 1899. Ч. 3,
С. 19, 26.
550ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
9* Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву. С. 374, 375.
93 Муратов М. В. Книжное дело в России в XIX и в XX вв.
М.; Л., 1931. С. 48.
96 Литературные листки. 1824. Ч. 1. No 2. G. 61—65.
97 Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву. С. 380—382.
98 Рус. архив. 1906. No 1. G. 123.
99 Там же. G. 127.
100 Переписка А. И. Тургенева с кн. П. А. Вяземским. 1814—•
1833 год. Пг., 1921. Т. 1. Вып. 6. G. 27—28.
101 Письма Карамзина к Алексею Федоровичу Малиновскому.
G. 82.
102 Сербинович К. С. Николай Михайлович Карамзин // Рус.
старина. 1874. N° 10. G. 270—271.
103 ЛО Архива АН СССР. Ф. 9. On. 1. Д. 1005. Л. 16-17,
3, 37, 38.
Б. Я. Козлов
«ПРИМЕЧАНИЯ» Н.М. КАРАМЗИНА
К «ИСТОРИИ
ГОСУДАРСТВА РОССИЙСКОГО»
В противоречивом потоке мнений современников и
позднейших читателей «Истории государства Российского»,
породивших в конце концов многолетнюю и ожесточенную
полемику, можно легко обнаружить одну интересную
особенность. Как бы ни были восторженны или суровы
отзывы о труде Карамзина и почитателей и оппонентов
автора, в целом они были единодушны в высокой оценке
той части «Истории государства Российского», которая
самим Карамзиным была названа «Примечаниями».
Один из наиболее активных и умных защитников
Карамзина, его друг и помощник П. А. Вяземский, в течение
ряда лет наблюдавший за ходом подготовки «Истории»,
был убежден, что Карамзин «собрал все, что относится
до материалов отечественной истории», включив их в
«Примечания» х. Высоко отзывались о «Примечаниях» и
такие критики «Истории», как Й. Лелевель, М. П.
Погодин, Н. А. Полевой. Последний, например, писал:
«Скажут, что таково было стремление времени (вводить
в общественный оборот исторические источники.— В. К.),
но Карамзин угадал его, Карамзин шел впереди и делал
всех более» 2. «Примечания» ставили Карамзину в
заслугу декабристы. Пушкин, характеризуя «Примечания»,
551ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
заметил, что они «свидетельствуют обширную ученость
Карамзина, приобретенную им уже в тех летах, когда для
обыкновенных людей круг образования и познаний давно
заключен и хлопоты по службе заменяют усилия к
просвещению» 3. Более того, ряд современников рассматривал
«Примечания» как своеобразное самоопровержение
самодержавной концепции основного текста «Истории». Об
этом, например, в 1829 г. писал французский историк
А, Сен-При: «Есть однакож истина, которой не мог
избежать и Карамзин в своем сочинении: опа выводится из
событий, рассказанных без пояснений, из хартий,
буквально приведенных им, из исторических документов.
Ее найдут не в самом сочинении его, а в примечанияхг
многочисленных и наставительных» 4. Даже такой
непримиримый критик труда Карамзина, как историк Н. С.
Арцыбашев, в своих многочисленных замечаниях на основной
текст «Истории» неизменно широко пользовался
«Примечаниями».
Перечень примеров высокой оценки «Примечаний»
современниками Карамзина можно было бы продолжить.
«Примечания» стали для них добротной сводкой
фактического материала по отечественной истории до начала XVII в.
Свое значение они не утратили на протяжении многих
десятилетий. Показательно в этом отношении замечание
такого знатока книжного и рукописного материала,,
как HL В. Калачов, который более чем через тридцать
лет после выхода «Истории», когда на книжных полках
ученых уже стояли многочисленные фундаментальные
публикации Общества истории и древностей Российских,
Археографической комиссии, других научных
учреждений страны, тем не менее признавал: «До сих пор
„История государства Российского'4 составляет еще
настольную книгу для всех занимающихся отечественной
историей как материал, стоящий иногда наравне с самими
источниками» б.
Сегодня мы с полным основанием можем сказать, что
«Примечания» Карамзина стали выдающимся явлением
в отечественной историографии, уникальным фактом в
русской культуре и книжности.
«Примечания», вынесенные как бы «за скобки»
основного текста «Истории», значительно превышающие его
объем, уже внешне сделали непохожим труд историографа
ни на исторические сочинения предшествующего времени,;
552ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
ни на привычный для начала XIX в. тип исторической
книги. Ничего подобного в этом отношении мы не найдем
и в последующей исторической литературе.
Но дело не только во внешнем отличии. Во-первых,
техническое отделение «Примечаний» от основного текста
для Карамзина не исключало сложной системы
взаимосвязей между ними, которую в полном объеме еще
предстоит выявить исследователям. Во-вторых, в такой
ситуации мы вправе видеть намерение Карамзина
предложить своим читателям историческое повествование на
двух уровнях: художественном и научном. Историограф
как бы предпринял попытку преодолеть «разделение труда»
между писателем и историком. Придавая «Истории» своего
рода полифоничность, «Примечания» открывали для
вдумчивого читателя возможность альтернативного
Карамзинскому рассказу взгляда на события и людей прошлого.
В русской культурной ситуации конца XVIII —
начала XIX в. авторские примечания становятся характерным
явлением и для художественной и научной литературы,
и для эдиционно-текстологической практики 6. Они все
чаще стали выступать как показатель фундированности
художественного или научного рассказа (ссылки на
литературу, источники, разбор мнений предшественников
и т. д.), как своеобразная дополнительная форма
диалога автора и читателя (дополнения, пояснения
основного текста), наконец, как особый вид критического
разбора литературного, публицистического или научного
произведения, а также аналитического комментирования
древних памятников при их публикации. В этой связи
важно отметить, что уже во второй половине XVIII в.
отечественная историческая мысль создала в ряду
исторических сочинений произведения в форме критических
примечаний, представлявшие подчас постраничный разбор
выходивших трудов по истории. Наиболее известными
среди них стали работы И. Н. Болтина, посвященные
историческим сочинениям Н.-Ж. Леклерка и М. М. Щербатова 7.
К идее своеобразной двухчастной «Истории» Карамзин
пришел не без внутреннего колебания. Уже в начале
своей работы он задался вопросом: какова должна быть
организация имевшегося в его распоряжении
исторического материала,; чтобы удовлетворить тот круг читателей,
которых занимал прежде всего исторический рассказ,
повествование о том, «что было», и тот более узкий, но
553ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
уже заявивший о себе слой специалистов, который не
мыслил такой рассказ без доказательств того, «что было»
именно так, как повествует автор. Какое-то время
Карамзин полагал, что обширные «Примечания» будут читать
«немногие», они могут показаться его
читателям-современішкам ненужными «мудрствованиями», а раз так, то,
может быть, и не стоит тратить силы и время на работу
над ними, ограничившись традиционно сложившейся
манерой ссылок на литературу и источники. Но
добросовестность исследователя, оказавшегося обладателем
уникальных, в том числе ранее неизвестных, материалов, а
возможно, и более широкое понимание задуманного
постепенно убеждали историографа в ином. Сознавая, что
«Примечания» — это «тягостная жертва, приносимая
достоверности», Карамзин в конце концов решил для себя,
что они должны стать необходимой составной частью
его труда.
Число и объем «Примечаний» увеличивались от тома
к тому. Изменялся постепенно и их характер. Если к
первым томам «Истории» они включают преимущественно
источниковедческие, библиографические и
историографические экскурсы, то в последующих томах «Примечания»
все больше становятся своеобразной хрестоматией
источников по русской истории, как бы дублируют рассказ
основного текста «Истории» документальными данными.
В декабре 1815 г., когда восемь томов «Истории» были уже
подготовлены и со всей остротой встал вопрос об их
издании, Карамзин, размышляя над итогами сделанного,
в предисловии к ним постарался убедить в правильности
своего окончательного решения и читателей. «Если бы
все материалы,— писал он,— были у нас собраны, изданы,
очищены Критикою: то мне оставалось бы единственно
ссылаться; но когда большая часть их в рукописях,
в темноте; когда едва ли что обработано, изъяснено,
соглашено — надобно вооружиться терпением» 8. Системой
сносок Карамзин соединил основной текст и «Примечания»,
в которых то подтверждался, то продолжался, то
дополнялся подробностями из источников и литературы
исторический рассказ собственно «Истории».
«Примечания» .— это прежде всего обширный и
разнообразный свод исторических источников, использованных
Карамзиным. Свой труд историограф писал в . период
заметного подъема отечественной археографии^ связанного
554ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
в первую очередь с деятельностью Общества истории и
древностей Российских, Румянцевского кружка,
отдельных энтузиастов. Разыскания, описание, издание
источников начали осуществляться в небывалых до того
времени масштабах, на качественно новой организационной
и научной основе. Приступая к своему труду, Карамзин
обладал немалым числом исторических «припасов».
Во время заграничного путешествия ему удалось
приобрести ряд зарубежных изданий, касавшихся и русской
истории. Личная библиотека историографа стала существенным
подспорьем в его работе. После ее утраты в огне
московского пожара 1812 г. Карамзин потратил немало средств
на создание новой (К. С. Сербинович, составивший опись
библиотеки после смерти Карамзина, указывает, что в ней
было свыше 400 томов 9). К услугам историка были и
другие книжные собрания: Московского университета,
Московского архива Коллегии иностранных дел,
императорской Публичной библиотеки, Библиотеки Академии
наук и т. д. Книгами Карамзина снабжали и друзья —
А. И. Тургенев, П. А. Вяземский, А. Я. Булгаков и др.
Историк собрал значительную для того времени
коллекцию рукописных источников, насчитывавшую около 200
номеров (летописи, хронографы, древнерусские сказания
и повести). Большая часть этой коллекции во второй
половине XIX в. была передана его сыновьями в Публичную
библиотеку в Петербурге и в настоящее время известна 10.
Ряд рукописей оказался в Ульяновском Дворце книги
им. В. И. Ленина.
Как «историограф Российской империи» Карамзин
получил редчайшую для того времени возможность
«невозбранно пользоваться» всеми архивохранилищами
страны гражданского и церковного ведомств п. После
переезда в Петербург он был допущен по личному разрешению
Александра I даже к секретным документам Верховного
тайного совета. Историк поощрял архивные поиски
современников, охотно обменивался с ними своими
находками 12. В процессе подготовки «Истории» Карамзину
удалось познакомиться с рукописными материалами более
чем сорока отечественных и зарубежных хранилищг
на большинство из которых мы найдем ссылки в
«Примечаниях». Это было как заочное (через друзей и добровольных
помощников), так и непосредственное изучение
архивохранилищ, часто по следам архивных разысканий
555ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
предшественников (М. М. Щербатова, Н. И. Новикова.
А. И. Мусина-Пушкина). Такого охвата рукописных
собраний не знал до этого ни один труд по русской истории,
хотя нельзя признать, что историограф использовал
полностью все предоставленные ему указом императора
возможности (вне его внимания остались такие, например,
крупные и знакомые ученым хранилища, как библиотеки
Соловецкого монастыря, Новгородского Софийского
собора) 13.
Едва ли не первым после Щербатова Карамзин
предпринял сплошной просмотр всех славянских рукописей
московской Синодальной библиотеки. В результате
историограф получил в свое распоряжение несколько сотен
первостепенных источников, в том числе 17 летописей,
списки Правды Русской, других памятников
древнерусского гражданского и церковного права, житийной,
повествовательной литературы. Другое хранилище —
Московский архив Коллегии иностранных дел, благодаря
помощи Карамзину со стороны его служащих, прежде
всего Н. Н. Бантыш-Каменского и А. Ф. Малиновского,—
обогатило источниковую базу «Истории» рядом летописей,;
а самое! главное — актовым и дипломатическим
материалом. Несколько ценных источников Карамзин
обнаружил в библиотеках подмосковных монастырей. Из
библиотеки семинарии Троице-Сергиевой лавры он
получил пергаменную Троицкую летопись, в библиотеке
Воскресенского (Новый Иерусалим) монастыря он нашел
ранее неизвестное «Хожение» Афанасия Никитина.
Многое из неопубликованного, а подчас и
неизвестного до этого материала, было почерпнуто Карамзиным
из частных рукописных коллекций, с владельцами которых
оп оказался в близких, а порой и дружеских связях.
Из коллекции графа Н. П. Румянцева, насчитывавшей
свыше 800 рукописей, он получил не менее десяти
различных источников, в числе которых находились список
Черепановской летописи, копия Вольфенбюттельского
списка «Хроники» К. Буссова, материалы
Кенигсбергского, Копенгагенского и других зарубежных хранилищ.
Большим подспорьем в работе Карамзина стала
рукописная коллекция графа Ф. А. Толстого, число рукописей
в которой доходило до тысячи (в разгар подготовки
«Истории» она получила прекрасное научное описание,
составленное К. Ф. Калайдовичем и П. М. Строевым). Из
556ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
этого собрания историк использовал несколько летописей
(в том числе Псковскую), хронографов, повестей и
сказаний. Из частной московской коллекции,
принадлежавшей графу А. И. Мусину-Пушкину, Карамзин получил
не менее двух десятков рукописей, в числе которых были
сборник со «Словом о полку Игореве», пергаменная
Лаврентьевская летопись, актовый материал, житийная
литература 14. Ценными рукописными источниками снабдили
историографа владельцы других московских
коллекций — профессора Московского университета Ф. Г.
Баузе и 3. А. Горюшкин, а также коломенский купец П. К.
Хлебников.
О документах петербургских хранилищ Карамзина
информировали директор императорской Публичной
библиотеки А. Н. Оленин и его сотрудник А. И. Ермолаев.
Последний, например, передал ему сборник материалов
периода польско-шведской интервенции, почти целиком
использованный в «Примечаниях»15. Через А. И.
Тургенева Карамзин получил возможность познакомиться
с Академическим списком Ипатьевской летописи,
оказавшимся среди «дефектов» Библиотеки Академии наук.
С именами историков Калайдовича и Строева в
«Примечаниях» связаны выписки из найденных ими Судебника
1497 г., сочинений древнерусских писателей Кирилла
Туровского, Даниила Заточника, произведений
болгарского ученого и писателя Иоанна экзарха и др.
Таким образом, благодаря собственным книжным и
архивным разысканиям, заинтересованной помощи со
стороны современников — историков, архивистов,
археографов, Карамзин стал обладателем (в подлинниках и
копиях) значительного собрания разнообразных
исторических материалов. Часть их до этого была неизвестна или
малодоступна ученым того времени. Подробный перечень
источников, использованных Карамзиным, читатель
увидит в настоящем издании «Истории государства
Российского», поэтому здесь нет нужды останавливаться на них.
Укажем лишь наиболее важные материалы, о которых
сам Карамзин счел необходимым специально упомянуть
в главе «Об источниках Российской истории до XVII века».
Сам факт появления такой главы в «Истории
государства Российского» — примечательное, хотя и не
уникальное, явление в отечественной историографии. Обзор
источников содержался уже в трудах Татищева, Щербатова.
557ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
других историков. Однако по широте охвата источников,
степени их упорядоченности такие обзоры уступали
Карамзинскому. Историограф указывает, что ему известно
14 крупных групп источников (по неясной причине из
их числа выпала широко использованная Карамзиным
группа материалов гражданского и церковного права).
На первом месте среди своих источников Карамзин по
традиции поставил летописи. Помимо опубликованных
летописных источников, использованных уже его
предшественниками, историк, по существу впервые в
историографии, вводил в научный оборот Лаврентьевскую
летопись (до него А. И. Мусин-Пушкин опубликовал из этого
памятника только «Поучение» Владимира Мономаха),
Троицкую летопись (в конце XVIII в. она также стала
известна небольшой группе московских ученых),
Хлебниковский и Академический списки Ипатьевской летописи,
Новгородскую вторую летопись по списку, подаренному
в 1811 г. А. Ф. Малиновским в Московский архив
Коллегии иностранных дел,: так называемую Ростовскую
летопись, переданную в этот же архив Н, Н.
Бантыш-Каменским, Толстовский (Карамзинский) список Псковской
летописи, памятники сибирского, казанского
летописания. Так, например, среди памятников сибирского
летописания Карамзину были известны новые списки не только
введенных ранее в научный оборот Есиповской и
Ремезовской летописей, но и не менее двух списков до этого
неизвестной Строгановской летописи.
На второе место в своем обзоре источников Карамзин
поставил Степенную книгу. В распоряжении историографа
оказался ряд списков Степенной книги с интересными
добавлениями, бывшими до этого неизвестными. Так,,
в Степенной книге Московского архива Коллегии
иностранных дел («Архивная Степенная книга Хрущева») он
обнаружил текст речи Ивана Грозного на соборе 1551 г.
Карамзин придавал чрезвычайно важное значение этой
речи, хотя достоверность и подлинность ее позже были
аргументированно оспорены. Так называемая Латухинская
Степенная книга, список которой историк приобрел во
время эвакуации в Нижний Новгород у балахнинского
купца Латухина, дала ему возможность ввести ранее
неизвестный материал по русской истории XVI—XVII вв.
В третьей группе источников — хронографах —
Карамзин выделял «подробные современные известия^ которых нет
558ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
в летописях». По меньшей мере четыре известных ныне
хронографа хранились в собрании историографа 16. Карамзин
использовал в «Примечаниях» несколько хронографов
библиотеки графа Ф. А. Толстого, а также два утраченных
в огне московского пожара 1812 г. хронографа (один из
них — Кубасовский) коллекции П. Г. Демидова.
Четвертое место в обзоре источников Карамзин отводил
житиям святых. В этой группе наиболее интересны
впервые использованные им житие великого князя
Владимира и житие муромского князя Константина
Святославича из рукописной коллекции графа А. И.
Мусина-Пушкина. Обе рукописи сгорели в 1812 г.
Следующий комплекс источников Карамзин назвал
«особенными дееписаниями», подразумевая под ними
древнерусские сказания и повести. Эта группа материалов
в отечественной историографии была впервые выделена
Карамзиным. Собственно древнерусские сказания и
повести представлены в «Примечаниях» Повестью о
псковском князе Довмонте (по списку Синодальной библиотеки),
Повестью о прихождении литовского князя Стефана
Батория на град Псков (по древнейшему из известных в то
время списков из коллекции Карамзина), Повестью о
Печерском монастыре (по спискам из коллекции графа
Ф. А. Толстого и Синодальной библиотеки) и др. «Историей»
или «повестью» Карамзин называет Сказание о Мамаевом
побоище, известное ему по спискам Синодальной
библиотеки и коллекции графа Ф. А. Толстого. К этой же группе
источников историограф отнес*сочинение Авраамия
Палицына, которое он называет в «Примечаниях» то «Летописью
келаря Авраамия», то «Историей келаря Авраамия»,
то «Сказанием Авраамия Палицына», колеблясь в
определении жанра этого источника, известного ему не только
по публикации XVIII в., но и по двум спискам
собственного собрания 17. В группу «особенных дееписаний»
Карамзин включил и «современные записки Курбского».
«История» опального князя, а также его переписка с Иваном
Грозным стали широко известны именно после выхода
труда Карамзина. К этой же группе Карамзиным отнесены
сочинения Кирилла Туровского, Даниила Заточника,
по существу впервые ставшие известными русскому
читателю первой четверти XIX в. В «Примечаниях»
историограф использовал также ряд древнерусских переводных
литературных произведений, входивших в состав погиб-
559ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
шего в 1812 г. сборника со «Словом о полку Игор;ве»
из коллекции графа А. И. Мусина-Пушкина. «Повестью»
или «сказанием» историограф назвал Сказание о Максиме
Греке, впервые введенное им в научный оборот по списку
из библиотеки семинарии Троице-Сергиевой лавры18.
Широко привлек Карамзин и разрядные книги,
которые он выделил в следующую группу источников. Они
были введены в научный оборот еще в XVIII в. и поэтому
были для историка, по словам Карамзина, «не редки».
Историограф использовал первую публикацию разрядной
книги 1556—1585 гг. в «Древней Российской Вивлиофике»,
разряды, хранившиеся в Московском архиве Коллегии
иностранных дел, четыре списка разрядных записей
разных времен собственной коллекции 19, так называемую
Бекетовскую разрядную книгу и т. д.
В седьмую группу своего обзора источников Карамзин
включил традиционно использовавшиеся в отечественной
историографии родословные книги. В их числе историк
впервые использовал Ярославскую родословную книгу
из Синодальной библиотеки, а также привлек три списка
родословных книг из собственной коллекции 20.
К восьмой группе историограф отнес «письменные
каталоги митрополитов и епископов», т. е. списки
церковных иерархов, имевшиеся в ряде известных ему летописей.
Девятую группу источников Карамзин назвал
«посланиями святителей к князьям, духовенству и мирянам».
Эти материалы историограф специально выделил,
очевидно, под впечатлением от обнаруженного им в
Синодальной библиотеке рукописного сборника XV в. Карамзин
впервые почти целиком использовал этот сборник,
включивший такие интересные памятники, как грамота
российских епископов Дмитрию Шемяке, послание во Псков
митрополита Фотия о стригольниках, грамота
митрополита Геронтия к великому князю Ивану Васильевичу
и др. В рукописях Синодальной библиотеки историограф
обнаружил соборный ответ митрополита Симона 1503 г.,
выпись о втором браке великого князя Василия
Ивановича, послание киевского митрополита Никифора к князю
Владимиру Мономаху и др.
В следующую группу своих источников Карамзин
включил «монеты, медали, надписи, сказки, песни,
пословицы», используя их в основном по известным к тому
времени изданиям. В их числе — публикации Сборника
560ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
Кирши Данилова, надписей на Тмутараканском камне
и в Десятинной церкви, на древнерусских ' монетах,
в том числе из нумизматической коллекции графа А. И.
Мусина-Пушкина.
К одиннадцатой группе источников Карамзин отнес
актовый материал. Еще Н. И. Новиков и М. М. Щербатов
опубликовали уникальный комплекс древнерусских
княжеских духовных и договорных грамот, других актов
Московского архива Коллегии иностранных дел. В
начале XIX в. кружок Н. П. Румянцева приступил к новой
публикации этих и других актовых материалов.
Основная часть этой монументальной публикации под названием
«Собрание государственных грамот и договоров» увидела
се;т при жизни Карамзина. «Собрание» включило около
тысячи документов — крестоцеловальные, жалованные,
уставные, таможенные, духовные и договорные грамоты,
акты земских соборов и т. д. Историограф широко
использовал актовые материалы, помещенные в «Истории»
Щербатова, «Древней Российской Вивлиофике» и «Собрании
государственных грамот и договоров». Вместе с тем, не
удовлетворенный изданием в «Древней Российской
Вивлиофике», например, духовных и договорных грамот и не
имея в работе над первыми томами «Истории государства
Российского» «Собрания государственных грамот и
договоров» (первый том которого поступил в продажу только
в 1814 г.), Карамзин обратился непосредственно к
подлинным актам Московского архива Коллегии
иностранных дел. Уникальный актовый материал он обнаружил
в сборнике новгородских и двинских грамот,
находившемся в коллекции графа А. И. Мусина-Пушкина.
Большая часть этих грамот ранее не была известна науке
(копии, бывшие в распоряжении Карамзина,
сохранились в его коллекции) 21.
Двенадцатую группу источников Карамзин назвал
«собранием так называемых статейных списков или
Посольских дел и грамот» Московского архива Коллегии
иностранных дел. В делопроизводстве архива сохранились
учетные листы выдачи историку этих материалов 22
(после его переезда в 1816 г. в Петербург подлинные
документы архива непосредственно направлялись туда, до этого
он также имел разрешение брать их на дом, что является
случаем беспрецедентным в практике использования
источников этого архива) 23. Листы учета выдачи материалов
561ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
свидетельствуют о том, что историограф просмотрел все
основные комплексы документов архива, относящиеся к
дипломатическим отношениям русского государства
XV — начала XVII в. Посольские документы,
раскрывающие связи России с европейскими и азиатскими
государствами и с народами, позднее вошедшими в состав
Российской империи, были в значительной степени впервые в
отечественной историографии использованы Карамзиным.
Две последние группы «припасов» Карамзина
объединили зарубежные по происхождению источники —
«иностранные современные летописи» и «государственные
бумаги иностранных архивов». Большую часть таких
материалов историограф почерпнул из различных английских,
французских, итальянских,- немецких публикаций XV —
начала XIX в. В их числе оказались сочинения Д.
Флетчера, Ж. Маржерета, С. Герберштейна, П. Петрея, А.
Контарини, А. Гваньини, Я. Длугоша, М. Стрыйковского,:
О. Далина и др. 24. Впервые в отечественной
историографии Карамзин получил возможность использовать
«Хронику» К. Буссова. По существу,; также впервые из его
труда в России стало известно так называемое собрание
Альбертранди — сборник копий и выписок из
Ватиканского архива, составленный аббатом Альбертранди в XVIII в.,
оказавшийся у русского дипломата j Я. И. Булгакова
и от него через А. И. Тургенева попавший к Карамзину.
Акты, договоры, дипломатическая переписка
Копенгагенского, Бременского, Шверинского и других иностранных
архивов оказались доступными историографу благодаря
разысканиям членов кружка Н, П. Румянцева. Особенно
много подобного рода материалов он получил из
Кенигсбергского архива. В начале XIX в. прибалтийское
дворянство при поддержке русского правительства
предприняло копирование документов этого хранилища. Один
экземпляр копий направлялся министру внутренних
дел О. П. Козодавлеву. От него копии поступали к
Карамзину, который «после извлечения из оных всего нужного
для сочинения Российской истории» передавал их в
Московский архив Коллегии иностранных дел 25.
Несмотря на необъяснимое отсутствие в карамзинском
обзоре указания на памятники гражданского и церковного
права, историограф широко использовал их в
«Примечаниях». В его распоряжении были четыре списка Правды
Русской из Синодальной библиотеки, коллекций А. И. Му¬
562ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
сина-Пушкина и 3. А. Горюшкина. Эти списки (исключая
Синодальный из пергаменной Кормчей XIII в.) впервые
вводились им в научный оборот. Историограф первым
использовал и Псковскую судную грамоту, фрагмент
которой он обнаружил в Синодальном списке Уваровской
летописи. В его распоряжении находилось не менее трех
списков Судебника 1550 г. В 1817—1818 гг. он получил
возможность ознакомиться с единственным известным
и в настоящее время списком Судебника 1497 г.,
обнаруженным К. Ф. Калайдовичем и П. М. Строевым.
Карамзин первым ввел его в научный оборот (полная
публикация памятника увидела свет только в 1819 г.).
Использовал историограф и целый ряд материалов, отразивших
правовые нормы взаимоотношений светской и духовной
властей в России, а также памятники канонического
права. Среди них оказались Устав великого князя
Владимира о десятинах, судах и людях церковных по известньш
ныне спискам Синодальной Кормчей XIII в. и
пергаменному сборнику из коллекции графа А. И. Мусина-Пушкина.
Из этих же рукописей Карамзин поместил в
«Примечаниях» Уставную грамоту новгородского князя Святослава
Ольговича церкви святой Софии в Новгороде, церковные
правила митрополитов Киприана и Иоанна, Устав князя
Ярослава о порядке надзора за благоустройством
новгородских улиц, другие памятники.
Наконец, следует указать и на еще одну группу
источников «Примечаний», никак не обозначенную
Карамзиным в предисловии к своему труду. Речь идет о
древнерусских и древнеславянских памятниках письменности
и языка, в числе которых оказались такие уникальные
источники, как «Богословие» Иоанна Дамаскина в переводе
Иоанна экзарха Болгарского в списке конца XII —
начала XIII в. Синодальной библиотеки, Изборник
Святослава в рукописях 1073 г. и 1076 г., так называемое
«Галицкое Евангелие» 1144 г., «Остромирово Евангелие»
1056—1057 гг., Евангелие апракос 1307 г., Стихирарь
минейный 1157 г., сочинение черноризца Храбра «О
письменах» по списку XIV в. Синодальной библиотеки и др.
Хотя большая часть этих памятников была уже известна,
многие тексты из них приводились Карамзиным впервые.
Конечно, историограф понимал, что весь богатейший
корпус источников, оказавшийся в его распоряжении,
невозможно было поместить в «Примечания». Нужны
563ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
были какие-то критерии; принципы отбора. И при всей
кажущейся, на первый взгляд, хаотичности
использования источников можно заметить достаточно
последовательное стремление Карамзина к определенной системе
их помещения в «Примечаниях».
Здесь мы найдем ссылки практически на все наиболее
крупные отечественные исследования и публикации
источников и на наиболее известные зарубежные. Используя
их, Карамзин не упускал возможности проверить точность
воспроизведения в них текстов непосредственно по
рзжописям. Он, например, отметил «исправность» изданий
Новгородской первой летописи по Синодальному и
Академическому спискам (IV, 358) 26, Воскресенской летописи
по Воскресенскому списку (II, 220), обратил внимание
читателей на неверно прочитанные места в публикация
текста договорной грамоты великого князя Дмитрия
Ивановича с князем Михаилом Тверским в «Древней
Российской Вивлиофике» (V, 35); сравнил публикацию
Синодального списка Типографской летописи с рукопис ыо,
отметив в публикации «выпуски», «грубые ошибки»,
систематически указывал в «Примечаниях» расхождения
с подлинным текстом в издании Кенигсбергской летописи
(I, 152; II, 168, 182 и др.).
Из всего этого вытекает важное для характеристики
«Примечаний» заключение: когда издания источников
удовлетворяли Карамзина своей точностью
воспроизведения подлинников, он предпочитал использовать в
«Примечаниях» такие публикации, просто ссылаясь на
них. Когда же издания не удовлетворяли историографа
точностью передачи текстов оригиналов, он считал
необходимым указать на это или заново воспроизводить
источники непосредственно по их рукописям. Это, например,;
объясняет использование Карамзиным в «Примечаниях»
не рукописи, а первого издания «Слова о полку Игореве»,
подтверждая не совсем ясное свидетельство о том, что
историограф сравнивал подлинный текст древнерусской
поэмы с ее первой публикацией и за исключением
нескольких мест остался в целом удовлетворен точностью
его передачи в первом издании 27.
Извиняясь перед читателем за обширность своих
«Примечаний», Карамзин невольно раскрыл еще один,
может быть самый главный, принцип помещения в них
источников. В основе его — новизна, неопубликованность
564ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
оказавшегося в распоряжении историографа материала.
Так, например, публикуя грамоту князя Василия
Давыдовича Ярославского архимандриту
Спасо-Преображенского монастыря Пимену, Карамзин прямо заявлял:
«Сия грамота не была нигде напечатана, для того включаю
оную здесь» (IV, 328). Именно по этой причине в
«Примечаниях» обильно представлены тексты Лаврентьевской,
Троицкой и других остававшихся неопубликованными
летописей, актов, памятников права, дипломатических
материалов.
С этим же связано и включение в «Примечания»
текстов ранее опубликованных источников, но по спискам,
которые, на взгляд Карамзина, были более «исправны»
(прежде всего .древнейшие или более пространные).
Например, обнаружив в пергаменной рукописи из
коллекции А. И. Мусина-Пушкина список договора
Смоленска с Ригой 1229 г., ранее изданный в «Собрании
государственных грамот и договоров» по рукописи Рижского
городского архива, историограф включил в «Примечания»
текст этого источника по найденному списку, справедливо
заметив, что последний «объясняет некоторые места в
Рижском [списке]» (III, 248).
Интерес Карамзина к текстологии памятников
письменности отразил ростки нового подхода к историческому
источнику, изучение которого уже не мыслилось без
предварительного уяснения взаимосвязей всех дошедших
его списков. Однако для него, как и для большинства и с*
следователей начала XIX в., все списки источника
представлялись равнозначными с точки зрения происхождения
от недошедшего «подлинного» списка. Различия между
такими списками характеризовались ими всего лишь
степенью искажения утраченного оригинала. Возможность
целенаправленной переработки памятника на разных
этапах истории его текста, как правило, не учитывалась.
Именно поэтому для Карамзина списки Краткой редакции
Правды Русской представлялись всего-навсего
«обезображенными» остатками недошедшего подробного
«подлинника» 28. Точно так же историограф подходил и к
летописям. Откликаясь в предисловии к «Истории» на
дискутировавшиеся в литературе конца XVIII — начала XIX в.
правила их издания, он заметил, что еще в XVIII в.
«издержали» немало средств на издание отдельных
летописей, но «не сделали нужнейшего: исправного ученого
565ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
свода летописей. Какая нужда печатать одно в двадцати
книгах? Не благоразумнее ли взять за основание лучший,;
древнейший список, и только означить важные отмены,;
прибавления других? В десяти больших томах мы
поместили бы все летописи от XI до XVII века, со включением
и Новогородской, Псковской, Киевской, Волынской» 29.
Говоря словами М. Д. Приселков а, Карамзин мыслил
издание летописей, в том числе и в своих «Примечаниях»,
«как практическое пособие для историка начала XIX в.,
совершенно не выставлявшего в отношении к летописям
никаких иных ученых претензий и рассматривавшего
летописи лишь как фонд известий, требующий
перепроверки и выделения в них древнейшего изложения от
позднейшего...» 30.
Для себя Карамзин определил и еще один критерий
включения в «Примечания» источников. Они, по его
мнению, должны служить здесь «иногда свидетельством,
иногда объяснением или дополнением» основного текста
«Истории». Поэтому значительная часть материалов
«Примечаний» как бы продолжает повествование собственно
«Истории», передает «подробности» того или иного события
подлинным языком источников. Нередко здесь помещается
оригинальный текст источника, пересказанный в основном
тексте. I
«Для охотников все бывает любопытно: старое имя,
слово; малейшая черта древности] дает повод к
соображениям»,— писал Карамзин в предисловии 31.
Действительно, в «Примечаниях» мы найдем тексты сочинений
Кирилла Туровского, Даниила Заточника, «эпистолей» И.
Пересветова и тех сказаний и повестей, которые историограф
подчас считал недостоверными и отказывался
использовать в качестве источников в основном тексте «Истории».
Однако то, что смущало Карамзина-историка, не
оставляло без внимания Карамзина-писателя. Публикуя в
«Примечаниях» такие памятники, историограф обращался к тем
«читателям любопытным», которые не были равнодушны
к древнерусской литературе, стремился донести до них
ставшие ему известными факты богатой литературной
традиции в России. Выделив в своем обзоре источников
памятники древнерусской литературы в группу
«особенных дееписаний», Карамзин в «Примечаниях» попытался
донести до читателей с их помощью образ мыслей, язык,
литературные вкусы предков. В этой связи следует заметить^
566ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
что такой шаг был в определенной мере новаторским для
своего времени и не для всех современников оказался
понятным: Н. С. Арцыбашев, например, заявил, что
«сказки для любопытных», помещенные Карамзиным в
«Примечаниях», «не стоят любопытства и не могут служить
доказательством в истории» 32.
В «Примечаниях» Карамзин использовал несколько
способов воспроизведения источников. Здесь можно
обнаружить их публикации и «от слова до слова», и «с
выпусками», и в виде кратких и пространных цитат, и в форме
пересказа, и в виде сочетания пересказа и цитирования.
Можно встретить в «Примечаних» тематический или
хронологический перечень фактических данных одного или
даже нескольких источников — своего рода свод известий
из них,1 который имел две основные разновидности:
«остальные места» какой-либо летописи и «дополнительные
известия» из разных источников о каком-либо периоде
или эпизоде отечественной истории, не попавшие по
разным причинам в основной текст сочинения (V, 137, 386;
VI, 629 и др.).
Помещая в «Примечаниях» источники, Карамзин был
в первую очередь озабочен передачей их содержания. Вот
почему, несмотря на подчас суровую критику им
неправильного воспроизведения текстов в различных
предшествующих публикациях, в «Примечаниях» мы далеко
не всегда встречаемся с точным, или, как тогда говорили,
«дипломатическим», воспроизведением текстов памятников,
даже тогда, когда известно, что их оригиналы находились
в непосредственном распоряжении историографа. Здесь
можно обнаружить и модернизацию правописания,
и смысловые добавления, и пропуски целых слов и фраз,
оговоренные, отмеченные отточиями, а нередко и вовсе
никак не обозначенные. Так, например, в публикации
Устава князя Ярослава о порядке надзора за
благоустройством новгородских улиц (И, 108) 33 Карамзин расставляет
знаки препинания, исключает вышедшие из употребления
гражданского алфавита буквы и буквосочетания, вводит
заглавные буквы, раскрывает без оговорок сокращенные
написания слов, без оговорок модернизирует
правописание («через», вместо «черес», «другими» вместо «другыми»,
«немецкого» вместо «немечкого»). Эти и другие
особенности передачи текстов можно обнаружить, например,
при анализе помещенных в «Примечаниях» Устава
567ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
князя Владимира о десятинах, судах и людях церковных
(I, 506) и Уставной грамоты новгородского князя
Святослава церкви святой Софии (II, 267) 34. Здесь можно
встретить пропуск слова («от Дании» — в Уставной
грамоте князя Святослава), оговоренные в скобках и
неоговоренные исправления, добавления предлогов
(«свободам» — на «слободам» в статье 7 Устава князя Владимира,
включение предлогов «из» и «в» в 5-й и 7-й статьях
Уставной грамоты князя Святослава). Имеются неверные
прочтения или исправленные самим Карамзиным слова
(«зелиинчство» вместо «зелии ничьство», «еретичьством»
вместо «еретичьство», «се же» вместо «Еже», «ис весы»
вместо «извесы» и др.— в Уставе князя Владимира;
«даний» вместо «днии» — в Уставной грамоте князя
Святослава), последовательное исключение знаков
твердости и мягкости после согласных в середине слов, замена
предлога «ис» на «из» и «ю» на «у» после шипящих, замена
«и» на «ы» в конце слов после шипящих и т. д.
В других случаях мы обнаруживаем замену окончания
«аго» на «ого», исключение знака мягкости в конце слов
после согласных, изменения по смыслу окончаний,
модернизацию написания («Андрей», «Мономах», «Тверь»,
«завтра», «берег», «себя», «ярлык» вместо «Ондрей», «Мономаш»,
«Тферь», «завтрея», «брег», «собя», «ерльік»), замену слов,
вышедших из употребления, их современными формами
(«клятва» вместо «правда», «много ли их» вместо «кто чих
ими» и др.). Эти и множество других примеров
свидетельствуют о стремлении Карамзина приблизить текст
источников к современному правописанию — явление, широко
.распространенное в археографической практике XVIII —
начала XIX в. 35
Вместе с тем в «Примечаниях» мы встречаем и
тенденцию к сохранению древнего правописания. Можно назвать
по крайней мере две причины этого. Во-первых,
сказывалось влияние археографических взглядов ряда
современников историографа, которые отстаивали идею
«дипломатической точности» при публикации источников. Не
случайно в «Примечаниях» обычно точно передается текст
именно тех источников, которые были сообщены Карамзину
в копиях его добровольными помощниками 36. Во-вторых,
сам Карамзин не смог, а подчас и не стремился к
последовательной унификации правописания источников в
«Примечаниях»: «в слоге нашем,— отмечал он,— закоре-
568ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
пела пестрота, освященная древностию, так, что мы п
ныне в одной книге, на одной странице пишем: злато
и золото, глад и голод, младость и молодость, /гшо и
ПЬЮ)У 37.
Для характеристики текстологических приемов
Карамзина в «Примечаниях» представляют интерес и пропуски
в опубликованных им текстах. К ним он прибегал часто
и широко, обозначая их, как правило, отточиями,
а подчас и не отмечая свои конъектуры. Они касались,
например, упоминаний времени, места действия или
события, приведенных в основном тексте «Истории»,
исключения местоимений, частиц, устойчивых словосочетаний,
смысловых повторов источников и т. д. Иногда пропуски
были связаны с теми частями текстов источников, которые
противоречили исторической конструкции Карамзина.
Это были «текстологические лукавства» историографа,
подмеченные уже его современниками — Н. И.
Тургеневым, Н. С. Арцыбашевым, Ф. В. Булгариным, а затем
указанные С. М. Соловьевым 38.
Допущенные сокращения вынуждали Карамзина
проводить своего рода литературную обработку: ставить
предлоги, местоимения, архаизировать или
модернизировать тексты документов и даже вводить в них собственные
дополнения (подчас без каких-либо оговорок). В
результате в «Примечаниях» появлялся иногда совершенно
новый, никогда не существовавший текст. Все это
заставляет с большой осторожностью относиться к
использованию источников, помещенных историографом в
«Примечаниях», особенно когда их отличия от ныне известных
оказываются настолько значительными, что заставляют
предполагать наличие у Карамзина «неизвестных» списков
отдельных памятников. Например, к их числу можно
отнести список Устава князя Ярослава о церковных судах.
Помещая его в «Примечания» (II, 108), историограф сделал
оговорку, что текст публикуется «согласно с лучшими
списками (впрочем, не имею ни одного харатейного и
древнее XVI века)». Сравнение публикации Карамзина с
сохранившимися списками Устава показывает ее
текстуальную близость с так называемым Бальзеровским
изводом Устава, представленным Бальзеровским списком
и копией с него (Горюшкинский список), бывшей в
распоряжении историографа. Все отличия от Горюшкинской
копии полностью укладываются в ту систему поправок
569ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
подлинных текстов, которую практиковал Карамзин
в других случаях 39.
Публикуя источники, историограф нередко дает им
собственные заголовки, внося в них оценочный акцент
(«охулительное письмо», «гневная грамота»), но часто
воспроизводит и оригинальные заглавия источников, если
они по какой-либо причине казались ему интересными.
Карамзин последовательно и даже демонстративно
приводит контрольно-справочное сведения об использованных
им материалах, пытается индивидуализировать все
имевшиеся в его распоряжении списки источников в
зависимости от места их хранения («Архивная Киевская
летопись», «Архивная Псковская летопись»), автора
(«Летопись попа Иоанна», «Демидовский хронограф,
сочиненный Кубасовым»), бывшего или настоящего владельца
(«Столяровский хронограф», «Летопись Кривоборского»,
«Горюшкинский летописец»), древности и других
особенностей («Харатейная Кормчая книга», «Новая ле опись
о зачале Москвы» и т. д.). В стремлении к тому, чтобы
«письмена заговорили», историограф делает тексты
источников более эмоциональными, ставя в самых неожиданных
их местах точки, запятые, тире, двоеточия,
вопросительные и восклицательные знаки, подчас |вопреки
распространенным в то время правилам пунктуации. Этой же
цели он достигает и полиграфическими средствами —
с помощью многочисленных курсивных выделений слов,
фраз, целых предложений.
Все сказанное относится к
источниковедческо-археографической части «Примечаний». Другая их часть — своего
рода «заочный разговор» Карамзина со своими
предшественниками и современниками — историографические
экскурсы, которые он считал необходимым включить в
«Примечания». В значительной части такие экскурсы
носили традиционный характер: Карамзин доводил до
читателей мнения предшественников по тем или иным
историческим проблемам, сравнивал, оспаривал или
опирался на них. Систематически, например, историограф
спорил с В. Н. Татищевым, М. М. Щербатовым, И. Н.
Болтиным, А. Л. Шлецером, неожиданно сурово отозвался
о публикации Правды Русской, осуществленной кружком
А. И. Мусина-Пушкина, ит. д. На первый взгляд кажется
едва ли не пренебрежительным отношение историографа
к трудам своих современников — ссылки на них крайне
570ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
скупы, а сам отбор таких трудов очень строг. Особенно
поразительно, что внешне в «Примечаниях» не содержится
каких-либо откликов Карамзина на те критические
замечания, которые вызывал каждый выходивший в свет
том его «Истории». Может показаться, что Карамзин
оставался верен своему принципу терпимости критики и к
критике («Где нет места для похвалы и критики, там
скажем все — молчанием»,— любил говорить он).
Однако не всегда дело обстояло так. В «Примечаниях»
Карамзин находил возможность тонко и остроумно
отвечать своим оппонентам. Так, не реагируя на
пристрастную и грубую критику Н. С. Арцыбашевым первых томов
«Истории»* он приводит дополнения и замечания на свой
труд К. Ф. Калайдовича и 3. Я. Ходаковского,
демонстрируя заинтересованность в доброжелательной и деловой
помощи. В 1818 г. М. Т. Каченовский опубликовал
критический разбор предисловия к «Истории», где, в
частности, упрекнул Карамзина в недостаточно уважительном и
объективном отношении к сочинениям немецких ученых
по русской истории. Историограф немедленно отреагировал
на это несправедливое замечание своего критика.
В одном из примечаний к первому тому,
помещенном в «Дополнениях к тому IX», он дал пространную
историографическую оценку немецких исследователей
русской истории. «Г. Эверс,— писал он,— принадлежит к
числу тех ученых мужей Германии, коим наша История
обязана многими удовлетворительными объяснениями и
счастливыми мыслями. Имена Баера, Миллера, Шлецера,:
незабвенны. Мы не давно лишились Лерберга,
трудолюбивого, основательного, проницательного Исследователя
Древностей; но еще имеем Г. Круга: всем известны его
прекрасные сочинения о Российских монетах, о
Византийской Хронологии: ожидаем новых, не менее
любопытных» 40.
Каким представляется сегодня значение
Карамзинских «Примечаний» в целом? Для своего времени это был
добротный систематизированный сгод материалов по
русской истории с древнейших времен по качало XVII в.,:
основанный на разнообразных источниках и исследованиях
(отечественных и зарубежных). Значительная часть такого
материала вводилась Карамзиным в научный оборот
впервые. «Примечания» Карамзина как бы соединили работ у
отечественных «изыскателей древностей» (В. И, ТатищеваА
571ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
Г. Ф. Миллера, М. В. Ломоносова, М. М. Щербатова,
К. Н. Болтина, И. П. Елагина, Н. И. Новикова, А. Й.
Мусина-Пушкина и др.) с деятельностью той блестящей
плеяды «колумбов российских древностей», которые
занялись разысканием и публикацией источников во время и
после подготовки историографом своего труда. Оттого,
что после Карамзина отечественная историческая наука
прошла путь, ознаменовавшийся многими замечательными
открытиями и изданиями источников, ценность
карамзинских «Примечаний» не уменьшилась. И сегодня они
являются достаточно полной хрестоматией по русской
истории, хотя с точки зрения современных требований
помещенные здесь тексты источников требуют постоянной проверки.
К этому следует добавить, что автор «Примечаний» был
последним, кто видел и опубликовал полностью или
частично ряд утраченных теперь источников — Троицкую
летопись, рукописи из коллекции Мусина-Пушкина,
библиотеки Московского университета. В этом смысле
«Примечания» — незаменимый первоисточник для реконструкции
таких материалов.
1 Dixit [Вяземский П. А.] Несколько слов на Замечания
г. Арцыбашева, перепечатанные в 19 и 20 номерах «Московского
вестника» 1828 года // Моек, вестник. 1828. Ч. 12. No 21 —22. С. 340.
2 Щиколай] Щолевой]. [Рец. на I—XII тома «Истории
государства Российского»] // Моек, телеграф. 1829. Ч. 27. No 12. С. 494.
3 Пушкин А. С. Поли. собр. соч. М., 1958. Т. 7. С. 62.
4 [Сен-Прн А.]. Об истории России и Петра Великого,
сочиненной графом Сегюром // Моек, телеграф. Ч. 30. No 21. С. 72.
5 Архив историко-юридических сведений, относящихся до
России. СПб., 1878. Кн. 1, отд. V. С. IV.
6 Никифорова Л. Авторские примечания в русской литературе
Х;Ш — первой половине XIX века: (К постановке проблемы) //
Тр. Киргизского гос. ун-та. Филол. науки. Сер. Вопросы поэтики-3.
Вып. 21. Фрунзе, 1975. С. 3—19.
7 Болтин И. Н. Примечания на Историк) древния и нынешняя
России г. Леклерка, сочиненные генерал-майором Иваном
Болтиным. СПб., 1788. Т. 1—2; Он же. Критические примечания
генералмайора Болтина на первый том Истории князя Щербатова. СПб.,
1793; Он же. Критические примечания генерал-майора Болтина на
второй том Истории князя Щербатова. СПб.. 1794.
8 Карамзин Н. М. История государства Российского. СПб.,
1842. Т. I. С. XIII.
9 Сербинович К. С. Николай Михайлович Карамзин:
Воспоминания // Рус. старина. 1874. No 9. С. 53.
10 Её описание см.: Отчет ими. Публичной библиотеки за 1867
год. СПб., 1868. С. 55—110. То же за 1878 год. СПб., 1879. С. 9 — 19.
11 О дозволении Н. М. Карамзину пользоваться рукописями,
572ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
хранящимися в монастырских архивах // Рус. старина. І903. No 3.
С. 518.
12 См., например: Енш Г. А. Н. М. Карамзин, И. П. Румянцев
и археография Прибалтики начала XIX в. // Ист. архив. I960.
No 6. С. 178.
13 Подробнее см.: Козлова Н. А., Козлов В. П. Архивные
разыскания Н. М. Карамзина // Сов. архивы. 1977. No 3. С. 63—67.
14 Подробнее о рукописях, использованных Карамзиным из
коллекции графа А. И. Мусина-Пушкина, и их дальнейшей судьбе,
см.: Козлов В. U. Кружок А. И. Мусина-Пушкина и «Слово о полку
Игореве»: Новые страницы истории древнерусской поэмы в XVIII
веке. М., 1988. С. 114—119.
Ц Кушева E. Н. Из истории публицистики Смутного времени //
Уч. зап. Саратовского гос. ун-та. Саратов, 1926. Т. 5. С. 33.
16 ОР ГПБ. F.IV.595; F.IV.598; F.IV.599; F.IV.601.
17 Там же. F.IV.326; F.IV.343.
18 Копия, снятая Карамзиным, см.: Там же. F.1.449.
19 Там же. F.IV.322; F.IV.595. Л. 643—660; Q.XVII. 150.
Л. 95—562; Q.XVII.30, Л. 162—243.
20 Там же. Q.XVII.30. Л. 9-161; Q.XVIL150. Л. 1—94;
F.IV.599.
21 Там же. F.IV.335.
22 ЦГАДА. Ф. 180. Он. 6. Д. 53. Л. 1—7, 17—17 об.; Д. 54,
Л. 2—3; Д. 55. Л. 2; Д. 58. Л. 1—6 и др.
23 См. об этом: Там же. On. 1. Д. 79. Л. 545—545 об., 683—
683 об., а также «отношение» МИДа от 24 марта 1816 г., в котором
сказано, что «историограф Карамзин, намереваясь остатьсТі здесь
(т. е. в Петербурге.— В. К.) для напечатания сочиненной им
Российской истории, просил о позволении ему перевезти сюда все
исторические документы, кои он заимствовал из Московского архива
иностранных дел. Его императорское величество, снисходя на
таковое прошение... изволил на оное всемилостивейшее свое
соизволение...» (Там же. Д. 92. Л. 116).
24 Подробнее см.: Космолинская Г. А. Об иностранных
источниках «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина //
Вопр. истории. 1986. No 3. С. 172—176.
2§ Подробнее см.: Козлов В. П. Колумбы российски \ древностей.
2-е нзд. М., 1985. С. 53—54.
26 Здесь и далее в скобках указываются номера томов и
примечаний «Истории государства Российского».
27 Полевой Н. Любопытные замечания к «Слову о полку
Игореве» II Сын Отечества. 1839. Т. 8. С. 20.
28 Валк С. Н. Русская Правда в изданиях и изучениях XVIII —
начала XIX века // Археогр. ежегодник за 1958 год. М., 1960.
С. 150.
29 Карамзин Н. М. Указ. соч. Т. I. С. XVI.
30 Приселков М. Д. Троицкая летопись: Реконструкция текста.
М.; Л., 1950. С. 28.
31 Карамзин Н. М. Указ. соч. Т. I. С. XIII.
32 Арцыбашев II. Замечания на «Историю государства
Российского», сочиненную г. Карамзиным // Казанский вести. 1822. Ч. 5.
С. 47—48; 1823. Ч. 7. С. 37.
33 Сравнение дается по: Щапов Я. Н. Древнерусские кпяжеские
уставы XI—XV вв. М., 1976. С. 149—150.
573ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
34 Там же. С. 22—24, 147—148.
35 Лихачев Д. С. История подготовки к печати текста «Слова
о полку Игореве» в конце XVIII в. // ТОДРЛ. М.; Л., 1957. Т. XIII.
С. 68-75.
36 Характерен такой пример. В 1806 г. А. Н. Оленин,
пересылая Карамзину выписку из «Остромирова Евангелия», сделанную
А. И. Ермолаевым (она опубликована в «Примечаниях»),
подчеркивал, что ермолаевская копия сделана «страница в страницу, строка
в строку, слово в слово, буква в букву» (ЦГАЛИ. Ф. 248. Оп. 2.
Д. 23. Л. 1).
37 Карамзин Н. М. Указ. соч. СПб., 1842. Т. V. С. 240.
38 Соловьев С. М. Н. М. Карамзин и его «История государства
Российского» // Соловьев С. М. Собр. соч. СПб., [б. г.]. С. 1420—
1540.
39 Ср.: Щапов Я. Н. Указ. соч. С. 120—125.
40 См. настоящее издание. Т. I. С. 320.
ОТКЛИКИ
ЧИТАТЕЛЕЙ-СОВРЕМЕННИКОВ
НА «ИСТОРИЮ ГОСУДАРСТВА РОССИЙСКОГО»
Н. М. КАРАМЗИНА
«История государства Российского» Н.(М. Карамзина сразу
же вызвала у современников широкий общественный резонанс.
Выход каждого нового тома рождал волны откликов в
отечественной и зарубежной периодике. «История» стала предметом
рассмотрения в научных и литературных кругах. Как и сам труд
Карамзина, «толки» о нем, по словам читателей-современников, стали
«феноменом небывалым». Только в журналах и альманахах 10—20-х
годов XIX в. было помещено около трехсот прямых откликов на
«Историю» — серьезных рецензий, писем читателей, восторженных
стихотворений, колких эпиграмм и т. д. Различные взгляды на труд
Карамзина, отклики на него нашли отражение в мемуарах,
дневниках, письмах’ современников.
Со временем восприятие читателями «Истории» вылилось в мтг
голеттою и ожесточенную полемику, в которой оформились лагери
защитников и критиков исторической концепции, политических
идей, языковых и литературных новаций Карамзина. Однако
практически с самого начала полемика вышла за границы оценки
достоинств или недостатков собственно «Истории». В ходе ее был
поставлен ряд более широких общественных проблем: о судьбах
российского самодержавия, крепостничества, взаимоотношениях
народа и власти и т. д. Одновременно шел серьезный разговор о
методах исторического познания, принципах исторического позест-
574ПРИЛОЖЕНИЕ К ТОМАМ І-ХП
вования, нравственной позиции историка при освещении прошлого,
и т. д. В полемике приняли участие сотни лиц: писатели, ученые,
журналисты, рядовые читатели, государственные н общественные
деятели.
Ниже помещена библиография наиболее интересных откликов
на «Историю», в основном опубликованных на страницах
отечественной периодики 10—20-х годов. Здесь представлен весь спектр
мнений о труде Карамзина его читателей-современников из разных
общественных лагерей, затрагивающих разные стороны достоинств
и недостатков «Истории».
[Греч Н. И.]. О русской истории Н. М. Карамзина // Сын
Отечества. 1817. Ч. 41. No 40. С. 78.
К[пязъ\ Ш[алико]в. Новость//Там же. 1818. Ч. 44. No 10. С. 15В—-
159. Он же. Московские записки // Вести. Европы. 1818. Ч. 97.
No 4. С. 307—309.
N. Ат. О переводах «Истории Российского государства»// Там ж;«
1818. Ч. 98. No 38. С. 255—261.
Ф. От Киевского жителя к его другу//Вестник Европы. 1819.
Ч. 103. No 2. С. 117—132; No 4. С. 289—298; Ч. 104. No 6.
С. 115—124.
Писарев Н. И. Письмо к П. И. Ш[алико]ву // Сын Отечества.
1819. Ч. 57. No 42. С. 81—86.
Руссов С. В. Обозрение критики Ходаковского на историю
Российского государства, сочинение Н. М. Карамзина. СПб., 1820.
П. Петербургские записки//Благонамеренный. 1820. Ч. 9. No 1.
С. 64—65.
Ал[ександр\ Бес[ту]эісев. Торжественное заседание императорской
Российской Академии // Соревнователь просвещения и
благотворения. 1821. Ч. 13. С. 309—310.
[Арцыбашев Н. С.]. О степени доверия к «Истории», сочиненной
князем Курбским // Вестник Европы. 1821. Ч. 118. No 12.
С. 278—317.
Арцыбашев II. С. О свойствах царя Иоанна Васильевича//Там
же. 1821. Ч. 120. No 18. С. 126—141; No 19. С. 184-200.
Любороссов Н. Нечто об отрывке из Леклерка // Там же.
1821. Ч. 121. No 23. С. 191—199.
Арцыбашев Н. С. Замечания на «Историю государства
Российского», сочиненную г. Карамзиным, 2-го издания, шкдивением
братьев Слёниных. СПб., 1818 года // Казанский вестник.
1822. Ч. 5. Кн. 5. С. 3-30; Ч. 6. Кн. 9. С. 45—67; Кн. 11.
С. 145—172; 1823. 4.7. Кн. 1. С. 17—45; Кн. 2. С. 77—107.
Архипов Ф. Письмо к издателю // Сын Отечества. 1823. Ч. 83. No 3.
С. 139.
575ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ I—XII
СвинъинП. П. Письмо издателя к его превосходительству Антону
Антоновичу Прокоповичу-Антонскому о торжественном собрат
нии, бывшем сего 14 января в императорской Российской
Академии//Отечественные записки. 1823. Ч. 13. С. 154—163.
Лелгвелъ Й. Рассмотрение «Истории государства Российского»
г. Карамзина // Северный архив. 1822. Ч. 4. С. 402—434,
486—506; 1823. Ч. 5. С. 91—100; Ч. 8. С. 52—80, 147—160,
287—297; Ч. 9. С. 41—57, 91—103, 163—172; Ч. И. С. 132—
143, 187—195; Ч. 12. С. 47—53; 1825. Ч. 13. С. 60—84, 182—
201, 271—278; Ч. 14. С. 176-197, 362—372.
[Булгарин Ф. 5.]. Критический взгляд на X и XI тома «Истории
государства Российского», сочиненную Н. М. Карамзиным //
Там же. 1825. Ч. 13. С. 60-84, 182—201; Ч. 14. С. 176—197,
362—372.
3[убарев] Д. Исторические справки//Вестник Европы. 1825. 4.140.
No И. С. 187-217.
Булгарин Ф. В. Замечания на статью, помещенную в No 11
«Вестника Европы» под заглавием «Исторические справки» //
Северный архив.' 1825. Ч 16, С. 151—172.
[Полевой Н. А.]. О новейших критических замечаниях на «Историю
государства Российского», сочиненную Н. М. Карамзиным:
(Статья первая) // Московский телеграф. 1825. Ч. 4. No 15.
С. 234-343. 1
Зубарев Д. В защиту новейших критических! замечаний: (Ответ
на статью, помещенную в N° 15 «Московского телеграфа» под
названием «О новейших критических замечаниях на „Историю
государства Российского”, сочиненную Н. М. Карамзиным») //
Вестник Европы. 1825. Ч. 145. No 21. С. 17—29.
М. Литературное воспоминание // Отечественные записки. 1825.
Ч. 24. No 67. С. 316—324.
Спор в немецких журналах об «Истории государства Российского» //
Московский телеграф. 1827. Ч. 18. No 23. С. 207—220.
Гусятников М. Замечания на «Историю государства Российского»,
сочиненную II. М. Карамзиным: О титуле великого князя //
Там же. 1828. Ч. 7. No 4. С. 203—209.
Погодин М. П. Нечто против мнения Н. М. Карамзина о начале
Российского государства: (отрывок на замечаний на I том
«Истории государства Российского») // Московский вестник.
1828. Ч. 7. N° 4. С. 483—490.
Арцыбашев Н. С. Замечания на «Историю государства
Российского», сочиненную г. Карамзиным, 2-го издания // Там же. 1828.
Ч. 11. No 19/20. С. 285—318; Ч. 12. N° 21/22. С. 52—91; N° 23/24.
С. 254—285.
576ПРИЛОЖЕНИЯ К ТОМАМ І-ХІІ
Дмитриев М. О противниках и защитниках историографа
Карамзина. Писано по случаю замечаний на «Историю государства
Российского», помещенных в «Московском вестнике» //
Атеней. 1829. No 3. С. 295—312; No 4. С. 424—444; No 5. С. 524—
535.
Арцыбашев Н. С. Замечания на II том «Истории государства
Российского» // Московский вестник. 1829. Ч. 3. С. 29—67.
Сомов О. Хладнокровные замечания на толки гг. критиков
«Истории государства Российского» и их сопричетников //
Московский телеграф. 1829. Ч. 25. No 2. С. 338—347.
К[аченовск]ий [М. ТИстория государства Российского. Т. XII //
Вестник Европы. 1829. No 17. С. 3—15; No 18. С. 94—212.
Руссов С. В. О критике г. Арцыбашева на «Историю государства
Российского», сочиненную Н. М. Карамзиным. СПб., 1829.
Полевой Н. А. [Рецензия на І—ХІІ тома «Истории государства
Российского» Н. М. Карамзина] // Московский телеграф. 1829.
Ч. 27. No 12. С. 467—500.
[Воейков А, Ф.] Мои мысли о критике сочинителя «Истории
русского народа» на «Историю государства Российского» //
Славянин. 1829. Ч. 12. No 48/49. С.'375-394.
[Сен-При А.]. Об истории России и Петра Великого* сочиненной
графом Сегюром// Московский телеграф. 1829. Ч. 30. No 21.
С. 62—84; No 22. С. 205—226.
В[асилий] К[апнист] (?) Нечто о критике г. Полевого на
сочинения Н. М. Карамзина // Галатея. 1829. Ч. 28. С. 199—216.