Нити нераспутанных последствий. 42 глава

9 декабря. 2018 год. Евпаторское Заведение, училище постоянного проживание на территории Крыма. Утро. « Не раз сама вселенная задавалась вопросом о точной дате, в которую настигнет кого-то проливной дождь. Этот дождь не будет обыкновенным, станет нести в себе ледяные градинки, холодные, падающие прямо на распущенные волосы на головах тех, кому нужен этот дождь. Сама душа не вмиг осознает, что пришло время подняться с прежнего места, выйти на улицу без зонта и очутиться в пустом поле. Нет, без ржи и пшеницы, на поле, где роса еще не оставила густую траву, а сладкие меленькие ландыши не пустили высокие головы. Они слегка притоптались, словно помял их недоброжелатель, исходивший из того, что если дождь не пустится с неба, то они так и примнут свои лепестки, а прежде всего шеи. И вся их надежда, она на то, что человек пройдет рядом, и капли, новые живые, побывшие в руках у дочери Творца, коснуться их лепестков, и рост их усилиться в разы. Гроза собирается, но и солнце сверкает как-то принудительно, по чей-то воле или сказанному твердому слову. А кто, кто сказал, что словами, при открывании нового чувства может управлять кто-то еще кроме того, к кому бежит это чувства. Но, вот беда, и ландыши приуныли, силуэт раскрыл зонт, и долгожданные ласковые капли, выступающие в роли приветствия, не коснулись голов несчастных цветов. И как заставить слепого человека, закрыть его, этот сложный каркас, отбросить в сторону, на растерзании свирепому Ветру? Хитрость стоит как раз в ловле желании, потребности в самом себе. Не нужно отбирать зонт, ломать спицы, потому что светящийся шарик сам захочет протянуть ладони, сбросить зимние месяца, и пуститься пальцами в июнь, разрыть его под толстым слоем снега, а потом этот снег и вы сыпется на голову крупными ледяными кусочками. Их с легкостью соорудиться ледяная крепость, а после растает…Приближается ураган, он настырен, и зол, что медлит человек и не решительность запирает в своих владениях. Но пора выйти к свету, выйти к новому чувству, даже если оно давно изгнано другими….» -  он обещал показаться, прийти и обнять ее за теплую шею своими человеческими руками, не смотря на то, что он Ветер, Свидетель многого и для многих, практически для всех не существующая с плотью и кровью личность. Как она, Ольга обижалась на то, что не в одной древнерусской легенде, или скорее придании, о нем не писали ни слова. Но, ведь он показывался кому-то так же, как и нам? Так почему же она запретные лица в сказках. И такие явные для нас? Ольга стала рассуждать об этом, едва проснувшись, то ли сон ее навел ее на подобные рассуждения, то ли само сердце некий раз задавало один и тот же вопрос. А она не могла его успокоить, совсем ничем. Успокаивала лишь себя тем, что он скоро придет, и солнце заблещет по-иному. Воскресное утро не торопило ее на завтрак, и тем более она не хотела сталкиваться с тем, с кем так и не получилось заговорить. Каждый день она клялась себе в том, что поговорит с Алексеем, скажет ему хоть единое, но дорогое для нее слово. И все напрасно, неуверенность губила ее, появляясь только тогда, когда Ветер, прижимая к себе, целовал ее в ледяной с переживаниями лоб.
Еще не переодев ночную, кружевную рубашку, прикрывавшую ей колени, она уселась за письменный стол, одновременно, взглянув на отражение молодой, но осунувшейся девушки. Ее все по-прежнему не нравились пухленькие щеки, которые выскакивали во время смеха, и раздражали неоправданные болотные глаза, она буквально видела, как шла по трясине внутри них, и проваливалась, проваливалась. Не облокотившись на спинку стула, она сложила ладони у края стола, как взяла черную расческу с недлинными зубьями. Прикоснувшись к передней пряди волосам, она повернула голову вправо, увидев, как медленно поворачивается ручка ее незапертой двери. Это он, точно он! Тут же отбросив ее, она прошлась босиком по продуваемому полу, и принялась гнать секунду, приближая ту, когда вновь воцарится его лицо. И черные кудри не заставили ее ждать, они стали более густыми, закрывали глаза, эти ветреные, настоящие глаза. На нем была коричневая бархатная рубаха, три изумрудного цвета пуговички были плотно пришиты к рукавам, и их невозможно отныне стало потерять. Она замерла на его лице, не убирая рук за спину, она заулыбалась, и он тут же обратил внимание на ее милые с ямочками щеки. И как бы она не пыталась их скрыть, истинную улыбку нельзя заменить какой-то иной, натянутой. Он приблизился к ней, закрыв дверь сквозняком. Молчание промелькнуло между ними, как Свидетель многого прислонил ее не расчёсанную голову к своей груди, взглянул на смешную картину в зеркале. И увидел свой высокий силуэт, прижимающий к себе на вид беззащитное создание, способное поддаваться под управление любви. Потому он дал себе слово, что никогда не заставит ее пойти на какое-либо дело в отличие от старика, которого Ольга замечала ежедневно по утрам.
- Ты пришел, любовь с собою, правда, не привел! Нет, истинное чувство, в соседних и лесах так густо, а ты пришел один, ответ на все покажется един. Я знаю, знаю, любишь.- она положив ему локти на грудь, слегка задрав голову, продолжила, - Ну почему же пред нами не предстанет Влюбленность в одеянье славы, иль может все наряды с талии упали? Так пусть придет, в чем станет годно сердцу, мы не подбросим ей на блюдце перцу. Ах, знал бы ответ, послали б ей  и весточку, как голубю мы б положили в клюв замотанную веточку…
- Уж сложные сегодня больно мысли, и с радостью так не погасли! Давай задую я свечу, и за ответ я мудрецам без жадности с желаньем заплачу. Сказать тебе ответ? А знаешь сам, сомненьями я знаю, что держит ту красотку в плене, не у что ли резьба по старому полено, иль может быть ободранно колено…А посмотри в мои глаза, посмотришь и куда ее когда-то завели, просили постоянство соблюсти. – и тут в его голове ясно прояснилось то, что видел с высокой крыши соседнего дома, что видел, будь влюбленным в Тишу, что видел, в насыщенном мая 1976 года.
1976 год. Май. Малая Грузинская улица. День. Не видя ее, влюблённость в ней, в нашей Тишине угасала. И она не то, чтобы исчезала, она терзала ее душевно, не принося и физической боли. Это было гораздо страшнее, потому что, всячески покидая данный Тишеньке город, единственную Москву, она расставалась с самими дорогим, что жило в сердце этой женщины. Ее вы знаете, конечно, знаете! И стоит в этом убедиться, вспомнить за кого так переживала молчаливая Свидетельница многого. Но при ней она и не была подобной, говорила без остановки, поднимала соскучившиеся глаза и летела, она летела…
Она приехала в один из майских дней, откуда точно Ветер припомнить не мог. Марианна, коротким именем ее не называл никто, да и ни к чему было ей иное, французское может. Она всегда чувствовала себя той, которой и представлялась на глаза мне и Тишине. Если бы вы только видели ее в ту минуту на пустоватой, еще не обставленной до конца кухне вы бы не узнали ее ни за что на свете. И Тиша тогда сумела подумать, что обозналась. Но мы взглянем на нее до того мига, как чувство захватило в объятья Тишину. На кухне пахло приятно, по-домашнему что ли, запах распространялся по новой квартире. Это время представлялось беззаботным, до придела тихим, крутившим в себе знакомый театр, красные стены, прелесть весны, той последней независимой весны, в которую и суждено было прийти тому, что родилось годы назад. Марианна, одетая в обыкновенную, не заграничную рубашку с коротким рукавом, и светленькую юбку сидела за тем пустым деревянным столом, на одной единственной длинной скамейке, привыкшая облокачиваться спиной, она задумчиво смотрела на русские стены. Да, они были русские, не видевшие еще ничего, они свободные только начали присматриваться ко всему происходящему.  Смущало ли их что-то? Нет, скорее они утопали в желании видеть новые детали, влюбиться в них, переживать. О, они, правда, не переносили скудную жизнь, как и Марианна.
И что это только за дело, варить суп, помешивая горячий бульон? Для нее, как и для воздуха, всего мира это обыкновенное дело не завораживало, не походило на съемки во Флоренции или на острове. Острова, как она любила их, особенно в начале этого сезона, когда работа отходила на второй план, и взявшись за руку с любимой душой можно было искупаться в нагретом море. А кто его нагревал? Так это ласка, отданная людьми ласка побережью. Такую же ласку дарила крышам домов Тишина, без устали перепрыгивающая бордюры, она безвольно кружилась у развалин старого собора. Поражаясь готическим стилем, его сохранностью, она смотрела на пустые осколки, разбитый интерьер и несобранные детали. Из окна, их удачливо вышедшего окна балкона можно было собрать глазами эти игрушечные, потускневшие каменные куски. И сложно им всем было тогда представить, что уже через десятилетие это здание, забытое и покинутое проносившимся сквозняком превратится в потрясающий, высотный собор с неровной крышей. Но, Тишин не будет не хватать его, ей скорее не будет хватать лица этой женщины, вышедшей на балконе.
Тишина пришла в затишье машин, когда под окнами выстроилась свобода на маленькой дороге, а асфальт слегка раскалялся под насыщенной струей жары. Взялась она внезапно, не давала пройти и дождю, потому Тиша, будто призывая его, возносила голову к верху. Она представляла, как бы взлетела не мысленно, а физически не к братцам облакам, а на тот балкон, на который засматривалась еще при постройке дома. Естественно, предугадала, что это и будет х дом с двойной цифрой, прыгая по облакам, она часто просила их отвести ее именно к этой постройке со слегка выцветшими стенами. Да, разумеется это солнце от жадности поело коричневую краску, а не ставшая спорить с ним Тишина всегда оставалась в стороне…В тот час прохожие, некие прохожие видели ее сероватом платье, том самом, которое оно носила, находя в нем удобство. Босые ноги крутились по мягкому асфальту, но не застывали в нем. Молодые деревья, тянувшие ветви к небесам, по неизвестности не признавали ее, и отстраняли стройные ветви. А им бы силы, чтобы пробраться, вытянутся! А движения ее, верно они были не просто легки, они были осознанны, приподняты к той, чьего лица видеть не могли. Она, отвлекаясь на посторонних, ощущала, как те задевали ее вытянутые кисти рук, и не ощущая ее, проходили мимо. Обида? Нет, скорее она довольствовалась тем, что в поступках ее не существовала какая - либо ограниченность. Вот, человек в полосатой рубашке, мужчина с усами у щек остановился подле нее, кого-то выискивая в окнах. Секунда третья, и Тиша, коснулась его неровно побритой щеки. Он показался ей симпатичным? Напротив, в нем горело то, что и в ней, и потому медленно отойдя она встала по левую от него руку. Заметила лишь через миг красавица со белыми волосами, как рука у мужчины средних лет была закрытой в гипсе. Она тут же узнала этот материал, покосившись на него думающими глазами. Ведь помнила, как дни короткие назад Распорядительница жизней рассыпав белую жидкость, шутя облила весь коридор старого дворца с ног до головы, и лепила, пыталась лепить античные образы. И из всех лиц у нее выходило лицо брата, тот профиль…Наконец подняв глаза, Тишина стала искать тот самый балкон, как быстро наткнулась на отдалённый образ Марианны, отсчитав восьмой, назначенный этаж. Приоткрыв рот, Свидетельница многого увидела в ней не известную актрису, а такую простую в стеклянных очках женщину, с убранными назад по плечи золотыми волосами. Неузнаваемая для других, она спокойно ходила в магазины, покупая чего было на прилавках, но всегда верная взгляду Тиши. Заглядевшаяся на нее, Тишина положила ладонь на больное место на руке этого человека, что, сняв черную шляпу помахал ею кому-то и с заклятым желаньем, приговорила:
- Тебе не знать боли, иди скоси скорее поли. Поспеют одуванчики, и ты отдашь им свои пальчики! По слову моему, по воли матери Судьбы…
Договорив, человек отстранился от нее и вскоре исчез из поле зрения. Осталась прежняя улица, или будет вернее сказать осталось исполнить свое главное желание Тишины. Прикусив на миг губы, она интуитивно кинулась к тому подъезду, закрытому ветвями деревьев. Ступени она преодолевала мимолетно, покоряя пролеты босыми ногами, она находилась в предвкушении, в том самом, в котором обычно ловил вдохновение ее любимый поэт, не появляющийся дома с утра. Но, главное, Марианна, она вернулась, и Свидетельнице многого нужно тщательно без звука открыть входную дверь. Затаив дыхание, опустив вниз руки она понимала, что больше этот миг не преставится никогда, и ничто в этот долгожданный час не сможет испортить его, сделать иным. Но она ошибалась, думая о подобном, ведь дверь распахнулась перед ней сама. Длинный, проходивший мимо нее коридор пронесся перед глазами, и был узнан каждый угол, измеряемый ожиданиями. Но вскоре ее аккуратные шаги сменились на быстрые, и вскочив на кухню, облокотившись на карниз, тяжело дыша на наконец увидела стоящую у окна Марианну, ее героиню, так походившую на нее по внешним признакам. Нельзя не сказать, что, видя музу Влатирского она не видела в ней себя. Если бы Тиша проснулась однажды человеком, то была бы ее отражением, этим непринужденным, но не оторванным от Земли человеком. Улыбка скрасила ее вечную печаль в глазах, появился голос, голос, который был дан ей при встрече с Марианной. Подарок Судьбы или нарочно задуманное? Она не разбиралась в этом никогда, и потому нежно с прорезавшимся шёпотом осмелилась подойти ближе, присела на ту же сторону скамейки, делающий интерьер этой квартиры исконно русским на кухне.
- И вот настигла Тишина, в оконце бьётся без оглядки проснувшаяся весна. Пусти ее на путь дороги, не применяй к ней правила все строги. Она мой друг, она весна, и дивная пора, дивнее января и громче глухаря. Тебе мне видеть в радость, ответь мне что-нибудь в ответ. Поговори и с атмосферой, как с начатой во что-то верить верой…- она говорила это, не обращая внимание на боль в оживающих связках, она не сводила взгляда с ее опущенной головы, и глаз, опрокинутых на страницы журнала.
Но тут какой-то затерявшийся нервный импульс, соединивший слабо поля Земли, оторвал голубоглазую Марианну. Она сняла очки, положив на замятый лист иностранного журнала, и взглянула впереди себя. Свидетельница многого засмеялась, а ослов от нее тем не менее не ожидала.
- Я в ожиданье, милое сознанье! Не знаю, обращаться мне к кому, не вижу я луну, но все подсказки я ее учту. Сейчас вот день, и не нарушено мое-то время, но скучно мне одной в стенах родного дома. Я не права, и в этом даже я глупа. Его дождаться - через силу, отправиться ль на море и снять виллу? Нет он придет, и к стенам молодым любовь прильнет. Ах, не ошибусь, и с Тишиной общенье заведу, ее от грусти я уберегу, она тогда убережет меня. – договорив, она резко развернулась, услышав, как закипевший суп звал ее к себе.
Свидетельница многого буквально растаяла, как что-то не скромное, теплое коснулась ее затылка. Не разворачиваясь, она видела отчетливо перед собой Марианну, а, следовательно, сзади нее было? Была она, девушка одного с ней возраста с сероватым цветом лица, волосами цвета иступившегося грифеля карандаша. Ее лицо этим  показалось испачканным, но позже окажется, что это необычный пигмент кожи добавлял на ее щеки меленькие крапинки и делал ее не похожей на ту, чье имя носила. Ну кто бы понял, начал восклицать, что имя ее Влюбленность, что она родственница Любви? Тиша, не узнав ее, стала припоминать, кого видела во дворце у Распорядительнице жизней, с кем делилась общением, дарила мысли, а после не могла отыскать свои. Тот час приподнявшись, она случайно край скамейки, издался звук. Она замерла, Марианна, отвернувшись на миг от плиты, поправила мешавшие ей волосы. Не переставая настороженно смотреть на пришедшую гостью, если ее так позволяла назвать гордость за тех, у кого на кухни стояла босая Тишенька. Но гордость в ней, в ней она не жила даже при виде сына Творца, при поцелуях Судьбы ее нельзя было заметить. Казалось, что этим воспламеняющим в душе камне ее не наделили, в отличие от людей, и тех самым, которым она поверит.
Настороженность Свидетельницы многого перебила приветливость на щеках у девушки с розовыми, фантастическими зрачками. Она выглядела интересно, и Тишина уже была готова обмолвиться словом, она встала в дверях, облокотившись спиной, и чуть приоткрыв рот, одновременно глядела на домашнюю Марианну. Подумать только, что Влюбленность перебила ее, она, еще взглянув на их общую героиню, заговорила так живо:
- Секунды траться в пустую, и превращаются в пустанную бурю, но мне не знать, о чем они хотят болтать со мною. Без повода, без озаренья не мнимо по дорогам без конца идти, и в завтрашний угрюмый коли день вести. А говорили, вас так многого, и все в обычье новом строго. А мне знакома эта жизнь, и смысл ее крайний, не только наблюдать, и каждый день страдать. Кусая локти видеть лица, как спелы помидоры в запертой теплице. Нечестность бродит за руку с Судьбою, и дарит правду лишь Покою. Но нам, хотя бы мне спастись бы лучше от сестрицы, прервать ее напутствий планов вереницу. Не любит дорогуша, и попрошу я хлеба белую горбушу…Представишь мне, представишь их?
Тишенька засмеялась, положив кончики пальцев на холодильник:
- Позволь мне уточнить, к кому, к кому же ты пришла, и чувство за собою привела? Они давно с друг другом созерцают твою сестрицу, никого иного, и нет, конечно, в этом ничего плохого. Но что же будешь делать ты, когда покажется в окошке две луны? Одна твоей должна быть будет, другая вовсе переступит порог отчаянья…
- Так ты не вникла ни во что, а почему же сыплется с порога серебро? Пришла ни к людям! К Тишине, ведущей в полночи, забывшей ухватить ключи. Ты влюблена, ты влюблена! – она перебила Свидетельницу многого, подняв над головой руки, и закружилась н свободном пространстве так, что концы ее платья превращались в павлиний рисунок, неописуемый красоты узоры поднимались в стороны, а как она останавливалась они вновь прилипали на ткань.
Сказанное из уст Влюбленности ударило Тишину по голове, смеяться уже не хотелось. Запутавшаяся в себе, она сделала пару шагов, и вновь присела на скамейку, со смущенным, задумчивым лицом к Марианне, мывшей руки под теплой струей воды. Влюбленность огорченно облила ее взглядом, как присев рядом, задев ее в бок, похлопала по плечу:
- Да, что же ты не выныриваешь из огорченья, когда на кухонном столе лежит печенье? Да что же ты…Пойдем, покажешь город, и мы съедим свежайший творог.
Влюбленность по-детски поболтала ногами, так, она делала только в минуты хорошего, приемлемого для настроения. Тишина подняла голову лишь обдуманную, тянувшуюся вечность минуты, и открыв улыбку вновь, сказала ей прямо:
- Меня научишь танцевать!
Ветер и сейчас, в наше время видел эту картину в своей памяти, видел их выходивших из подъезда державшихся за руки. Влюбленность, околдовавшая было Тишу, заставила ее отлучиться и от Свидетеля многого, и от нового знакомого Влатирского в том мае.
«Скоро тучи поглотят несчастное небо души, с  поля будет сорвано покрывало цветов, ландыши не напьются воды, и будут уничтожены разгневанным Ветром. Ураган движется со скоростью мыслей? Нет, его сила не ведома любому сознанию, его силу не сжать в человеческих ладонях, ее можно лишь поглотить, и пустить в зал светящегося шарика. Она станет сладким нектаром для образовавшегося места, предназначенного для нового чувства. А зонт, что делать с ним? Образумившаяся душа, увидев свою неизбежность, мгновенно отпустить зонт, и не под чем станет прятаться от предсказанного. Потому что не стоит бояться будь хоть любви, будь чего иного. Это надо принять навсегда и смеяться гребному дождю, ушедшему урагану. Он увидел, он наградил тем, чего не хватало настоящей душе».
***
9 декабря. 2018 год. Евпаторское Заведение, училище постоянного проживание на территории Крыма. Вечер. «Кем делают нас переживания, в кого превращают? Ловкие, с хваткой, с безобразными лицами они проникают в жизнь души, не заполоняя ее главный зал, они скорее выступают вместе с мыслями. Они берут какую-либо дорогую мысль в заложники, подставляют нож к горлу, и лезвие находится в секунде от пореза, от подбородка, на который после не наложишь заплатку. Мысль умрет, появится новая такая же внешне, ну структура ее станет повторной, а значит и  изменения в ней покажутся на привыкший к прежнему глаза. Но все ли можно оставить? Разумеется, да, кроме подсчета время, кроме его наставлений! И все же начнем с того, что переживания не вливаются в существование мыслей, но подглядывают за ними, и не выставляют себя с жертвой на показ. Они холоднокровные враги, забирающие выбранную часть дорогого, и уносящие эту частицу в дебри души, в дебри нее самой. Быстро ли замечают чье-то важное отсутствие, быстро ли объявляют о похищении? Нет, ведь одна мысль редка стоит тысячи ей подобных. И тогда томится бедняжка в зарослях и толстого плюща, что держит ее в своих кровавых когтях, и отпустить способен лишь по воле эгоистичного переживания. Это верно, все его действия можно оправдать тем, что внимания ему никогда не получалась обращать на себя, купаться в поцелуях дружелюбных мыслей и комплементах от эмоций. Не умеющий властвовать собой, Переживания, словно мазохист, калечащий мысль, о который в назначенным им срок о ней не вспомнили, как и о нем когда-то. И он никогда никому не объяснял почему кто-то должен переносить его страдания, тосковать по дому…А сердце, именно сердце вспомнит о заточенной бедняжке. Стоит ему только услышать имя, источник, к которому привязана мысль, и она не появится, почувствуется пустота, и долгожданна гостья не придет на обед в зал к светящемуся шарику. И как ее найти, как порезать сильные стволы растений, и избавить пленницу от всего происходящего?- я не знала, как скрыться от переживаний за тебя, Аринку, а главное, за нашего Лешку. Вечером выходного дня я молила его о скором наступлении понедельника, чтобы увидеть, как ты уезжаешь или наоборот, чтобы не видеть тебя, и не терзать саму себя сомнениями по поводу сказанного тобой. Те предупреждения, которые выставила мне неизбежностью, лезли в голову, раскрывали ее, не давая раскрыться. И как, действительно избавиться от них. Неужели снова доверять тебя, сослаться на то, что все это от усталости, переутомления и вечного напряга, в котором мы жили. Мы? Жили они, я в последнее время куда-то отдалилась, была вроде с ними, они ставили меня в известность обо всем, а вроде и далеко. Я больше писала про чувства, мне стала интересна Привязанность, и я никак не могла разобрать,  почему в собственном Алексей не являлся лишним в том старом времени. Ты, Архимей Петрович в нем родились, и это крайне ясно. Но он, Лешка…Что ж могло так спутать мое сознание? Наверно что-то, о чем не знаю я, и знают чувства за меня.
Вечер выдался дождливым. Где снег, где же декабрь, такой же денек, как в моем сне? Ах, климат не в силах обмануть нас и самого себя. Это не законно! Так пусть, пусть бьет звонко о крышу, заливая веранду, выходившую к морю. Может его капли смоют это состояние, уберут сомнения, или кто-то скрасит мое одиночество. Я качалась на плетенной кресле-качалке на освещенной, пустой веранде, она вела к месту, где мы ужинали, где сидели за одним столом. Но сегодняшний ужин был еще не скоро, через глупый час, а я уже умирала от скуки, сидя в шерстяном голубом свитере и в синей, приторного цвета длинной юбке. Тишы не было, я удивлялась, как в подобную погоду она могла танцевать на крышах. Нет, скорее она остановилась во дворце у Судьбы, про которую ты часто мне рассказывала, якобы Государыня, вы называли ее так по-русски, преподнесла тебе подарок, о котором говорить не стоит. Но я упорно верила тебе, и в слова, что звучали безумно. Но мы уже давно жили в перевернутом мире, где вещи из воображения перенеслись в явь, где слово на холодную букву «м» для нас сложно для произношения, где живы мы одной лишь только любовью.
Утопая в размышлениях, я услышала, как через невозможный ливень приоткрылась дверь позади меня. Что-то замерло. Я мгновенно повернулась, разглядев тебя, недовольно скрестила руки у живота, и даже надула щеки. Сделала вид, что меня точно задели твои слова, а они правда подействовали на меня с каким-то раздражением. Ты показалась в светлой коричневой юбке и желтоватой блузке, на шеи был повязан атласный, не согревающий тебя шарфик розоватого цвета. Я не заметила, как обойдя меня, ты присела на сухую сторону белоснежной скамейки с черными подтеками. Меня настигло смешанное чувство, влюбленность к тебе тянула заговорить, ненависть за вчерашний день не велело прощать. Но, как я не могла не заговорить с тобой, с этими розоватыми щеками, ароматом духов, сметавших всю невзгоду на своем пути. Он вместе с тобой погружал меня под отдельный купол, где твой голос звучал из всех написанных сторон. Я не выдержала в том плане, что заговорила с каким-то безразличием, а сама сгорала внутри:
- Я в заточенье мглы, и режет чьи-то не мои болезненно так  скулы. Спросить у вечера хотела, про новые закаты, и про то, как будут там мои ребята. Со мною показался молчаливым, и бледностью своей укрыл пейзаж, пронесся будто наш этаж, перевернулся вернисаж. Уж зимние событья несутся со всей прытью, и тянут вожжи в стороны ответов. Какую выберешь скажи, и в рот лесных, иллюзий ягод не бери. Оставь их мне, питаться стану я надеждой, и чудесами обезумевшей я верой!
Не закончив намеченное предложение, я увидела твой склонившийся, чуть приблизившийся силуэт, положивший кисти рук замочком на мою коленку в длинной юбке. Я спросила глазами, а ты усмехнувшись договорила за меня то, что я ждала, то, чем и являлась сама ты:
- Позволь разговорит закат, иль Тишину попросим, ведь он ей брат. Я думаю, без сопротивлений, качаний в стороны, я слезу с этаких качелей, и не покажется во мне безумных рвений. Я не права, а в сотню точных раз уж вышла солнцу на показ. А то шептало: ну живи, живи, ты сними, значит верностью служи, не им, хотя бы Госпожи. С утра виднелся у дверей тот самый, наш герой, не вышедший из эйфории, нам он дорогой. Не думай, что сошла ус ума, пришла пора во всем признаться, на настроенья смену мне сослаться. Ты мне, угодно будет, доверяй, а если хочешь, то минуты с состояньем измеряй…- ты прекратила говорить, из-за спины достала ни что иное, как коробку красок из необычного дерева. Не сомневаюсь, что эта была осиновая коробка со стеклянной тяжелой крышкой, помещавшейся в две ладони, соединённые касанием средних пальцев. - Однако, твои, бери!- добавила ты вскоре,  и мягко улыбнулась открытой улыбкой.
Помедлив, я не поверила сначала, что держу подарок от Дочери Творца от той, с которой мало, кто встречался, а кто встречался, тот особого не рассказывал. Коснувшись стеклянной крышки, я нежно провела по ней узором, и от любопытства не сдержалась, открыла. Все цвета были в ценности, сохранности, едва синий цвет растекся по проведенной, разъединяющей полосе.
- Один лишь синий, нам заменит на ветках иней. Другой тебе не будет в помощь, его не ощутишь ты мощь. А честно, я сама, не зная, к нему не прикасаюсь. А нанося на локоть синю краску, она становится не твердой, словно паста, а растекается по всем рукам, и лучше не коснуться ее рукавам. Ты скажешь краске имя, она покажет состоянье тела, и нахождения у радости в жестоком плене. Увидишь яркость от испуга не кричи, а если бледность, то со страхом замолчи, иль напротив ты беги, беги. Откроешь правду про любого. – на этом воцарилась пауза, я прониклась в данные твои слова с запоминанием. Глядя на синий цвет, по спине пробежали мурашки, как мне в миг захотелось проверить правду в действии. Резко поднявшись, я прикрыла коробку, заметив еще и позолоченную кисть с тонким наконечником, и металлическим стволиком.
Ты приподнялась следом за мной, не спеша подошла сзади. А я уверенно направилась в сторону места, где уже вплотную проходил ужин. Ты осторожно глядела на меня, прижавшую осиновую коробку красок к животу. Я остановилась у дверей, распахнутых дверей, через которые сновали разговорившие ученики, добравшись взглядом до нашего стола. Я кивнула тебе на сидевшего Алексея, закрывшего лицо руками. Черноволосую девушку я не увидела, но вместо этого заметила на крайним, ближнем к нам столе, набитый стакан с водой. Ты дернула меня за рукав, но я высвободившись вошла через двери, мгновенно усевшись с краю. Ты горела от неудобства, оглядываясь по сторонам. Но все, занятые своими делами, не смотрели на тебя, словно не узнавали. Поставив коробку красок на колени, я через толпу взглянула на растёкшегося по столу Лешку, облизнув губы, взяла в руки кисть. Ты засуетилась, но я доверчиво взглянула в твои неземного цвета глаза, и вся голубизна пропал из них, осталась горная, райская местность. Путешествуя, казалось, по ней, я не сводила взгляда, как намочив кисть в стакане соприкоснулась с яркой синей краской. Что должно произойти дальше, дальше я должна была произнести его имя, что далось с трудом. Ты, заметила, что краска начала капать на стол, как преподнеся кисть к моему локтевому сгибу, произнесла:
- Алексей!
Я зажмурилась, чтобы не портить ожидание. Но зажмурившись, улетела куда-то, скорее в бездну, где, пролетая над горами парили братья Свидетельницы многого. Пухлые облака покрывали склоны, они, как плотные покрывала грели заледеневшие вершины, так грели твои ладони мои заледеневшие локти. Очнувшись, я открыла глаза, и не осмелившись посмотреть на руки, положила внимание на приход Аринки с тарелкой, в которой плескался куриный, горячий бульон. Лешка, не отодвинув й стул, как обычно делал, вяло пододвинул к тебе стакан с желтым, точно яблочным соком.
- Смотри…- ты окликнула меня, и позабыв обо всем, я увидела, что все мои локти утонули в голубоватой, на ужас болезненно бледной краске. Тот час закрыв коробку, размазала едкую краску вниз по рукам, и услышала тебя, - На этом мы пойдем, и в часе поедим.
Я отмахнулась рукой, отвернула голову в левый угол. Принялась смотреть, как за стеклом проходили счастливые, не обременённые ничем преподаватели, ученицы в черных платьях. В одном из похожих сидела Аринка по левую от Лешки руку. Она пыталась развеять мысли, но все было напрасно, и я видела, как тяжело она вздохнула, допивая гранатовый, щиплющий горло сок. Их соорудившую обстановку сменило твое присутствие, из далека я наблюдала за тобой со стороны. Но стоило тебе присесть напротив них, как Лешка в голубоватой рубашке, обмолвившись словом неровно встал, не задвигая за спинку стул. Аринка, не двинувшись за ним, устало намазало на белый кусок хлеба холодное масло.  Тем временем приоткрыв рот, я смотрела за тем, как он шел через широкий проем. И множество глаз глядели и сквозь него, и на него, и вниз. Но я вдруг поняла, что черноволосая девушка не проследует за ним. Плотно зажав краски, я подхватила его за правую руку при выходе. Сказать, что он узнал меня с непривычными распущенными волосами, ничего не сказать. Я проговорила:
- Пойдем он них, пойдем прочтем заветный стих. На слезы друг друга мы взглянем без прохлады, и строку мы не променяем на балладу.
Он понятно посмотрел на меня выцветшими зрачками, а дальше…Это был последний ужин в Евпаторском Заведение на этой неделе, так я думала тогда, не понимая кого держала за руку, не понимая, чью душу поддерживала. А в нем это было, была обремененность, которая сменялась теплым покоем, а после снова выставляла свое истинное лицо на показ. Он старался скрыться от этой злой гримасы. Но сколько бы не пытался, все его мысли приводили его к одному, к тому, чего желала физическая оболочка. Идя в тот миг рядом, я лишний раз убедилась в том, что зависимость от потребностей точно такая же, как и от мысли, терзающей, портящей изнутри. Задумавшись, я не обратила внимание на то, как косо он поглядел на мои руки. Я вздрогнула, не зная, чем оправдать разрисованные вены. Но были ли они таковы? Это было не для его глаз, потому и не видимо для него.
«Найти мысль – значит спасти ее. Да отыщется тот, кому она неприметная в шелковом платье была дорога, так же, как и сердцу. Он превратится в рыцаря круглого стола, и пойдет так, будто во взгляде его поведет багряный туман. Он не будет слипать глаза, провожать в сон, или дурманить нос. Стоит только доверится багряному туману, подобно тому, как человек доверяется уничтожителю переживаний. Отыскать его, порой просто шире открыть глаза и заметить пленную мысль, которой нужны лишь пару несказанных слов, слов о том, что она нужна, и без нее главный механизм физической оболочки потеряет над собой контроль. И все растения распустят сильные руки, невластные перед желанием жить, они отпустят ее сами, чистую, невинную мысль. Спасение от переживания - это всегда осмысление происходящего во круги и внутри себя. Но не допустить того, чтобы Переживания не пробрался за жертвой невозможно так же, как не испытывать никаких-либо чувств.»