Этим летом в Сочи...

 

;








Судьба у меня такая… Или у него, у них. Мы так говорим, когда жареный петух клюнет нас в одно интимное место. На том и успокаиваемся. А никакая это не Судьба. Это нас долбанул запущенный нами самими обыкновенный бумеранг. Если разобраться, то каждый из нас еще в раннем детстве, едва оторвавшись от мамкиной титьки, балуется этой штучкой, вертя её в шаловливых руках. Взрослея, начинает подбрасывать загогулину вверх, все выше и выше. А уж когда совсем станет на ноги, то пуляет, не задумываясь, куда попадя. И только много позже соображает, что прибор этот имеет свойство возвращаться. И тут одного так хряснет, что мало не покажется, другого – лизнет по касательной, а к третьему – приложится нежно и ласково. Это от того, как запущен был. Закон физики, а никакая не Судьба…;
 Жаркая, как тефлоновая сковорода, стояла погода в этом июле! Просто с ног валила. Стоило отойти недалеко от кондиционера, и наступал полный амбец, даже дышать становилось трудно. Кожа, видимо, не разобравшись сразу, в чем тут дело, сначала покрывалась мелкими гусиными пупырышками, которыми должна покрываться от холода, но потом, уже через минуту, словно спохватившись и опомнившись, исходила соленой влагой и мочила одежду насквозь. Но куда деться! Этот, млин, Гоги, этот сукин сын, остолоп с низким лбом, выпученными красными, как у кролика, глазами, мнящий себя большим начальником и свято следящий, чтобы никто не оставался без дела, бдел и бдел. Он и на этот раз, вытирая пот со своего бычиного лба, заглянул в кабинет только ради этого.
 – В районной администрации идет прием граждан депутатом. Надо сходить.
 Нет, Семен, или Семен Павлович, а по-простому и среди своих – Палыч, на этот раз не собирался отправляться по такой жаре на какую-то рядовую дурацкую встречу. Что-то в нем бунтовало. Дудки! Есть и помоложе корреспонденты, пусть бегают. Сам, бездельник, каких поискать, взял бы, да и сделал что-нибудь хотя бы раз! Сегодня Палыч об этом не просто подумал, и даже не пробурчал, чтобы «шеф» не очень-то расслышал, а прямо так и сказал, как подумал: посылай, мол, молодежь. Возражений Гоги не любил вообще, в принципе. Сказал – значит делайте! Я – начальник! Он брал пример с хозяина, бизнесмена Хапишвили по прозвищу Хапок, который требовал, чтобы его нечленораздельные фразы и невнятные пожелания понимались и брались к исполнению беспрекословно и с первой фразы. Тот тоже, по крайней мере по возрасту, сопляк, думал Палыч, хотя нос есть от чего задирать, в отличие от Гоги. Бизнес достался ему от папы, выслужившегося в смутные перестроечные времена в местном УВД до заместителя в звании полковника, но вернее будет сказать, от его денег и связей, которые обеспечили сыну хорошую стартовую площадку на жизненном поприще. Но пока папа был жив, он не очень-то доверял сыну и не особенно его баловал, и многие помнят, как шнырял будущий предприниматель и функционер местного отделения «едра» по торговой галерее, обирая мелких торгашек и присматривая лопушистых и неповоротливых челноков для «обработки» на предмет «отстегивания» доли. За глаза его все кликали по-простому – Хапок, а когда пред очи, то уважительно – Зураб Надирович. Руки` он не подавал своим сотрудникам, да сторонним людям тоже, если они хотя бы слегка уступали ему по показателю, именуемому, черт его знает, как это теперь именовать, думал Палыч, не общественным же положением, скорее состоянием кошелька. Ну, и высотой зацепки на административной лестнице. Палыч помнит хорошо, как лишь однажды за несколько лет удалось пожать худосочную и липкую руку «хозяина». Да не то слово – «удалось», оно как-то не подходит к ситуации, вроде, было у Палыча такое желание, а его как раз и не было у него никогда. Скорее, оба они по запарке протянули друг другу ладони и неожиданно так вот пожали их. А потом и тот, и другой думали, как же такое могло случиться? Был праздник на площади у администрации, то ли день Единения, то ли Разъединения – не важно, терлась толпа, гремела музыка, летали разноцветные шары. Оба они выскочили из-за чьих-то спин и столкнулись лоб к носу, а руки сами выскочили – у одного из вежливости, у другого потому, что сразу не узнал своего сотрудника, а из-за солидной внешности и аккуратности в одежде, за чем Палыч всегда следил тщательно, принял его, возможно, за «своего» из администрации. Такая вот оплошка случилась.
 В общем, отказался Палыч на этот раз быть на побегушках. Гоги постоял в дверях, пошмыгал недовольно носом и отправился восвояси, в кабинет под кондиционер, к компьютеру, покопаться в местных сайтах в поисках чего-нибудь пикантного. В башке у него, конечно, зрели козни, без этого был бы не Гоги.
 Да, испортил настроение этот бес, никак не хотелось после этого сидеть даже в прохладной конторе. Черт с ним, с Гоги, черт с ней, с работой, надо идти в «Желтушку». Ответственный секретарь и правая рука, а раньше даже и учитель-наставник Гоги, Важо Цверквава категорически отказался составить компанию из опасения, что шеф не одобрит такой поступок. И хотя его слегка потряхивало после вчерашних упражнений с горячительным, только покачал головой. Бздежь сплошной, зло подумал Палыч. Три грузина, а какие между собой недружные и не спаянные, как у них, вроде бы, должно это быть. Любовь Гоги к Хапку – явно не в счет, потому что она, без сомнения, односторонняя и проросла на вполне определенных материальных стимулах, создаваемых последним.
 – Ну и хрен с тобой, – сказал Палыч, – захочешь – приходи, я там.
 «Желтушка» – небольшое кафе в центре, сразу за углом от Парковой на оживленной Воровского. Утром здесь пьют кофе те, кому нельзя похмеляться до работы, потом приходят жеманные и выпендристые дамочки и сыкушки, изображающие из себя птах, попавших в божий рай на постоянное местожительство. Дальше приходит публика посерьезней, вроде Палыча, люди при деле, у них и заказы серьезнее – вместо кофе – соточка коньячку, чаще водочки. В жару, конечно, и бокал холодного пива. Одно другому не мешает, если и вместе. К вечеру в «Желтушку» подтягиваются ****и, здесь производят рекогносцировку, разглаживают перышки перед выходом на работу, а бывает, прямо с ходу берут за рога засидевшегося дневного клиента. В общем, «Желтушка» всегда работает и пользуется у сочинского разноликого люда спросом, немало здесь и бздыхов на перекусе. Легкий гул, музыка от телека и постоянно проплывающий перед глазами паноптикум пешеходов перед столиком. Можно полюбоваться и обсудить достоинства шаровых опор, вывалившихся из-за пазухи отдыхающей леди, а то и рукой похлопать по аппетитной заднице зазевавшейся красотки, которые здесь фланируют в любое время в невероятном количестве. Но это уже потом, если освоишь меню и раздобреешь от выпитого. Впрочем, не стоит того, Палыч этого сам не любил и других осуждал, в маленьком городе даже и маленький скандальчик становится предметом большого обсасывания.
 Прикидывая во сколько это обойдется, он решил не скупиться и оторваться на всю полуштуку, которая у него осталась от полученного накануне левого гонорара за статью в краевую газету о том, как продвигается зимняя Олимпиада 2014 в Сочи.
 – Двести водочки и одну «Балтику», семерку, конечно, – сказал он официантке Карине, разбитной девушке с ярко накрашенными губами и выведенными глазками, одетой в светлую прозрачную блузку и в короткую юбку.
 – Рюмки две? – спросила она, узнавая постоянного клиента, который один никогда не приходил.
 – Нет, сегодня одну, – ответил Палыч, – и, как всегда, пару бутербродов с семгой и одно яйцо в майонезе.
 Девушка удалилась выполнять заказ, а Палыч с удовлетворением подумал, что уложился аккурат в выделенную и наличествующую сумму. На курево уже не хватило бы, но он никогда и не курил.
Итак, с чего начнем, думал он. Дело, гуано, конечно. Этих жадных иверийцев надо бросать. Уже стыдно на них батрачить за такие деньги. Хапок трясется за каждый рубль, и ему по херу, кто как работает и что делает. Ему лишь бы поменьше заплатить, а лучше – совсем не платить. Гоги – точная копия хозяина в более гнусном выражении, потому что у него самого мало что есть, все с барского стола, да еще имеет то, что ужмет у нашего брата. Надо искать другой причал. Первый шаг на пути к этому сделан, поскольку Гоги явно не упустит из виду сегодняшний демарш, и наверняка уже доложил Хапку. Значит, уволят! А вот и водочка! «Есть такая партия, а вернее сказать – была», – пробормотал он любимую поговорку, что означало: настроение пошло на поправку. Он налил рюмку, как оказалось пшеничной на каких-то березовых бруньках, но уже неоднократно пробованной и неплохой, тяпнул без промедления и закусил бутербродом. Потом отвинтил головку «семерке», попалась бутылка с таким прибамбасом, плеснул пены в высокий из тонкого стекла стакан, хлебнул, фыркнул и первый раз за день улыбнулся.
 Несколько вариантов есть, но такие же плохо доходные. Газеты – шваль, делают дилетанты, хозяева – тупые и сволочи не лучше Хапка. Это отпадает. А вот Жалупов с «железки» представляет интерес, во-первых, тщеславен безмерно, во-вторых, –наворовал наверняка достаточно, в-третьих, – рвется в депутаты горсобрания. Помочь ему можно. И пусть временно это будет мое пристанище, все лучше, чем служить грузинам. Как-то даже неприлично выглядит после осетинских событий. Его-то мы и зацепим, в случае чего. А Гоги бы по роже съездить на прощание, до Хапка не достать, всегда с охраной. Но как хорошо было бы, размечтался Палыч. Налил вторую… За столик напротив приземлились две потаскушки, ранние птички, они не стесняясь оглядывали всех, разместившихся пока по углам и вдоль открытых окон, но, видимо, без большого расчета на приглашение к чьему-либо столику. Потому заказали кофе и сигареты.
 Интересно, когда Гоги решится сделать предложение, от которого бесполезно будет отказываться? От него можно ждать долго. Осторожный, черт. Будет взвешивать все за и против, чтобы не навредить себе, и только когда убедится, что ты ослаб и не сможешь ничего ему противопоставить, – он решится, да потом еще будет гнать волну всюду, чтобы тебя нигде не брали. Впрочем, Палыч этого не очень боялся. Уважения в своей среде и известности ему вполне хватало, чтобы о нем судили не со слов Гоги, чей авторитет зиждился исключительно на присоске к хозяйской ложке, из которой хлебал даже мэр города, не брезговал, сукин сын. А Палыч его заработал пером, да честными поступками по отношению к коллегам и друзьям, среди которых, уж по крайней мере, открытых подлецов не было замечено. Вот так-то!
Между тем в «Желтушке» появились новые клиенты. Два высоких крепких средних лет джентльмена. Одеты не по курортному прилично, наглажены, в светлых брюках и легких х/б рубашках с короткими рукавами, у обоих в руках «дипломаты». Птички из-за столика напротив Палыча защебетали веселее. Немного странные посетители к стойке не направились и не сели за столик. Они повернулись спиной к бару и пристально вглядывались в публику. Один поднял кверху указательный палец и сделал жест другому, означающий, что надо следовать за ним. Палыч видел все это, как на экране крупным планом, и мог бы не придать никакого значения, если бы… Если бы они не направились прямо в его угол к его столику. Странно, еще подумал он, мест полно, чего прутся. Но, может, они хотят усесться за соседний столик? Те, однако, подошли к Палычу и один сказал, выдвигая стул:
 – Позволите?
 Млин, пронеслось в голове Палыча, этого еще не хватало. Похоже, что на этот раз Гоги сделал быстрый ход, настучал Хапку, приврал с три короба – и вот разборка. Правда, что-то не очень они похожи на хозяйских холуев с опущенными взглядами исподлобья и тупыми рожами. В этих, по сравнению с ними, даже издалека заметна какая-то проблесковая интеллигентность. Тем не менее, буркнул:
 – У меня занято, жду компанию. Рядом столик гораздо удобней.
 – Мы не займем много времени, а дело важное.
 Какое еще дело? Я вас вижу впервые. Если бандиты по следам рейдерской атаки на фермера из Адлерского района, которую удалось отбить только с помощью газетной кампании, то дело худо, от таких не убежишь. С другой стороны, не дураки, вроде бы, могли бы и другое место для наездов выбрать. Нет, не то…
 А они уже рассаживались за столиком, всем видом показывая полнейшее благодушие. Палыч ждал, что будет дальше.
 – Мистер Бэлл, я бы выпил глоток виски с содовой, прежде чем мы приступим. Боюсь, чтобы не сорвалось и на этот раз. Я суеверен, а виски мне помогает побороть суеверие. Закажи, плиз, – то ли попросил, то ли приказал один другому.
 – Похоже, что на этот раз вы, г-н Волин, попали в яблочко, и все будет о`кей без лишней выпивки, – ответил тот, но все же встал и направился к бару.
 Палыч мысленно ухмыльнулся – «виски с содовой», вот придурки. Однако, что-то занимательное происходит в «Желтушке» сегодня. Да и вообще день какой-то не поймешь – то ли удачный, то ли с трухлявинкой. Этот тип полез в дипломат. И… сейчас вытащит оттуда «кольт», так, по крайней мере, было бы забавнее, ведь один из них мистер, другой – г-н. В кафе начнется стрельба, повалятся трупы и первый среди них – я. Однако он должен промахнуться, а я… Что за чушь! Вот понесло! Бэлл, между тем, принес бутылку «Горячего ключа», да еще пластмассовую и, к тому же, полуторку, затем сходил за стаканами и все время пожимал недоуменно плечами, мол, как это, нет виски. Наконец и он уселся, закинув ногу на ногу, и вперил взгляд прозрачных, почти бесцветных, глаз прямо в Палыча. Можно сказать, уставился в него. Палычу стало зябко, и он потянулся к графинчику.
 – Надеюсь, мы не ошиблись: господин Головатов? – также, как и Бэлл, упершись взглядом в Палыча, четко произнес тот, которого назвали Волиным. Палыч вздрогнул, теряясь в догадках, не зная, куда ведет эта дорожка, выстраиваемая незнакомцами.
 – Ну, Головатов, что из этого? – сказал он.
 Оба гостя облегченно вздохнули. Бэлл ахнул полный стакан минералки, а Волин убрал со стола дипломат, вызвавший столько предположений. Убрал он его не далеко – на колени, и держал так же открытым, но чтобы из-за крышки не было видно содержимого. А Палыч был бы не против заглянуть туда, это наверняка помогло бы сориентироваться в дальнейшем разговоре и могущих последовать действиях. Несмотря на доброжелательность, появившуюся на лицах незнакомцев, он все еще не мог предположить, куда все это приведет.
 – Если бы вы знали, г-н Головатов, чего нам стоила эта минута и эти произнесенные вами слова. Как они звучат! Это патетическая симфония, это звук победной трубы, это гимн величайшего государства в мире – Соединенных Штатов Америки, это… – Волин хотел было и далее поупражняться в таком же духе, но посмотрев на Палыча, который явно начинал хмуриться, лишь произнес: «Ну, Головатов, что из этого?». А потом, посерьезнев, сказал гораздо суше:
 – Если бы вы знали, что из этого! О!
 – Так скажите мне! Чего тянете кота за хвост? Я лично вас что-то не припоминаю и не пойму, чего вам надо. Обычно в таких случаях просят угостить или дать на похмелку, но вы, я вижу, ягоды с другого поля, и сами могли бы побаловаться, виски, видите ли… Кстати, не слышали, что виски на Руси считают ничем иным, как обыкновенным самогоном. Я тоже так считаю, хотя настоящий самогон ценю высоко. А правильней на этот счет выразился один товарищ из Москвы: «Хуже водки лучше нет!». Слушаю вас… – все это Палыч выпалил одним махом и глядя почему-то только на Волина. Все же ему было любопытно, и любопытство теперь уже подогревалось не опасениями по линии Гоги с Хапком, а выпитой третьей рюмкой, после которой всегда в его душе наступало таяние льда и хотелось общения и дискуссий. И черт с ними, этими джентльменами, или кто там они есть. Все лучше, чем вступать в перебранку с теми ****ями, которые беспрерывно зыркали раскрашенными глазищами из-за столика впереди.
 – Не найдется ли закурить?
 – Не курю.
 – А шампанское вы пьете?
 – Водку.
 – А мы тоже… – и так далее, и так далее. Пошли они подальше, не то настроение доить собственные мозги.
 – Есть маленький нюансик, формальность, так сказать, – Волин показал на дипломат, – она здесь. Я убежден почему-то, я уверен, что все будет на этот раз хорошо, но я должен все сделать по правилам. В общем, я должен убедиться, что вы именно тот Головатов, который нам нужен.
 Мля! Да сколько же можно! Я отниму у него дипломат и сам посмотрю, что там, раздражался Палыч. Или переверну стол и уйду или дам по морде и уйду. Нет, пожалуй, последнее лишне, это – нет, два громилы против одного уже не первой свежести дяди, нет, слишком…
 – Вот посмотрите на эту фотографию, – Волин, увы, вытащил из дипломата не ожидаемый «кольт», а пожелтевший с изнанки прямоугольник фотобумаги. – Что вы скажете по этому поводу? – он приблизил к Палычу старую карточку, но в руки не дал и держал так, чтобы не было видно оборотной стороны. Там явно что-то написано, и он не хочет, чтобы я это видел, подумал Палыч.
 – А что я скажу, – глянув на нее, почти сразу же ответил Палыч, – это мой отец, а этого мужика я не знаю и никогда не видел. Фото сделано в 45 м году, кажется. Там какой-то американец, судя по форме.
 – А позвольте узнать, что с вашим батюшкой? – тихо, сочувственно, как бы заранее предвидя ответ, спросил он.
 – Да что там, время… Какой год на календаре, конечно, умер давно, раны, болезни и возраст. – Палыч ничего не понимал: что за поворот в интриге, о чем вообще речь, кто такие? Но все нутро чувствовало: этим дело не кончится, куда-то это все поведет и что-то должно за этим последовать, необычное и важное, гораздо более значимее того, что происходило с ним все последние тягучие годы в этом городе, в этом редакционном подвале, на этих улицах и в залах совещаний разных администраций, даже в доме, который выстроил собственными руками и жил в нем с семьей, обретя, наконец, к эпицентру второй половины жизни, собственное гнездо. И даже Гоги с Хапком куда-то медленно, медленно стали уплывать и таять, а потом покатились вверх тормашками и совсем исчезли… Но, может быть, это заговорила третья рюмка?
 – Мистер Головатов, мистер Головатов, – стучал его по плечу Бэлл, – вам плохо? – С чего это он взял – плохо? Как раз, очень хорошо, пусть они все катятся вслед за теми чопорными и жадными грузинами. Он, кажется, почувствовал впервые за эти годы дуновение, может быть, душок еще, но уже ощутимой, можно потрогать, свободы. Свободы, о которой давно мечтал, но прикоснуться к которой было нельзя, нужно было каждый день надевать на себя рабочее ярмо, как подневольному быку, выгоняемому на пашню. И идти слушать глупые речи партийных функционеров, как один похожих друг на друга и на Хапка, а потом писать, как они надрываются на ниве служения городу и его жителям. А при всем этом видеть, что происходит на самом деле и чего стоят их показные бесплодные усилия. Пожалуй, быку легче. Ему не надо думать и понимать, его запрягают, и он идет. Вечером его накормят, и он спокойно уснет у себя в стойле. А тут сам должен засунуть свою голову в это помойное ведро и потом, вечером, отмыться здесь, в «Желтушке», не чистой водой, а недорогой водкой. А без этого завтра не сможешь так же точно улыбаться и делать вид, что все в порядке, идет, как надо, плюнешь, чего доброго, и распрощаешься c этой службой. А ведь надо еще что-то принести домой, потому что не один, и отвечаешь за всех, с кем живешь. О, черт побери, куда поехало, поперло! От трех рюмок что ли? Но тут всплыли эти два лица, опять они, и он понял, что не в водке на этот раз дело. Что-то подталкивает его к прозрению.
 – Ребята, так кто вы такие, если у вас, конечно, не военная тайна времен второй мировой. И чем я вам могу быть полезен? – встряхнулся он от неожиданно нахлынувших философствований, которые странные визитеры почему-то не решились прервать.
 Волин все еще держал перед ним фотографию, а Бэлл, пропустив мимо ушей вопрос Палыча, попросил внимательно посмотреть на человека рядом с отцом.
 – Вы его точно не знаете?
 – Абсолютно!
 – И никогда не слышали о нем? Не знаете его имени?
 – Разумеется.
 – Разве отец никогда не рассказывал вам о войне, о встречах, событиях тех дней?
 – Почему же? Сколько угодно. И я с его слов могу рассказать вам столько баек, что недели не хватит сидеть здесь безвыходно и слушать, а у них, – Палыч кивнул в сторону бара, – даже дешевая водка кончится. Только вот в этих байках не разберешь, о ком там, об этом ли мужике или о других, которых на фронтовых фотографиях немало.
 – Нет, другие нас не интересуют, – сказал Волин, – только этот. И еще вот что: очень важно, не припомните ли вы, была ли среди других фотографий в ваших семейных альбомах именно такая фотография?
 – И вспоминать нечего: была и есть. В старом бордового цвета, покрытом бархатом альбоме на второй странице, слева внизу – точно помню, потому что имею маленькую страстишку к фотографии вообще, а к архивным фото – особенно. А еще потому, что думаю писать книгу про отца и недавно просматривал все альбомы и документы.
 – Вы можете уверенно сказать, что она там?
 – Без всякого сомнения! Она там приклеена, наверное, столярным клеем, – Палыч засмеялся. – Раньше-то все делали на века!
 – Выходит, вы не знаете, что там написано с обратной стороны?
 – Ну, выходит… И все же, может, теперь и вы разгоните туман, которого напустили в этот ясный день?
 – Ох, не спешите, мистер Головатов. Всему свое время, но оно, как мне кажется, уже близко, – улыбаясь во весь рязанский фэйс с каким-то иностранным налетом, радостно воскликнул Волин. – Осталась сущая чепуха, нам надо взглянуть на эту фотографию. Вы можете нам это устроить?
 – Задача не сложная. Единственно, что надо согласовать, – когда? Думаю, что вы видите: сегодня этого не произойдет, – Палыч для убедительности показал на графинчик, в котором еще не все высохло.
 Волин согласно кивнул головой, а Бэлл, уже поднимаясь, сказал:
 – Значит, до завтра. Как только откроется эта шарашка, так у вас кафе-паб называется? На этом же месте. Нам есть над чем поработать тоже.
 Они ушли, так и не прояснив ничего и оставив Палыча гадать, он ли влип в какую-то историю или его втягивают в нее.
 ***
 Хоть Гоги и не был чиновником, а служил, так сказать, частному бизнесу, в кабинете у него, как водится у госслужащих, висели два обязательных портрета – президента страны и мэра города. А на столе, в деревянной рамке на подставке, стояла фотография, где был изображен Зураб Надирович с группой депутатов и членов городской общественной Палаты. Эту фотографию Гоги очень любил и ставил на видное место, чтобы любой посетитель мог видеть: рядом с ними, аккурат за спиной Зураба Надировича, ближе всех к нему, стоит и сам Гоги Беридзе, его помощник по масс-медиа, редактор газеты «Дудка Сочи», издаваемой этим большим и уважаемым человеком. И он частенько в течение дня прерывал свои занятия, которые в основном заключались в прочесывании интернета, и подолгу задерживал свой взгляд и мысли на этом снимке. Что при этом забраживало в его удобренной тщеславием и корыстью душе, одному богу известно. Иногда его врасплох заставали за этим занятием, и все, кому это удавалось, делали однозначный вывод: у Гоги в такие минуты очень сладкое и мечтательное выражение.
 Но этим утром Гоги очень нервничал, он не сразу даже заметил, что любимое фото стоит к нему обратной стороной, то есть Зураб Надирович, по сути, повернулся к нему спиной. Уборщица, протирая стол, отодвинула его от Гоги, да еще и развернула. А когда он заметил это, пришел в неописуемый ужас. Это – знак! Вчера он четыре часа просидел в приемной Зураба Надировича, а тот так его и не принял. До позднего вечера о чем-то совещался с директорами своих ресторанов, кафе и разных фирм, а потом встал и ушел. В приемной сухо кивнул ему и сказал:
 – Приходи завтра, сегодня запарка, дел много…
 Гоги обидно до глубины души, у него разве не дела? Как минимум три горящих дела… Первое, конечно, – разобраться с Палычем. Что-то он слишком независимо стал себя вести, чего доброго, и других подначит. Второе – доходы от рекламы все падают, а клиенты разбредаются по другим изданиям, видите ли, дорого. Может, и правда дороговато, не сделать ли дополнительные скидки? И, наконец, на одном из сайтов нашел пасквиль на депутатшу Коновалову, отбивающую жилплощадь у беспомощной соседки. Коновалова, конечно, не значится в конкурентах или врагах Зураба Надировича, но так, на всякий случай, доложить не помешает. Сегодня, он, может быть, уже и сам эту новость знает. Жаль, что не от него. А что, если Зураб Надирович сердится на него? За что? От этих мыслей Гоги уже не могло отвлечь ничто. Даже натыкаясь на порносайт, что обычно вызывало у него легкий приятный зуд между волосатыми лопатками, он ничего не ощущал. И рука не тянулась, как обычно, почесать там густую черную заросль. Напротив, он вздрагивал и с новой силой терзал себя: за что? Где оплошал? Он ловил себя на том, что ему все больше и больше хочется сделать какую-нибудь гадость. Разумеется, не себе, и уж не Зурабу Надировичу, последнее вообще исключалось и мысленно. Зураб Надирович – святая корова, которую и доить-то нельзя, а можно только ждать, что она сама пожалует от своей щедрости. Но кому же еще можно напакостить, как не своим подчиненным? Тому же Палычу, чтоб знал свое место и не высовывался. Эта мысль несколько отвлекла от мрачных предчувствий и порадовала его. Он стал думать над ней дальше. На глаза попалась сводка мероприятий администрации Хостинского района. Гм… Открытие детской площадки в микрорайоне Бытха… Близковато. В Краево-Армянском сход граждан по поводу порыва канализации. Пожалуй, то самое! А то, видите ли, встреча с депутатом ему не нравится! Извольте-ка протруситься до народа, разомните свои старые кости. Ха-ха! А мы потом это гениальное творение в урночку! В следующий раз и с депутатом будет сладенько встретиться! Поймет, когда гонорар делить будем. Он с удовольствием нажал кнопочку, которой вызывал секретаршу Ларису…
 Увы, и здесь потрясенного Гоги ждал сегодня очередной облом. Лариса, просунув голову в приоткрытую дверь, равнодушно сообщила, что Палыч утром зашел в редакцию на пять минут и больше его не видели. Где он – никто не знает, даже Важо Цверквава. Гоги прямо затрясло.
 – Позовите мне, пожалуйста, Цверкваву, – подчеркнуто вежливо сказал он.
 Важо, несмотря на свою тучность и неповоротливость, немедленно очутился в кабинете шефа.
 – Да, Гогочка, ты меня звал? – ласково и не то чтобы подобострастно, но с видимым благоговением к должности обратился он к своему бывшему ученику. Весь вид его выказывал готовность служить верой и правдой, не щадя большого своего живота.
 – Важо Игоревич, – строго и официально начал Гоги, – вы не выполняете должным образом своих обязанностей.
 – Что такое, Гогочка? Что-то случилось? – испугался Важо.
 – Давно уже случилось, а вы не принимаете никаких мер. Люди не работают, распустились, задания не выполняют.
 – Если ты, Гогочка, насчет встречи депутата, уже материал есть, я его поставил на вторую полосу, потом посмотришь…
 – Какого еще там депутата! – нервничал Гоги. – Где ваши люди, почему их нет на работе?
 – Все тут, – нижняя губа у Важо как-то странно задергалась, а потом мелко-мелко завибрировала, как брошенный на стол не выключенный мастурбатор.
 – И Палыч? – совсем строго, как Хапок, зарычал Гоги.
 – Я думал, что вы его куда-то послали, – перешел вдруг на «вы» ответственный секретарь.
 – Я сейчас вас куда-то пошлю! – распалялся редактор. Однако уже видел, что эффект достигнут, бывший друг и наставник в очередной раз повержен и достаточно напуган, стало легче дышать и думать. Значит, он, Гоги, работает и умеет это делать. Но смягчить выволочку и не думал:
 – Идите и делайте выводы, – сказал он тем же строгим поучительным тоном, что и начал разговор.
 Цверквава попятился и забормотал:
 – Я сейчас ему позвоню, пусть к вам зайдет?
 – Нет, пусть гуляет, если ему это больше нравится. Пока…
 Что значит это «пока», думал Цверквава, пусть гуляет пока или мне – пока? И пошел звонить Палычу.
 А Гоги, несколько воспрянувший духом после взбучки, данной подчиненному, тоже взял трубку и нажал на мобильнике кнопку короткого вызова. На мониторе выскочила надпись: «Хозяин».
 ***
 Волин и Бэлл уже сидели за тем же столиком, что вчера, когда Палыч вошел в «Желтушку». На столе – минералка, и ничего более. Было заметно, что сидят они давно и заметно нервничают, но виду не подали. Поздоровавшись за руку с каждым, Палыч уселся напротив них и стал искать взглядом официантку Карину.
 Волин спросил:
 – Что-нибудь выпить? Виски, правда, как выяснилось, тут нет. А что еще вы предпочитаете утром, мистер Головатов?
 – Рассол, – ответил Палыч. – А ввиду отсутствия такового, остановлюсь на соточке коньяка. – Он поманил рукой Карину, которая уже и сама поглядывала на клиентов.
 – А еще так, – сказал Палыч, – говорим без выпендрежа и мистеров, я пока не знаю, что вы за люди и какого дьявола хотите. Не согласны – катитесь дальше!
 Волин подскочил и сел:
 – Да я без обид, пардон, Семен Павлович! Просто в России бываю меньше, чем в Штатах, оно и выскакивает. Сам-то я из Подольска, а вот с перестройкой перекочевал на ПМЖ в Америку, теперь дома, как гражданин другой страны, а там – как свой. Но бизнес частенько здесь вынуждает задерживаться. А привычки – не выкинешь, тем более не используешь по графику местоприбывания.
 Палыч смутился, понимая, что тут подвох не в «мистере», а в чем-то другом, но в чем – не мог и подумать. Черт побери, они и имя мое знают, и не наши, вроде. В любом случае, это все как-то связано с нужной им фотографией из моего альбома. Посмотрим, что последует дальше…
 – Не томите, Семен Павлович, – встрял Бэлл. – Фотографию нашли?
 – Да, она здесь, точно такая же, как у вас. – Он полез в задний карман брюк, потому что другого вместилища для нее не было, ни барсетки, ни папки, ни даже внутреннего кармана пиджака по причине июльского пекла. Оттуда была извлечена слегка помявшаяся от такого обращения фотография. Бэлл осудительно покачал головой, но промолчал. Оба сразу протянули руки, пытаясь взять снимок. Все же Волин оказался проворней. Он сразу же уставился на оборотную сторону снимка, кстати, довольно хорошо сохранившегося в альбоме за более, чем полувека невостребованного лежания между картонных страниц. Палыч фотку обнюхал и осмотрел со всех сторон еще с вечера и не нашел ничего особенно интересного. Надпись была, но ее он никогда раньше не читал, потому что фото действительно было приклеено наглухо и никогда не отрывалось от предназначенного места. Возможно, его приклеил сам отец, а он делал все основательно, и не счел важным, что там было нацарапано. Тем более надпись была сделана по-английски и очень лаконична. Там было написано так: «To my Russian brother». А ниже стояла размашистая закорючистая подпись. Все. Понятно, ни о каком брате речь идти не могла, его у отца не было, и это такая речевая фигура, к которой прибегают в минуту благодушия и расслабухи, подобной той, что испытываешь под занавес пребывания в «Желтушке». Палыч и сам не раз в таких случаях обращался к Важо именно так, особенно когда тот брал на себя смелость единолично оплатить счет. Но тогда что их так интересует, зачем они приехали сюда, и, похоже, издалека? Об этом он размышлял, пока те двое тщательно рассматривали снимок и изучали надпись на нем, а делали они это довольно долго, несколько раз передавая фото друг другу.
 Наконец Бэлл глубоко выдохнул и облегченно сказал:
 – Это именно то, сомнений нет.
 – Да, теперь я уверен, – подтвердил Волин. – И фотография, и человек этот – тоже.
 Бэлл протянул Палычу первую, привезенную ими самими фотографию, на этот раз отдал в руки и намеренно оборотной стороной.
 – Что вы на это скажете?
 Там тоже была надпись, но на русском языке. А почерк он не спутал бы ни с одним другим – это был почерк отца, каллиграфический, как на прописи, буковка к буковке, такого он никогда и нигде больше не видел. Написано было следующее: «Моему американскому брату!» Ниже – подпись, которую тоже ни с чьей не спутаешь. Два колечка, будто из-под циркуля, а внутри четкая, но замысловатая вязь росчерка. Палыч в детстве еще пытался сотворить нечто подобное, а потом перед тем, как получать паспорт, уж очень хотелось засветить себя в этом мире таким же красивым вензелем – не получилось. Так и ставит по сей день в ведомости на зарплату простенький каракуль. И опять же – про брата речь? Трудно сказать, что это означает, но, скорее всего, речь о каких-то военных братаниях. Может, при встрече союзных войск. Да наверняка! Таких фоток в те годы было сделано великое множество. До холодной войны пока не дошло, а горячая – только закончилась, и у союзников, конечно, бурлили братские чувства.
 – Скажу, что это совершенно точно почерк и подпись отца. А вы случайно не журналисты, мои коллеги?
 – Нет, мы не журналисты, – сказал задумчиво Волин и замолчал, не развивая дальше эту тему. О чем-то думал и Бэлл. Пауза затягивалась. Палыч не выдержал.
 – Ну, а дальше что? – произнес он фразу, явно подчеркивающую нарастающее в нем нетерпение. Хотелось уже определенности и возврата к собственным делам, которые, казалось, с появлением этих двух типов, затормозились до остановки. А ведь события начали развиваться стремительно, и не сегодня-завтра ему надлежало бы уже вплотную заниматься Жалуповым, а он еще и с Гоги не разъехался и ничего не предпринял для этого.
 – Дальше я хочу спросить еще раз: вы действительно не знаете, кто этот второй человек, изображенный на снимке, – сказал Бэлл, выходя из минутного оцепенения.
 – Подтверждаю, – вяло кивнул Палыч, теряя надежду вытянуть из них что-либо еще. Однако ожидание чего-то необычного, зародившееся в нем с появлением этих странных граждан еще вчера, не дало совсем погаснуть любопытству. Если не журналисты, то кто может интересоваться такими вещами? Странно…
 – Посмотрите, вспомните, – настаивал Бэлл.
 Палыч и не пошевелился.
 – Однозначно!
 – Тогда мы должны будем вас просветить. Это никто иной, как…
 – Стоп, стоп, мистер Бэлл! Помолчите секунду, – встрепенулся Волин. – Как всегда, маленький нюанс, могущий иметь большие последствия. Мы должны предупредить Семена Павловича.
 – Ах, да! С этого следовало бы и начать наше знакомство. Г н Волин, представьте нас Семену Павловичу, наконец, и ознакомьте со своим нюансом, как вы говорите. Но, кажется, несут коньяк…
 Карина поставила небольшой графинчик и рюмку, дерзко сверкнула глазками, как она умела это делать, и удалилась.
 – Мне, господа, как-то неудобно одному… – засмущался Палыч. – Что же вы? Я еще закажу.
 – Мы на работе, нам нельзя, у нас такие новости для офиса, что лучше отложить это мероприятие, – сказал Бэлл.
 Палыч хмыкнул:
 – Если б вы знали, я тоже на работе…
 – Мы знаем, – ответил Волин.
 – Ого, и это вы знаете! Я озадачен и польщен! – повеселел Палыч.
 – Более того, мы знаем, что в последнее время у вас обострились отношения с шефом, кажется, Гоги его зовут. Собственно, мы о вас много чего уже знаем. Но главное мы узнали только сейчас, после того, как убедились в наличии у вас этой фотографии и надписи на ней, – Волин с удовольствием продолжал интриговать Палыча. Он просто не мог скрыть этого удовольствия и радостно улыбался, почти то же самое было написано и на лице у его коллеги.
 – А нюанс заключается в том, чтобы об этом, кроме нас с вами, знало, по возможности, как можно меньше людей. Поверьте, это не просто слова. Даже не знаю, как подготовить вас к правильному пониманию того, о чем вы дальше узнаете и что должны будете до определенного, по крайней мере, времени хранить в себе. В целях собственной безопасности. – Он замолчал, давая Палычу переварить сказанное. Откровенно, Палыч не очень-то всерьез пока впитывал эту околесицу и не выражал понимания ситуации, которая со слов Волина могла обостряться и выходить из-под управления. В разговор вступил ставший совершенно серьезным и собранным Бэлл.
 – Похоже, что все дальнейшее будет иметь некоторое отношение… Я должен сказать это – к безопасности Соединенных Штатов Америки. – Бэлл произнес фразу и облегченно выдохнул. Птичка вылетела, теперь надо доказать, что она была и парит, и машет крыльями. Для этого он сделал паузу, обдумывая, что сказать, чтобы собеседник поверил ему. Помог Волин:
 – Хуже то, что, если уйдет информация, кое-кто может посчитать это дело имеющим отношение и к государственной безопасности вашей страны. Тогда он будет делать ходы, о которых мы можем ничего не знать и не сможем оценить степень их опасности лично для вас.
 Эх, понесло Остапа, подумал Палыч. В который раз ему показалось, что это какой-то дурной розыгрыш, чушь собачья.
– Да не смешите вы мои подковы! – раздраженно сказал он. – Меня здесь хорошо бережет моя милиция, как говорил поэт.
В то же время Палыч видел, что фотографии реальны, люди эти не похожи на сочинцев или курортников и очень в самом деле смахивают на тех, кто с той стороны частокола полосатых пограничных столбиков. Что же, любопытно…
– Подковы? – спросил Бэлл. – Что это значит?
– Извиняюсь, – пробормотал Палыч, – так выскочило, народное выражение. Больше не буду.
– Ох, нет!  Пожалуйста, говорите так. Я люблю фолк, это мое хобби! – возразил ему Бэлл.
– Ну, тогда вернемся к нашим баранам! – улыбаясь сказал Палыч.
Бэлл заулыбался тоже, почувствовав, что его правильно поняли и уже серьезно сказал:
 – Возможно, некоторое недоверие к нам вы пока не можете преодолеть, не спешите. Мы откроем вам, что человек рядом с вашим папа` – это Стив Гайтс. Знакомо вам это имя?
 – Имя-то знакомо, если только иметь в виду того Стива Гайтса, что основал и довел до процветания самую великую компьютерную корпорацию в мире – «Globalsoft», изобрел массу компьютерных программ и электронных приборов, внедрил сотни космических технологий и много чего еще сделал, и чье имя знает каждый школьник на любом континенте, потому что в его кармане или рюкзаке есть один-два прибора, сделанных на предприятиях этого самого Стива, и без изделий которого не может обойтись ни один современный человек. А другого я не знаю, скажу честно. Он, кажется, недавно умер?
 – Вы, Семен Павлович, попали в точку! О нем и речь. Он и стоит на снимке рядом с вашим отцом. И он, действительно, скончался полгода назад, об этом весь мир знает, и весь мир скорбит до сих пор потому, что такого человека, который бы внес такой вклад в могущество Соединенных Штатов и в процветание человечества на данном этапе нет и вряд ли предвидится, – с пафосными нотками в голосе говорил Бэлл. Палычу захотелось взять фотографию и еще раз рассмотреть снимок, хотя он понимал, что это ничего не даст, поскольку живого Гайтса он никогда не видел, да и по картинкам в журналах или другой прессе вряд ли помнил. Волин, будто прочел его мысли, и предусмотрительно упаковал оба снимка в свой дипломат.
 – Пока нам нужны оба фото, – объяснил он.
 – Э, ребята, так не пойдет. Это все-таки семейное фото, и я его должен сохранить, тем более при открывшихся обстоятельствах, – запротестовал Палыч. Потом, немного поразмыслив, добавил:
– Тут и гонорар можно срубить неплохой. Ко дню Победы любая газета руки оторвет за такую сенсацию, если опять же это не пурга.
 – Пурга?
 – Это так говорится, господин Бэлл. Иными словами, некоторые сомнения закрадываются в недоверчивую душу, – хмыкнул Палыч. – Как бы доказательств нет, кроме ваших честных с другом лиц. Так-то! Давайте мое фото и на этом закончим интересную беседу. – Потом ехидно добавил:
– Да и державы наши не будем подвергать опасности.
 Бэлл пропустил мимо ушей последний укол и, как показалось Палычу, в свою очередь вставил шпильку:
 – А сколько, если не секрет, вы могли бы, как говорите, «срубить гонорара» на этих фактах, будучи уверенным, что они подлинные?
 – Секрета нет, есть расценки, установленные издателем. Хапок мне больше штуки не дал бы, конечно. Но остальное можно накрутить на краевой, а то и федеральной, прессе. В общем, еще штуки полторы… – объяснил Палыч.
 – Итого две с половиной. Штуки – это тысячи, полагаю. В евро или долларах? – спросил Бэлл.
 Палыч посмотрел на него, не понимая, смеется ли тот или всерьез, но по глазам, в которых не было и йоты хитрости, понял, что тот ничего не петрит в гонорарах местной, да и любой другой, прессы.
 – К сожалению, в рублях, – вздохнул он. – Но и это на данном этапе не так уж плохо. – Он так и не понял, поверил ему Бэлл или нет, а тот и сам не разобрался, говорят ли ему правду или дурачат. Бэллу, по большому счету, было все равно, в какой валюте получил бы гонорар этот человек, так, любопытно, что скажет он дальше, когда Бэлл откроет ему смысл их встречи и всего, что начинается вот здесь, за этим столиком дешевого паба-забегаловки, который они уважительно называют «кафе».
 – Чтобы вы окончательно поверили, что вашей семейной реликвии ничего не угрожает, и она со временем вернется в ваш альбом, – сказал Бэлл, – разрешите представить – мистер Геннадий Дмитриевич Волин, генеральный директор представительства корпорации «Globalsoft» в Российской Федерации. Да, да, той самой!
 – И главный юрист отдела экономических связей Госдепа США Джеральд Бэлл, – добавил Волин. – Он почти десять лет работал в России советником посла по вопросам бизнеса, но три года назад был отозван. Если хотите, предъявим паспорта, через интернет можете навести справки.
 Такого крутого разворота Палыч даже в самых фантастических мыслях не ожидал и чуточку опешил. Но чтобы скрыть свое удивление потянулся к графинчику. На всякий случай все же сказал:
 – Подобного по крутизне розыгрыша у меня еще не было. Но предположим…
 Бэлл протянул ему желтую книжицу удостоверения, которую достал из дипломата, пока Палыч наливал себе в рюмку коньяк.
 Да, все верно. На фоне звездного государственного флага США было четко отпечатано названное имя и в углу вклеена фотография Бэлла, с оттиснутой печатью, на которой четко читалось: «State Department of USA».
 – Посмотрите и мои документы, Семен Павлович, – сказал Волин. Но это было лишним, теперь Палыч не сомневался – он точно куда-то влип, и разговоры о безопасности сразу же окрасились в мрачные тона. Хотя чего ему-то? Он не подписывал никаких документов и не составлял договоров. Он не давал обещаний! А фотография, ну что ж, это не карта военных объектов и не схема баллистической ракеты, пусть пользуются. Шли бы они ко всем чертям!
 – Похоже, вы чем-то смущены, – прервал его раздумья Волин, – но это понятно. Вы же ничего не знаете, какая-то фотография, какие-то америкосы. Я бы сам с ума сошел и выпрыгнул в окошко, – он захохотал, – тем более, это не опасно. – Окно «Желтушки» было как раз вровень с тротуаром, и через него иногда выходили не очень трезвые граждане.
 – Эх, не здесь бы затевать весь этот разговор! Но, мистер Бэлл, уважьте нетерпение Семена Павловича, а то я боюсь он скоро закипит, как тульский самовар. В общих чертах, разумеется.
 – Что ж, в общих чертах это выглядит так, – сказал Бэлл. – Полгода назад, на следующий день после того, как прах Стива был упокоен на центральном военном кладбище Вашингтона, и ему были отданы все полагающиеся почести, собралась специальная государственная комиссия по оглашению завещания президента и владельца корпорации "Globalsoft". Возглавить ее выпала честь мне. В нее вошли также несколько наиболее видных акционеров, среди которых два сенатора. Такую комиссию решено было создать ввиду важности и огромного значения для страны как корпорации, так и самого Стива Гайтса. А еще потому, что у него, как известно, не было ни прямых наследников, ни дальних родственников, и вообще трудно было даже назвать наиболее подходящих кандидатов на симпатии Гайтса, так он умел скрывать свои личные чувства. Все это многие годы являлось предметом закулисных интриг и даже открытых дискуссий в правительственных и деловых кулуарах, и иногда и в прессе. Сам Стив Гайтс такие разговоры никак не поддерживал и не комментировал. Они, как говорят, близкие к нему люди, в основном – сотрудники корпорации "Globalsoft", вызывали в нем лишь усмешку. Не буду тянуть кота за хвост, как говорит мистер Семен Павлович, скажу, что все завещание было размещено на одной странице размером А 4 и написано от руки самим Стивом Гайтсом. В нем всего два пункта. Первый гласил примерно следущее: Все мое имущество, движимое и недвижимое, в банковских вкладах и ценных бумагах, интеллектуальную собственность, осуществляемые и планируемые проекты в США, и где бы они ни были (абсолютно все – это было подчеркнуто) я завещаю моему названному брату, фотографию которого прилагаю. В случае, что наиболее вероятно, его преждевременной по отношению ко мне кончины таким моим правопреемником становится ближайший родственник, у которого будет сохранен и найден дубликат этой фотографии с моим личным автографом.
 Палыч заерзал на стуле, готовый задать кучу вопросов и выразить свое «фи» такому примитивному розыгрышу, в то же время в нем уже бушевала туча сомнений, которые требовали немедленного прояснения. Он, было, открыл рот, чтобы начать выяснять все это, но Бэлл его упредил:
 – Не мешайте, плиз, – я кажется, правильно повел разговор и дайте мне его закончить. Потом мы будем обсуждать… нюансы, – он посмотрел на Волина, – так ведь? – Тот кивнул.
 – Так вот, переходим ко второму пункту этого лаконичного завещания. Он очень сильно поможет нам снять много возникающих вопросов. И поможет выбрать правильный путь в дальнейших действиях. Там сказано: в случае, если мой правопреемник не будет определен и найден или не вступит во владение моим имуществом по иным причинам, инициированным им самим, в срок, определенный мной одним годом со дня оглашения завещания, все перечисленное переходит во владение тех стран, где расположено или концентрируется, используется исключительно через создаваемый в таком случае Фонд "Globalsoft" имени Стива Гайтса на благотворительные цели по реализации программы борьбы с неизлечимыми недугами человечества, в первую очередь – раковыми болезнями и СПИДом.
 На эти же цели определяются и все средства, доходы предприятий и активы, дислоцированные в США. Корпорация "Globalsoft" перестает существовать. Все! Далее подписи, нотариальные печати и свидетельства.
 Все это время, пока говорил, Бэлл смотрел на Палыча, следя за его эмоциями, теперь он вытер платком вспотевший больше от напряжения, чем от жары, лоб и облегченно вздохнул. Оставалось ждать реакции Палыча.
 – И что вообще все это значит? – в очередной раз задал Палыч этот назойливый в последние сутки вопрос, на этот раз не только себе, но вслух, и больше двоим своим собеседникам.
 – Если коротко, – сказал Волин, – то только одно: после утряски некоторых маленьких нюансиков, – он и на этот раз не обошелся без своего любимого словечка, – вы, Семен Павлович, есть единственный и полноправный хозяин "Globalsoft", то есть, так сказать, Стив Гайтс в новом обличье.
 – Совершенно точно, – подтвердил Бэлл. – Это, конечно, надо вам переварить, как следует. Но времени в обрез. Пока вы это будете делать, мне понадобятся некоторые документы, по возможности, сегодня хотелось бы их получить. Я должен приступать к процедуре оформления…
 – А я еще раз – об осторожности. Семен Павлович, надеюсь, вы понимаете, какие нюансы вытекают из второго пункта завещания? В Сенате уже кое-кто ломает голову, как объявить это завещание ничтожным и обратить все нажитое Стивом Гайтсом в собственность государства, а, может, и отхватить под каким-нибудь соусом под собственное крыло. У этого направления будет основательный резон – на кону безопасность великой державы, ибо ресурсы, уплывающие за рубеж, да еще в Россию, с которой непростые отношения, – это, действительно, опасно. Нам надо будет продумать, как обезвредить эту опасность. С другой стороны, еще не факт, что удастся, лишив вас законного наследства, даже решением Сената, или актом президента, сохранить все как есть, ведь второй пункт в этом случае предусматривает раздачу. Что для США не есть хорошо тоже. Думаю, когда дело примет более широкую огласку, найдутся и другие силы, которым захочется поиметь из Фонда солидные куши, пусть и на развитие таких благородных направлений, какие означил уважаемый Стив Гайтс. Проще всего этого достичь, если исчезнет наиболее вероятный претендент. Вы, Семен Павлович… Вот какие задачи у нас возникают! Я лично больше всего опасаюсь пресса, который непременно заработает, лишь сведения выйдут из-под нашего контроля, со стороны ваших властей. Подумайте, какие просторы открываются у политиков для шантажа, какие вливания в полностью подорванную за последние двадцать лет экономику России могут пожаловать за просто так, да еще за минусом у главного конкурента! Все это делает вашу фигуру центровой в этой игре. К сожалению, и подверженной многим опасностям. Сегодня это еще ничем не угрожает, поскольку лишь три человека полностью в курсе всего. Они все здесь, но уже завтра все это будет разрастаться как снежный ком, несущийся с горы.
 В голове Палыча вихрем неслись мысли, путаясь и переплетаясь друг с другом. Лото-миллион, Стать миллионером, Поле Чудес, нет, нет, не то… Ваш номер электронного адреса выиграл миллион фунтов стерлингов… Американский сержант просит помощи в легализации восьми миллионов долларов, тайком уведенных из казны иранского аятоллы при обыске в его дворце, австралийский адвокат хочет надежно пристроить деньги неожиданно упокоившегося доверителя, минуя родственников… девочка из Египта не может вступить в наследство убитого бандитами папы, но может отдать их опекуну до достижения ею возраста совершеннолетия – это интернетовские штучки, которых он переварил немало, даже фельетон по этому поводу опубликовал, смешной… Это все было мошенничество, расчет на простачков, тут что-то другое, тут осязаемее, что ли. Вот они – мошенники перед ним. Но они пока не требуют переводов на конвертацию обещаемых сумм, они не маскируются за мудреными e-mailами, напротив, предъявляют солидные документы и готовы ответить на любой вопрос. Но и случай у них – не чета обычным, и так закручен, что поверить не мудрено. Откуда у них фото с подлинной – он не сомневался – подписью отца. Глупо влипнуть, и глупо не встрять во все это. А может, это тот случай, который выпадает раз в жизни, да и то далеко не каждому? И я им не воспользуюсь?
 – Ну, похоже, наша миссия на утро выполнена, не так ли мистер Бэлл? – сказал Волин. – Больше не будем грузить Семена Павловича. Надо дать ему время обдумать. А пока вытряхивайте-ка свой чемодан, мы его подарим Семену Павловичу, поскольку он в летней форме и то, что мы ему вручим, даже положить некуда. Бэлл послушно открыл свой кейс и пододвинул его по столу к Волину.
 – Здесь будут наши координаты, список документов, которые потребуются мистеру Бэллу и некоторая сумма денег. Ее хватит, чтобы расплатиться за коньяк, – он кивнул на опустевший графинчик и Палыч заметил, как усмехнулся.
 – Думаю, она окупит и упущенный мистером Семеном Павловичем гонорар, – Бэлл тоже усмехнулся. Волин что-то положил в чемоданчик, защелкнул его и пододвинул Палычу.
 – А вот это пока лишнее, – сказал Палыч, – за коньяк я и сам рассчитаюсь, а гонорар заработаю. Мои телефоны у вас, похоже, уже есть. – Волин кивнул головой в знак согласия, но кейс подвинул еще ближе.
 – Что касается денег… Не смущайтесь, они, собственно говоря, ваши. Постарайтесь только не распространяться насчет их истинного происхождения, фантазируйте… – И они ушли, оставив Палыча, может быть, в еще большем недоумении и смятении, чем до встречи. Башка начинала потрескивать, и коньяк ничуть не помогал. В этот момент мобильник в кармане выдал мелодию вызова.
 ***
 Гоги опять терся в приемной Зураба Надировича второй час. Он зашел в кабинет уже после шеф-повара суши-бара, который утверждал у хозяина меню ужина главы района с какой-то высокопоставленной особой из краевого налогового управления. Заминка у них получилась, когда дело дошло до напитков. Свой-то и водочку, и коньячок хлещет, а дама что? Решили поставить легкое кубанское и хорошее французское вино. Только после этого Зураб Надирович вспомнил про Гоги. Минут через пять после того, как ушел шеф-повар, выдержав положенную для важности паузу, он выглянул в приемную и бросил:
 – Заходи.
 Гоги засеменил в кабинет к хозяину. Тот, уже сидя в своем кресле, через стол небрежно подал руку Гоги, да так, чтобы тому было подальше тянуться к заветной длани. Это Хапок делал намеренно почти всегда, когда находился в хорошем настроении, чтобы еще больше повеселить себя. Гоги ложился при этом на столешницу своим большим выпуклым шестимесячным животом, стараясь не помять бумаги и не воткнуться в карандаши, торчащие остро оточенными концами из мельхиорового стакана. При этом он смешно отрывал ноги от пола и от напряжения закатывал к потолку глаза. Зато теперь Гоги был уверен, что ему ничего не грозит, потому что хозяин в хорошем настроении. Значит, все опасения – побоку, и можно излагать свои мысли, не опасаясь их несовпадения с мнением Зураба Надировича, если таковое случится по оплошке. Он поправит – и все. В другой раз отчитает за это как мальчишку, бывает, что и при посторонних.
 Его доклад занял не более пяти минут. Зураб Надирович ругался, когда говорили долго, он любил, когда говорил сам. Причем, старался речь свою делать неразборчивой, глухой и связывал фразы через одну. Примерно, это выглядело так: «Это, я думаю, сказать по справедливости, между нами говоря, факт, не требующий доказательств. И это, как мне показалось, должен знать каждый человек. Но, как будто бы, этого не замечает никто. Поэтому, я думаю, надо принять соответствующую поправку к закону о перемещении лиц, незаконно пересекающих государственную границу Российской Федерации. Но пока, я считаю, такого закона принять никто не сможет… Да, именно это я хотел сказать. Сугубо по моему личному мнению, ничего в лучшую сторону не изменилось. Более того, как мне показалось, стало даже немного хуже. Но это, сугубо по моему личному мнению, независимо, что есть на самом деле». Слушатель должен был разгадать этот ребус и догнать мысль Зураба Надировича. Повторять он не любил, а переспрашивать не рекомендовалось. Другое дело, когда он разговаривал с мэром или произносил с трибуны речь, адресованную юнцам из молодежного крыла своей партии. Тут можно было проверять по современному словарю русского языка – все равно ни грамматических, ни фонетических, никаких других ошибок найти нельзя было.
А когда слушал подчиненных, старался еще и говорить по телефону, читать какую-нибудь бумажку, отдавать распоряжение секретарше и открывать страницу в ноутбуке. Короче, показывать, что он человек незаурядный. И никак не желал допускать мысли о том, что при всех этих потугах ему все же до Юлия Цезаря, как до Пекина раком… Нет, этого он не допускал!
 Докладом Гоги он был, похоже, не доволен, особенно первой частью, касающейся дел в редакции. Но неплохое настроение, в котором он находился до этого, несколько сгладило нарастающее в нем раздражение. И он снизошел дать Гоги несколько советов.
 – Вообще-то, Гоги, ты сам должен решать эти вопросы, – буркнул он для начала.
 – Я посоветоваться, Зураб Надирович, разве грех у старшего товарища спросить совет? – поспешно оправдался Гоги. Хозяину понравился такой ответ, ибо он никак не мог считаться по возрасту старше Гоги, но раз тот так считает, то так тому и быть. Он согласно кивнул.
 – Ладно, Гоги, ты прав. Никогда не забегай вперед батьки. Я, пожалуй, погорячился. Но и ты пойми, у меня дел невпроворот, а ты с пустяками. Сам решай у себя в хозяйстве. Надо – гони к чертовой матери, твоя епархия, тебе и обедню заказывать.
 – Как гони, Зураб Надирович? А за что? Потом начнутся разговоры разные, мол, верноподданный Гоги выгнал Палыча за критику, а то еще…
 – Что еще?
 – Ну, подумают, что вы приказали…
 – Кто подумает? У него что, связи хорошие есть? – тут Зураб Надирович стал внимательнее.
 – Да связи, я не знаю. Но его все в нашей прессе знают, с работой он устроится и без нас. В администрации, вроде, у него никого близко нет. Может, в федеральной прессе какие-то однокашники – не знаю точно…
 – Так прощупай! И потом тебя учить что ли надо? В лоб никогда ничего не делай. Зачем увольнять, пусть сам уволится. Ужми зарплату, сэкономь себе. Тебя устраивает жалованье?
 Гоги замялся с ответом и опустил глаза, потом негромко, но все же, чтобы Зураб Надирович слышал, сказал:
 – Оно бы и не помешало немножко добавить, вы же знаете, Зураб Надирович, что мне квартиру покупать надо…
 – То-то и оно! Но я тебе не буду ничего добавлять, сам управляйся, увольняй лишних, работу грузи на оставшихся. Да, кстати, ты на черный нал перевел всех? Это же арифметика! Белая зарплата – по минимуму, черная – так, чтобы не разбежались. Остальное, разрешаю – твое. То же и с рекламой делай, показывай меньшую часть, остальное бери налом, зарабатывай, мне откатывай не забывай, но у меня зря не проси, не дам. Видишь, мне вот угощать кого-нибудь надо каждый день, ей французское вино подавай, другому еще девушка нужна. А то и целую делегацию пришлет мэр. Где брать? Ты понял?
 – Понял, уважаемый Зураб Надирович!
 – Ну, иди работай.
 Пока Гоги пятился, одухотворенный, к двери, Хапок уже говорил по мобильнику:
 – Лозунги оставьте обычные: «Вместе мы победим!» и «В единстве – наша сила!». – Шла подготовка к городскому молодежному форуму, которую от имени президиума городской организации «ЕдРо» поручено было возглавить Зурабу Надировичу Хапишвили…
 ***
 Тревожный голос в трубке принадлежал Важо.
 – Наконец-то, нашелся! Ты где пропал? Тебя с ног сбился ищет Гоги. Ты далеко?
 Палыч и в другое время спокойно прореагировал бы на подобные причитания Важо, потому как тысячу раз слышал подобное. Стоило выйти из кабинета, как тут же раздавался звонок мобильника:
 – Ты где? Тебя ищет Гоги. – сообщал Важо. Хотя, за редким исключением, Гоги не знал о том, не ведал. Это страховался сам Важо, которого беспокоило, что на месте нет лучших перьев. А вдруг в такой момент действительно Гоги понадобится послать куда-нибудь корреспондента. Еще хуже, если это понадобится сделать по заданию самого Зураба Надировича, что тоже бывало не редко. Задания такого рода, как правило, бывали заказные, то есть и самих Гоги или Хапка кто-то просил об этом, чаще из администрации города. Иногда они были яйца выеденного не стоящими и требовали только присутствия корреспондента, а иногда приходилось разбираться в какой-нибудь склоке. Так вот, в случае отсутствия на месте стоящего корреспондента, был велик риск, что самому Важо придется оторвать мягкое место и отправиться на задание. Худо-бедно, он еще согласен написать небольшую заметку и потом разметить себе за нее большой заслуженный гонорар, а если склочное дело? Брать на себя смелость разводить стрелки он страшно опасался, помня, как однажды в молодости получил от обиженной стороны хорошего трепака. Так что всегда была вероятность, что это ложная тревога, хотя совсем ложной ее считать тоже нельзя было. Ходили слухи, что Важо постукивает шефу на то, кто как выполняет задания, когда приходит на работу, когда с нее уходит и где бывает в течение дня. Но в этот раз звонок Цверквавы абсолютно не обеспокоил Палыча своей угрозой. И Гоги, и сам Хапок откатились в его сознании куда-то на обочину и свалились там одной кучей, мешающей свободному проезду. Через нее можно проехать или чуть дать в сторону. Он спокойным голосом ответил:
 – Да здесь я, в «Желтушке». Давай, заходи, угощу коньячком.
 – Ты что!? Тебя шеф ищет, а ты в «Желтушке»? С утра? – заверещал голос в трубке. – Беги в контору и будь на месте, он, к счастью, ушел к Зурабу Надировичу.
 – Коньячок отменный! Зря ты кочевряжишься, – совершенно не испуганным голосом, как потом рассказывал Цверквава Гоги, говорил Палыч. – А не хочешь – катись к своему Гоги сам!
 Цверквава еще несколько минут увещевал Палыча, обещал вечером капитально посидеть в «Желтушке», но напрасно… Более того, Палыч заявил, что, возможно, завтра он возьмет отгул. Вслед за этим в трубке раздались короткие гудки. Совершенно ошарашенный Цверквава бухнулся на свой стул и достал платок, чтобы вытереть ручьи пота, стекающие с лысеющей головы. Он ничего не понимал, но откуда-то из нижней кишки поднимался и давил изнутри на череп неосознанный еще, но липко окутывающий все сознание страх остаться без работы.
 Между тем, в «Желтушке» становилось шумно, прибывали любители кофе и охотники побить баклуши. Выпитый коньячок очень быстро растворялся и исчезал в организме, перегретом алкоголем еще накануне. Требовалось повторение, чтобы он заработал, как двигатель, набравший нужные обороты. Палыч подсчитал во что это должно обойтись и… могло не хватить. Хорошо еще Цверквава отказался прийти, а то мог бы получиться конфуз. Хотя здесь, в «Желтушке», постоянных клиентов всегда могли и в долг обслужить. Палыч, правда, в отличие от Цверквавы, этой привилегией предпочитал не пользоваться. И тут он вспомнил, что речь шла о каких-то деньгах, которые его новые друзья положили в кейс. Вот он, этот кейс, завтра его надо будет вернуть хозяевам, а что там лежит, можно посмотреть и сейчас. Он поставил кейс себе на колени и щелкнул замком, крышка открылась. Сверху лежали визитки, толстый проспект корпорации "Globalsoft", еще какие-то бумажки. Он приподнял их и внизу увидел завернутый в белый лист пакет. Заглянул в кармашки, никаких денег не было. Тогда Палыч достал пакет и стал его разворачивать, краем глаза посмотрел, не следит ли кто за ним. Никому не было дела до его кейса и его манипуляций с ним. Он развернул пакет и… замер, застыл от неожиданности. В нем лежала пачка долларов в банковской упаковке. Красным шрифтом выделялась надпись: 100 х 100 $.
 ***
 Кто в такую жару в поисках прохлады пожелает отправиться на морскую набережную, рискует сильно разочароваться. Собственно говоря, это о сочинской набережной говорил еще Козьма Прутков: «Если на клетке слона прочтёшь надпись «буйвол», не верь глазам своим». Во-во! Никакая это не набережная, а обычная торговая галерея. Как Пассаж в Питере, как ГУМ в Москве, даже ряды на Навагинской в самом Сочи. Проходя по набережной пляжа «Маяк», вы никакого пляжа и моря не увидите. Несколько лет назад произошел смешной случай. Тогдашнему премьер-министру Зубкову местные власти решили показать «обновленную» в духе современности сочинскую набережную и, естественно, ожидали похвалы. Он осилил по «Маяку» один километр, разглядывая витрины застекленных зеркалами лавок с модной одеждой, а потом, устав, спросил:
 – А где же набережная, где пляж?
 – Так это и есть… – промямлил мэр южной столицы.
 – Как, вот это? – недоумевал высокий чин. – Я много где был, но таких пляжей не видел! – Он разочарованно повернул назад, и, говорят, сказал при этом, что все это безобразие надо ломать и делать, как у людей. Вот шороху было! Один Зураб Надирович вложил в это дело не меньше миллиона зеленых. Специально откуда-то из-за границы завозил сверхпрочный мрамор, чтобы мостить «набережную», а на самом деле – подход к своим пищеблокам. После этого в его ресторанчиках стало возможным вполне свободно выпить стакан вина по цене небольшого телевизора с плазменным экраном. А тут – ломать! Однако страхи у сочинских предпринимателей очень скоро развеялись. Зубкову нашли другую работу, а следующему премьеру то ли дела не было до сочинской набережной, то ли она ему в таком виде вполне показалась приемлемой.
 Следующий километр – уже поближе к морю. Местами кое-где проглядывает голубая зыбь легких волн, и даже видно, как купаются люди. Правда, купаться здесь рискованно. Во-первых, камни настолько острые и скользкие, что сломать ногу, заходя в воду, не такая сложная задача, во-вторых, – никаких спасателей и спасательных средств, в-третьих, – на тебя попросту могут наступить, в-четвертых, – от солнца ни спрятаться, ни скрыться, в-пятых… Да ну его к дьяволу! Лучше пройти дальше, еще километр, где совсем заканчивается центральная сочинская набережная и её пляжи. Примерно около цирка пляжи еще более запущенные и опасные, здесь непременно каждый год выпирает из воды какая-нибудь затонувшая во время шторма баржа или остов прежних причалов. Но зато подойти можно, местные олигархи еще не всюду захватили места под лавки и аквапарки, шашлычные и закусочные. Хотя борьба идет за них не шуточная, и кое-где появились заборы, за которыми творятся некие таинства, после которых через девять месяцев, а иногда раньше, появляются на свет божий остекленевшие высотки с огромными баннерами на верхних этажах, вещающими о том, что имеются на продажу vip квартиры для состоятельных граждан. Но купаться здесь тоже нельзя, если тебе дорого твое здоровье. Зато Палыч знал одну уютную скамеечку, спрятанную за фонарной колонной, и потому всегда затененную с северной стороны, со стороны моря её загораживал высокий парапет с мощными балясинами, между которыми в нескольких метрах ниже плескалось освежающее море. Сюда он и «приземлился», обуреваемый вихрем мыслей, рожденных последними событиями. Нужно было все хорошенько и не торопясь обдумать и принять решение, по крайней мере, на ближайшее время. Сбоку, как в насмешку, нахально смотрела на него неоновая надпись «ТИФЛИС» – деревянный ресторанчик с открытыми площадками на крыше и вокруг нелепого строения. Прямо напротив – Пушкинский бульвар с рядом недавно высаженных итальянских пальм. Красивое место. И даже «Тифлис» с недавно отгроханной vip многоэтажкой не угробили этой природной красоты, увенчанной голубым сапфиром – блюдцем видимого отсюда моря. Кстати, о многоэтажке, которая здесь по замыслу архитекторов, наверное, должна придать гармонию всему ансамблю и показать величие человеческого богатства. Этот дом – первый на берегу, в пляжной зоне, построенный новой буржуазной властью, потом будет великое множество – и «Александрийский маяк» и «Титаник» и другие такие же. Они росли быстро, как грибы, под нудную сурдинку разговоров и будто бы обсуждений в обществе о невозможности в принципе строительства в пляжной зоне. Золотой телец таранил все законы и общественные мнения, как тяжелый российский танк "Черный Орел", или Т-95, таранит надолбы и стальные «ежи». А пляжная полоса уменьшалась на глазах, как шагреневая кожа. Но дом в начале Пушкинского бульвара был началом в этой нескончаемой череде. Говорят, одной из первых купила здесь себе не квартиру – этаж великая певица всех времен Алла Пугачева. Причисляют к жильцам и Кобзона, Винокура, последний, правда, то ли проигравшись, то ли попав в еще какую-то финансовую кабалу, так и не вселившись, продал свою хату. В то время ходили слухи, что за лимон баксов. Тогда это были очень большие, фантастические деньги. Кто там еще поселялся – одному богу известно. Туда ведь не подступишься – высоченное ограждение, камеры видеонаблюдения по периметру и отмуштрованная охрана со всех сторон. Одним словом, у сочинцев, да и у гостей, всегда слюнки текли при виде этого строения, когда они проходили по бульвару в сторону пляжа. Но со скамейки никто не гнал, её пока никто не приватизировал, она была не очень заметна и, кроме шума моря, ничто и никто не мешал здесь придать толчок работе по распутыванию самых замысловатых мыслей. Начал он с самых банальных. Зачем они, например, подкинули эти баксы? Вообще-то это неплохо. Но ясно – наживка. Хорошо – я клюнул, допустим. Чего они могут поиметь с меня? Все, что у меня есть и что знаю, такой суммы не стоит. Пусть берут. Но ведь могут потребовать деньги назад. Вот здесь фокус, а я их потратил. Ага, надо взять с Бэлла расписку о том, что при любом раскладе они не претендуют на врученные мне деньги. Так, это раз. Дальше, что там с наследством? Явная тюлька. Такого быть не может потому, что не может быть никогда. Но возникает вопрос с фотографией и еще один: зачем это им надо? На них нет ответа. Предположим, они не врут. Что я с этого могу поиметь на самом деле? Не означает ли это, что я стал… ух ты! – миллионером? Вероятно, они хотят в таком случае дать мне откупные. Можно подумать. Тут главное не оказаться в роли Шуры Балаганова. Ему, кажется, до полного счастья надо было пятьсот рублей, а щедрый Остап отвалил в сто раз больше? Тут ребята, видно, покруче, и я… как бы это не прогадать. А залуплю-ка я им… да, миллион… баксов! Решено! Куда там Шура хотел потратить свои бешеные деньги? На трубки для маслопровода «лоррен-дитриха»?  У меня запросы покруче, чем даже крем «Марго» или батистовые портянки для Ипполита Матвеевича! А что мне надо? В первую очередь? Ну, завтра же. Или даже сейчас. Странно, на этот вопрос Палыч не мог ответить так вот, с наскока. Конечно, много в чем он нуждался, и были вещи, которые необходимо приобрести для дома, для личного пользования. Но оказывалось, что это все мелочи и о них даже говорить нечего, когда речь идет о… миллионе… баксов. Палыч надолго погрузился в раздумья, все больше млея от сладких мыслей, долгоиграющего коньяка и теплого, даже чересчур, солнца. О чем-то шептало море, тоже вкрадчиво и соблазняюще. Купить цифровик, самый крутой? Мелочь. Отремонтировать изгородь вокруг дома? Мелочь. Поехать в Штаты, посмотреть, как живут люди? Соблазнительно, но тоже не очень накладно. Ого, я, кажется, теперь понимаю Остапа, когда он мучился со своим чемоданом. Но у меня есть преимущество: я не при социализме, а в полногранном (подумал: полнограненном, и усмехнулся) буржуазном обществе, где можно купить все, если есть эти самые заветные зеленые листочки. И все-таки? Если серьезно? Если серьезно, то серьезные люди открывают в таких случаях свое дело. И тут ему в голову пришла охренительная идея, которая опять надолго погрузила его в сумбурные, но сладкие грезы. Открыть газету. Сумма, вполне подходящая для этого. Идея возникла не на почве бизнеса, однако. Палыч отдавал себе отчет, что миллиона ему хватило бы и без всякого бизнеса на то, чтобы прожить оставшиеся годы. Просто тратить – и все. Доставать из-под подушки драгоценный кейс, отслюнявливать, сколько надо, и идти в магазин, можно и в ресторан, даже с друзьями. На кой ляд бизнес? Нет, бизнес нужен для другого. Надо создать свою газету, такую, какую он мог бы создать, не похожую на ту, в которой работал сейчас. И чтобы бизнес Гоги лопнул, как просроченный презерватив, а он остался у разбитого корыта. Взял бы я его после этого на работу к себе? Нет, конечно. Как специалист он не нужен, слаб, ненадежен, неповоротлив. Как человек – гуано полное. Зачем же его брать? Да, зачем? А чтобы до него дошло, что он гуано, что без Зураба Надировича ничто и этот его задранный нос – всего лишь бутафория бездаря и гнилого человека. Тьфу ты! Гордыня? Тщеславие? Откуда они во мне? От унижения, несправедливости, от невозможности что-то изменить… Да черт с ним, с этим Гогой! Не буду я его брать на работу. Из него журналист, как из говна граната! А сам уйду, завтра же напишу заявление – и гуляй Вася! Палыч сумбурно, как это бывает во сне, от одной темы перешел на другую, не менее важную: что делать завтра? Где искать работу и когда начинать? Потом все опять переплелось в один клубок, завертелось веретеном, зажужжало миксером и рассыпалось разноцветным калейдоскопом – он задремал, разморенный жарой, морским воздухом, сладостью грез и тревогой наступающих забот. Наверное, на какую-то минуту – не больше, пока голова его, склоняясь вниз к коленям не стукнулась об угол кейса. Палыч встрепенулся и тупо уставился на чемодан. Сначала он не узнал его, привык, что в руках обычно ничего нет, но когда вспомнил – вздрогнул и лихорадочно стал открывать крышку. Пакет лежал на месте…
 В тот же день, ближе к вечеру, к дому Палыча подъехало такси, из которого вышел Бэлл. Визит его не занял и пяти минут, он мельком взглянул на документы, как будто уже знал, что это как раз те самые, которые ему требовались. А может, он и не сомневался уже ни в чем. Потом пробежал вокруг дома, осмотрел бегло, что-то пробурчал – и был таков, в том же такси. Палыч даже рта не успел открыть, не то что вернуть кейс и деньги, как он решил. Ладно, подумал он, завтра созвонимся и все верну в целости и сохранности. Не буду я лезть в это дерьмо.
 – Кто это был? – спросила жена.
 – По работе, – кратко сказал он. Больше вопросов не было.
 ***
 Когда стучишь по клавишам, как-то и время бежит незаметней. Черт дери, если бы только выстукивали они что-то полезное или для души. Тогда, наверное, минуты летели бы еще быстрее. Оно, конечно, спешить особенно некуда, но когда дело идет к вечеру, все же веселее становится. Как-никак, а впереди несколько часов, которые можно потратить куда лучше, чем бдение в душной комнате под кондиционером, не очень-то и освежающим, если разобраться. Как только температура становится более-менее комфортной, кто-нибудь из угла кричит:
 – Вы что, нас на больничный отправить хотите? Выключайте эту шарманку!
 «…Лидер молодежного движения города секретарь городской партийной организации Зураб Хапишвили призвал юношей и девушек делом откликнуться на инициативу главы города об искоренении такого зла, как курение. В городе-курорте, предназначенном для оздоровления граждан России, нет и не может быть места таким проявлениям…
 …стали создавать студенческие отряды по борьбе с курением. Молодые люди в общественных местах указывают гражданам на недопустимость… Они приводят известный пример, когда одна капля никотина убивала лошадь…
 …Вся молодежь участвует в борьбе со злом…
– Эта работа, инициированная нашей партийной организацией, уже приносит реальные плоды, – рассказал Зураб Хапишвили. – Многие сочинцы и некоторые гости совсем бросили курить». – Ну, и так далее. Палыч откинулся на спинку кресла и хмыкнул:
 – Хорошо, собака, получается! Так бы лилось о чем-нибудь путном…
Осталось только поставить подпись под заметкой. Вот здесь произошла заминка. Никаких фантазий ни у кого не хватит, чтобы прятать под псевдонимами такую чушь. Они все уже кончились очень давно. А скрыть авторство, дабы не подвергаться насмешкам простых граждан, совершенно необходимо. От братьев по перу этого скрывать не надо, потому что они сами постоянно решают такую задачу, а писать приходится кое-что и похлеще. А вот от соседа будет стыдновато за такую писанину. Разве что изложить примерно так: «Это написал крутящийся стул, на котором недавно сидела жопа». Палыч рассмеялся и обрадовался своей идее. Так и подписал заметку и понес её Цверкваве.
 Такие заметки Важо, как ответственный секретарь, очень любил. Уж если её поставил в полосу – она и будет стоять. Не то, что какие-нибудь гастроли или футбольные новости. До этого дела Зураб Надирович не очень охоч и подобные материалы слетали даже в самый последний момент до подписи газеты в свет. Вот почему он обрадовано потер руки и тут же принялся читать, а Палычу сказал:
 – Садись, есть разговор. Только вот прочту.
 Важо крякал от удовольствия, когда натыкался на упоминание о боссе, потом платочком отирал пот, обильно текущий по лбу и щекам, опять довольно хмыкал и весь его вид говорил о том, что он доволен и вот бы побольше таких заметок. Тогда и Гоги был бы доволен и Зураб Надирович. А ему работы было бы значительно меньше. Но вот он дочитал до конца и… у него отвисла челюсть.
 – Что это? Это что? – он затряс листочком перед собой. – Ты зачем так шутишь? А если бы я не заметил? А если бы это попало на стол Зурабу Надировичу? – видно было, что он не разозлился, а не на шутку напуган. И его Палыч понимал: попади такой опус Хапку в руки, а он все внимательно читал лично, особенно, когда что-то касалось его или администрации, то полетел бы не только автор, но и Цверквава тоже.
 – Ты что, думаешь, я не понимаю ничего, мне, думаешь, не противно? Мне, может, больше твоего противно все это. Ты напишешь одну заметку, а я читаю все. Все! А они ничем не лучше! Меня тошнит! Но зачем же подставляться? Мы здесь хлеб с маслом имеем!
 – Без масла, без масла… – вставил Палыч. Важо бросил листок на стол.
 – Поправь. Посмеялись – и ладно. – Однако он сам и не думал смеяться, даже тень улыбки не мелькнула на его вздрагивающем лице.
 – Ты вот что, – сказал он, говоря тише, – закрой-ка двери на защелку. Разговор есть. – Палыч молча щелкнул кнопку на дверном замке и опять плюхнулся на мягкий стул напротив Цверквавы.
 – Только без передачи, – как всегда при беседах тет-а-тет сказал Важо.
 – Само собой, – как всегда в таких случаях ответил ему Палыч.
 – Гоги, похоже, задумал очередную гадость, – сказал полушепотом Важо, прислушиваясь к звукам в коридоре. – Он пришел от Зураба Надировича и сразу вызвал к себе бухгалтершу. Она мне потом рассказала зачем.
 Новость, впрочем, была вполне ожидаемой. Гоги в последний год заметно увлекся бухгалтерией, переложив творческую работу на Важо. Он сам копался в ведомостях, размечал гонорар, определял стоимость рекламы, оплату услуг разносчиков газеты, ставки обслуживающего персонала, включая техничек и вахтеров. Результат этого «увлечения» – неоднократные урезания «неоправданных» расходов. На этот раз он решил «поджать» творческих работников – журналистов. Со следующего месяца, «в связи с кризисом в стране», зарплата у каждого уменьшается на тысячу рублей.
 – М-да… – сказал Палыч.
 – И это еще не все, – делая свирепое лицо и так же шепотом продолжил Важо. – Нас с тобой коснется другое. Он почти всю зарплату переводит в черный нал. Будто бы по нашей просьбе, о чем мы должны будем написать ему заявления. Оно бы черт с ним, но надо же и о пенсии думать, не успеешь оглянуться – надо переходить на государево пособие. И еще… Мне кажется, он на тебя нацелился. Все время интересуется, где ты, что делаешь? Будь осторожен. Не давай повода.
 Палыч пожал плечами.
 – Пусть его! Эту штуку он может засунуть себе, знаешь куда? А если она нужна Зурабу Надировичу, чтобы не утонуть в море кризиса, то пусть и он себе что-нибудь от моего гонорара вставит. Не жалко для хорошего человека!
 – Ты говоришь так, будто бы уже нашел работу. С этим, знаешь, как в Сочи?
 – Знаю. А ты знаешь, когда человек начинает говорить, что думает? Когда становится независимым! А это происходит в двух случаях – либо он стал достаточно богат, либо – слишком беден. Риск потерять что-то для него в этих случаях минимален. Было бы лучше, конечно, оказаться в первой ситуации, но мы, к сожалению, во второй. И чем больше он урежет нам, тем реальнее мы должны подумать, куда бы еще его на х#й послать.
 – Тихо ты, не шуми! – совсем испугался такой крамолы Цверквава. – Давай на ус мотай и подумай, где бы можно еще пристроиться. Мне лично за квартиру уже нечем платить.
 – Не в этой дыре свет клином сошелся. Я предлагаю это обсудить на нейтральной территории, а именно в «Желтушке». И, кстати, ведь это твой выкормыш – Гоги, ты его воспитал. Помнишь привел пацана, познакомил с Хапком, научил буквы слагать. Что же он так?
 – Сам не знаю. Как попал к кормушке, да еще Зурабу Надировичу приглянулся – будто подменили. Даже на день рождения не пригласил… – Цверквава тяжело завздыхал и погрузился в бумажки, показывая всем видом, что работы – непочатый край.
 – А насчет «Желтушки» – принимается…
 ***
 К желтому кейсу, подаренному Палычу, в редакции уже начали привыкать. Все шутки, относительно того, что в такой таре уместится миллион баксов, а именно в таких кейсах и носят выручку наркобароны, были высказаны. Палыч лишь усмехался тому, как недалеко от истины были коллеги, когда говорили об этом. До миллиона, правда, далеко, но пачка баксов, лежащая в пакете под разными бумагами на дне кейса, несказанно удивила бы каждого из них, узнай они истину. В рублях это вообще прозвучало бы очень даже солидно – треть миллиона. Да, Палыч в их глазах был бы поистине живым миллионером!
 В конце концов, сочли, что Палыч форсит. Чемоданчик обломился по случаю, вот и форсит. Кто-то даже высказал мысль, что с такими кейсами долго здоровыми не бывают. Могут грохнуть за просто так. Так что Палыч оглядывайся почаще! Такова у нас суровая морда буден!
 А между тем, уже почти неделю от Волина с Бэллом не было никаких известий. Они как в воду канули. Сам Палыч звонить им не хотел, еще сочтут, что он клюнул, что поддался на эту пачку с зелеными. А нате, выкусите! Вот вам кейс, а вот ваши баксы! С другой стороны, было и любопытно – что дальше? Мысль об этом все время вертелась в голове – и тогда, когда он щелкал клавишами на компе, и когда трясся в маршрутке, и особенно перед тем, как заснуть. Варианты, казалось, были рассмотрены все, но яснее ситуация от этого не делалась. А кейс становился просто какой-то пыткой. Его надо было носить везде и всюду и не оставлять без призору ни на минуту. Рассчитаться с его хозяевами, если его украдут, возможности не будет. У Хапка такие деньги не заработать за десять лет. Один раз, после визита в «Желтушку», он чуть не забыл кейс в маршрутке, другой случай – любопытный коллега полез рассматривать красивую «штучку», когда он на минуту вышел в сортир. Еще мгновение, и он бы раскрыл пакет…
 Звонок от Бэлла раздался как раз в то время, когда обычно звонил Цверквава, чтобы проверить, подтягивается ли сотрудник к конторе до начала планерки в половине десятого. Палыч, не глядя, нажал кнопку приема звонка, и услышал незнакомый голос:
 – How are you getting on? – затем небольшая заминка, смешок и характерные скрипучие, словно из неотесанных букв, слова с хрипотцой:
 – Как дела, мистер Семен Павлович? – это, конечно, был Бэлл. Палыч не понял от неожиданности, то ли он обрадовался, то ли опешил. Однако сразу нашелся, что сказать:
 I;am well. Moreover, how are you doing, Mr. Bell? – пусть, мол, нос не задирает, и мы тоже не лаком крыты. Тот захохотал и обрадовано удивился:
 – Мистер Семен Павлович, вы, однако, говорите по-английски. Это – сюрприз! Это приятный сюрприз, который нам в десять раз облегчит все задачи!
 Палыч остудил его:
 – Не думаю, господин Бэлл. Вы первый человек в моей жизни, которому я что-то говорю по-английски. За исключением учительницы, конечно. Но куда вы подевались?
 – О, у нас было много работы. Но сейчас все становится на свои места. Вам надо подъехать к нам, там, в пабе, мы не можем вести такие дела, это будет случай для Гиннесса, такого не было в истории. Вы приезжайте сей момент в отель «Рэдиссон-сас-Лазурная», мы с господином Волиным встретим вас.
 – Хорошо, на том договорились. – Палыч обрадовался, что через час он сможет избавиться от злополучного кейса. И про себя отметил, что ребята, действительно, не простые. Остановиться в этой гостинице далеко не каждому по карману. Если человек находит такую возможность, значит – он себя хорошо позиционирует в этом мире. Однако!
 Это легко сказать – «приезжайте». Сначала надо позвонить Цверкваве и сказать, что планерка пусть не скучает без него. Десять минут охов и ахов со стороны Важо. Ладно, сделано! Теперь попасть в маршрутку. Этот транспорт, слава богу, в такое время обычно в сторону Адлера идет спокойно и не загружен. Есть маршрутка! Разгоняется от Платановой аллеи, но тормозит через двести метров на Пролетарском подъеме, там, где раньше стоял Поцелуевский гастроном с самой дешевой в городе водкой. Ага! Под каждым деревом по три яйцелопа, тьфу ты, прости господи, – полицейских. В парадной форме. Мчится машина ГИБДД, крякая и сверкая красно-синим маяком. Все прижимаются к обочине и ждут. Дело ясное, в городе, как всегда летом, полно гостей высокого полета. Их встречают и провожают, им отдают честь и улыбаются люди в форме, остальные сиротливо ждут и ждут, когда они, наконец, проедут и можно будет двинуться дальше. В салоне повышается температура, сгущается запах пота и начинается ропот. Вот здесь несведущий человек, например, иностранец, может все узнать о современной политической системе России, об отношении её народа к власти и конкретным её представителям. Маршрутка дергается и делает несколько человеческих шагов, потом опять стоит. И так – до самого Адлера. Уезжают одни, подъезжают другие, потом, после самых высоких гостей, появляется в сверкающих лимузинах челядь, но тоже с сопровождением и понтами. Маршрутка уже продвинулась до Театральной улицы. Здесь столпотворения устраивают и по другим поводам – «Кинотавр», экономический форум, выставки и т.д., и т.п. В Сочи одна улица – Курортный проспект, остальные – не в счет.  По законам гостеприимства, конечно, гостей надо встречать достойно, думал Палыч, но они уже садятся на шею городу и его жителям. Таким гостям иногда говорят: пора и честь знать. Но толи время не то, толи слишком уж гостеприимный народ в Сочи – он терпит в душных маршрутках и лишь слегка называет вещи своими именами, как будто страхуется и руководствуется мудростью: прежде чем называть вещи своими именами, проверьте, кому они принадлежат. Проверяют. А не пора ли встать поперек дороги, раскинуть руки, и так стоять, пока… Что пока? Пока не подтянутся из кустов и из-под деревьев добры-молодцы в форменных одеждах и не пустят в ход резиновые дубины? Палыч вздохнул, получив от себя такой мысленный ответ на свой же вопрос. Однако тут же вспомнил и знаменитое обращение Николая Алексеевича к этому самому народу, которым набита маршрутка: «Чем хуже был бы твой удел, когда б ты менее терпел?». Хотя ответа на него не было ни тогда, ни теперь. Маршрутка еще дернулась… Кстати, кто-то мудро подметил, что пробка – это две русские беды – дураки и дороги – в одном месте. И несмотря на то, что Курортный проспект вылизан и выглажен, без единой ухабины, к нему это тоже относится. А потому, что дураки! На параллельной улице, которая предназначена для разгрузки этой главной сочинской магистрали, выделили полосу под движение общественного транспорта. А всего этого транспорта – два автобуса в сутки. Вот и не разгружает эта улица ничего.
 Часа через полтора он уже входил в просторный холл лучшего сочинского отеля. Швейцар с золотыми галунами на форменных штанах открыл ему дверь. Занятно! А в холле на диване перед клумбой декоративных цветов сидели новые знакомые – Волин и Бэлл.
 Встретили они Палыча довольно радушно.
 – Дела идут хорошо, – сказал Бэлл. – Пришло подтверждение, что документы, которые мы послали в офис, подлинные. И сейчас там все готовят для оформления. Нам надо решать вопрос с гражданством.
 Палыч смутился. Его такая ясность совсем не устраивала, и, если честно, он совсем не понимал, чего от него хотят. В ту чушь о завещании он не верил ни секунды потому, что где он, а где я! Вообще – разные миры и разные понятия. Большее, на что он в своих размышлениях во время бессонных бдений этой недели рассчитывал, – это, может быть, если все правда, небольшой подарок в память о тех событиях, которые так тронули оказавшегося не по-американски сентиментальным Стива Гайтса. Ну, ясное дело, в завещание он никак не мог попасть, это было бы слишком хорошо, чтобы быть правдой. Где-то в самых смелых предположениях, которым не давал статуса малой реальности, он называл себе цифру – миллион! Миллион долларов – это было бы великолепно! И когда речь зайдет о его пожеланиях, если зайдет, конечно, он её и назовет. Твердо и не колеблясь! Это будет гораздо эффектнее, чем случилось у Шуры Балаганова. Пятьсот рублей! Пусть знают наших! Мы не продаемся так дешево! А они тут о каком-то гражданстве! Причем тут гражданство?
 – Э, мистер Белл, не так резво! Я не все догоняю, если честно. О чем это вы ведете речь? Какое гражданство? – улыбаясь сказал он.
 – Пожалуй, вы правы. Бэлл слишком резво взялся за поводья, – вмешался Волин. – И вообще, пойдемте в апартаменты, нечего людей смущать в коридоре.
 Они поднялись на площадку, где несколько человек ожидали лифт, и вместе с ними в большой комнате-лифте с передней стеной, представляющей из себя огромный стеклянный витраж, за которым фойе медленно стало погружаться вниз, плавно переместились на несколько этажей кверху.
 – Представляете, мистер Семен Павлович, – говорил Бэлл, – совершенно неожиданно я оказался в тех же апартаментах, в которых жил президент Соединенных Штатов господин Буш. Я сплю на его постели! Ха-ха-ха, – он хохотал искренне и от души. – Вот никогда не думал, что такое возможно. У нас в Штатах мне вряд ли такое приснилось бы. Кстати, он что тут делал в Сочи?
 – Заскакивал как-то, причем с супругой, погуляли, отдохнули, – сказал Палыч. – Да там в фойе доска есть памятная. Не видели? Там все знаменитые гости отеля указаны. Буш, конечно, это теперь визитка отеля, гордость. А вот что вам его кровать досталась – это занятно!
 Волин хитро улыбался.
 – Она мне в копеечку обошлась. Но того стоит. Ведь господин Бэлл тоже не маленькая сошка. Может, и про него напишут на той доске.
 – Про меня вряд ли. А вот, – он опять засмеялся, – у мистера Семена Павловича такой шанс может быть.
 Палыч промолчал, лишь отметив про себя, что Бэлл несет околесицу, но настроение у него явно хорошее. Волин хитро ухмыльнулся…
 Апартаменты действительно были великолепны. Роскошная мебель, две спальни, кабинет, гостиная, вид на море и просторный балкон. На стенах – гобелены с какими-то замысловатыми космическими мотивами, картины современных художников, явно не копии, огромный плазменный телевизор и компьютер последней модели. Когда Палыч остановился около него, Волин легонько похлопал по верхушке монитора и хвастливо, даже с гордостью, заявил:
 – Наша модель! Отличный выбор! Правильный!
 В кабинете рядом с письменным столом на столике поменьше стояло несколько бутылок, в том числе с коньяком, виски, вином, рюмки, «нехитрая» закуска из бутербродов с черной икрой, деликатесной колбаской, канапешки на зеленых листочках салата, несколько плиток шоколада и сифон с содовой. Волин предложил с этого и начать по-русской традиции, чтобы работа двигалась успешнее и быстрее. Бэлл взялся разливать и без ошибки, в рюмку для Палыча налил коньяк. Себе и Волину – виски. А наблюдательный, черт, отметил про себя Палыч. Выпили, следуя тосту Бэлла, за знакомство, которое «обещает быть приятным и плодотворным», потом все уселись за письменный стол. Просто какая-то конференция на высшем уровне, но без прессы и лишних свидетелей. Бэлл начал немного торжественно и картинно, и от этого происходящее, и без того мало похожее на реальность, стало совсем киношным.
 – Я поздравляю господина Семена Павловича с тем, что все отосланные в офис документы экспертами признаны подлинными и заслуживающими доверия. Таким образом, нам предстоит несложная процедура вступления в права владения всем перечисленным имуществом и собственностью, означенными в завещании благословенного Стива Гайтса. Но процедура эта потребует некоторых обязательных действий с нашей стороны, которые не будут, я верю, столь обременительны и для нас с господином Волиным и для вас, мистер Семен Павлович. Я тут не оговорился, называя вас мистер, дорогой Семен Павлович. Думаю, гражданство Соединенных Штатов вам будет предоставлено в кратчайшие сроки и без всяких бюрократических заморочек. Далее, нам надо будет вылететь в Вашингтон, в офис корпорации, где произойдет процедура оформления передачи правообладания и потом – вступления в должность президента корпорации "Globalsoft".
 – Ну, ну, – красиво излагаешь, землячок! – оторопело глядя на Бэлла сказал Палыч. – Так могу теперь называть вас? Ведь у нас, считай, гражданство уже одно.
 – Да, да, можно так говорить, – не чувствуя подвоха, радостно согласился Бэлл. – Мы теперь с Семеном Павловичем, можно сказать, земляки!
 – Ну, ну, – опять повторил Палыч и налил себе полную рюмку коньяку. – Вы пьете?
 – Я вообще мало пью, – сказал Волин, – но ради такого случая…
 – А я по утрам мало, но тоже ради такого случая! – поддержал его Бэлл. Палыч налил им так же, как и себе, по полной рюмке, но только виски.
 – За гражданина Америки, русского мужика, простого журналюгу, можно сказать, борзописца из провинциальной газеты Семена Головатова! – он хлопнул свою рюмку, закусил и неодобрительно посмотрел на остальных. Бэлл забормотал:
– Да, да, да, – и поднес рюмку к губам. Он все еще не подозревал, что разговор начинает уходить не в то русло, в каком он его видит, что этот тост – старт какой-то новой его ветви. Волин выпил молча, он что-то почувствовал, но еще не догадывался, почему Палыч стал холоден и сосредоточен. Поэтому старался быть предельно внимательным.
 – Вот что, ребята, давайте начистоту, раз уж пошла такая пьянка, – начал Палыч. – Вы говорите такие вещи, в которые трудно поверить, а я должен их обсуждать, да еще всерьез. В шутку – да, можно поприкалываться, но, я вижу, вы что-то задумали нешуточное. Я даже не рискую об этом говорить, чтобы меня не приняли за дурачка, но вы все ведете к тому, будто бы я в самом деле наследник богатейшего человека планеты.
 Бэлл, уже хорошо подогретый виски, радостно закивал головой. А Палыч продолжал:
 – Ладно, пусть, предположим, так. И что, я – миллионер?
 – Мягко сказано, – вставил свое слово Волин.
 – Я могу пощупать свои миллионы? – наступал Палыч.
 – Миллиарды, – опять поддакнул Волин. Бэлл радостно хихикал.
 – Вы, наверное, смеетесь, господа. Но пусть так! Я с удовольствием пью ваш коньяк и пока ничего не потерял.
 – Ну да, ну да… – бормотал Бэлл.
 – У нас в России считается, что деньги лежат повсюду, и надо только нагнуться, чтобы поднять их. До сих пор я ни разу не нагнулся так, чтобы ощутить их достаточную тяжесть в своих руках. Так, легкое шевеление, почти всегда еле заметное, как правило, до следующей зарплаты его не хватало. Возможно, конечно, не так нагибался… Вы же хотите меня убедить, что великая страна, знающая лучше других, что такое золотой телец и как достается каждый доллар, предлагает мне, человеку ничего для нее не сделавшему, поделиться своими богатствами. И даже не просит при этом вообще нагнуться. Согласитесь, господа, это слишком хорошо, чтобы быть правдой.
 – Это правда… – вставил Бэлл. Волин лишь кивнул, похоже в знак согласия с логикой Палыча. Он уже понял, что им не верят и что дальше все пойдет не так, как запланировал его коллега.
 – Может быть, мистер Бэлл вы покажете Семену Павловичу копию завещания и нашу переписку с офисом за эти хотя бы дни? – сказал Волин.
 – Конечно, вот эти документы. – Он пододвинул Палычу папку, лежащую перед ним. Но тот продолжил свою речь:
 – Я это сейчас посмотрю, но в наше время любые бумаги, в том числе и казначейские, очень легко верстаются на компьютере. Оставим пока это. Вы поймите меня правильно. Я не искал вас, вы меня нашли. Я у вас ничего не просил и не требовал. Я ничего не хочу от вас. Вы сами мне предлагаете такое, во что поверить нормальному человеку очень непросто. Но, допустим, я верю, поверил. Тем более, вы производите впечатление честных и порядочных людей. – Тут Палыч улыбнулся, тем самым снимая напряжение, которое стало нарастать, и взглядом показал на столик:
 – У нас, Геннадий Дмитриевич знает, угощение от души – лучший гарант искренности. – Эти слова он адресовал Бэллу, глядя ему в глаза для большей доходчивости. – Итак, мы убедились, что я вам верю, и все обстоит именно так, как вы мне тут нарисовали. Но надо оно мне? Вы подумали об этом? Вы говорите обо всем так, будто бы с моей стороны вопрос решенный, будто бы я об этом только и мечтал. Скажу прямо, лет двадцать назад вы попали бы в самую точку. Но я не юноша, увы, я на полную катушку мчусь к финишу, я раскручиваю вторую половину отпущенной мне дистанции, а может быть, уже и последнюю четверть. Мне не надо так много, как вы предлагаете. Мне много вообще уже не надо. Мои запросы довольно скромны, я бы, откровенно, обошелся и тем, что имею. Скудно, конечно, но жить можно. Короче, я уже в том возрасте, когда такие встряски совсем ни к чему. Я прекрасно понимаю, что дурные деньги – это огромная головная боль. У нас в России могут голову оторвать за грошовую пенсию какой-нибудь бабушки, а если речь идет о «зеленых», да еще в сумме, означенной с нулями, то охотников сделать это найдется более, чем предостаточно. Поменять гражданство и смотаться отсюда – об этом мечтают все российские успешные граждане, кому еще не оторвали голову или кого не упрятали в места, не столь отдаленные. Но, наверное, это не я. Не тот возраст, опять же. Поздно переносить гнездо из насиженных мест. И наконец, приведу еще один довод, который вам и без меня, наверное, хорошо известен. Иисус своих учеников предупреждал: «Удобнее верблюду пройти сквозь игольные ушки, нежели богатому войти в Царство Божие». Я – атеист, но с этим согласен полностью! Отсюда два вывода: первый – никакого богатства мне не надо, второй – никуда отсюда уезжать не буду и гражданство менять тоже.
 – Что? Что он говорит? – Бэлл в недоумении и шоке от услышанного схватил Волина за руки и тряс их, как будто от этого зависело, дойдет ли до него правильный смысл только что услышанного. – Он в своем ли уме? Или я не в своем уме?
 Палыч не ожидал такой бурной реакции и сам немного опешил. Он подошел к Бэллу и, как другу, положил руку ему на плечо.
 – Не расстраивайся, старина! Ведь это самый лучший вариант для твоей Америки. Её безопасность гарантирована, и ни одна копейка не покинет её рубежей. – Он сам развеселился от того, что высказал, наконец, все, о чем думал последнее время. – Хотя, чтобы уж совсем было хорошо обеим сторонам, и никто не чувствовал себя ущемленным… Короче, у меня есть предложение. – Бэлл насторожился, надеясь, что сейчас все прояснится и станет на свои места.
 – Что такое? Поясните, мистер Семен Павлович. Чего я не понял? – бормотал он, оторвавшись от рук Волина.
 – Если так уж надо отблагодарить меня… за что – я, правда, едва ли догадываюсь. Но если это так для вас уж важно, то… Ну, я подписываю все документы, которые необходимо, отказываюсь от ваших соблазнительных предложений, а вы, то есть, ну, из наследства Стива Гайтса, перечисляете мне, или еще лучше, привозите вот в этом чемоданчике, я извиняюсь… один миллион… долларов. Это не слишком много? Ну, я не знаю, сколько там можно… Как? Тогда я открою здесь независимую газету, и пусть она будет символом того воинского братства, которым так дорожил уважаемый Стив Гайтс!
 Бэлл хлопал глазами и все еще, казалось, ничего не понимал. Волин уже сориентировался и успокоился. Палыч надолго замолчал и только смотрел на обоих поочередно, стараясь сообразить, о чем они думают. Похоже, что он хватил на этот раз лишку. Видно, лимон совсем подавил их морально. Черрт! Надо было из них вытянуть сумму, чтобы они её означили в цифрах. Может, они и не полномочны на этот счет, и как стыдно… Как побирушка! Подайте миллион! Тьфу, прости-господи!
 Первым обрел дар речи Волин. Обращаясь к Бэллу, он ехидно сказал:
 – Вот вы, Джеральд, все время у меня интересовались, что такое русская душа. Вы можете теперь посмотреть, как это понятие воплощается в реальном теле. Душа ведь без тела – это бред фанатиков. Все должно быть в своей упаковке.
 – Но я ничего не понимаю, – бормотал Бэлл. – Объясните мне. Мы предлагаем… не предлагаем даже, принесли ему миллиарды, бизнес, которому нет равных, власть, могущество, все, что может только пожелать смертный на этой Земле. А он, он… Ему не надо? Это что, русская душа такая?
 – Ха-ха-ха! – это только цветочки. Надо вам и к ягодкам подготовиться. То ли еще будет! – пришел в себя Волин и уже повеселел. – Все идет так, как надо! Придется, мистер Бэлл, вам начинать с начала, а именно со второго пункта, вы его проехали мимо уважаемого Семена Павловича. Итак, что там во втором пункте завещания? Цитируйте его и объясняйте заново. Не факт, что придется делать вам это в последний раз. Широкая русская душа не вмещает в себя с первого раза такие понятия, при которых вы благоговеете моментально – деньги, власть, могущество. Тут дорожку мостить надо, и по ней вводить их туда за руку, нежно и постепенно. А потом ждать, когда они там найдут свое место, и еще быть готовым к тому, что они вылетят оттуда, сильно ударенные носком подкованного ботинка.
 – Но у нас нет времени, мистер Волин! Все рухнет, все очень скоро рухнет! Нам осталось несколько месяцев до того, когда вступит в силу вторая часть завещания. И это значит, что все пойдет прахом. Прахом! Все, что принадлежит по праву нашей стране, разлетится по свету и канет в небытие, – причитал Бэлл. Волин, теперь уже спокойно, сказал:
 – Так не теряйте зря драгоценное время!
 – Это правда, что вы говорите, мистер Семен Павлович? – спросил Бэлл.
 Палыч кивнул:
 – Абсолютная! – Ему было стыдно за тот проклятый миллион, которым он – теперь ему так казалось – поставил под сомнение свою порядочность, и он поэтому проявлял твердость, чтобы сгладить свой промах. – И непоколебимая!
 – Но это невозможно! Это означает, что все рассыплется как песок, исчезнет самая мощная в мире корпорация, с которой связано будущее не только Штатов, но и всего мира. Мы вернемся на много лет назад. Кому-то придется начинать все заново.
 – Не понимаю, мистер Бэлл, вашего пессимизма. Ведь я ни на что не претендую, распоряжайтесь вашим богатством по своему усмотрению. Будто меня и не было, и нет вовсе. Мне ничего не надо! Насчет миллиона, вы понимаете, надеюсь, я тоже пошутил. Да и чемоданчик свой заберите. Он меня за последние дни основательно задолбал, откровенно говоря. Там все в целости и сохранности!
 – Oh, my God! Why on earth do you do so? What does that means? – Бэлл не заметил, как в отчаянии он перешел на свой родной язык. Палычу даже стало немного жаль его.
 – Джеральд, – он впервые назвал его по имени без всяких «мистеров» и «господ», – Джеральд, успокойся. Are you offended? – тот поднял глаза, сначала пустые и отдаленные, потом будто начавшие фокусироваться на окружающем. – Тебе надо принимать валерьянку. Ты что же, думал у нас в России манной с небес все усыпано? Ты хотел поманить пальчиком, и все за тобой побежали? У нас есть поговорка: «Без труда не вытащить и рыбки из пруда». Никогда не слышал? Поищи выход, давай вместе поищем. Мне это дело не очень нравится, скажу откровенно. Это – совать голову в омут, не умея плавать. Не в моем возрасте такими вещами заниматься. Неужели неясно? Скажу тебе еще одну поговорку – лучше синица в руках, чем утка под кроватью. Поэтому я ни за что не пойду на авантюру, если не уверен в её положительном результате. Но даже и тогда еще сто раз подумаю, стоит ли менять шило на мыло. – Палыч заметил, что начал сыпать поговорками, будто они убедительней и понятней объяснят Бэллу его позицию. От этого он не сдержал улыбки и не удержался от подкола:
 – Да ты, блин, можешь попутно выполнить гуманитарную миссию по изучению русского фольклора и распространению его на своем диком Западе. Я тебе еще много чего наговорю. Это будет бомба! Не хуже, кстати, компьютеров "Globalsoft".
 Бэлл мало чего понял из сказанного, потому что был глубоко в своих спутанных мыслях, но он почувствовал доброжелательный тон в речи Палыча. Это его ободрило и вдохновило на попытку уговорить этого чудака не кочевряжиться.
 – Твой папа` ценил дружбу, он бы понял моего соотечественника, который тоже ценил дружбу. Они одинаковые, хотя и на разных континентах прожили свои жизни. Мы должны уважать их дружбу и должным образом относиться к их последним, как это у вас Ленин делал? Заветам – вот как! – Он хвастливо ухмыльнулся и добавил: – Я, когда в Россию ехал, даже Карла Маркса читал. Капитал!
 – И ничего, похоже, не понял, – кольнул его Палыч. – Предлагаешь мне стать капиталистом… – Тот пропустил мимо ушей эту фразу и продолжал:
 – Брат твоего папа` хотел, чтобы вы, мистер Семен Павлович, продолжили его дело, которому он посвятил жизнь. Ему некому больше передать его, это самый родной человек, потому что, по нашим сведениям, твой папа` спас ему жизнь, и он тогда смог достичь всего. Мы должны чтить… – он начал входить в раж многословия, но Палыч не выдержал, в горле начало подсыхать, а доклад по теме «отцы и дети» в исполнении заморского лектора обещал затянуться. Он перебил Бэлла:
 – Стоп, без нравоучений, повторения истин и морали, только деловые предложения! И – по рюмочке! Это – прежде всего!
 Они еще выпили по одной, причем Палыч проследил, чтобы никто не отвиливал и пил до дна. Прежние рюмки начинали свою работу, и как бы ни был напряжен разговор, а расслабляющая легкость начинала охватывать их изнутри. Бэлл было продолжил изъяснения на начатую им тему, но Волин решил взять бразды разговора в свои руки:
 – Короче, Семен Павлович, суть вот в чем. Вы отказываетесь вступать в наследство по завещанию, и Штаты от этого ничего не выигрывают. По второму пункту завещания, мы уже говорили вам об этом, все переходит с собственность третьих стран, где расположены компании и филиалы "Globalsoft", наличные – уплывают в Фонд, который видится довольно облачно, и растворяются там, как это водится в таких случаях, мне не надо, наверное, вам рассказывать об этом. Таких фондов и в России полным-полно, было и есть. В общем, стратегическая отрасль рушится, дело даже не в деньгах. Отдать все это человеку из другой страны – по сути сделать то же самое. Поэтому речь идет о гражданстве, тогда Штаты с легкой душой согласились бы на столь странное для американцев завещание великого человека. Они обязаны сделать это и так, поскольку право частной собственности для них – это святая корова, на которой держится вся их идеология и устройство жизни. Но сами понимаете, найдутся влиятельные люди, которые все сделают, что бы этого не произошло. И не факт, что у них ничего не получится. Своим отказом вы не нас с Бэллом ставите в серьезное положение, мы люди наемные и зарабатываем свои деньги своей службой, вы ставите в такое положение сверхдержаву, которой все еще являются США. – Бэлл все время, пока говорил Волин, согласно кивал головой. Но тут вставил:
 – Вам жить негде, я видел! А под Вашингтоном у вас вилла на тридцати гектарах! Дворец в венецианском стиле позапрошлого века. Там десять спален! Заполняем бланк на гражданство?
 – Подождите, Бэлл, – сказал Волин. – Мы еще не закончили. Но, предположим, вы идете навстречу, вы понимаете ответственность – не перед Штатами, перед памятью отца и его названного брата, и принимаете наследство, чтобы оно не рассыпалось в труху по земному шару. При этом не обретая гражданства США. Вы себя ставите в такое неустойчивое положение, я бы сказал, вы рисуете свой портрет в центре мишени. А в нее будут стрелять, с разных позиций и разным оружием. Уцелеть – мало шансов, поверьте. Вы понимаете это?
 Палыч кивнул.
 – Поэтому я и отказываюсь.
 – Но это глупо! И этого делать не надо. Всякая проблема имеет решение, его только надо найти.
 Палыч хмыкнул:
 – Я, по крайней мере, пока не вижу никакого другого, кроме того, о котором уведомил вас.
 – Оно должно быть. У нас мало времени, чтобы его найти. Поэтому давайте думать вместе. К фольклору, который я тоже советую собирать Бэллу, добавляю свою лепту: «И волки должны быть сыты, и овцы целы!»
 – А пока – по рюмочке. И анекдот! – сказал Палыч. С ним согласились. Бэлл пробурчал:
 – Уж на это у нас время есть.
 В бутылках заметно поубавилось, зато и настроение, испорченное неожиданным поворотом, который сделал Палыч в, казалось бы, уже решенном для америкосов деле, теперь заметно повысилось. Палыч заметил это и решил стабилизировать его на этом уровне, для чего припомнил недавний случай.
 – Тут к нам в Сочи не так давно приезжала делегация одной строительной фирмы из Штатов. Слушай внимательно, Бэлл, может, ты их знаешь. Был среди них архитектор Стив Вудбиг, шутник и непоседа. Как-то он попросил журналистов, которые вместе с ним направлялись в Красную Поляну на олимпийские стройки, подождать несколько минут, пока он поговорит по международному телефону со своей сестрой из Калифорнии.
 И вот он беседует… Говорит в телефон на английском, чего-то сердится, диалог идет у них на все более и более повышенных тонах. Наконец зло вешает трубку и в сердцах произносит:
 – Рас#издяйка!
 Я ему говорю:
 – Стив, а можно было как-нибудь сказать это тоже по-английски? Как-никак рядом девушки.
 Стив, чуть-чуть подумав ответил:
 – Можно. Но потребовалось бы семь слов! А? Каков фольклор?
 Бэлл хохотал от души и сказал, что будет впредь записывать такие вещи в блокнот. Фольклор ни фольклор, а повеселить окружающих всегда удастся. А если он еще и научится этим словам, которые заменяют по семь американских – то ему никто не предъявит обвинения в том, что он зря провел в России столько времени. Волин разошелся тоже:
 – Я ведь русский человек, и могу, тебя, Бэлл, кое в чем просветить тоже, чтобы ты лучше понимал русскую душу. Пригодится! Вот слушай. Приехали американские туристы в Россию, решили в лес, по грибы пойти, только в лес зашли, навстречу им медведь, америкосы все наутек по лесу, медведь – за ними. А чуть дальше в лесу сидят простые русские мужики, на природе отдыхают, никому не мешают. Вдруг из чащи выбегает толпа америкосов и через их стол ломятся, все раскидали по пути и скрылись в чаще… Ну, мужики за ними, догнали и начали бить всех подряд, били, пока последний америкос не вырубился. Потом сели дальше отдыхать. И один мужик другому говорит:
 – Слышь, Вань, а тот америкос, что в шубе был, неплохо держался.
 Больше всех историями, которых прозвучало еще немало, был доволен Бэлл. И чем меньше оставалось на дне стоявших на столике бутылок, тем гуще становился юмор в этих историях, а собеседники – роднее друг другу. Наконец, Волин сказал:
 – Вот теперь ты, Бэлл, можешь сказать, что побывал в России. Ты приблизился к пониманию её души. И значит, ты скоро поймешь, почему Семен Павлович, а по-простому – Сеня, Сенька, поступает не так, как поступил бы ты.
 – Да, да, да, yes. I do understand! I am an American Russian! Ха-ха-хорошо а! – стонал и повизгивал Бэлл, совершенно уже пьяный. Палыч требовал добавки и Волин совсем забыл, что он по утрам абсолютно и никогда не пьет…
 ***
 Демократия в России так устроена, что общенародный избранник – мэр города всегда является ставленником одного конкретного человека. Закачается под тем кресло – и под «представителем народа» оно также начинает подворачивать ножки. Такой человек, как правило – чиновник, именуется у градоначальников – спиной. Это в отличие от привычного – «крыша». Ну, это понятно, речь не о быдле, ворующем на низшем и среднем уровне, а о, так сказать, аристократии демократии, белой косточке. И вот чем шире эта спина, то есть выше должность чиновника, покровительствующего мэру, тем он крепче, устойчивей и дольше сидит в главном городском кресле. Так повелось в России, почему же в Сочи должно быть иначе? Нынешний мэр Сочи Василий Пахомович Агеев имел спину среднего размера, но довольно крепкую, кряжистую и твердо стоящую на политическом и, тем более, – экономическом фундаменте. Говорят, что эта «спина» обитает где-то за Кавказским хребтом в краевой столице. Поэтому кресло под Василием Пахомовичем стояло неколебимо, даже когда он, забывшись, приземлялся в него своим широченным обвисшим тазом, не прицеливаясь, с разбега. Стоит и не шатается, год, второй, третий… За это время он так слился с ним, что не только строительство элитного небоскреба ассоциируется теперь с его именем, но даже и установка биотуалета где-нибудь в стороне от центра. А уж благополучие горожан, даже таких маленьких, которые розовыми пальчиками выковыривают в своих носах неведомо что, – тем более!
 Василий Пахомович, конечно же, главной своей задачей считал – доказать свою преданность благодетелю, даровавшему ему, пусть не большую, но такую значимую и видную вотчинку. Шутка ли, в одночасье из никого он стал мэром такого города, который нередко сравнивают с Первопрестольной и даже иногда называют южной столицей. Здесь он, пусть редко, но имеет счастье быть поблизости с самими президентом и премьер-министром, в его кабинете часто раздаются телефонные звонки от первых лиц федеральных ведомств. И чаще всего они(!) к нему обращаются с просьбой решить тот или иной вопрос. Он, конечно, не отказывает, а в результате и ему иногда открывается доступ в их приемные, где можно порешать свои вопросы. Это все так волнительно и так наполняет грудь необычной силой и мощью, что здесь, на месте, любой конфликт для него, любая задача – лишь занятный эпизод шашечной партии, в которой он непременно выходит победителем.
 Так как же ему не быть благодарным своему шефу, своей спине? Задача тут в другом: как сделать так, чтобы тот всегда видел эту благодарность, знал, что его ставленник, как всегда, предан и не подводит своего хозяина? Не будешь же каждый день звонить и говорить об этом, иной раз и при встрече не скажешь, потому что всегда есть свидетели, а дело это – интимное. Но напоминать о себе надо. Это он твердо знал еще со времен, когда вспахивал поле своей карьеры на комсомольской ниве. Пока он тихо-мирно организовывал в институте, а затем в районе, разные мероприятия в поддержку своих партийных организаций, никто на него внимания не обращал. А вот когда он решил, что пора действовать умно и на первые позиции поставил не само дело, а его пропаганду неразрывно со своей личностью – то все пошло как по маслу. Сначала о нем стала писать институтская многотиражка, к редактору которой он подъехал, пообещав достать ему готовую дипломную работу, потом, уже работая в райкоме комсомола, чуть ли не каждый день отирался в районной газете и почти всю свою комсомольскую зарплату тратил на то, чтобы угостить охочих до веселых напитков журналистов. Статьи о нем стали появляться по самым незначительным поводам. А иной раз благодарные старатели пера просто без всякого повода, где надо и не надо, вставляли его имя в совершенно нейтральные заметки. Скоро и результат пришел. Перед районной комсомольской конференцией, когда первому секретарю райкома партии показали список кандидатов на должность молодежного вожака района, он ткнул указующим пальцем в знакомую фамилию – только и всего. Так пошло, поехало… Сделает на грош, протрубит – на рубль. Или еще лучше, но это пришло уже позже, вообще ничего не сделает – а возвестит на всю околицу. Теперь уже стали замечать на более высоком уровне. Так его выделил из района нынешний покровитель и приблизил к себе. Старый метод Василий Пахомович и не думал скидывать с вооружения. В городе хватало средств массовой информации, работать с ними для него не в новинку. Только теперь все поменялось, ему не надо заигрывать с журналистами, искать их благосклонности. Стоит сказать своим борзописцам, а их у него – целое управление, и они напишут все, что надо. А не напишут сами – привлекут других, более талантливых, которые будут только рады услужить главе города. И все же Василий Пахомович не брезговал иногда сам пообщаться с журналистами, особенно когда что-то в поведении шефа настораживало его или было непонятно, и надо было срочно напомнить о себе, намекнуть, что он, верный пес, всегда начеку и хозяйское слово блюдет и помнит. Тогда он собирал журналистов на пресс-конференцию (их он называл «надувными встречами») и вещал им о достижениях. Растиражированные успехи городской администрации, возглавляемой Василием Пахомовичем Агеевым, становились известны по ту сторону Кавказского хребта. Уважаемый шеф никак не мог пропустить их мимо себя потому, что его служба отслеживала любое упоминание его имени, а уж в этих рапортах оно мелькало больше всего.
 – Работает Васька! – довольно говорил он, читая подготовленную для него выборку прессы.
 На очередную такую «надувную» встречу Василий Пахомович Агеев пришел, как всегда, со своей свитой в лице заместителей, глав районов, начальников управлений и, конечно, заместителя по партийной организации – Зураба Хапишвили. Тема задушевной беседы с журналистами – обычная, достижения за последние три месяца. Василий Пахомович прошел за широкий стол, сел по центру, жестом указал остальным рассаживаться рядом и, откинувшись в кресле, небрежным движением ослабил галстук, потом совсем снял его, повесив на угол кресла. Он всегда делал так, показывая тем самым, что собрались все свои, разговор пойдет начистоту, без обиняков и церемоний. При этом всегда следил, распорядились ли его люди насчет включения телекамер. Точно те же движения повторил и Зураб Надирович, затем остальные. Василий Пахомович, удовлетворенный таким началом, повел длинную бодрую речь о своих успехах. Камеры, одна за другой, плавно объезжали мэра со всех сторон, журналисты раскладывали на цитаты дежурные фразы. Иногда мэр шутил, благодушно подмигивал сидящим в зале, всячески подчеркивая единение с ними и деля успех тоже на всех. Этакий рубаха-парень, в доску свой. Даже посетовал, что из-за загруженности лишен удовольствия устраивать такие встречи почаще. Потом дежурные вопросы задали журналисты, с которыми предварительно поработали сотрудники управления информации. Звучали они примерно так:
 – А когда вы отдыхаете?
 – А часто ли вам удается искупаться в море?
 – Какого внука вы больше всего любите?
 Такие вопросы Василий Пахомович очень любил и отвечал на них с удовольствием и пространно. Но тут привычный ход пресс-конференции неожиданно поменял направление. Не дожидаясь, пока ему дадут слово, поднялся с места во втором ряду Палыч. Ведущая встречу начальник управления информации дерганая худосочная дамочка вынуждена была объявить:
 – Корреспондент городского еженедельника «Дудка Сочи» Семен Головатов.
 Василий Пахомович широко улыбался, ибо не ждал подвоха от ручной газеты, хозяин которой, к тому же, сидел у него по правую руку. Зураб Надирович тоже не дрогнул, зная, что его ребята лишних вопросов не задают, а если уж спрашивают о чем-то, то заранее согласовывают с Гоги, а тот – с ним. Правда, на этот раз у него с Гоги не было разговоров об этом. Но, может, он взял инициативу на себя и вопрос у них обкатанный…
 Однако в зале сразу заметили сдвиг в сценарии, да к тому же ожидали, что раз уж слово взял Палыч, то чем-нибудь насмешит –либо съехидничает, либо анекдот вкрутит в свой вопрос. Все с этой стороны насторожились. И правильно сделали, потому что Палыч сразу, без обиняков, врубил мэру под дых:
 – Вы обещали открыть для сочинцев пляжи. Как идет эта работа?
 Что такое? Мэр уставился на Хапишвили. Тот быстро забормотал ему на ухо, но слышно было всем:
 – Он, наверное, имеет в виду благоустройство центрального пляжа, там все отлично, я сам был…
 Еще бы, ты там не был, отметил про себя Палыч, там твоими кабаками весь берег оцеплен. И мэр, в натуре, начал рассказывать о том, сколько машин песка успели завести до начала купального сезона, сколько поставили урн и в какой цвет их покрасили… А Палыч не садился, демонстративно убрал в карман диктофон, и, наконец, перебил Василия Пахомовича (неслыханная доселе дерзость):
 – Вы не о том. Сочинцам интересно знать, когда будут разгорожены ведомственные заборы вокруг пляжей и прекратится строительство на пляжной полосе, когда оттуда уберете торговые ряды. Вы же это, кажется, обещали во время своей выборной кампании? – Палыч почувствовал, как сзади его кто-то тянет за ремень брюк вниз, он даже догадался кто это может быть – конечно же, молодой шнырь из управления, занимающийся связями с прессой, тоже протяже Зураба Надировича и Гоги – Ашот Миносян. Но он уже все сказал и потому сел, даже не оглянувшись. В зале перестали жужжать телекамеры, все замерли, не зная, чего ждать от такого неожиданного поворота в сценарии пресс-конференции. Все уже поняли, что Палыч выступил «без разрешения». Василий Пахомович полминуты молчал, тупо уставившись прямо в лицо Палычу, потом его щеки стали надуваться и покрылись красными пятнами. Он изо всех сил сдерживал себя, чтобы не заорать и не сорваться с места. Он помнил, что на пресс-конференцию приглашены несколько федеральных каналов и газет. Обычно они с таких мероприятий давали очень мало информации, иногда всего несколько кадров или строк. Причем, со своими комментариями. Но кто знает, как может повернуться их сдержанность, если запахнет скандалом? Он сжал кулак и тут же увидел, что один оператор сфокусировал на нем объектив камеры. Пальцы разъехались, но было поздно – кадры ушли в бобину отснятого. Мэр нервно расстегнул пару пуговиц на рубашке, будто бы спасаясь от жары, хотя в зале приятно гудели кондиционеры и было даже прохладно. Но на его лбу явно выступил пот, и он полез в карман брюк за платочком. Потом откинулся в кресле и крикнул своим помощникам, чтобы все выключили камеры, официальная часть окончена. Одна за другой погасли лампы видеокамер, журналисты забрали диктофоны, разложенные перед мэром. А он все краснел и заливался потом. Наконец, когда убедился, что вся аппаратура отключена, немного успокоился и заговорил:
 – Ну, вот, теперь мы можем говорить начистоту…
 Палыч вставил еще шпильку, так, чтобы было слышно не только сидящим рядом, но и самому Василий Пахомовичу:
 – А то, значит, было не на чистоту?
 – Да нет, ну, мы же все здесь свои, понимаем, что можно говорить в эфир, а что нельзя. У людей может создаться неправильное понимание. А тут мы все в курсе, о чем речь… Ну, вот, пляжи. – Он уставился на Палыча и, пока не закончил, уже не сводил с него глаз. Они сверкали молниями и были ядовиты, как млечный сок из поганки. – Разве я не понимаю, что проблема есть? Но я её что ли создал? Вот вы, вы понимаете, – он обращался к Палычу, – что издай я хотя бы одно постановление о разблокировке ведомственного пляжа – меня завтра здесь не будет. Там какие ведомства, вы знаете? Нет, вы знаете? – Палыч был вынужден кивнуть. – Ну вот, то-то же. Между нами, эти пляжи никто никогда не откроет. Было бы смешно… – На этом мэр тему закрыл, считая, что все толково объяснил, и журналисты поняли все, как надо. А если кто и попрет против ветра, то он умывает руки, пусть бодаются с непобедимыми ведомствами самостоятельно, на свой страх и риск. И чтобы сгладить неприятное впечатление от инцидента, он напоследок высказал предложение собраться не в официальной обстановке, как здесь, в зале совещаний, а где-нибудь в хорошем кафе или ресторане, мол, предлагайте где, а я устрою, вот это будет по-настоящему встреча без галстуков, без регалий и чинов. Журналисты охотно согласились…
 ***
 Буря не заставила себя долго ждать. Вечером по федеральному каналу ВТН в новостях показали-таки кусочек прошедшей прессухи. Весь целиком он был посвящен теме доступности городских пляжей главного курорта страны. Четыре раза! Четыре раза показали сжатые кулаки Василия Пахомовича Агеева. И получалось так, будто бы они предназначены тем, кто посягнет на святая святых – неприкосновенность территорий ведомственных санаториев, а в особенности – морских пляжей. Ярости Агеева не было предела. Он тут же приказал найти Хапишвили. Того вытащили из дома, когда он усаживался за ужин, чтобы насладиться приготовленным женой хашем. Хаш – любимое блюдо Зураба Надировича, это знали все, кто с ним общался. А когда его готовила жена, которая нашла себя в этом, то и говорить нечего, какое наслаждение получал Зураб Надирович, поедая мамалыгу с ароматным лавашом вприкуску. Но когда раздавался звонок из приемной мэра, никаких возражений быть не могло и хаш пришлось отставить в сторону. Такое случалось редко, обычно домой привозили Зураба Надировича, когда все административные дела в городе затухали и «Сам» отправлялся на покой в апартаменты лучшего на черноморском побережье санатория. После этого и Зураб Надирович с чувством исполненного долга уезжал из своего офиса рядом с городской администрацией, и у него начинали активно работать железы внутренней секреции в предвкушении самого любимого угощения от жены. Так было почти всегда, но не в этот вечер. Жена тут же вызвала шофера, охрану, и через несколько минут по темным улицам окраины, где он жил в оставленном ему по наследству от отца особняке, Зураб Надирович уже мчался по направлению к центру города на своем новеньком бронированном мерсе.
Его машину охрана хорошо знала, и потому ворота санатория открылись сразу же, как только мэрс осветил фарами венчающий их металлический герб. Колеса зашелестели по мытому асфальту и по освещенной аллее мэрс плавно подрулил к одному из четырех стоящих у самой кромки моря vip коттеджей. Навстречу вышел помощник мэра, молодой плечистый верзила Рамиз, то ли дагестанец, то ли осетин, взятый на эту должность скорее не за интеллект, а именно за косую сажень в плечах и собачью преданность, которую он сохранял по отношению к Василию Пахомовичу уже несколько лет.
 – Хозяин сам не свой, – тихо сказал он Хапишвили. – Постарайтесь не спорить с ним. – Эти слова были лишними. Зураба Надировича никак нельзя было отнести к спорщикам. С начальством, или даже ровней, он принципиально не спорил, потому что это могло выйти себе дороже, а с подчиненными – и вовсе считал спорить ниже своего достоинства. Он так же тихо спросил:
 – А в чем дело?
 – Не знаю. Баба из инфы привезла какую-то кассету, он сидит, смотрит и матерится. Вот за тобой послал. У Зураба Надировича неприятно зачесалась спина, и откуда-то снизу по ней побежали мелкие и противные мурашки. Ему захотелось остановиться перед дверями коттеджа и долго-долго чесать те места, где они только что пробежали. Но он, как на веревочке, слепо шел за Рамизом, следя за его огромными лапищами в лаковых башмаках, к тому же размера на два больше, чем надо. За этими башмаками он вошел в гостиную, где, скрючившись в кресле, одна нога – под толстым задом, другая – на пуфике, сидел мэр, упершись взглядом в большой с плазменным экраном телевизор. На экране мелькал огромный кулачище, затем появилось разъяренное лицо Василия Пахомовича.
 – Садись, смотри… Твоя работа, как-никак, – мрачно сказал он.
 Зураб Надирович все понял.
 – Кто это дал? – набрался сил спросить он.
 – ВТН. Но обещают и другие. Хорошо же ты расплачиваешься за все добро, что я для тебя делаю. А ведь я хотел тебя в депутаты Думы двигать…
 – Я разберусь, Василий Пахомович, тут явно недоразумение… – как-то вяло и обреченно бормотал Хапишвили. – Накажу…
 – На твоем месте я уже это сделал бы! – прорычал Агеев.
 – Сейчас ночь, никого не найти, утром все выясню и доложу…
 – А с этим что будем делать? – он ткнул пальцем в экран, на котором светилась большая мрачная решетка, из-за которой выглядывали детские лица. Голос за кадром негодующе говорил:
 – Этим «неведомственным» детям остается одно – любоваться морем сквозь ведомственные решетки!
 – У Беридзе там есть связи, свои люди, он выяснит, – Хапишвили пытался смягчить удар, нанесенный Василию Пахомовичу.
 – Что еще за Беридзе? – недовольно хрюкнул все еще кипятящийся мэр.
 – Это мой редактор. Вы его знаете, он очень ушлый товарищ, у него в прессе хорошие связи, свой человек.
 – Если бы он был хорошим редактором, у него работали бы хорошие сотрудники, я так понимаю. Гнать надо всю эту мразь из города, не дают нормально работать. Ладно, иди занимайся делом и держи в курсе, как-нибудь выкрутимся. Я шефу позвоню, скажу, что недоразумение. А ты! Крутись! Костьми ляг! Но в последний раз, смотри мне!
 – Василий Пахомович, не беспокойтесь, все сделаю. Больше такого не будет. Мы поправим, новую передачу организуем, расскажем, как на самом деле у нас отдыхают люди…
 – Иди, иди, видеть тебя не хочу, тошнит!
 Зураб Надирович попятился к двери, где молча все это время стоял Рамиз, и почему-то все время кивая, вышел из комнаты. В машине он сразу же достал мобильник и нажал: «Редактор». Как только услышал сонный голос Гоги, резко рявкнул:
 – Ко мне!
 Гоги по его интонации понял, что переспрашивать и что-то выяснять не следует.
 ***
 На этом буря вокруг злополучной пресс-конференции не закончилась. Еще три дня в нее врывались новые потоки штормового ветра. У федеральных телеканалов был просто голод на острые и сенсационные материалы по причине летних отпусков и полного штиля в политической жизни. А тут – хоть что-то. И один за другим они выдавали в своей интерпретации скандал с сочинским мэром, противопоставившим себя интересам простых граждан. Вот так это подавалось и грозило серьезными последствиями для благополучного доселе градоначальника. Он рвал и метал. И после каждого нового появления темы на экране вызывал к себе Хапишвили и спрашивал:
 – Ну, что скажешь? – Тому сказать было нечего.
 Для Палыча, удивительно, практически ничего не изменилось. Он сам считал после той пресс-конференции, что дни его пребывания в «Дудке» сочтены. Но никто не требовал от него написать заявление, никто ничего не говорил. Цверквава при виде его только качал головой и бормотал: «Ну и ну!». В остальном все было, как всегда. Даже лучше. Его стали меньше беспокоить и посылать на какие-либо задания. Напишет он строчек сто – и все, все довольны и молчат, никто не требует дать сенсацию, дать «гвоздь», забить «подвал». Красота! Но он, конечно, понимал, что это временное затишье в его деле. Важо все же проговорился, когда они пили кофе в обеденный перерыв в той же самой «Желтушке»:
 – Гоги указал мне не посылать тебя на задания в администрацию и вообще на серьезные мероприятия. Он сказал, что ты не умеешь себя вести на них.
 Палыч прореагировал спокойно.
– Это даже к лучшему, – сказал он. – Я устал от них, пусть молодежь бегает туда и врет, сколько угодно. Мне пора заниматься темами, которые ближе к душе. – На это Цверквава предупредил:
 – Так-то оно так, но будь осторожен. Тут ветер не от Гоги дует, а от самого Зураба Надировича, задеты его интересы, и, может, у них есть свой план в отношении тебя. Мне они ничего не говорят, но я догадываюсь, что избавиться от тебя они хотят оба. Так что повода не давай, а потом, возможно, пройдет время, и все забудется. Сейчас они тебя не трогают, я думаю, просто потому, чтобы не поднимать новую бурю. Стоит тебя уволить, как тут же будет повод поднять крик «о гонении на журналиста, который осмелился намекнуть на правду». Они подождут, пока уляжется…
 Палыч вздохнул, делая вид, что опечален таким поворотом событий, отхлебнул глоток горячего кофе и сказал:
 – Чего это мы все обо мне? Может, о чем-нибудь хорошем поговорим?
 Цверквава засмеялся и сказал:
 – О хорошем как? Когда ты рядом со своими выкрутасами. Еще надо было подкинуть Зурабу Надировичу твою «жопу на крутящемся стуле». Вот потеха была бы! Хотя уж лучше того, что ты учудил на прессухе вряд ли что можно придумать против себя самого. И где это хорошее найти, чтобы поговорить о нем? Зарплата не выплачивается больше месяца, даже в урезанном виде, перспективы – туманные, доходы газеты падают, рекламы нет…
 – Ты опять за свое! Все о плохом! Давай о хорошем.
 – Валяй, если есть что! Я что-то не вижу такого.
 – А что ты сказал бы, если… – Палыч хитро и загадочно заулыбался, – если бы я тебе признался, что мне здорово повезло.
 – Ну, ну, я вижу. Ты сейчас на пике везения…
 – И все же.
 – В чем может человеку повезти, когда перед ним такая смурная перспектива – остаться без работы? В то время, когда её не найти в другом месте, потому что везде кризис и сокращения, – скептически улыбнулся Цверквава. – Даже я уже давно не испытывал везения. А ты знаешь, как хорошо я играю в покер на автоматах. Тебе даже в карты не может повезти потому, что не умеешь играть.
 – Ты прав! В азартные игры я не играю. Но вот в легальные, с позволения родного государства, – это да!
 – Что ты имеешь в виду?
 – Лото-миллион! Ты знаешь, какие там джек-поты?
 Цверквава рассмеялся:
 – Это для гомо сапиенс – давно пройденный этап. Теперь в таких играх участвуют только домохозяйки от нечего делать. Они воображают, что смогут выиграть себе на кухонный комбайн или, на худой конец, пачку «Ариэля».
 – Тут ты сильно ошибаешься, – тихо и загадочно сказал Палыч. – Я выиграл джек-пот!
 Цверквава сделал последний глоток, поставил чашку на стол, осуждающе посмотрел на Палыча и сказал:
 – Пошли работать, а то время идет, а у меня три полосы пустые.
 Что ж, камешек в тихое болото брошен, думал Палыч, при случае этот разговор Цверквава обязательно вспомнит, и пусть тогда ломает себе голову. Ложь всегда, чем наглее, тем правдоподобнее. А вечером в отеле "Рэдиссон-sas Лазурная", состоялась очередная, можно сказать, на этот раз историческая встреча триумвирата «Волин – Бэлл – Палыч». Она во многом предопределила дальнейший ход всех событий и положила начало крутому повороту в судьбе Семена Павловича Головатова.
 И на этот раз был накрыт небольшой столик в кабинете теперь уже Волина. Апартаменты здесь были тоже шикарные, но чуточку поскромнее, чем у Бэлла. Роскошь убранства была строгой и располагала скорее не к отдыху, а творческим раздумьям. Так показалось Палычу, как только он оказался в кресле у полированного стола из черного дерева. Пить на этот раз, похоже, никто не собирался, да и мысли у каждого были совсем о другом. Каждый понимал, что пришло время принимать решения.
 – Чтобы облегчить задачу всем нам, – сказал Палыч, – я назову сразу точки, от которых отступать не собираюсь. А остальное давайте нарисуем вместе. Может, что и получится. Мне кажется все должно устроиться очень даже просто. Итак… Я не меняю гражданство. Но мне ничего и не надо. Вместе с тем я не хочу портить весь сценарий, созданный, по-видимому, человеком с большим и добрым сердцем, хоть и не моим земляком. Мы должны выполнить волю такого человека, если она была проявлена в здравом уме и сознательно. Вы – из соображений гражданского долга, я – своего сыновьего. Могу предложить такой ход: принять наследство, назначить управляющего всем этим хозяйством, по-вашему, разумеется, совету и усмотрению, поскольку сам я ничего не понимаю в подобном бизнесе и не имею даже мизера опыта. Далее, я пишу обязательство не использовать ничего из полученного против родины моего наследодателя, и, кроме того, после моей уже смерти всю имущественную часть полученного наследства оставить в распоряжении Соединенных Штатов Америки. Наличную часть в виде валюты, драгоценных металлов и прочих материальных ценностей, полученных от доходов деятельности корпорации "Globalsoft", использую по своему усмотрению и условия их наследования определю в дальнейшем. – Палыч внимательно посмотрел на каждого в отдельности – Волина и Бэлла, нет ли в их глазах блесток ехидства и здорадства. Но те внимательно и сосредоточенно слушали, видимо, всерьез переваривая сказанное. У Палыча был план в случае, если он заметит в их глазах какую-либо иронию или насмешку, перевести весь этот разговор в шутку и назвать розыгрышем. Но, похоже, у его собеседников и в мыслях не было шутить. Тогда он продолжил:
 – Этот последний пункт я придумал для того, чтобы обеспечить безопасность. Это понятно? Каждая сторона будет думать о том, что такое распоряжение будет сделано в её пользу, и не станет спешить с отправкой меня на планету предков – Орион. Но это отдельный разговор. Я думаю, надо, чтобы господин Бэлл, как юрист, поработал над этим пунктом и дал свои рекомендации. Ну, вот так…
 Некоторое время в кабинете стояла полная тишина, могло быть слышно разве только шевеление в мозгах присутствующих, они взвешивали все за и против.
 – Такой вариант может быть вполне успешным, – сказал Волин, – мы с Бэллом его отработаем и представим в корпорацию и его Департамент на утверждение. Но мне думается, что нам надо устроить так, чтобы о содержании и завещания, и вашего заявления знало как можно меньше людей. Здесь, по крайней мере, никто, кроме нас, не должен знать об этом. Пока мы не будем уверены, что все меры безопасности приняты, и они работают. Надо документы составить так, чтобы ни одна из сторон не была заинтересована… – Волин замялся на секунду, прокашлялся и закончил свою мысль: – так сказать, в отправке на Орион, как это вы метко назвали. И не только не заинтересована, но напротив, старалась бы принять меры, гарантирующие вашу безопасность, ибо в противном случае теряла бы все, даже надежду что-то поиметь от столь роковой возможности.
 Бэлл кивнул головой в знак согласия и сказал:
 – Мы над этим поработаем. Возможно, на днях мне придется вылететь в Вашингтон. Мистер Волин остается здесь и утрясает свои «нюансы», связь через него. Вам Семен Павлович пока ничего не надо предпринимать, ведите обычный образ жизни, работайте, встречайтесь с друзьями, придумайте какую-нибудь версию появления у вас наличных. Думаю, совсем без средств оставить вас сейчас в такое время, когда гонорар за отличную статью стоит у вас «штуку», не честно. Поэтому Волин распорядится насчет этого, возможно, он откроет на ваше имя счет в местном банке, а, может, удобней будет обслуживаться через кредитную карту банка его московского филиала – вы решите сами.
 Палыч обрадовался, что этот вопрос, наконец, начал обсуждаться. Проклятый чемоданчик уже опостылел ему, и надо было решать, что с ним делать.
 – У меня вопрос, – сказал он. – Как вы намерены с меня получить деньги, если я их потрачу? А дело наше, ну, не выгорит. У меня нечем будет расплатиться с вами, господа. Я не настолько богат, чтобы брать на себя такие обязательства.
 – Такого варианта я не вижу. Теперь, когда все ясно, как белый день, он просто исключен. Но даже если бы такое случилось, деньги спишут за счет представительских расходов корпорации, точнее – московского филиала. Там предусмотрен такой вариант, господин Волин вправе распоряжаться такими суммами самостоятельно. Но тут другое вообще – эти деньги, по-сути, ваши. Все дело в нескольких днях. И тогда уже мы будем спрашивать вашего разрешения, куда и как их тратить.
 Палыч удовлетворенно хмыкнул:
 – Значит, я могу распечатать вашу пачку зеленых?
 – Она ваша!
 – О`кей! Тогда я не возвращаю ваш кейс.
 – Он тоже ваш! Единственно, что полезно сделать – это придумать какую-нибудь самую глупую версию появления у вас денег, пусть обсуждают её. Но приучать окружающих понемногу надо, а то, чего доброго, умом тронутся некоторые ваши коллеги. Тот же Гоги…
 – Вы, как я вижу, ребята не промах, времени зря не теряли, раз такие подробности даже о моих коллегах знаете. Пожалуй, я неплохую «дурочку» запустил для них – выигрыш в Лото-миллион.
 – Вполне сойдет для начала, – согласился Бэлл, и Волин тоже кивнул головой. – Пусть будет Лото-миллион. Дальше еще что-нибудь придумаете, а там все само собой утрясется, когда все юридически вступит в силу. Но об осторожности позаботьтесь сами, Семен Павлович, мы пока не имеем возможности обеспечить охрану, это чуть позже.
 – Ну, такого мне не требуется, – засмеялся Палыч. – До сих пор на меня никто не покушался, да и не похоже, что станет покушаться.
 – О, с этим нельзя согласиться, – сказал Волин, – когда дело касается больших денег, все меняется. Осторожность в этом случае никак не повредит.
 – Я понял, – сказал Палыч, – чем больше шкура неубитого медведя, тем больше шансов потерять свою. Хорошо, буду осторожен.
 ***
 Прошло несколько дней. Бэлл улетел домой, в Америку, Волин – в Москву. От первого не было никаких известий, второй звонил каждое утро и интересовался новостями (какие тут могли быть новости, когда все происходило там, за океаном?), а также регулярно спрашивал, не надо ли чего Палычу. Впрочем, новость была, но о ней Палыч предпочитал молчать в разговоре с Волиным. Заключалась она в том, что он, наконец-то, распечатал банковскую упаковку с долларами. Уж слишком долго она лежала без надобности и тревожила душу неожиданного её обладателя. А тут постоянная нехватка этих самых купюр, даже в российском исполнении. Он изъял из пачки десять штук и отнес их в обменник банка «Москва», что расположен на ул. Горького у военкомата. Обмен в этом банке всегда делают по невыгодному курсу, но Палыч не стал мелочиться. Главное было попробовать. В кармане у него зашелестели тридцать тысяч «деревянных». Сама сумма понятная, объяснимая и не очень шокирующая. Но то, что эта сумма не была плодом многомесячных накоплений, не учитывалась в семейном бюджете и предназначалась исключительно на «мелкие» расходы, реально утяжеляло её и делало волнующей и приятной. Палыч то и дело запускал руку в карман, чтобы ощутить упругость тугой свертки тысячных бумажек. Она щекотала руку и просто звала воспользоваться её возможностями. Что он и начал делать тут же, зайдя в Универсам на Торговой галерее и купив бутылку дорогущего коньяка «Hennessey», чего раньше не позволил бы себе, даже если получил бы хороший «левак» на предвыборной агитации. А купил он его специально для того, чтобы еще раз подразнить Цверкваву. Затея удалась. Тот чуть не опешил, увидев в руках Палыча такую «игрушку». Он долго рассматривал бутылку, проверял акцизные марки, герметичность укупорки и, наконец, убедился в подлинности этого произведения.
 – Однако не бутафорский, – сказал он.
 – Можем опробовать и на вкус, «Желтушка» нас ждет, – весело заключил предварительный осмотр Палыч.
 – Теперь бы досидеть до конца рабочего дня, – недовольно пробурчал Важо. – Если бы Гоги вызвал Хапок! Тогда, черт с ним, можно смыться и пораньше. Но это вряд ли… Он зол на Гоги и не хочет его лишний раз видеть.
 – В общем, я готов, как освободишься, свистни. Я же на твоего Гоги положил большой прибор. Мне у него терять нечего, а денег у меня теперь, как ты знаешь, побольше, чем у него.
 Цверквава выпучил глаза в недоумении.
 – Неужели все-таки выигрыш? – спросил он. – Сколько?
 – Много. А точнее – очень много! Сам не верил, что так везет. Когда кто-то выигрывал, всегда думал – подстава. А тут – на тебе! Джек – пот! – и дальше Палыч не стал смотреть на реакцию своего шефа, подхватив бутылку «Hennessey», вышел за дверь. Пусть поломает голову, подумал он. По коридору ему навстречу шел сам Гоги.
 – Зайдите ко мне, – сказал он, прежде, чем заметил в руках Палыча бутылку со спиртным. А когда заметил, тот уже уходил по коридору в комнату журналистов. Гоги хотел было выяснить, что это значит – ходить по редакции в рабочее время с поллитровкой, но было поздно, и он пошел в свой кабинет, прикидывая в уме, можно ли будет использовать этот благоприятный факт. А когда следом за ним в кабинет вошел Палыч, на его лице играла дежурная улыбка, означающая благожелательность и радушие. Глаза же оставались холодными и мокрыми, бегающими кругами, не подчиняясь воле хозяина. Они как бы не разделяли настроения его губ и лица и выражали свое мнение относительно обсуждаемого вопроса.
 – Палыч, мы тут посовещались, и Зураб Надирович нам посоветовал, – начал Гоги приветливым голосом, который, впрочем, Палыча обмануть не мог, он был уверен, что готовится какая-то гадость, раз сделана ссылка на самого Хапка. И Гоги и Важо всегда её делали, если надо было принять решение, которым кто-то окажется недоволен. А так – приказано! А приказано ли – иди проверь! Сам же, вроде, не причем, только передал распоряжение.
– Короче говоря, нам в газете надо поднять отдел культуры и массовых развлечений. Решено поручить это тебе. Мы мало освещаем культурную жизнь города, а у нас столько мероприятий, столько гостей, особенно осенью. Это понравится читателю. Так что давай план – и вперед!
 – Но я же не «культурист». Этим кто-нибудь и помоложе может заняться, им сподручнее, да и приятнее – всякие там тусовки, концерты, фестивали. Почему бы не оформить это на тех, кто и сейчас занимается, и неплохо, подобной работой? – возразил Палыч.
 – Нет, нет, нет! – замахал короткими ручонками Гоги. – Зураб Надирович считает, что это лучше получится у тебя. И я так же считаю!
 – А моими темами кто будет заниматься?
 – Это не вопрос. Например, Цветкова Люда…
 – Смешно!
 – Ничего смешного. Здесь никаких сложностей не возникнет. У нее, правда, на все чисто женский взгляд, но Важо поправит, когда надо. И еще… – он слегка замялся, но потом набрал в грудь воздуха и выпалил:
 – Мы решили дифференцировать зарплату журналистов по отделам. Ну, там, в бухгалтерии возьмете штатное расписание, я сейчас точно не помню, сколько установлено «культуре», сами посмотрите…
 Палыч хмыкнул, скорее ехидно, чем недовольно и сказал:
 – «Культуре», конечно, полагается поменьше?
 Гоги явно смутился, но постарался не подать виду, ибо бросая человека на «важный участок» и одновременно урезая зарплату, даже он чувствовал себя не совсем справедливым.
 – Там какая-то чепуха в разнице, что-то около тысячи или чуть больше. Даже говорить не стоит. Это легко можно на гонораре компенсировать. Зато вы теперь – начальник отдела!
 Палыч не стал больше спорить, ему казалось, что работать долго уже не придется, скоро настанет час прощания с «Дудкой». И он нисколько не жалел об этом, хотя не один год просидел в её стенах и, чего кривить душой, неплохо провел это время, если, конечно, не считать убогой зарплаты. Он вышел от редактора и даже не стал хлопать дверью. В голову пришла любимая поговорка сотрудника, отвечающего за работу с письмами – Жалобова, – где бы ни работать, лишь бы не работать. Она должна звучать так, подумал он: «Где бы ни работать в этой «Дудке», надо не работать!». Потому что толку от такой работы – ноль.
 А в «Желтушке» было очень даже уютно… Важо сидел развалясь на стуле и не думая, что может зайти Гоги. Сюда он последнее время заглядывал редко, да и то днем, чтобы выпить кофе. С ним он теперь не ходил пропустить «соточку», не тот уровень. Другое дело, когда приглашал Зураб Надирович, а он иногда его стал приглашать, чтобы засветить в нужной компании. Как-никак, а к прессе любой бизнесмен относится с должным вниманием и осторожностью. И пусть знают, что в его распоряжении газета, которая может создать репутацию. Гоги был горд от таких приглашений и всячески старался создать впечатление, что он на этих встречах свой человек. У Зураба Надировича была и еще одна причина приглашать на некоторые встречи своего подручного по прессе: сам он не пил, а в некоторые моменты и с некоторой публикой это могло быть истолковано превратно. Поэтому под рукой всегда был Гоги, который не отказался бы выпить на пользу Зурабу Надировичу, даже если бы ему грозил цирроз и скорая смерть. Цверквава, конечно, переживал охлаждение со стороны бывшего друга, но не сейчас. На столе стояла бутылка фирменного «Hennessey», в мельхиоровом блюде – бутерброды с черной икрой. И еще на кухне жарилось мясо. Благодать!
 – А все-таки, ты на какие шиши закутил? – спросил он, кивая на угощение. Палыч улыбнулся и повторил свою легенду о выигрыше. Она явно не укладывалась в черепной коробке Важо, но и черт с ним, думал Палыч. Буду на своем стоять! Тем смешней все это.
 – Но раз ты такой везучий, может, ты и меня выручишь. А то сам знаешь, какая у нас ситуация с зарплатой, – это была явно проверка на вшивость версии о Лото-миллион. Кто не знал, что Цверквава большой специалист по азартным играм, и его на мякине не проведешь. Но Палыч и глазом не моргнул.
 – Сколько надо?
 Цверквава тоже не промах, пытать – так пытать!
 – Мне бы тысяч пять перехватить до зарплаты, тогда и выкрутился бы, – загнул он сумму, от которой у «выигравшего джек-пот» должно было, по его мнению, захватить дух. Палыч молча достал из кармана брюк портмоне и вытащил из ровной пачки, уложенной в длину кошелька, ровно пять синих бумажек.
 – Пожалуйста!
 Цверквава опять выпучил глаза, точно так же, как раньше при виде бутылки «Hennessey».
 – Я – твоя совесть! Имей меня. Но скажи правду! – заявил он.
 – Правда – это не то, что истина, – в его же духе ответил Палыч. – Правда хорошо, а счастье лучше. А истина – в вине! И давай не будем отступать от этого правила. Наливай!
 Цверквава вздохнул, пожал плечами и начал распечатывать бутылку с коньяком.
 – Как бы там ни было, а жить хорошо, – сказал он, наливая в рюмки густо янтарную жидкость.
 – Вот именно, – добавил Палыч. – А хорошо жить еще лучше!
 «Hennessey», впрочем, мало чем отличался от обыкновенной водки в плане стимулирования задушевного разговора. Языки постепенно становились развязней и острей в суждениях. Обычно осторожный, Цверквава позволил себе несколько нелестных высказываний в адрес самого Зураба Надировича, а уж Гоги осуждал в открытую.
 – Ну, как он так мог измениться, ведь был хороший парень! Когда он был без работы, я его привел в редакцию и устроил на хорошую должность, а он сначала подсидел меня, а потом выбился в редакторы. Теперь спаялся с хозяином и меня знать не хочет, только на официальном уровне.
– Его второй раз родил Зураб Надирович. Как та свинья, которая не родит бобрят, а родит поросят. И получился его слепок. А вообще-то натура такая у человека.  Ты посмотри на его глаза. Они же всегда бегают, как у жулика. И выглядят виноватыми, даже когда он отдает распоряжения. Так бывает у нечестных людей, – вторил ему Палыч.
 – У непорядочных, – вставил Цверквава.
 – Хрен редьки не слаще, все одно – сволочь.
 Цверквава кивал головой, подливал коньяк и продолжал стыдить своего бывшего ученика.
 – А ты не заметил, что когда он делает гадости, он всегда улыбается во весь рот? Как будто воздушный поцелуй тебе посылает. Я бы эту гаденькую улыбку ему натянул на одно место…
 Палыч философски заметил:
 – Этот поцелуй – бумеранг, который он посылает, чтобы поразить цель. А бумеранг всегда возвращается! К нему он вернется не в виде поцелуя, он себе роет… А, черт с ним! – не хотелось Палычу произносить такие слова, и он выразился помягче:
– Пусть он хотя бы шишку хорошую ему на лбу сделает.
 ***
 Встречу сочинских журналистов со знаменитой певицей Еленой Валенкой открыл директор киноконцертного зала «Праздничный» Евгений Болд, старый пронырливый мухомор, который сидел в этой должности еще с советских времен. Известен в городе был своей неуязвимостью. Десятки раз его пытались взять за жабры, уличая в различных махинациях с билетами, контрактами с артистами, от которых, подозревали, изрядная доля шла мимо кассы прямо в карман Болда, но ничего не получалось. Всегда он выходил сухим из воды. Иногда находились высокие покровители, которые улаживали дело, а иногда это обходилось ему солидной долей из незаконно добытых доходов. В конце концов, его оставили в покое, и он досиживал отведенное ему судьбой время в привычном кабинете, куда захаживали все знаменитости, собирающиеся на курорте в бархатные сезоны. Здесь же он по просьбе артистов организовывал небольшие пресс-конференции. Болд мог бы проводить такие мероприятия и в здании городской администрации, ему никто не отказал бы в этом, учитывая популярность интервьюируемых. Но он скромно ограничивался своим кабинетом, не желая лишний раз светиться среди чиновников и возбуждать их зависть своей независимостью и неприкосновенностью. А здесь он себя чувствовал, как рыба в воде.
 – Ну, кажется, все собрались? – обратился он к присутствующим журналистам. – Или не все? – он осмотрел два ряда представителей городской прессы, потом спросил:
 – А где Люда Цветкова?
 Её не было, что сразу бросилось ему в глаза, поскольку она никогда не пропускала мероприятий, устраиваемых в «Праздничном».
 – Может, подождем минуту-другую, дорогие гости? Вдруг она в пробку попала. – Никто не возражал, тем более все были увлечены разглядыванием наряда знаменитой артистки, которая уже сидела рядом с Болдом по правую его руку, слева сидел её продюсер. Валенка была в шелковой блузке, прошитой серебристыми блестками, которые при малейшем колебании переливались разными цветами, и это было похоже на фейерверк, который разлетался по сторонам от высокой груди певицы. Глаза её, глубоко посаженные и выразительные сами по себе, были очерчены темной каймой туши, которая еще больше подчеркивала их глубину. Все это потихоньку обсуждалась в дамских креслах присутствующих, в мужских, которых было значительно меньше, назревало нетерпение, потому что многие хотели еще поспеть на футбольный матч "Жемчужины" с таксомоторным парком Адлера.
 – Ну, так что, начинаем? – опять спросил Болд. И как раз в этот момент дверь в кабинет директора «Праздничного» приоткрылась, все обернулись и увидели, как в ней появилась огромная плетеная корзина, заполненная шикарными чайными розами кремового цвета. Нес её перед собой, держа в обеих руках, Семен Головатов, которого журналисты приветствовали шумным восторгом. Никто раньше не видел его на таких мероприятиях, а тем более с букетами. Короче говоря, небольшой зал, каковым являлся кабинет директора, ахнул от неожиданности. Вытаращил глаза и Болд, не ожидавший ничего подобного, удивленно замерла Валенка, её продюсер подумал, что и сюда, на пресс-конференцию пробрался какой-то почитатель таланта певицы.
 Палыч подошел к столу, где сидела Валенка, поставил корзину рядом с ней и сказал:
 – От преданного вашего почитателя, журналиста провинциальной газеты Семена Головатого. – При этом он галантно поцеловал ручку ошеломленной гостье и что-то стал нашептывать ей, склонившись к её прекрасной головке. Что он говорил, остальным не слышно было. Но секрета в этом никакого нет. Палыч попросил у певицы всего две минуты на отдельное интервью после пресс-конференции. Причем, он завершил свою просьбу словами:
 – Если, конечно, это вообще возможно. – Валенка благосклонно согласилась. После этого Палыч сел на свободное место во втором ряду и больше не издал звука за все время встречи, правда, диктофон его был включен и записывал все немыслимые по глупости вопросы местных знатоков шоу-культуры, старавшихся друг перед другом показать свою компетентность в вопросах «высокого искусства». Отвечала на них Валенка без апломба, заносчивости и подробно. А в кабинете благоухали розы, дурманя завистливые сердечки претенциозных сочинских пресс-дам и -мисс.
 Когда, наконец, продюсер дал сигнал Болду заканчивать мероприятие, тот сказал:
 – Все, ребята. Мы и так долго держали уважаемую гостью, а у нее очень мало времени. Давайте пожелаем ей удачных гастролей и поблагодарим за встречу. Спасибо вам, Елена, что откликнулись на наше приглашение и пришли побеседовать с сочинскими журналистами. Всем – до свидания!
 Валенка нашла взглядом Палыча и кивком пригласила его задержаться. Когда все ушли, а остались в кабинете только четверо, включая Палыча, она снова села за стол и пригласила его поближе.
 – Я, откровенно, тронута вашим подарком. У меня еще не было такого, чтобы цветы, да еще мои любимые – кремовые розы, дарили журналисты, пришедшие на беседу.
 Палыч чувствовал себя польщенным. Ему в голову пришла эта мысль появиться на встрече с корзиной цветов отнюдь не из-за того, чтобы как-то отличиться и получить преимущество на эксклюзив перед другими. Тем самым и задание выполнить, которое, по задумке Гоги, он выполнить не сможет как следует. Нет, это его мало беспокоило. Валенку он обожал еще задолго до того, как подвернулся случай вживую встретиться с ней. У него не только на дисках были все её записи, но даже и мелодия мобильного звонка была составлена из аккордов её шлягера «Дурю, тятя». Да и в деньгах он теперь не был стеснен. Та пачка «зеленых», что хранилась у него в кейсе, таяла очень медленно, разве что только на угощения в «Желтушке». Так что все карты у него для этого поступка были на руках. Тем самым он доставил гораздо большее удовольствие себе нежели певице. И он не стал скрывать этого.
 – Да какое там – журналист! В амплуа журналиста, пишущего на светские темы я впервые, и, можно сказать, в этом смысле – никто. Евгений Маркович вам подтвердит, что я впервые у него на «утреннике», и мы с ним встречались раньше совсем по другим поводам. Зато я давний почитатель вашего таланта и вас лично, и для меня большая честь преподнести вам эти розы.
 – Спасибо, – сказала Валенка, – я слушаю ваши вопросы.
 Палыч вздохнул и обреченно покачал головой:
 – Так я и знал, что ничего у меня не получится в этой области. Вопросов, увы, нету. Есть просьба. Рассказать мне что-нибудь такое, о чем вы никогда никому не рассказывали. Но её я произнести не посмею.
 Валенка засмеялась:
 – Вы её уже высказали. Хитрец, вы, однако! Но, может, для начала скажете, как к вам обращаться?
 – Семен, так меня мама назвала, и так официально зовут все. По отчеству не люблю, старит. Но язвы нашли выход указывать мне на возраст и давно зовут Палыч. Вы можете звать, как вам удобно, это все равно будет звучать музыкой.
 Валенка снова рассмеялась:
 – Э, да вы не просто хитрец. Вы – хитрый льстец! Однако вопросец у вас – это надо подумать…
 – Я свою просьбу снимаю, вернее, меняю её… Но тоже робею произнести её, – Палыч несколько замялся. – Если не рассердитесь… Но мне можно скидку сделать, я же не опытный в этих сферах журналист.
 – На что же вы её меняете?
 – Время – обеденное. Я не знаю, во сколько обедают артисты, но журналистам уже пора. Поскольку вы сказали, что остановились в "Жемчужине", я бы пригласил всех присутствующих пообедать там. Наверху у них хороший ресторанчик, тихий, уютный и, главное, с отличной кухней. Я как-то писал о тамошнем шеф-поваре, он победил в европейском конкурсе. В общем, это не займет много времени, обещаю. По блату нас обслужат быстро. Вот!
 Валенка от души улыбалась, и ей сегодня было на удивление легко после пресс-конференции. Обычно она чувствовала себя гораздо хуже, когда приходилось общаться с журналистами, её раздражали глупые вопросы, обязательное вмешательство в очень личное, а хуже всего – настырные требования рассказать о скандальчиках, которых, может быть, и не было. Здесь все происходило точно также, как и везде, но вот эта корзина и этот смешной журналист, который не знает, о чем спрашивать звезду, подняли настроение. Она сказала:
 – Я согласна, тем более в отношении обеда, наверное, артисты не очень-то и отличаются от журналистов. А как остальные? Давайте спросим. Виктор, идем? – спросила она своего продюсера. Тот с удовольствием согласился. Болд тоже не заставил себя упрашивать.
 – Тогда вперед! Я жду вас ровно через полчаса на верхнем этаже "Жемчужины".
 ***
 Вот какого бы хрена Зурабу Надировичу Хапишвили в воскресный день шляться по ярмарке? У него на вилле отличный пруд, куда прошлой осенью запустили сотни две взрослых особей зеркального карпа. На берегу беседка, здесь же, под яблоней, большой гамак, куда можно и вдвоем лечь при желании. Неподалеку – мангал для шашлыков. Ну, что тебе неймется? Лови рыбку, жарь шашлыки, пей, в конце концов, фруктовый морс, если в принципе не пьешь ничего более крепкого. Ан нет! Зураб Надирович – ответственное лицо в городской партийной организации, а это значит – у него до всего есть дело. Основная его забота – это воспитание городской молодежи в русле. В каком русле? Конечно, в том, что и основной массы, этого серого безликого так называемого народа, который без указующего жезла и шагу ступить не может самостоятельно. Вот это и есть задача, чтобы ходила молодежь исключительно по направлению этого жезла. Но охотно Зураб Надирович исполнял волю своего партийного руководителя Василия Пахомовича Агеева и по всем остальным направлениям. Надо, например, откликнуться на веяния сверху о приведении города в образцовый порядок (Это происходило регулярно, когда ожидалось прибытие столичных гостей), и он во главе отряда волонтеров из вверенных ему студенческих формирований отправлялся по центральным улицам города. Пока он стыдил за грязь и беспорядок хозяев коммерческих лотков и будок, юноши и девушки весело отскребали с тротуаров окурки и жевательные резинки, после этого вдохновленные своей самоотдачей и заряженные патриотизмом, как они его понимали, расходились по аудиториям. А Зураб Надирович отправлялся рапортовать к мэру. Видели как-то Хапишвили в местной «дурке». Оттуда от какого-то пациента пришла жалоба в президиум городского отделения партии на неподобающее обращение со стороны персонала: он был возмущен, что к ним обращаются, применяя слово «больной». А если он уже почти вылечился? И вообще, мол, слово это неблагозвучно и обидно, вроде, дураком тебя обзывают. Зураб Надирович провел профилактическую беседу с персоналом, прошел по палатам, осмотрел двор, огороженный сверху двухметрового забора еще и колючей проволокой. Проволока ему не понравилась потому, что портила внешне миролюбивый и тихий уголок города. Он велел её покрасить, а обращаться к пациентам посоветовал потактичнее. Как он не сказал, потому что не знал сам. Но глядя большими зелеными и пустыми глазами прямо в глаза главного врача строго сказал:
 – Вы поняли?
 Тот спорить не стал, потому что был самым что ни на есть рядовым членом партии, а значит должен руководствоваться указаниями сверху.
 Ну, это ладно. Чего на ярмарке искал Зураб Надирович?
 Если бы все дела, которыми обязан заниматься мэр, были бы разложены по папочкам и имели гриф важности, то на этой папке было бы указано: «Дело особой важности!». Такой гриф обязан быть на тех заботах мэра, которые инициированы сверху. Дело о ярмарках – любимый конек того самого босса Василия Пахомовича, о котором речь уже шла раньше. Ярмарки воскресного дня должны были решить продовольственную программу для горожан, которая обычным способом ну никак не решалась. Как ни бились власти самого разного уровня, на столах граждан нисколько не увеличивалось количество редиски, а также клубней картофеля, репы, свежих и малосольных огурцов, вырезки свинины и куриных окорочков. Все куда-то пролетало мимо. Босс это видел и понимал, что рано или поздно ему дадут за это по шапке, и потому принял решение хотя бы два дня в неделю контролировать процесс насыщения желудков своих подданных. В эти дни на трассах, по которым везли сельхозпродукты, выстраивались дозоры гаишников и потрошили производителей, ничуть не меньше, чем перекупщики в иные дни. Поэтому толку не было. Временами эта работа затухала, и о ней забывали на год – полтора. Потом где-то сверху звучал тревожный сигнал о нехватке в стране, например, гречки или обыкновенной картошки. И опять начиналась чехарда с воскресными ярмарками. На последней планерке в администрации города Василий Пахомович возмущался, что усилия по снижению розничных цен на ярмарках ни к чему не приводят.
 – С этим делом надо серьезно разобраться и, возможно, показательно наказать кое-кого, – мрачно сказал он.
 Зураб Надирович Хапишвили тут же вызвался провести инспекцию этих рынков. Присутствующие на планерке зло думали: «Когда ты, сволочь, разберешься в собственном хозяйстве?». Оставим их злопыхательство незамеченным, поскольку в ресторанах и кафе, которыми успешно владел Зураб Надирович, многие из нас замечены не были. Или были, но очень редко. А потому значительного ущерба от их деятельности иметь не могли.
 Вот так он и появился на «Привозе».
 Домохозяйки с авоськами и их подручные на выходные – мужья, стали широко разевать рты от удивления и побросали свои очереди за вожделенными кабачками и намытыми до блеска картофельными клубнями. Они дружно обратили взоры на кавалькаду спускающихся по лестнице от психушки джентльменов кавказского вида. Впереди шефствовал высокий подтянутый с напомаженной головой Зураб Надирович Хапишвили. Облачен он был в темные блестящие одежды, которые обычно можно увидеть во время трансляций торжественных мероприятий из Кремля по случаю вручения наград. Естественно, при галстуке, несмотря на летнюю жару. Естественно, в сверкающих лаком штиблетах с модно загнутыми кверху длинными носками. Следом – люди попроще, но тоже не шаляй-валяй! Хозяева рынка. Хотя откуда столько хозяев у какого-то базара, да и то выходного дня? Но не наше дело…
 А как он шел! В магазине «Эльдорадо», да и в других больших торговых предприятиях, занимающихся реализацией крупногабаритных приборов, можно всегда увидеть, как выкатывают из подсобки в зал бытовые холодильники. Их толкают, а они плавно катятся на колесиках, не отклоняясь на грамм ни от вертикали, ни от горизонтали. А когда поворачивают, то сразу всеми четырьмя углами. Вот так он шел, хотя до холодильника ему не хватало в плечах двух углов. И если он отвечал говорящему ему почему-то на ухо «хозяину базара», то останавливался и поворачивался к нему всем туловищем с будто бы наглухо прикрепленной к нему головой. Впрочем, он делал это редко, чаще вообще не удостаивая ответом говорящего. Но и торговые ряды он осматривал точно также, перископом и холодильником, не выказывая абсолютно никаких эмоций одобрения или осуждения. Оттого окружающая его свита заметно нервничала и пыталась все настойчивее ему что-то объяснять. Иногда Зураб Надирович слегка тормозил и вытянутой прямой рукой показывал куда-то в сторону. Все взгляды обращались туда, а он уже шел дальше. За кавалькадой увязалась приличная толпа домохозяек и просто зевак, первые, полагая, что раз уж появилось какое-то начальство, то будет скидка, вторые, надеясь развлечься. Зураб Надирович постепенно приближался к середине рядов, где продавали преимущественно животноводческую продукцию, включая изделия из нее. Лоточники в спешке, действительно, меняли ценники, прихорашивали прилавки, подкручивали какие-то гаечки в весах. Между рядов суетились молодые люди, покрикивая на них, а иногда и показывая увесистые кулачищи. И тут у него в кармане пиджака заголосил мобильник. Он сделал шаг в сторону, отвернувшись от своих спутников, посмотрел на дисплей телефона. Звонил кто-то из своих, поэтому он нажал кнопку «Сброс». Но не успел он сделать шаг, чтобы вернуться во главу своего отряда, телефон заверещал с еще большей силой. Такое после сброса никто из своих не позволял. Зурабу Надировичу стало немного тревожно, но он опять нажал «сброс», сохраняя реноме сурового и занятого босса. Но и это не помогло. Телефон звонил и звонил. Тогда он, уже встревоженный, нажал другую кнопку – зеленую.
 – Да, – мрачно сказал он в трубку.
 – Зураб Надирович! Зураб Надирович! Это я, Ринат, метрдотель. Я извиняюсь, но… – трещало в трубке.
 – Чего тебе? Я на совещании! – строго и очень тихо, так, что, возможно, возбужденный Ринат, и не расслышал, сказал Зураб Надирович.
 – Зураб Надирович! Вы слышите? Это я, Ринат.
 – Говори! – уже громче и сердитей произнес босс.
 – Тут такое! Ваш сотрудник из газеты обедает с Валенкой и её людьми.
 – Чего ты несешь? С кем обедает? Кто?
 – Да я же говорю: из редакции мужик с Валенкой, певицей. Уже два часа гужбанят, сейчас танцуют. Вы же сами говорили, если что сразу звонить. Вот я звоню…
 – Ну, тут ты, конечно, в муку бзднул, пыли напустил с перебором! Ты ничего не напутал, с Валенкой точно? И кто бы это мог быть?
 – Нет, не напутал! Она же звезда! А его они называют Палыч. Заказывает он и ругается сильно, когда задерживаемся… Нам что делать, Зураб Надирович? – наконец-то выговорившись замер в ожидании инструкций напуганный метрдотель. Он знал, что если сообщение не заинтересует Хапишвили, то его наверняка ждут неприятности за назойливость. Но Зураба Надировича сообщение явно заинтересовало. Он приказал:
 – Наблюдать и сообщать каждые 15 минут!
 … А вечером Зураб Надирович вызвал в офис на очередную вздрючку Гоги Беридзе. За что конкретно он его будет сношать в этот раз, он и сам не знал точно, но ощущал, что надо. Должна же быть жаба, которая подставляет лапу, если коня подковывают! Он то вскакивал из кресла и ходил по кабинету, то вновь плюхался на мягкую подушку, а мысли скакали и скакали, никак не сосредоточиваясь на чем-то одном. Было ощущение чего-то тревожного, каких-то ветров, веющих над ним неведомо откуда и несущих скрытую опасность. Последние неприятности в отношениях с мэром – не оттуда ли? Но ведь он, вроде, стал утрясать напряженность. Теперь этот старый хмырь из редакции не попадается на глаза руководства. Так вот он с какого бока вылез. Обедает, видите ли, со звездами! Да как это так! Зураб Надирович вспомнил, как трудно ему удавались такие мероприятия, когда надо было их устроить по заданию или по просьбе Агеева. И во что это ему обходилось! А тут – обедает! «Они танцуют!». Да кто он такой, этот Палыч, которого Гоги не может выгнать в три шеи, как выгнал бы любого, стоило Зурабу Надировичу намекнуть? Хотя, если разобраться, какой вред ему, Зурабу Надировичу, от того, что его сотрудник, даже без его ведома, обедает с эстрадной звездой? Да ровно никакого! Пусть хоть с Ван Дамом боксирует! Другое дело, если бы он, скажем, ну, вдруг, с кем-нибудь из губернаторской команды общался. Слава богу, такого не может быть. Но как он себя ни успокаивал, беспокойство на душе оставалось. А вдруг это неспроста, и дорожки оттуда ведут еще куда-нибудь? Вдруг у него так же найдутся тропки и к губернскому начальству? Это опасно потому, что… ведь наверняка наговорить может… всякого. Да и там, на обеде, кто знает, о чем они говорили… И куда это может пойти…
 Ах, черт, где же этот Гоги! Он выглянул в приемную, и там на диване, разговаривая с секретаршей, сидел Беридзе.
 – Ты чего не заходишь? Я же жду! – раздраженно сказал он.
 – Так ведь еще полчаса до назначенного времени, уважаемый Зураб Надирович! – оправдался Гоги. – Я не могу раньше, чтобы не отрывать вас.
 – Заходи, дело есть!
 Зураб Надирович показал Гоги на стул, подождал, пока тот сядет, но сам продолжал стоять. А потом молча несколько раз прошел по кабинету туда и обратно. Наконец, сказал:
 – Ну что ты об этом скажешь?
 – О чем, Зураб Надирович? – не мог уловить хода мыслей преданный нукер.
 – Так ты, может, еще ничего и не знаешь?
 – Не знаю, Зураб Надирович…
 – Да, откуда тебе знать, – с иронией сказал Хапишвили, – Зураб Надирович ведь не рассказал, что происходит в твоей епархии. Тогда скажи мне, где сейчас твой лучший сотрудник, Палыч, кажется, вы его зовете? И почему ты до сих пор нещадно эксплуатируешь его, а не отправил на заслуженный отдых или еще куда подальше, как договаривались?
 Для Гоги было важно уловить ход мыслей своего хозяина, что сделать не всегда удавалось сразу из-за сумбурного потока, который вырывался из его рта во время разговора с подчиненными. Но реагировать на слова Зураба Надировича он должен был независимо от этого. И он выработал в себе привычку постоянно кивать вслед за словом, выскочившим из уст Хапишвили. Иногда он повторял:
 – Да, уважаемый Зураб Надирович! Да, конечно, уважаемый Зураб Надирович! – Бывало, что попадал в неловкое положение из-за этого. Говорил, например, хозяин, разозлясь на что-то:
 – Ты что, дурак? – а так он говорил своим подчиненным довольно часто.
 И Гоги, не совсем впопад отвечал:
 – Да, уважаемый Зураб Надирович!
 Но когда Гоги улавливал суть сказанного, ему становилось легче, не так страшно, и он уже формулировал свои ответы осторожно и, по-возможности, обтекаемо.
 – С Палычем работа проводится, я его бросил на культуру, где он мало чего петрит, зарплату понизил, веду учет нарушений – в общем, накапливаю материал. Вы сами сказали не спешить, но делать наверняка, – Гоги обиженно надул толстые губки.
 – Ну, и где же он у тебя сейчас?
 – На задании. В «Праздничном» какая-то пресс-конференция, он материал в газету делает, посмотрим, что из этого выйдет.
 – Какая-то пресс-конференция, говоришь? Я тебе подскажу какая – там встреча с известной певицей, от которой тащится полгорода, и мэр в том числе. Её фамилия – Валенка, может слышал? – ехидничал Зураб Надирович.
 – Слышал, Зураб Надирович. Знаю. Вот я туда Палыча и послал для испытания. Пусть попурхается!
 – Пресс-конференция давно закончилась. И я могу сказать, где твой Палыч сейчас. А ты можешь?
 – Наверное, в редакции. Я могу позвонить сейчас и узнать точно.
 – Не утруждай себя, дорогой. Никто тебе, кроме Зураба Надировича, не скажет этого. Он сидит в моем ресторане и пьет французский коньяк с той самой Валенкой, о которой ты знать ничего не хочешь.
 – Этого не может быть! Как это получилось?
 – А так! Запустил ты, брат, щуку в пруд, где караси водятся! Что теперь будем делать? Ты же понимаешь, что его нельзя подпускать к большим людям, он может такое отчебучить, что и мне, и тебе аукнется. Твои предложения?
 Гоги замялся. Может, просто пойти и прямо сказать Палычу, чтобы писал заявление, мол, Зураб Надирович, недоволен и лучше ему не перечить. Но тогда начнется контра снизу, что тоже плохо. Да потом он может пойти разбираться к Зурабу Надировичу, а тому это, ох, как не понравится.
 – Ты, как я вижу, в ступоре, – сказал Зураб Надирович. – Ничего не можешь придумать. Неужели мне заниматься этим вопросом? Для чего ты тогда? У меня, знаешь, меры радикальные…
 – Да, уважаемый Зураб Надирович, я знаю. Но как лучше? Я хочу, чтобы все по закону, чтобы тактично, и комар носу не просунул потом, а то по судам он нас затаскает. Может быть…
 – А что, он склочный?
 – Да как сказать… Он говорит, что справедливый.
 – Видали мы таких справедливых! Голодранец долбанный! А туда же – мэру указывать! – разъярился Хапишвили. – Ты помнишь того, с телевидения? Тоже рысак был, шпильки вставлял все время. Где он теперь? Что-то не слышно, не видно его. А?
 – Он инвалид, Зураб Надирович, работать не может. Вы же помните, его хулиганы арматурой отутюжили, сотрясение, еще хорошо, что выжил…
 – То-то! Бог щельму метит! А этого что, хулиганы не трогают?
 – Я не знаю, Зураб Надирович, у меня нет знакомых таких… Не могу же я сам…
 – Да уж куда, лучше и не суйся, пока зубы целы! Иди и решай что-то наконец. И помни: головой надо думать, а не только в неё водку жрать! Постарайся узнать, о чем он там мог наболтать. Мне пусть пришлют Рыжего.
 Гоги попятился к двери и был рад, что все кончилось на сегодня. Завтра будет завтра! Внутри кипело и клокотало и требовало немедленно водки, водки и водки. Да хоть самогона или дешевого портвейна! Но сразу целый стакан! И он чуть было не забыл передать секретарше приказ вызвать Рыжего – начальника охраны Хапишвили. Уже выйдя в коридор, он вспомнил об этом и вернулся в приемную.
 – Туда – Рыжего! – он показал на дверь кабинета хозяина и быстро выскочил обратно.
 ***
 Цветкова сидела за компьютером и, глядя на картинку заставки с изображением дочки, чистила и полировала коготки. Её очень занимала и беспокоила задача, которую утром поставил перед ней Гоги, но она пока не знала, как подступиться к её решению. Напротив сидел Палыч и сосредоточенно стучал клавишами. А задача, которую перед ней поставили, имела непосредственное отношение к нему. Гоги сообщил ей ошеломляющую новость – Палыч вчера обедал со звездой эстрады Валенкой, причем, обед затянулся до самого вечера. Надо постараться выяснить, как можно больше подробностей этого события, особенно то, о чем он с ней говорил. А у нее, Люды Цветковой, известной гламурной обозревательницы нет даже билета на сольный концерт певицы. Такого раньше никогда не случалось, потому что она всегда успевала первой на любое событие, связанное со звездами. А тут её Гоги не пустил, сказал, чтобы впредь, до особого распоряжения, она не совала нос в эти дела. Когда же она узнала, что заниматься бомондом теперь будет Палыч, которому дела не было до этих штучек и который равнодушен к гламуру высшего света, она была просто шокирована и обижена до глубины души. Но приказ есть приказ, к тому же она была уверена, что это ненадолго. Палыч плюнет на это дело очень даже скоро сам или же у него ничего не получится, и Гоги одумается. Но как же начать разговор, чтобы это не было воспринято Палычем, как любопытство конкурирующей стороны, ожидающей его фиаско на новом поприще?
 Она уже отполировала последний коготок, наполнив комнату густым запахом лака и ацетона, работать не хотелось, мысли съезжали в одну сторону. Послезавтра концерт, а билета нет. Что она скажет подружкам? Да и Гоги вечером учинит допрос о результатах её расследования.
 Палыч между тем смачно щелкнул последний раз клавишей и откинулся на спинку крутящегося кресла. Похоже было, что он закончил. Цветкова сочла, что момент подходящий для начала её операции.
 – Что, прессуху закончил?
 – Оно самое! А ты знаешь, очень даже недурно получилось, самому нравится. Я-то думал, что ничего не выйдет у меня по причине консервативности взглядов на массовое искусство. Однако одно другому не мешает, вполне можно найти параллель, по которой можно пройтись вдоль и даже повернуть поперек!
 – Ну, и как, повернул?
 – Даже очень круто! Но посмотрим, что на это скажет уважаемый шеф-редактор господин Цверквава и еще более уважаемый главный редактор господин Гоги Беридзе. Я послал им по сети.
 – А правда, что ты вчера обедал с Валенкой? – решилась перевести разговор в нужное русло Цветкова.
 – Ого! Откуда такие сведения? – даже опешил от неожиданности Палыч.
 – В таком маленьком городе нет секретов, об этом знают все. Так что выкладывай начистоту!
 – Было дело! Не откажусь. Хорошо пообедали и поговорили. Очень милая женщина! И умница! – Больше распространяться на эту тему Палыч не стал, сославшись на то, что подробности – письменно. Если хочет, пусть читает его опус.
 А сразу после обеденного перерыва Палыча вызвал к себе Гоги. Встретил его он широченной улыбкой, что означало – Палыч это уже хорошо знал – готовится очередная гадость. Запустил бумеранг, подумал он. Так оно и получилось. Немного помявшись, Гоги сказал:
 – Я по поводу твоего интервью с Валенкой. Ничего, удачно, хорошо написано. Но сам подумай, у нас же не «Советская культура». Ну, зачем нам такое большое интервью, кто его будет читать? У нас городская газета, а Валенка – артистка приезжая. Ну, спела и уехала, кому какое дело? Да и вообще, сочинцы не очень охочи до таких мероприятий, это – в расчете на приезжих, тех, кто отдыхает, кому денег девать некуда. А они нашу газету не читают. Я не могу это поставить, у меня много других важных материалов накопилось. Сделай из этого маленькую заметку, строк на сорок – да и хватит. Лады? – Палыч заметно помрачнел. Чего-нибудь в этом роде он, конечно, ожидал, это не новость. Но как неудобно перед Валенкой, вот в чем дело. Хотелось, чтобы все же не зря было потрачено на него время. Поэтому он сдержано, но твердо сказал:
 – Нет, не лады. Ничего я переделывать не буду. А ставить – не ставить… Ну, на это ты и редактор. – И он ушел из кабинета Гоги. За своим столом он взял мобильник и набрал номер. Краем глаза он видел, как перестала щелкать клавиатура на столе Цветковой, а сама она вся обратилась в слух. Да пусть себе, подумал он.
 – Алло, Лена? Это Палыч, добрый день. Есть пару минут? Дело деликатное… – потом минуты две Палыч молчал, только слушал, Цветкова ничего не могла уловить. Палыч разулыбался и настроение его пошло вверх.
 – Да, я тоже… Да, очень приятно. Конечно, обязательно позвоню… Ох, не знаю, давно не был в Питере… Но теперь обязательно побываю. – И опять замолчал. Цветкова вытянула шею, но напрасно, Палыч не отрывал трубку от уха.
 – Какое дело? Ах, да! Такое важное, что сразу забыл о нем, как только услышал ваш голос… Наше интервью забраковал редактор, так что извиняюсь, что пытал вас – и все напрасно. Да нет, я не расстроен… конечно, немного есть, но не в этом дело. Перед вами неудобно… Кто, Виктор, продюсер? А у него есть такие возможности? Да, конечно, глупый вопрос, конечно, есть… Да, на визитке есть электронный адрес, я сейчас же вышлю. Хорошо, до встречи на концерте, обязательно буду. Целую ручку!
 Вот именно так, слово в слово, и передала весь этот разговор Люда Цветкова своему главному редактору Гоги Беридзе. И именно так, уже в стенограмме, принес он этот телефонный разговор своему хозяину Зурабу Надировичу. Тот сначала обрадовался правильному решению Гоги не ставить материал в номер, но перечитывая раз за разом стенограмму все больше хмурился и молчал. Молчал и Гоги, не решаясь перебить мысли хозяина. Но от него не ускользнуло изменение его настроения. И чем больше тот молчал, перечитывая текст разговора в очередной раз, тем тревожнее становилось на душе у Гоги.
 – Ты вот что мне скажи, – наконец заговорил Зураб Надирович, – что означает эта фраза? – Он ткнул тонким фортепьянным пальцем в слова: «А у него есть такие возможности? Да, конечно, глупый вопрос, конечно, есть…». – О чем речь? О каких возможностях?
 Гоги занервничал, заерзал.
 – Да я сам думал. Я не знаю…
 – И что он хочет выслать и кому? – Зураб Надирович опять надолго задумался. Он не любил недоговоренностей, загадок, потому что за ними, бывало, скрывалась опасность. А тут явно что-то готовилось, о чем ему было неведомо. Как исключить любую неожиданность, которая может оказаться не очень приятной? Его пальцы долго барабанили по столу, а лоб сморщился частой кирзовой гармошкой. Наконец, он сказал, словно вынес приговор:
 – Однако мы делаем ошибку, надо её исправлять! Ты явно поторопился с решением не публиковать это интервью. Его надо печатать! В номер!
 Гоги подскочил и голосом, в котором появились обиженные плаксивые нотки попытался возражать:
 – Это невозможно, полосы уже ушли в типографию. Газету, наверняка, начали печатать.
 – Остановить печать, делать заново! – сурово сказал Зураб Надирович. – Звони в типографию, куда хочешь – чтобы завтра интервью было в полном размере, без единого сокращения. Понял?
 – Нам предъявят огромные штрафы, у нас не будет денег на зарплату…
 – Это спишем за твой счет, – мрачно сказал Зураб Надирович. – Будешь лучше думать в следующий раз. – Чутье в таких случаях его не обманывало, как не обманывает оно крысу, оказавшуюся в ловушке и увидевшую небольшую щель и возможность избежать плачевной участи.
 «Дудка» на следующий день появилась в киосках значительно позже, чем обычно. Весь разворот в середине номера занимало интервью с приехавшей в Сочи с сольной программой петербургской певицей Валенкой. А на следующий день точно такое же интервью вышло в двух популярных федеральных изданиях и чуть позже еще в двух гламурных журналах.
 – М-да… – говорил Гоги Зураб Надирович, – я спас тебя от серьезных неприятностей, никто бы не понял, почему твой журналист печатается в центральных изданиях, а в собственном –ему горит красный свет. Но в отношении Палыча, запомни, ничего не меняется. Продолжай работать. И не тяни, кое-что и я предпринять намерен. От него нам надо избавляться однозначно! Иначе он нас рано или поздно подведет под монастырь.
 ***
 Обо всех этих кознях, готовящихся против него, Палыч, конечно, не знал. Мог только догадываться. Вот, например, вчерашний случай в городской администрации… Палыч, как добросовестный работник, решил начать свою деятельность на культурном поприще со знакомства в отделе культуры. У входа в здание администрации его ждал первый сюрприз. На дверях висел приличный амбарный замок. А сбоку под торжественной вывеской «Администрация г. Сочи» висел листок с отпечатанной на компьютере фразой:
«Вход в Администрацию – только через задний проход!».
У листка стояла группа граждан, недоуменно почесывающих затылки и рассуждающих о том, что это могло бы означать?
– Навэрное, они думали, что мы не знаем, – говорил старый армянин, пришедший с жалобой на оползень.
– Нет, тут намек на взятку, – пояснял человек в очках. – Я знаю, они теперь без этого даже не пускают.
– Они поменяли ориентацию, – шутил балагур-торговец товарами для взрослых, которому надо было уточнить дислокацию своей «точки» по отношению к близлежащим детским учреждениям. Подходили все новые люди и включались в дискуссию. Наконец, в окно ближнего кабинета выглянула служащая мэрии и сообщила:
– Идет ремонт, в фойе перестилают паркет. Идите со стороны ул. Горького! Туда и направилась толпа челобитчиков. За ними пошел и Палыч.
Но неожиданно на полицейском посту у турникета его тормознули, чего раньше никогда не делали – примелькался, как и другие журналисты. А тут – нате, пожалуйста:
 – Предъявите документы!
 Он подал сержанту свое редакционное удостоверение, которое даже не было просрочено, как это частенько бывало потому, что его вообще редко приходилось предъявлять, и уже взялся за ручку пропускной карусели, чтобы пройти. Но сержант сказал:
 – Отойдите пока в сторонку, не мешайте проходить людям. Сейчас сверим со списком. – Он снял со стены толстый список всех допущенных к посещению администрации, в котором несколько страниц посвящалось и журналистам, долго в нем искал, потом вернул удостоверение и сказал:
 – У вас допуска нет. Пожалуйста, покиньте помещение!
 – Это ошибка! Смотрите внимательно, – спокойно сказал Палыч.
 – Никакой ошибки нет. – Сержант снова открыл список и показал Палычу. – Вот, тут красным карандашом перечеркнута ваша фамилия и написано четко: «Распоряжение мэра».
 Ого, подумал Палыч, заслужил высочайшее внимание. А сержанта спросил:
 – Он, твой мэр, который отдает такие распоряжения, читал когда-нибудь закон о печати?
 – Это не мое дело, – ответил тот. – Мое дело – выполнять команды!
 Палыч больше не стал спорить и вернулся в редакцию, с видимым удовольствием доложил об инциденте Цверкваве и сказал ему, что еще одна забота с плеч долой. Заданий в этот дурдом больше не давать, посылать туда молодежь, а его не беспокоить по пустякам. Теперь ему оставалось, находясь на работе, включать компьютер и раскладывать пасьянс, что он успешно и делал. Впрочем, на рабочем месте он надолго не задерживался и найти его можно было только по мобильнику или в «Желтушке». Факты эти Гоги исправно заносил в свой блокнот, накапливая компромат. Палыча это, однако, мало беспокоило. О том, что надо подыскивать новую работу, он тоже забыл. Главной предпосылкой для такой забывчивости, конечно, стало наличие карманных денег, появившихся у него со времени знакомства с Бэллом и Волиным. Второй – это их же совет сидеть пока на месте и спокойно ждать развития событий. Положение неопределенности, в котором он находился до этого знакомства, резко изменилось. Теперь он все чаще и чаще невольно думал над проектом создания собственного издания. Чем невероятнее события происходили с ним, тем эта затея становилась осуществимей. Ведь завелись же у него баксы, которых никогда раньше не было! А тут позвонил из Москвы Волин и сказал, что оформил на него банковскую карту «Master card» и перечислил на нее сто (!) тысяч. Палыч не решился переспрашивать, хотя и думал, что ослышался. Волин должен был привезти карту в ближайшие дни. От Бэлла, сообщил он, тоже хорошие новости. Все идет успешно, и в Госдепе их действия в целом одобряют и дают карт-бланш. Так что надо готовиться к визиту в США. В ближайший приезд Волина они должны будут оформить Палычу заграничный паспорт.
 В комнату к журналистам зашел Цверквава:
 – Сидите, бездельники? – улыбаясь сказал он. – А там зарплату дают! Бегом в бухгалтерию!
 – И много дают? – ехидно спросил Палыч, – на всех хватит?
 – Сегодня только у журналистов козырный день, остальным – позже… К сожалению, зарплата антикризисная, как нам и обещали. Но хоть это наскребли! Реклама не идет совсем, будем урезать полосы, ждите худшего и радуйтесь тому, что есть, так-то…
 Он достал из кармана потрепанный кошелек и вынул из него свою зарплату, отсчитал от нее пять тысячных бумажек и протянул Палычу:
 – М-да! Берешь в долг чужие, а отдавать-то приходится кровные. Жаль! Остается после этого один раз сходить в «Желтушку» и заплатить за квартиру – все.
 Палыч отстранил его руку с деньгами и небрежно сказал:
 – Терпит. Можешь потянуть до лучших времен.
 Цверквава обрадовался такому повороту и проворчал:
 – А наступят ли они? Но раз ты, щедрая рука, готов подождать еще, я охотно помогу тебе в этом. Мне обещают из Краснодара прислать гонорар за книгу о коммунальном хозяйстве Сочи, тогда и отдам. Лады?
 Палыч согласился и поднялся, чтобы пойти расписаться в ведомости. Бухгалтер – пухлая деревенская баба, вероятно, где-то купившая диплом экономиста, но совершенно неотесанная и грубая, заносчивая, как автомобиль в гололедицу, небрежно щелчком пальца двинула к нему ведомость.
 – Расписывайся!
 Было такое ощущение, что это она – личный благодетель всех входящих в её каморку и от щедрот своих дарует им эти деньги. Млин!
 Палыч расписался, а она таким же манером пододвинула к нему еще одну ведомость. Потом третью.
 – Ого! Наверное, одна ведомость не выдержала бы такой огромной суммы, – сказал Палыч. – Разлетелась бы на части! Лопнула и вспыхнула!
 Бухгалтерша мрачно посмотрела на него и все же пояснила:
 – Теперь так будет: одна ведомость – белая, другая – наша редакционная. А та – гонорар. О вас позаботились, чтобы вы не теряли в зарплате, а, наоборот, получали больше.
 – И сколько же теперь это больше?
 – Итого восемь тысяч триста целковых!
 Палыч небрежно сунул в нагрудный карман отсчитанную сумму и добродушно улыбаясь, глядя прямо в глаза надменной бухгалтерше, сказал:
 – И не мешает спокойно спать такое обилие ведомостей, заботливая вы наша?
 – Что? – ошеломленно прошипела она, но Палыч не стал ждать её реакции на свою шпильку, он уже шел по коридору на выход. Ему и в голову не пришло, что через час эти его слова будут известны Зурабу Надировичу и потом станут предметом долгого обсуждения в присутствии Гоги и Рыжего.
 О Рыжем надо сказать особенно. Здоровенного роста, но слегка сутуловатый, косой сажени в плечах, с нависающим над глазами лбом и лохматой рыжей гривой, он производил на любого впервые столкнувшегося с ним человека, гнетущее впечатление. Первое желание при контакте с ним – поскорее куда-нибудь исчезнуть, чтобы не подвергать себя опасности. Служил он у Хапишвили еще со времен папы Зураба, который, как известно, был не простым ментом, а высокопоставленным, с хорошо наигранными связями по вертикалям и горизонталям. Причем, вверх и вниз, влево и вправо. У него были свои люди и в администрации, и в структурах, имеющих расхождения с законом. Везде он ладил и находил нужные точки соприкосновения. Тем не менее, враги и у него были, потому что, играя на одной стороне, нельзя не подставиться другой. Но перевес, однако, всегда оставался за ним. Рыжего он вытащил из тюрьмы, где тот начал тянуть очередной длительный срок за разбой. Он понадобился для того, чтобы соблюдать баланс сил, когда возникали спорные вопросы в отношениях «снизу» и «слева», то есть с криминальными субъектами. Впрочем, и для объяснений с законопослушными, но не слишком покорными гражданами, он тоже годился. Рыжий создал из таких же как сам головорезов целый отряд, который теперь, доставшись по наследству Зурабу Надировичу, официально служил у него как отдел охраны, секьюрити.
 – Вот что, мне это все больше не нравится, – тихо сказал Зураб Надирович, когда Гоги и Рыжий расселись в креслах друг против друга. – Он что, так и не расписался за согласие на черный нал?
 – Нет. Категорически отказался, – сказал Гоги.
 – Такого у меня еще не было, – Зураб Надирович раздосадовано постучал костяшками пальцев по полированному столу. – Ведь это неспроста. Он же может настучать в налоговую. И черт бы с ним, у нас там свои люди. Но если ему взбредет ляпнуть глупость, как на пресс-конференции с Агеевым? Тогда что делать? Ну! Говорите!
 – У меня много фактов, я бы мог его уволить. Но…
 – Что «но»?
 – Если бы он был компьютерщиком или рекламщиком. Шум поднимет… Сами видите, как он въехать может, куда не надо. А так – зарплата у него уже меньше некуда, все равно сидит, никуда не уходит. Нужен какой-то повод посерьезнее, чем опоздания и уход с работы. У журналистов это в порядке вещей, нас не поймут, начнутся разговоры…
 – Так, значит, от тебя ждать толку нечего. Я правильно тебя понял? – Зураб Надирович грозно уставился на Гоги. Тот заерзал в кресле и промямлил:
 – Да нет, я думаю.
 – Не тем местом, наверное, – тихо сказал Зураб Надирович. – А ты что скажешь? – обратился он к Рыжему.
 – Мой человек ходит за ним. Пока никак не подступится. Он домой возвращается рано, всюду люди. Вот если бы кто-нибудь задержал его часиков до 11 вечера хотя бы. В общем, отслеживаем ситуацию.
 Зураб Надирович опять раздраженно постучал костяшками пальцев по столу. В голосе его появилась решимость:
 – Тянуть тут нечего, само не рассосется. Даю вам три дня еще. Решайте вопрос, хоть вместе, хоть порознь. Учить я вас не буду, такие вещи сами должны понимать и уметь делать. Это – ваша работа!
  ***
 У Палыча челюсть отвисла, когда Волин, передавая ему новенькую банковскую карту, сказал, что там зачислено сто тысяч баксов.
 – Ты, Геннадий Дмитриевич, не шутишь? Рублей, может быть?
 – Эта сумма ежемесячно кладется на персональную банковскую карту президенту корпорации по уставу организации. На непредвиденные представительские и личные расходы. Мы не будем отступать от традиции. Впрочем, её всегда можно пополнить, если возникнет необходимость.
 – А как отчитываться? И на что я могу их транжирить? – едва выдавил из себя Палыч.
 – Эти средства не подлежат отчетности, они просто списываются со счета корпорации. Понятно, что это привилегия хозяина, президента. К слову сказать, Стив Гайтс ею редко пользовался. Просто не было надобности. Но вам сейчас деньги, наверное, могут понадобиться.
 – О`кей! Это неплохо! Могу ли я себе купить из этих средств, скажем, автомобиль?
 – Все, что угодно. Ваше дело. Но автомобиль и шофер у вас будут и без того, думаю, как только приедет Бэлл. Мне кажется, нам тут придется делать представительство и штаб-квартиру для возможности оперативного управления корпорацией.
 – Все это как-то туманно пока. А вот ежедневная толкотня в маршрутках, проблемы с их ожиданием – это реально. Если бы приобрести хотя бы «Жигуленок».
 – Семен Павлович, о чем вы? На кой черт вам эта консервная банка! Не солидно. Уж давайте я вам сам подберу машину на первый случай. В Америке там у вас целый парк автомобилей, и нужды крутить баранку вовсе не будет. Ну, здесь, раз есть желание, что ж, можно посмотреть, что тут имеется. Я займусь этим сегодня.
 – И я тоже буду участвовать. А когда, кстати, ожидается Бэлл? Я что-то соскучился по его непосредственности.
 – Ему еще несколько дней осталось для подготовки юридической документации. А может, он там нас будет дожидаться, и мы сами вылетим в ближайшие дни. Только вот паспорт надо вам выправить. Это займет пару дней.
 Палыч засмеялся:
 – Гена – я без церемоний. И тебя прошу так же обращаться ко мне. Так вот, Гена, ты оторвался от нашей действительности. У нас любую справку надо получать не меньше месяца. А загранпаспорт – три – четыре. Если через туристическое бюро, то можно и быстрее, но там надо переплачивать.
 – Палыч, – в свою очередь засмеялся Волин, – как раз я не оторвался от российской действительности и очень хорошо её учитываю. А потому и говорю, что понадобится пара дней на эту работу. И соответственно, некая сумма за скорость. Мы можем себе позволить эту скорость. Но это мои дела. Вы пока занимайтесь своими, продолжайте, если есть желание, работать в «Дудке», это пока не повредит, а там видно будет. Кстати, а как легенда с лото? Работает?
 – Работает, но не на полную катушку. Думают, что открыл старую припрятанную кубышку. Вот мы им сюрприз и подбросим в виде «Лады». Тьфу, ты же застыдил меня! Ну, смотри сам, только чтобы ездила не хуже…
 ***
 Гоги набрал номер Рыжего и сообщил ему:
 – Наш объект сегодня вечером идет по моим сведениям на концерт в «Праздничный». Закончится он не раньше 23 часов. Это я к разговору с Зураб Надировичем. – В трубку сказали лишь одно слово:
 – Понято!
 Гоги вздохнул с облегчением, уж очень ему хотелось переложить задание Зураба Надировича на кого-то еще, а тут – лучше не придумаешь! Поэтому он изо всех сил старался следить за передвижениями Палыча и сообщать о них Рыжему. Он несколько раз пытался послать его на задание в отдаленные села, но тот требовал машину, которая Гоги самому нужна была на случай, если надо будет куда-нибудь поехать вслед за Зурабом Надировичем, а вечером – домой. Под этим предлогом Палыч даже и не пытался выполнить его задание. Похоже, что он вообще положил на все задания и на культуру, порученную ему, тоже. Иногда забрасывал Цверкваве надерганные в интернете интересные факты, на которых останавливался глаз, – только и всего. Так что Гоги пока доносил Рыжему лишь о его передвижениях в сторону «Желтушки», а это, конечно, было впустую. У «Желтушки» днем и рано вечером было, как на подиуме, – все на виду. До темна Палыч там не задерживался. И вот Цветкова сообщила ему первую достойную новость. Пусть теперь Рыжий ломает голову. Если что – всегда можно будет этим фактом отмазаться перед Зурабом Надировичем.
 Но он знал, что Рыжий, если подвернется возможность, своего шанса не упустит. Такие же псы у него и в охране. А кроме того, есть несколько прикормленных отъявленных отморозков, которые за сто баксов продадут и отдадут на растерзание маму родную. Вот и пусть действуют. Расклад для него очень хороший.
 ***
 У Палыча возникли серьезные проблемы. Впервые за несколько лет он решил пригласить на концерт в «Праздничный» жену Аннушку. Сам-то он нередко попадал на такие и подобные мероприятия, а вот её в «свет» давненько не выводил. На этот раз идти одному было просто неудобно, потому что певица была любимой исполнительницей и у нее тоже. Да и билета было два, к тому же каких – по центру первого ряда! Из рук самой Валенки. Обидеть жену он не хотел. Она с радостью засобиралась, но потом скисла. Гардероб, видите ли, давно не обновлялся, туфли устарели, стыдновато будет. Палыч-то хорошо знал курортную публику, которая и в церковь может заявиться в купальных костюмах, не то что в киноконцертный зал в джинсах. Но подобные доводы не действовали. Аннушка – человек еще той закваски, и она почти не пробовала той каши, которой наелся за послереволюционные годы сам Палыч. Одним словом, немного старомодная, что ли. Вот почему она совсем было отказалась от удовольствия посмотреть на любимую певицу, и так бы и сделала, если бы вдруг супруг не заявил, что выделяет ей на обновление гардероба 30 тыс. целковых, весь, мол, свой левый гонорар от милости местных олигархов, желающих стать депутатами городской Думы. Пришлось соврать, поскольку пока он еще не решился сообщить ей о последних невероятных событиях. Наверное, потому, что и сам в их реальность все еще верил не до конца. Попасть в смешную ситуацию и стать мишенью для насмешек с её стороны он хотел меньше всего. Это решило одну проблему. Но тут же возникла другая. Как быть с цветами, которые он непременно хотел преподнести Валенке, и чтобы они были точно такими же, как на пресс-конференции. Если бы просто букет – никаких проблем. Хоть иногда, например, 8 марта, он покупал и Аннушке цветы. Но Палыч желал, чтобы это была такая же точно корзина кремовых роз. И кто знает, что там осядет после этого в преданной душе подруги всей жизни? После некоторых размышлений он и эту проблему решил успешно. В середине дня отправился в цветочные ряды Торговой галереи у поющих Фонтанов и у той же самой торговки купил точно такую же корзину и точно такие же кремовые розы. После этого отнес корзину в кабинет директора «Праздничного» и наказал ему вручить её артистке перед началом концерта. Болд, помня хорошее застолье и установившиеся теплые отношения между Палычем и певицей, с удовольствием согласился выполнить эту миссию.
 И пусть любой представитель из той половины человечества, которую принято считать сильной, кинет в Палыча камень, если сочтет, что это вовсе не проблемы! Не летят такие камни! В суете этого дня он едва успел заскочить в «Желтушку» и на ходу принять соточку коньяку. Как-то даже и не подумал, что день-то рабочий, и Гоги пристально выслеживает все его отлучки. Вот это для него уже, действительно, не было проблемой.
 В «Праздничном» яблоку упасть негде было. Полный аншлаг. Валенка впервые давала концерт в Сочи, публика была разогрета её недавним таким же точно сольным выступлением на сцене кремлевского Дворца и трансляцией по Первому телеканалу. К тому же на курорте – пик сезона. Вечерняя прохлада струилась через фойе прямо с морского берега, а за пять минут до начала концерта в вечернем небе появилась луна и тоже заглянула в зал, будто намереваясь занять место. Слева на возвышенных рядах у сцены появилась местная знать. Пришел с женой сам Агеев, где-то сзади за ним маячила неотступная тень Хапишвили, тоже с женой. Ну, а раз так, значит, и весь остальной сочинский бомонд рассредоточился вокруг. В толпе последних рассаживающихся зрителей Палыч заметил мелькнувшую фигурку своей коллеги Цветковой Люды. Где-то-таки достала билет.
 Валенка была великолепна. Музыка и голос пленяли и плавили оструганные буднями озабоченные сердца. Зал рукоплескал, подпевал и замирал. Потом снова неистово хлопал в ладоши… В антракте Палыч отправился в буфет, а Аннушка осталась сидеть на месте. К нему подошла Цветкова, когда он удачно отправил внутрь рюмку коньяку.
 – Привет, ты где сидишь?
 – По центру в первом ряду. Выпьешь мартини?
 – Красиво жить не запретишь. Это я о первом ряде. И о мартини тоже…
 Палыч принес фужер вина и шоколадку.
 – Как тебе? – спросила Цветкова. – По-моему она сегодня в ударе.
 – Я лично тащусь. Лирика! Мы потихоньку забываем о сентиментальных чувствах, а они – питают душу.
 – Ого, так ты в новом амплуа скоро освоишься совсем. Я вот что хотела у тебя спросить: чего это Гоги весь день сегодня интересовался, пойдешь ли ты на концерт? Я ему сказала: да, пойдет. Так он еще просил уточнить. Ему какое дело?
 Палыч пожал плечами.
 – Может, билет хотел выцыганить?
 – Мне это странным показалось.
 – Да черт с ним, с Гогой! Идем в зал, кажется пора!
 Палыч краем глаза наблюдал за Аннушкой и видел, что она сегодня рада не меньше него. Глаза её светились ярче, чем солнце над Гибралтаром, о котором пела Валенка. Да, думал Палыч, мало у нас таких моментов было, а жаль, ведь, по сути, именно ради них, этих маленьких радостей, и стоит жить. И про себя дал обещание почаще, несмотря ни на что, делать приятное Аннушке, да взять те же цветы! Почему бы однажды не принести и ей корзину таких роз? Лирика переплелась с философией, заключил он раздумья, надо быть осторожней, это горючая смесь, особенно под коньячок.
 Концерт близился к завершению. Валенка, разгоряченная и переполненная чувствами, исполняла свои самые проникновенные песни. Зритель тоже, перенасыщенный и растаявший, вздыхал и тихо охал, вторя призыву своего кумира. Но это был еще не конец, самое интересное дальше. Под занавес, чтобы передохнуть и остыть для финишного взрыва, артисты обычно переходят на задушевное общение со зрителем. Есть такой беспроигрышный прием. И он ими учитывается в сценарии. Но бывает, что и без сценария, эмоциональный накал, созданный настоящим мастером, порождает общность и единение таких неодинаковых душ. И тогда начинается общение, оно может быть и вовсе без слов, потому что эмоции не нуждаются в лишних словах. По-разному это случается, но без этого не бывает больших артистов.
 Аккорды смолкли, Валенка подошла к самому краешку сцены и долго молчала, как будто паузой успокаивая бурю чувств от предыдущей песни, исполненной, как маленький спектакль. В тишине её голос зазвучал трепетно и взволнованно:
 – В Сочи я даю концерт первый раз, хотя бывала здесь в детстве, еще с мамой… Знаете, я мало что запомнила с того времени. Наверное, потому что у меня не осталось в вашем городе друзей. А за долгие годы я поняла, что любой город для тебя мертв, если нет в нем твоих друзей. Теперь я уеду от вас, чтобы когда-нибудь снова вернуться… потому, что к друзьям возвращаются, как бы далеко и надолго их не разлучала жизнь. Я сейчас спою вам еще одну песню, чтобы вы, дорогие зрители, лучше меня поняли…
 Она ушла вглубь сцены к роялю, и словно издалека, постепенно набирая звучание и приближаясь, раздались звуки знакомой популярной мелодии композиции «Расставание». Голос певицы слегка дрогнул и тут же обрел свою проникновенность и грусть:
 Тает время, я уезжаю.
 Будто воздуха нет – я тону.
 Ты придешь, может, нет, я не знаю,
 Я уезжаю, и – пропадаю!
 Валенка подошла к кромке сцены, сошла по ступеням и медленно, не отрывая губ от микрофона и не прерывая песни, направилась вдоль первого ряда к центру. Закончился куплет, и музыка подняла зал, кто-то, самые смелые, в проходах уже танцевали, кто-то отбивал ритм ладошками и напевал мелодию. Валенка подошла к… Палычу и подняла его на танец! Ля дольче вита! У Палыча в голове бушевал фейерверк, разноцветные шары лопались и разлетались миллионами алмазных искр! Какая у нее теплая ладонь! А эти глаза! Он их видел когда-то, давно, давно. И он не пошел за ними. Что же это такое было? Почему издалека, из забытого прошлого?
 Валенка вернула его в зал, тихо сказав:
 – Спасибо за цветы!
 А музыканты, расщедрившись, проиграли тройной перебор. И это было так долго, как прожитая жизнь…
 Она уходила, и будто бы укором за те далекие глаза из юности звучали слова песни:
 Как жить друг без друга – я не знаю.
 Но жизнь так устроена – уезжаю,
 Сердце твое забираю
 И не отдам никому, не потеряю,
 Как же мне жить – я не знаю.
 Кипело внутри не только у Палыча. Пар рвался наружу у человека, сидящего слева от сцены и чуть выше нее. Причина, правда, была другой. Василий Пахомович Агеев слегка повернулся назад и поманил пальцем свою тень – Зураба Надировича Хапишвили. Когда тот наклонился, зло сказал:
 – С кем это она танцует? Не узнаешь? Что-то я тебя, милый, не понимаю. Говоришь одно, получается совсем другое. – Настроение мэра было испорчено, он взял за руку супругу и сказал:
 – Пошли! – Следом за первой парой славного курортного города удалилась и супружеская чета Хапишвили. Впрочем, этого никто не заметил, страсти в «Праздничном» бушевали совсем другие…
 Аннушка крепко взяла Палыча под руку и сжала ладонь. Это означало одно – признательность и благодарность за вечер. Палыч был растроган и… хотелось быть щедрым.
 – Может, в ресторан махнем, давненько не баловались?
 Аннушка еще плотнее прижалась к нему, но от ресторана отказалась категорически.
 – Этого достаточно! Надо переварить. Хорошего помаленьку – это разве не твое правило? Лучше – домой! Только вот как добраться? Такси в этой толчее не поймать.
 – Напрасно вы так думаете, мадам, – галантно сказал Палыч. – Такси вас ждет не дождется!
 И действительно, сразу за фонтаном на узенькой улочке, примыкающей к «Праздничному», в веренице машин, осаждаемых любителями эстрады, стоял новенький «Вольво» с таксистским «гребешком» на крыше. Водитель отбивался от пассажиров, как мог. А когда подошли Палыч с Аннушкой, приветливо открыл дверцу и поздоровался:
 – Домой? – спросил он.
 – Естественно!
 Ничего удивительного. Палыч начал понемногу входить в роль человека, у которого водятся на такси деньги. Этот парень, таксист, стал у него постоянным приоритетным водителем. За маленькую переплату, ну, разумеется.
 Такси мигом промчалось по полуспящему городу, нырнуло в зеленый потухший пригород и лихо развернулось недалеко от дверей дома, в котором жила чета Головатовых. Водитель попрощался, и задние габариты машины исчезли в темноте. И сразу откуда-то из-за спины Палыча раздался незнакомый голос:
 – Хозяин! Выручи, пожалуйста, – в тусклом свете от лампочки над дверями Палыч рассмотрел две фигуры. Молодые парни, рослые и по-спортивному одеты, ничего особенного.
 – Чем могу помочь? – спросил он. – Ты, Аннушка, иди, я сейчас. – Но жена замешкалась, ожидая его. Тогда один из парней сказал:
 – У нас радиатор потек там, за поворотом, а воды негде взять, чтобы до дома доехать. Выручи! – Аннушка, услышав такую просьбу, успокоилась и пошла домой. Палыч взял у ребят канистру и тоже пошел следом, чтобы набрать воды. Через пять минут он вернулся, но незнакомцев – и след простыл. Где-то за поворотом заревел мотор и, похоже, мощный внедорожник рванул с места, выбрасывая из-под себя дорожные камни.
 – Чудаки, – сказал сам себе Палыч и отправился домой, поставив канистру с водой на видное место. Авось, надумают вернуться.
 Через несколько минут позвонил Волин. Голос его был взволнованным, да и сам поздний звонок настораживал.
 – Как дела, Семен? – спросил он. – Все ли в порядке?
 – Да, полный порядок, – ответил Палыч. – А что, какие-то проблемы?
 – Ничего странного сейчас не произошло?
 – Да нет, ничего. Вот только два чудака забыли у меня канистру – и все.
 Волин помолчал немного и спросил:
 – А раньше ты никогда не видел этих чудаков?
 – Нет, не видел, они не местные, в моем районе их никогда не видел. А что?
 – А вот что! Ты был в шаге от большой беды. Хорошо, что я решил подстраховаться и послал за тобой нашего человека. Вот об этом я и предупреждал тебя: будь осторожен. Поздравляю, у тебя уже завелись враги. Пока маленькие. Но, будь здоров, недолго ждать и больших. Еще раз прошу не терять бдительность, особенно, когда общаешься с незнакомыми людьми. Завтра мы вычислим, кто такие были эти засланцы, номер джипа, к счастью, наш человек запомнил.
 Палыч все же засомневался:
 – Ты, Гена, наверное, детективов пересмотрел, фантазируешь!
 – Если бы, но я знаю, когда делаешь серьезный бизнес – безопасность главное условие успеха. Спокойной ночи!
 Странно, подумал Палыч, врагов у меня нет в принципе, чего он нагнетает?
 ***
 Когда над горой Ахун, а также Бытхой и другими возвышениями поменьше, сияет солнце и небо уравнивается по цвету с весенней лазурью моря, это еще не значит, что где-то на Курортном проспекте или улице имени большевика Воровского не идет мощный тропический дождь. Угадать погоду в Сочи нет никакой возможности. Метеорологи почему-то не используют старые проверенные дедовские методы определения погоды, основанные на приступах радикулита и других болячках у стариков, а предпочитают современные электронные приборы, и всегда поэтому ошибаются. Но наиболее наблюдательные граждане все же научились использовать данные метеорологов. Это просто – надо перед знаком плюс ставить минус, то есть все воспринимать наоборот. Говорят по TV: будет дождь, понимать: ожидается солнечный день. И так далее. Попадаемость прогноза в точку сразу увеличивается примерно на 50 процентов. Но только в одном случае можно угодить точно в яблочко. Если вовремя заметить, как вдали за подвесным мостом через реку Сочи, где-то за Верхней Барановкой, начинает клубиться синим дымом небольшое облачко. Его надо заметить и оценить как можно раньше. Облачко это несется, как маршрутное такси в ранний час, когда на Курортный проспект еще не вышли полчища инспекторов ГИБДД, и не выехали владельцы лакированных авто, которым не надо на службу слишком рано. В несколько минут оно, разматываясь вихрем, приближается к тому самому мосту, а здесь уже недалече и до центра. Небо вмиг темнеет, как от полного солнечного затмения, случившегося несколько лет назад, огромные платаны на одноименной аллее начинают кряхтеть от порывов ветра, сопровождающего облачко, к тому времени превратившееся в гигантскую тучу; потом наклоняются и уже трещат угрожающе, пугая ротозеев, не подозревающих, что их ждет через несколько минут. Прозорливый сочинец успевает спрятаться за толстыми стенами своего учреждения или дома и потирает руки от удовольствия, которое он, глядя в окно, сейчас испытает от своей предусмотрительности. И вот тут точно, на все сто процентов, можно сказать, что сейчас грянет тяжелая тропическая гроза, которая разнесет впрах все мечты зазевавшихся курортников о загаре и теплом море. Стихия понесет по улицам и переулкам, аллеям и скверам бурные потоки грязной воды, и под тонкими козырьками лавочек и балдахинами выносных торговых табуреток и хлюпких столиков далеко не каждому хватит места, чтобы укрыться от дождя. Кому-то не повезет…
 Рыжий не заметил на горизонте маленького коварного облачка. Он вошел в кабинет Зураба Надировича абсолютно не готовым к приближающейся грозе. Да и откуда ему было знать о том облачке, которое накануне образовалось между его хозяином и городским головой. Он не был на концерте и не слышал этих обидных слов: «Что-то я тебя, милый, не понимаю. Говоришь одно, получается совсем другое…». А из-за них уважаемый в городе человек, вторая скрипка в партийном оркестре, могущественный хозяин практически всех самых лучших ресторанов и кафе, многих торговых точек, разных бюро и агентств и много чего еще другого, не спал всю ночь, ворочался, и перед его мысленным взором один за другим выстраивались пессимистические прогнозы на будущее.
 – Выкладывай, орел! – мрачно сказал он.
 – О чем? – неосторожно спросил Рыжий.
 Зураб Надирович грохнул по столу своим легким, как он считал, аристократическим, кулачишкой, но Рыжий вздрогнул, как будто его оглушили обухом разделочного топора из мясного павильона центрального рынка.
 – Тебя, мразь, надо сгноить там, откуда достали! Ты неблагодарная тварь! Тебя просить на коленях надо, чтобы оказал услугу хозяину? Пока в бубен не двинешь – не пошевелишься! Ты ни на что не способное животное, которое только жрать способно, да девкам юбки задирать! Лучше я заплачу и приглашу людей из охранного бюро, чем видеть твою наглую ленивую рожу!
 Буря прокручивала перед Рыжим всю его никчемную жизнь, она бросала его в вонючую сырую камеру, окунала в ушат с помоями и объедками со стола воровских авторитетов в бытность его пацаном, она била его по морде увесистым кулаком лагерного отморозка Недотепы, которому показалось, что его неуважительно обошли при дележе передачи, которую раз в полгода присылала все еще верящая в исправление внука бабушка Рыжего. Она таскала его за волосы и швыряла в подвал, как после неудачной стрелки с наркоторговцем из цыганского поселка, она подставляла ему ножку, когда он приближался к счастливой финишной ленточке во время далекой школьной спартакиады…
 И только когда, окончательно обессилев, Зураб Надирович повалился в кресло и устало закрыл глаза, Рыжий понял, что, может быть, пик грозы прошел, и он устоял, и надо держаться, иначе вторая такая буря понесет его по всем кочкам, которые он пока обходил, бросит его снова в, казалось бы, ушедшее навсегда прошлое, перемелет и разотрет в порошок, на который останется лишь немного дунуть…
 Он был готов на все!
 – Выкладывай, что там вчера было, есть ли результат? – уже более мягче, не открывая глаз сказал Зураб Надирович. Рыжий не решился сесть. Он понял, о чем речь.
 – Зураб Надирович, вы же нам три дня дали, у нас в запасе еще два.
 – Обстоятельства, к сожалению, меняются. Три дня – это не значит, что можно бездельничать два из них, и все оставить на последний.
 – Мы не бездельничали. Мы действовали. Только…
 – Что только? Что только? Хватит мне в уши ссать!
 – Не получилось…
 – Как так, не получилось? Почему?
 – Я послал туда, к его дому, Скобу и Рафика. Они справились бы. Но…
 – Не тяни, некогда!
 – Ну, мы не знали, что он будет не один, а с женой. Заминка получилась. Ребята тертые, попросили, вроде бы, воды набрать в радиатор, чтобы жена ушла… Она ушла, но с ним вместе. Они стали ждать, когда он выйдет с водой. Тут бы и обучили его! Темнотища вокруг и никого! Но…
 – Опять нокаешь!
 – Какой-то хмырь вылез из-за дерева и сказал им: «Проваливайте!». Скоба замахнулся арматуриной, чтобы вразумить его. Но… Пардон, тот ему так врезал, что Скоба отлетел на несколько метров. Рафик не стал ввязываться, чтобы не поднимать шума. Они смотались.
 – Да он уже не первый раз люлей огребает! Ну, и кадры! И это все?
 – Да, все.
 – И кто это был? Вы, конечно, не знаете.
 – Нет, не знаем.
 – А что, если он запомнил номер их машины? И теперь твоих ребят вычислят? – заволновался Зураб Надирович. Потом, поразмышляв, сказал:
 – Хотя кому это надо? Скорее всего, это был кто-то случайный. Но бригада у тебя – молодцы! Ты не проверил штаны у них? Сухие?
 Рыжий понял, что гроза промчалась мимо, и чтобы смягчить обстановку пообещал:
 – Зураб Надирович, мы, конечно, вас подвели, я понимаю, но мы исправим ситуацию, я лично буду заниматься этим делом.
 – Давно бы надо, – сказал Зураб Надирович.
 ***
 Когда первый раз у дверей, ведущих в редакцию «Дудки Сочи» появилась лакированная картинка под названием Lancia Thema, она сразу же привлекла внимание не только мужского состава работающих здесь, но и всех входящих и выходящих из здания. Даже женщины – а что женщины, они теперь в большинстве тоже автомобилисты! – бросали на нее вожделенные взгляды. И всегда несколько человек стояли рядом с ней и восхищенно разглядывали блестящие прибамбасы, а наиболее подкованные пытались обсуждать технические параметры последнего детища Fiat и Chrysler. Что здесь делает, кого привезла эта конфетка на четырех колесах, особенно не обсуждали, потому что и так было ясно: какой-нибудь московский или питерский олигарх, а может даже и чиновник из-за зубчатых стен, бросил здесь свою машину, отправившись в администрацию или просто погулять по центру. А может, и не он сам, а его шофер приехал за чем-то сюда по заданию шефа. Уж больно крутые номера машины не позволяли думать иначе – А 777 АА.
 Цветкова Люда, первой из редакционных сотрудников, увидела «незнакомку», потому что приехала рано, сразу после того, как завезла дочку в детский садик. Палыч уже сидел на своем рабочем месте и гонял по монитору виртуальный бильярд.
 – Ты видел штучку, что стоит у дверей? – сразу спросила она. – Живут же люди! А главное – где-то и делают такие шоколадки?
 – Ты это о чем?
 – О бибике, которая стоит у наших ворот!
 – А… Это я приехал.
 – Ну да, ты приехал! И теперь будешь здесь зарабатывать на то, чтобы её содержать! Не получится! Похоже, твоей годовой зарплаты не хватит на то, чтобы оплатить налог. А бензин, страховку, обслуживание – я уже и не говорю. Нам не до хорошего! Подкатиться бы к дядьке, чтобы прокатил, – и то ладно. Эх, жизнь-жестянка. – Она еще долго что-то бурчала на эту тему, но постепенно, не получая поддержки от увлеченного игрой Палыча, притихла и начала мирно настукивать на клавиатуре старенького маломощного компьютера.
 Наигравшись вволю, Палыч решил промяться по коридору, заглянул к Цверкваве, но того не было на месте. Лариса сказала, что он вышел покурить. У дверей слышны были голоса, и Палыч направился туда. Да и взглянуть на свою «ласточку» уж больно не терпелось. Так и есть: курильщики в составе Цверквавы, корреспондентов Ухарева и Жалобова, верстальщика и завхоза стояли у машины и обсуждали её достоинства.
 – Такая тачка стоит, наверное, не меньше ста штук баксов, – сказал Ухарев.
 – Триста восемьдесят! – вставил Палыч. На него посмотрели подозрительно, и никто ничего не сказал. Согласились, что возможно и это.
 – А мощность у нее сил двести, как у грузовика, – продолжил обсуждение Жалобов.
 – Ошибаешься! 286 лошадиных сил! Мотор с восьмиступенчатой автоматической коробкой передач, разгоняет модель до первой "сотни" за 7,7 секунды, максимальная скорость автомобиля равна 240 км/ч. – опять вставил Палыч. – Еще вопросы есть?
 – Есть, – сказал Цверквава. – Ты-то откуда знаешь?
 – Не только знаю теоретически, но уже убедился практически. Могу еще вам добавить следующее – «ест» она при всех своих параметрах ничуть не больше отечественных «Жигулей».
 – Лихо ты, Палыч, батон нам в уши заворачиваешь, молодец! – сказал верстальщик Гера.
 – Пиз#еть – не камушки ворочать! – поддержал его завхоз, старый сморщенный, как гармошка, подрабатывающий пенсионер Кошелкин.
 – В таком случае, – сказал Палыч, – прошу всех присутствующих в машину. – Он достал из кармана брелок с ключами, нажал кнопку, Lancia Thema приятно и призывно откликнулась музыкальным аккордом и заморгала фарами.
– Что же вы, прошу! – Палыч сделал широкий жест рукой по направлению к машине и сам пошел к водительской дверце. Мужики ошеломленно смотрели на него, не веря, что он сядет за руль этого богатого авто. Но Палыч по-хозяйски уселся в мягкое кожаное кресло и, перегнувшись, открыл переднюю дверь.
 – Садись! – сказал он Цверкваве. Тот, часто хлопая глазами, все же начал усаживаться на переднее сиденье. За ним последовали остальные, кроме Кошелкина. Тот никак не мог изменить выражения изумленного происходящим лица, так и стоял с выпавшим из челюсти подбородком.
 – У нас в экипаже, кажется, комплект полный, но все же мы возьмем еще одну Фому неверующую. Кто помоложе – бегом за Цветковой Людой, – сказал Палыч. За ней побежал Гера.
 Мотор урчал тихо и нежно, как месячный котенок у титьки матери. Люда разместилась на заднем сиденье между мужиками вполне свободно, и, едва усевшись поудобнее, потянула носом.
 – Похоже, полное новье, – сказала она. – Сознавайся, к кому устроился шофером.
 Палыча такой ход мыслей подружки развеселил.
 – В принципе, стоит того, чтобы работать шофером на такой машине, только вот кто меня наймет на такую работу, ведь богачи берут опытных водителей, а у меня стаж на «Москвиче», да и то прервался много лет назад из-за полной гибели той железяки от банальной ржавчины. У Хапка на велосипед заработать проблематично. Так ведь? Отсюда делай вывод – чья машина?
 – Отсюда вывод единственный – чужая!
 – Вывод неверный!
 – Неужели твоя?
 – Могу техпаспорт показать. Чего ж удивительного? Я же говорил вам, что стал богачом. Играйте, дети мои, в Лото-миллион! Только так вы можете обеспечить материальное благополучие в этой стране! Это самый реальный и самый легальный путь обогащения!
 В салоне воцарилось молчание, смешанное с недоверием и восторгом. Услышанное очень медленно переваривалось в отягощенных бытовухой, заторможенных ежедневной производственной деятельностью мозгах. А Lancia Thema не спеша и бесшумно парила красивой ласточкой в потоке разномастных машин, нырнула под мост у Ривьеры, сделала левый поворот, потом ушла направо по Курортному проспекту. Здесь она плавно прибавила скорость и на Пролетарском подъеме пошла вверх, как набирающий высоту воздушный лайнер. Все погрузились в убаюкивающую мягкость кожаных кресел.
 – Музыку? – спросил Палыч. – Или телевизор? Может, кто интернетом интересуется?
 ***
 Это стало просто каким-то наваждением. Как только Зураб Надирович просыпался, ему в голову лез этот сотрудник его газеты – Семен Головатов. Зураб Надирович тряс плечами, махал то одной рукой, то другой, а мозги все равно ворочали это имя от одного виска к другому. Он насильно выбрасывал его из головы, внедряя туда предстоящий молодежный форум, где надо будет выступить с призывной речью, но вдруг кто-то в черепной коробке шептал: «Его звать Палыч, это Семен Головатов!». Проклятье! Сколько же он будет думать об этом человеке! Не в его правилах запоминать имена и лица своих сотрудников, и он этим не утруждал себя, не было необходимости. У него есть там один доверенный сотрудник – Гоги, и этого ему достаточно. Но, черт побери, что случилось в последнее время, почему он должен думать и думать о каком-то Головатове, до которого ему дела не должно быть?
 Раздался звонок мобильника. «Редактор».
 – Слушаю.
 – Здравствуйте, уважаемый Зураб Надирович! Это я, Гоги.
 – Чего тебе?
 – Нужно срочно поговорить. Я к вам зайду?
 – Давай не сегодня, у меня подготовка к форуму, надо молодежь учить уму-разуму, некогда. – Зураб Надирович хотел выключить на этом трубку. Но Гоги успел вставить:
 – Тут такое опять! Головатов…
 – Что? Опять Головатов? Да сколько можно?
 – Зураб Надирович, вы даже представить себе не можете, что творится…
 – Приходи!
 Через час, когда Зураб Надирович приехал в офис, там его уже ждал Гоги. Небрежно кивнув всем присутствующим в приемной, Зураб Надирович сказал Беридзе:
 – Проходи. – И зашел в кабинет, дверь в который была предусмотрительно полуоткрыта секретаршей, чтобы проветрить помещение после душной ночи.
 – Выкладывай, – сказал он, еще не усевшись в свое кресло.
 Гоги не смел сесть раньше хозяина, потому начал говорить стоя:
 – Он ездит на такой машине! Говорит – его, купил. Это невероятно! – зачастил Гоги, чтобы успеть заинтересовать Зураба Надировича прежде, чем тот выразит недовольство мелочностью информации. Поэтому получалось у него немного сумбурно.
 – Мне эта новость, что зайцу – триппер! Дальше! Что еще за машина?
 – Я сам видел, она стоит у редакции, и он катал на ней всех журналистов…
 – Я говорю, что за машина, ты что, не слышишь?
 – Слышу, уважаемый Зураб Надирович. Машина называется Lancia Thema. Я по интернету смотрел, таких в Россию поступило несколько штук. Стоит больше десяти миллионов! Я ничего не понимаю…
 – Ты случайно не куришь анашу? Или уже ханкой ширяешься? Откуда у него такие деньги?
 – Нет, нет, уважаемый Зураб Надирович, все верно. Он сказал Цверкваве, будто бы выиграл в Лото-миллион, этот самый, как его, джек-пот.
 – Вранье! Ты что-то опять путаешь. – Зураб Надирович задумался, сказав это. Черт его знает, размышлял он, уже происходили невероятные события с этим Головатовым. Может, он опять что-нибудь преподнес из этой серии. Вслух он сказал:
– Ты вот что, скажи фотокору пусть снимет эту машину со всех сторон, но так, чтобы это не заметно было. Я посмотрю и разберусь, может, это рухлядь подмарафеченная, а фирму приклеить можно. Поднимаешь здесь панику по пустякам!
 – Да, да, я сейчас это сделаю. Но машина новая, настоящая, я видел.
 – Посмотрим, тут явно какая-то чушь! Вообще-то, мне уже поднадоел этот ваш товарищ. Ты думаешь что-то делать или так и будешь мне нервы портить?
 – Уважаемый Зураб Надирович, если вы прикажете, я сейчас же приказ издам, у меня достаточно оснований. Но вы же видите, все как-то складывается непонятно…
 – Да у вас постоянно – не понос, так золотуха! Вы все рады за спину Зураба Надировича спрятаться. Нет уж, сам принимай решения, я тебе высказал свое мнение на этот счет, а дальше – твое дело. Или ты думаешь, что это тебя не коснется? Коснется, братец ты мой. Вот еще разок Агеев до нас доберется – и заказывай музыку. Скорбную. Но, может, у тебя капитал большой и не надо думать о будущем?
 – Надо, уважаемый Зураб Надирович, но я хочу, как лучше. Чтоб комар…
 – Чтобы точить лясы, инструмента не требуется. Ладно, иди выполняй задание!
 – Так это еще не все, уважаемый Зураб Надирович!
 – Ну, ты даешь! Чего еще там? С вами не соскучишься!
 – Вы знаете, какой номер у его машины?
 – Ну!
 – А 777 АА!
 – Ты в своем уме! Это из гаража управделами президента! И три семерки даже там – круто! – Зураб Надирович невольно вытаращил глаза на Гоги. – Ты точно анаши накурился! Нет, это для тебя слишком. Похоже, ацетоном балуешься! Такого не может быть, повторяю!
 – Я, уважаемый Зураб Надирович, клянусь мамой, все так и есть. А курю я только фирменные сигареты «Lacky Star», больше ничего.
 – Так, так, так, – Зураб Надирович забарабанил по столу костяшками своих тонких пальцев. – Чего же ты здесь сидишь? Быстро в редакцию и по электронке мне снимки. Не-ме-дленно!
 Через час в крайне возбужденном состоянии Зураб Надирович Хапишвили входил в тесную приемную начальника ГИБДД УВД города Согоцяна Аршака Араратовича.
 – У себя? – спросил он у секретарши и, не дожидаясь ответа, устремился в обитую дерматином узкую дверь скромного кабинета главного городского гаишника.
 Аршак Араратович, увидев гостя, встал и пошел ему навстречу.
 – Какими судьбами в наши края? – они обменялись рукопожатиями и прижались щеками друг к другу. Что, очевидно, означало теплые отношения и миролюбивые намерения.
 – Дело важное, но не сложное, – сказал Зураб Надирович, усаживаясь на жесткий стул. Он достал из папки стопку отпечатанных на цветном принтере фотографий.
 – Вот! Надо знать, на кого вы зарегистрировали эту машину и почему у нее такой номер?
 Полковник посмотрел снимки, с завистью хмыкнул и сказал:
 – Хороша! Но у нас таких пока нету. Вы же знаете, Зураб Надирович, машины с такими номерами мы не регистрируем. Их регистрируют там же, где и номера дают, – он показал за спину большим пальцем правой руки. Так что я рад бы, но ничего не могу сказать по вашему запросу.
 – Хоть кому принадлежит, можешь узнать? – раздраженно спросил Хапишвили. – Связей что ли нет?
 – Увы, Зураб Надирович. Туда не достают мои связи. Это скорее вам сподручнее. Или мэр мог бы.
 – Так ты останови и проверь документы. Я скажу, где она стоит и когда поедет. У нас есть все основания подозревать, что с этой машиной связана большая афера, и её владелец не тот, за кого себя выдает.
 – Вообще-то мы машины с такими номерами не проверяем и не останавливаем. Да они и не останавливаются, если попытаться их затормозить.
 – Но попробовать-то ты можешь?
 Аршак Араратович чувствовал, что дело нечистое, вероятно, опасное, но отказать напрямую не мог. Зураб Надирович – особа, приближенная к руководству, и, кто знает, может быть, завтра он будет играть некую роль и в его судьбе. И он сказал:
– Попробовать можно.
– Пацан сказал – пацан сделал?
Согоцян кивнул.
 – Хорошо, тебе позвонят через полчаса и скажут, где машина и когда поедет. – Они опять потерлись друг о друга щеками и Аршак Араратович проводил Хапишвили до дверей в коридор.
 ***
 Джип был старенький и кондиционер в нем не работал, с каждой минутой солнце прибавляло градусов, и салон превращался в сауну. Скоба пожевал кончик сигареты, пошевелил правой пятерней ноющую челюсть и выплюнул окурок в открытую настежь дверь.
 – Бля, работенка! – недовольно пробурчал он. – Ты бы сходил хоть минералки холодной принес, да и сигареты закончились, – сказал он напарнику.
 – Я к тебе не нанимался, – огрызнулся тот. – Да ты слышал, что сказал Рыжий – не высовываться лишний раз.
 – Это будет не лишний! А то мы тут от жары загнемся скоро. Может, этот хмырь вообще не выйдет. Или выйдет вечером. Нас к тому времени надо будет откачивать холодным пивом. – Как только он сказал про пиво, внутри все заныло и заскрежетало. Причем, у обоих. Вчера после хорошей вздрючки, которую им устроил Рыжий, они оба забурились в «Тифлис» и оттянулись по полной.
 А сегодня с утра – на дежурстве. Задача: непременно уложить этого хмыря из редакции.
 – Рафик, ну будь человеком, – ныл Скоба, – принеси сигарет и воды. Я умру. Еще эта челюсть! Как хватанул засранец! Вот бы встретить его, уж я бы припомнил ему.
– Ну да! После пожара и член – насос! – ехидно осклабился Рафик.
– Я даже не разглядел гада! Где теперь найдешь его? Раф, ну, иди, сделай это! Я буду бдеть, не моргая!
 Они мучились в машине, наблюдая за дверью редакции вот уже третий час. Еще через полчаса заныл и Рафик:
 – Мне надо отлучиться на минутку, – сказал он. На что в отместку Скоба заявил:
 – Рыжий шкуру спустит! Сиди!
 – Мне надо коня привязать!
 – Ссы в бутылку, вон под ногами пустая лежит!
 Но оба были уже на взводе. Жара пробрала даже худощавого, привычного к ней Рафика, его разморило и потянуло в сон. Скоба то и дело толкал его в бок и говорил:
 – Бди, прозеваем – мало не покажется. – Но сигареты кончились, воды, тем более пива, не было. Солнце развернулось так, что тень ушла с машины, и палящие лучи нещадно раскалили её корпус.
 Скоба сдался:
 – Ладно, иди ты первый, потом я схожу. В киоске купи сигарет и пива. Нет, пива не бери, я за рулем, еще менты заметут. Принеси минералки. Пива попьем после дела, Рыжий обещал не обидеть…
 Рафик не заставил себя ждать, сразу же выскочил из раскаленной машины и нырнул в тень, по которой стал пробираться вдоль внутреннего двора здания к выходу на главную улицу, где стоял бочонок с квасом и бойко торговали киоски с прохладительными напитками. Скоба смотрел на дверь редакции, через которую то и дело входили и выходили самые разные люди, некоторых он уже запомнил, потому что они мелькали часто, это – сотрудники редакции, другие входили и через минуту-другую исчезали совсем, и только того, за кем они с Рафиком уже несколько дней вели наблюдение, все не было. Между тем, он был там. Об этом сказал Рыжий, когда они заступили на пост у редакции. Ему был звонок от редактора. Значит, надо не прозевать! Рыжий не простит. Он осторожно кончиками пальцев пошевелил из стороны в сторону ноющую челюсть и подумал: вроде, кость цела… Едва он убрал руку с заросшей щетиной и ноющей челюсти, как её плотно за запястье охватила крепкая и жесткая ладонь. Скоба не успел поднять глаза, чтобы посмотреть, кому она принадлежит, как в бок ему уперлось колено чьей-то ноги, явно принадлежащей не Рафику. Эта была в брюках, в отличие от ног в шортах, принадлежащих коллеге по кулачному бизнесу.
 – Ты чего это, хмырь! – заорал он. Но тут же колено больно ткнуло его по ребрам, а ладонь, оцепившая руку, будто железным обручем, вывернула её за спину и потянула к шее, ткнув Скобу носом в панель управления.
 – Молчи, сволочь! Пикнешь – проткну печень! Двигайся дальше!
 Тот, кто так неожиданно пленил его, оттолкнул ошалевшего от неожиданности Скобу на соседнее сиденье и сам водрузился на водительское место. Скоба все так же был уперт носом в переднюю панель машины. Он едва набрался сил выдавить из себя:
 – Чего тебе, гад? – за что тут же получил еще один ощутимый тычок носом в пластмассовый каркас.
 Голос, который показался ему знакомым, мрачно сказал:
 – Сейчас ты будешь паинькой… Сейчас ты ответишь на несколько простых вопросов, и ничего у тебя болеть не будет…
 – Пусти, дерьмо… – почти выдавил из себя Скоба, после чего тут же ощутил, как что-то хрустнуло в ключице от резкого нажима на вывернутую руку. – Ой! – заорал он, но от этого стало еще больнее, поскольку руку задрали еще выше.
 – Ты заткнешься или сделать тебе ваву? – доброжелательно спросил голос. – Может, тебя за челюсть потрогать? – голос ехидно хихикнул, и Скоба, наконец, допер, что слышал он его совсем недавно, когда тот приказывал: «Проваливайте!».
 – Так будешь паинькой? – спросил голос, а руку потянули еще выше.
 – Да, да, да, – завыл Скоба.
 – Вот и ладненько! – хватка слегка ослабла.
 – Ну, рассказывай, что ты тут делаешь?
 – Сижу, товарища жду… – руку дернули больнее прежнего, а из носа, сплющенного на панели, закапала кровь. Скоба понял, что надо говорить.
 – Хмыря одного пасем! Отпусти, скажу… – руку чуть-чуть отпустили.
 – Мы тут с утра с напарником, он щя придет, – Скоба сказал это с надеждой, что напавший на него бандит, как он думал, струхнет и оставит его. С двумя справиться не просто. Но тот, опять нажимая на руку, жестко сказал:
 – И не думай, что выкрутишься, если начнешь вилять! Быстро и подробно: кто послал, чей приказ и в чем задание? Ну!
 Скоба молчать уже не мог, было очень больно.
 – Рыжий дал задание вырубить одного хмыря из редакции. Поучить, чтобы, по крайней мере, надолго в гипс упрятали.
 – Кто такой Рыжий?
 – Наш шеф, начальник охраны у Хапишвили. Тебе не поздоровится, если до него дойдет, что ты творишь!
 – Теперь ты слушай, олух! Если ты или твой дружок еще раз мне попадетесь на глаза – не отпущу просто так, для начала яйца у обоих выдерну, ну а потом… сам знаешь, придется вам с дружком червей могильных покормить. Сейчас ты ляжешь и не поднимешь головы до тех пор, пока не придет твой кент, потом вы сразу же уберетесь отсюда и постарайтесь больше не встречаться мне, в этом ваш шанс. Если выглянешь, все, о чем я сказал, начнется в ту же минуту. Понял?
 – Да, да, да. Отпусти…
 – Ну, ложись вниз мордой!
 Скоба, обессиленный, повалился на сиденье, безропотно уткнувшись кровоточащим носом в мягкую кожу обивки кресла. Дверь хлопнула, но он не видел, смотрит ли на него его обидчик или нет. Да у него и сил не было поднять голову, настолько страх парализовал его волю. Минут через десять дверь открылась и раздался голос Рафика:
 – Эй, ты чего разлегся, чмырь болотный! – Скоба облегченно вздохнул, охнул и потихоньку стал подниматься.
 – Вот это да, что с твоей рожей, кто разукрасил? – удивился Рафик.
 – Нам надо смываться отсюда, – первое, что сказал подельнику Скоба. – Если собственная шкура еще дорога и чего-то стоит. – Он рассказал дружку обо всем, что случилось за последние полчаса.
 Рафик, ни разу не пострадавший от незнакомого преследователя, был настроен сидеть и ждать, но при этом позвонить Рыжему и доложить о последних событиях, а тот пусть сам решает, что делать дальше.
 Так и сделали. Рыжий, похоже, был тоже не намерен сам принимать какое-либо решение. Он приказал сподвижникам ждать и пока не высовываться из машины, а двери закрыть на замок. Его звонка они ждали, как ждет спасательный круг тонущий в одиночестве человек, как ждет избавления попавший в ловушку зверь, которого уже окружают со всех сторон голодные охотничьи псы. На харе Скобы, искаженной страхом, был написан портрет приговоренного к скальпированию и поеданию несчастного, окруженного в последнюю свою минуту кровожадными каннибалами. А Рафик никак не мог распечатать принесенную им пачку сигарет «Мальборо», руки дрожали и не слушались. И ко всему прочему, жара стала настолько невыносимой, что в глазах у обоих замельтешили желтые бабочки, которые махали крыльями с частотой инфразвука. Пот лил с обоих градом.
 – Провались такая работа! – сказал Скоба. – Завтра же уйду на рынок собирать дань с колхозников. Там и навар есть, и никто тебя не прессует.
 – Ты еще доживи до завтра, – мрачно сказал Рафик. – Похоже, что это еще не факт. На тебя явно кто-то зуб имеет. Да тебе и Рыжему нечего сказать. Наверняка, ты его сдал.
 – Ты чего буровишь? – зло сказал Скоба. – Никого я не сдавал. – Он, конечно, не рассказал дружку о вопросах, заданных ему незнакомым боевиком, а тем более, о своих ответах на них.
 Рыжий, между тем, долго не решался подойти к хозяину, но надо было либо принимать решение на месте, либо ехать туда, и тогда докладывать ему, куда он поехал. Но как доложить, ведь все случившееся, если не паникуют его добры-молодцы, означает провал? И не только операции, но и его ударной команды, которая до сих пор нигде не была засвечена на неблаговидных делах, сколько бы их ни было. Хотя и здесь предъявить особенно нечего: ну, отслеживали человека, может быть, для его же пользы, ничего плохого ему не сделали. Однако покоя на душе у Рыжего не было, несмотря на эти отговорки. По тому, как вел себя этот неизвестно чей боевик, было похоже, что дело серьезное и будет, в случае осечки, иметь плохие последствия. Промолчать можно было бы, если бы в этом задании не угадывался личный интерес Хапишвили. Но Рыжий уже на своей шкуре почувствовал, что это не так. Придется вызывать огонь на себя…  И он решился.
 – Зураб Надирович, – улучшив момент обратился он к хозяину, – есть новости. Можно доложить?
 Рыжий сильно удивился тому, что Зураб Надирович спокойно отреагировал на его сообщение о провале сегодняшней операции. Только и сказал: «После драки костылями не машут…». Более того, он приказал немедленно снять наблюдение и прогнать подальше оплошавших помощников. Что Рыжий тут же и сделал, позвонив одному из них на мобильник.
 – Вообще, забудь про это дело впредь до моих особых распоряжений, – сказал ему в конце Зураб Надирович и велел заниматься текущей работой.
У Рыжего – гора с плеч!
 А у Хапишвили были причины принять такое решение. За час до этого он снова встречался с начальником ГАИ Согоцяном. И тот подтвердил, что ничего незаконного в появлении этой машины нет. Принадлежит она международной корпорации "Globalsoft", её московскому филиалу, и по доверенности передана жителю нашего города некоему Головатову Семену Павловичу. С номерами тоже полный порядок, выданы обычным порядком, все зарегистрировано. А как уж они там договорились – это тайна за семью печатями, нам недоступная. Уже этого сообщения хватило Хапишвили для того, чтобы откатить назад все предпринятые в отношении собственного сотрудника меры. Где-то глубоко в его сером веществе под черепной коробкой зажглись красные, тревожно мигающие огоньки, как у пожарной машины на вызове. А, может быть, и не красные, кто их видит? Но то, что они появились, Зураб Надирович чувствовал каждой клеточкой. Ему нужно было время, чтобы осмыслить происходящее и не наделать глупых ошибок. Такое с ним случилось впервые. Неужели нюх на опасность и осязание прямой выгоды на этот раз подвели его? Как сопоставить все факты, которые он имел, с тем, что это сотрудник его газеты, самый рядовой, дешевый, как он оценивал его по собственной шкале. Не укладывалось в это самое серое вещество, не ложилось стопкой и на полочку, где все понятно, разумно и выгодно. Он вызвал к себе Гоги и приказал оставить в покое Головатова.
 – Будь осторожен, тут все кажется не настолько просто, как мы думали. И обо всем, что будет происходить вокруг Головатова сразу докладывай.
 Гоги шел от Зураба Надировича и всю дорогу чесал репу. Он совершенно не ориентировался в изменившейся неожиданно обстановке и не знал, с чего начать откат. Нагорожено всякого уже было предостаточно. И он с облегчением вздохнул, когда к нему в кабинет вошел Палыч и положил перед ним заявление. Сердце его радостно забилось, и мелькнула мысль, что это то самое заявление, которое он вынуждал написать Палыча, применяя всяческие козни. Но даже когда он увидел, что в заявлении просьба о предоставлении отпуска на две недели, все равно не мог скрыть широченной улыбки удовлетворения этим фактом.
 – Куда-нибудь едешь? – спросил он, подписывая бумагу.
 – Да, кое-какие дела есть, – ответил Палыч. Тем и закончился разговор к обоюдному удовольствию.
 ***
 Палыч давно решил для себя: в самолет он больше никогда не сядет. Этот транспорт для него всегда имел некий отрицательный ореол неестественности. Человек не рожден летать, это сам он себе придумал. Но не в этом даже дело. Взвешивая про себя все за и против в отношении окончания биографии на земле и в воздухе, он склонялся к первому. И как более естественному, и как более, ему казалось, легкому пути расставания с бренной жизнью. Он все-таки считал, что, хоть и говорят люди знающие, будто бы смерть в воздухе наступает мгновенно, все-таки, наверняка, несколько мгновений и там может оказаться в твоем распоряжении. И вот эти мгновения, как ему казалось, могут стать самыми длинными отрезками жизни. А ему хотелось, чтобы такими отрезками были гораздо более подходящие моменты, а не свободный полет в безвоздушном пространстве. Ну, например, чем плох тот час, который он провел когда-то, бросая камешки в лазурную волну моря на берегу гагринского пляжа? Или когда сидел за простеньким столиком над гладью пруда в Кузьминках, а перед ним дымилось блюдо с шашлыками, умело приготовленными седым сефардом с усами, как щетина у старой зубной щетки? А еще стояла кружка пенистой «Семерки»… Вот, вот что должно запомниться и перенестись с тобой в тот лучший мир, как память об этом мире! А тут еще ставшие ежедневными сообщения о катастрофах, о бардаке, просочившемся из повседневного бытия в эту когда-то кастовую авиасферу. Нет, он для себя решил твердо: больше не садиться в эту алюминиевую лохань! И свято придерживался своего решения. Но, сказать по справедливости, только потому, что лететь никуда ему и не надо было в эти последние годы. Когда же приходилось выезжать, скажем, в Первопрестольную или краевой центр, всегда брал билет на поезд: и по карману, и приятней, как казалось ему.
 Но тут случай, конечно, особенный. Тут у него самого, казалось, выросли крылья. Серебристый лайнер компании American Airlines Boeing 777 неслышно оторвался от взлетной полосы. У Палыча даже дух не захватило, как это всегда бывало во время взлета на отечественных «илах» и «тушках». У него дух захватило гораздо раньше взлета, когда они с Волиным и еще трое, двое мужчин спортивного вида и девушка, прошли в бизнес-салон и заняли свои места. Ясное дело, он застрял в своих предубеждениях против авиации где-то в пределах СНГ. Дело-то это не плохое вовсе, думал он, когда за него берутся люди. Уже через несколько минут, устроившись поудобнее в кресле, Палыч почувствовал восхитительное удовольствие от воздушного путешествия. Салон был оборудован не сравнимыми с виденными им прежде просторными креслами, которые легко трансформировались в комфортабельные горизонтальные кровати. Палыч пару раз проделал эту операцию и, удовлетворенный, оставил спинку кресла-кровати, пока шел взлет, в вертикальном положении. Да, тут было все для эффективной и сосредоточенной работы, для полноценного отдыха и сна, и для того, чтобы развлечь себя во время полета. Компактный профиль сидения, освобождающий пространство для ног, управление положением спинки, подставка для ног и шестипозиционный, как объяснила милая стюардесса, хорошо владеющая русским, кожаный подголовник. Более того, она предложила всем мягкие стеганные одеяла, удобные подушки и… тапочки. А также – элегантный дорожный набор со специально подобранными товарами для комфорта и гигиены. Перед Палычем был расположен отдельный проигрыватель мультимедиа с широким выбором фильмов, возможностью просмотреть последние новости, прослушать музыку, заняться играми и поучаствовать в телешоу.
 – А это что? – сказал вслух Палыч, увлеченный изучением «приборной» панели. Волин охотно пояснил:
 – Это – отдельный спутниковый телефон и разъем для подключения компьютера.
 Объяснения того, что за мебель в углу секции не потребовалось, Палыч и сам догадался, что это буфет. Пока он изучал внутреннюю обстановку салона, самолет набрал нужную высоту и перешел в горизонтальный спокойный полет, можно было отстегнуть привязные ремни и заняться своими делами, полет предстоял длительный. Палыч несколько раз обратился к стюардессе с просьбой подсказать, когда самолет окажется над океаном. Как будто это было самое важное, что ждало его впереди. Она обещала сделать это с ослепительно приветливой улыбкой.
 Волин, между тем, вел беседу с двумя мужчинами, которые находились с ними в салоне. Он что-то объяснял им, и те кивали в ответ. Так, подумал Палыч, это наши люди. А девушка? Кто она? Миниатюрная, стройная и симпатичная – это все, что мог определить Палыч. Не с нами, кажется… Однако он ошибался, в чем убедился сразу, как только Волин закончил разговор с мужчинами и подошел к девушке. Ей он тоже давал какие-то инструкции. Наконец, обойдя всех, он подошел и к Палычу.
 – Семен Павлович, тебе, наверное, интересно, кто летит с нами?
 Палыч пожал плечами.
 – Думаю, что нужные люди? – он улыбнулся. – Давай, выкладывай, если надо. Вводи в курс, а то я в этой стихии, как кур во щах.
 – Люди нужные, – сказал Волин, – это верно. Вот этот, ближний к нам джентльмен, русский парень из нашего секьюрити. Глеб Борисов, проходил стажировку в спецслужбах ЦРУ, владеет всеми, или почти всеми, мыслимыми системами единоборств и техническими средствами обеспечения безопасности. А, кроме того, отличный парнишка, скромный, как ты говоришь, без выпендрежа. И очень ответственный. У него будет к тебе разговор. – Волин сделал знак тому, о ком говорил, и он поднялся с кресла и подошел к ним. Палыч обменялся с ним рукопожатием. Рука у того была крепкой, как говорится, стальной, это чувствовалось даже при дружеском пожатии.
 – Теперь Глеб будет твоей тенью, к этому уже надо привыкать. Собственно, может быть, ты и не знаешь, он уже стал ею. Но об этом сам расскажет. А вот там дальше – твоя вторая «тень». – Поднялся и подошел второй летевший с ними мужчина. Они тоже пожали друг другу руки.
 – Это наш лучший Джеймс Бонд – Гарри Лэйк. У него еще больше всяких там «прошел подготовку в…». Где только можно, там и проходил, скажем так. А главное, сам не плошал и все усвоил, что надо для его службы. В общем, парни свои, что надо, и мы без них – никуда. У каждого из них – свои помощники, но это – уже их дела.
 Палыч спросил:
 – А как они, раз уж ты, Гена, о них все знаешь, отнесутся к тому, чтобы нам заглянуть в буфет?
 – Я не возражаю, лететь нам долго, и делать им нечего, пока мы в небе. Тут можно и расслабиться. Но это, как уж они сами захотят.
 – А я предлагаю за знакомство и сотрудничество! Стоп, стоп, стоп! – одернул себя Палыч. – А почему ты не говоришь о девушке, что сидит впереди. Она, похоже, тоже наша? Приглашай и её по такому случаю. А то некрасиво! Эх, ты, джентльмен с подольскими замашками!
 – Да, конечно, это мисс Линда Пикчерз, она будет твоей переводчицей повсюду, куда ни пойдешь. У нас про таких говорят: хорошая девчонка! Знает и русский на пятерку и, тем более, английский. Линда, пожалуй к нашему шалашу, – обратился он к девушке.
 Линда охотно примкнула к ним, и Палыч пожал её маленькую и теплую ладошку, чуть-чуть задержал в своей руке в знак полного доверия и расположения. Она улыбнулась и по-русски сказала:
 – Могу приступить, хоть сейчас. Но, Семен Павлович, здесь, как мне показалось, все довольно хорошо понимают друг друга и без переводчика.
 – Совершенно верно, – поддержал её Палыч, – а потому и не будем морочить головы. Они все знают, что у русских принято за знакомство выпивать по сто граммов, не меньше. Не обязательно чего-то крепкого, но обязательно чего-то. О, как красиво получилось! Такое не переведешь, – он и Линда рассмеялись. Она сказала:
 – Это перевести легко! Но я знаю, как русские любят закручивать свои мысли в цветистые обороты, и тогда становится трудно работать. Особенно, когда их лексика пересыпана специфическими словечками… Вы их употребляете, Семен Павлович? – красиво улыбаясь, сказала она.
 – Еще как! – ответил он весело. – Я их обожаю, эти словечки! Но, обещаю, буду такие опасные выражения переводить сам, не прибегая к вашим, Линда, услугам. Я, когда учил английский, было это давно, еще в школе, в первую очередь изучил английскую лексику на этот счет. С этого и начался мой курс в таинственный English.
 Вместе с Линдой Палыч подошел к буфету и открыл его дверку. Там, как он и предполагал, стояли напитки нескольких видов, начиная от пепси и до самых крепких. Здесь же были небольшие из тонкого стекла рюмки. На верхней полочке – конфеты, печенье, шоколад. Одним словом, все, что надо в таких случаях.
 От первой рюмки не отказался никто. Но потом все вежливо разошлись по своим местам. Остались рядом Палыч и Волин, чьи места были по одну сторону.
 – Ну, программа наша ясна. Бэлл все подготовил, и нам предстоит только следовать его инструкциям и графику. Я же, по мере возможности, когда будет выкраиваться время, постараюсь познакомить тебя с конторой, людьми и, конечно, городом. Вашингтон – это даже для Штатов своеобразная изюминка, город, не похожий на другие американские города, и, в то же время, самый американский. Эталон, которому пытаются следовать другие, но ни у кого пока не получается. Походим, посмотришь. Может, и твой Сочи не будет казаться единственным пожизненным прибежищем. Я тоже поначалу, лет десять даже, после того, как уехал в Америку, переживал и думал, что на Москве свет клином сошелся. А вот осмотрелся, и сейчас по-другому смотрю на все это. Постепенно начинаешь понимать и осваиваться в том, что твой дом не какая-нибудь, прости, Красная или Пендюшкина Поляна, а весь земной шар, как уготовил нам Господь бог, говоря высоким стилем. Впрочем, я ни в коем случае не агитирую, хотя, может быть, это и входит в мои обязанности сейчас, и надо бы это сделать. Но, как мне показалось, это должен ты сам, так сказать, выносить. Ну, и смотри, впитывай, вынашивай! Нас пока никто не гонит. Вот тебе для начала этой работы – доклад о проделанной работе, который готов сделать Глеб.
 – О какой еще работе? – спросил Палыч. – Какой еще доклад?
 Волин позвал Борисова и сказал ему:
 – Выкладывай все, как было, в подробностях, чтоб не сомневался Семен Павлович. А я пойду с Гарриком поиграю в морской бой. Это ему не кулаками махать, проверим подготовку на поле сражения. – И он отправился в кресло Глеба.
 Когда атлетическая фигура парня с накачанными бицепсами под рубашкой с короткими рукавами оказалась рядом в кресле, Палыч предложил выпить по рюмочке. Глеб вежливо отказался:
 – Не в моих правилах пить больше одной рюмки в день. Свою я уже выпил. Спасибо. Надо быть всегда в форме и на высоте.
 Палыч засмеялся:
 – Ну, ты можешь выпить все, что есть в буфете, и все равно будешь на высоте. Примерно около десяти километров. И еще довольно долго. Так как? – Но Глеб был на этот счет категоричен: нет!
 Палыч, подражая ему, сказал:
 – Не в моих правилах уговаривать на это дело. Тут душа должна просить сама. Я не настаиваю, сам же выпью. Нет ничего лучше и приятнее, чем рюмка коньяку на такой высоте. Она как бы приземляет и становится не так страшно лететь. Хотя, сказать по справедливости, мне и не страшно вовсе. Полет проходит в штатном режиме. Довольно комфортно и не скучно. А что там Геннадий Дмитриевич про какой-то доклад говорил? Что за доклад?
 – Да вот, я и хочу рассказать о проделанной работе. Наверное, он это и называет докладом.
 – Наверное, это его причуды. Но раз он так хочет, пусть будет так, хотя я предпочел бы, чтобы это была просто беседа коллег. Давай, валяй, Глеб. Ничего, что я так тебя называю, на ты? Кажется, я постарше тебя слегка… раза в два, – Палыча переполняли положительные эмоции от всего происходящего, и он не скрывал своего хорошего настроения. Про себя он решил, что пусть все идет, как идет, а что из этого выйдет, то выйдет. Все равно хуже быть не может, а кое-что положительное во всем этом уже есть. Хотя бы этот полет, этот коньяк на высоте в десять тысяч метров. И то, что он увидит Америку, страну, побывать в которой еще несколько дней назад было несбыточной мечтой. Все равно, что побывать на Марсе. Он даже после известной революции, раскрывшей железный занавес, не заготовил себе загранпаспорта потому, что вероятности выехать куда-то за рубежи для него нисколько не прибавилось. И пусть кричат апологеты нового строя, что теперь все пути-дорожки одинаково проторены для всех граждан, он-то понимал, что это далеко не так. Рванули в разные стороны и зацвели исключительно те, кто круто или мягко переходил границы порядочности. Кто жил, уповая в первую очередь на мораль, увы, остались при своем. Да это еще мягко, очень мягко сказано, своего у них становилось все меньше, потому что прибавлялось как раз у тех, кто проникал все глубже в логику новой хищнической формации.
 – Ну так как, Глеб? – вышел из неожиданно не к месту возникших раздумий Палыч.
 Глеб, на лице которого не отразилось и намека на то, что он заметил минутную заминку Палыча, погрузившегося в раздумья, сказал простую, но с глубоким смыслом вещь:
 – Я, Семен Павлович, уже наполовину обамериканился. А у них в языке – все на «вы». Так что не обессудьте, я буду к вам обращаться на «вы». К тому же, как сказал, Геннадий Дмитриевич, вы теперь мой босс. А вот, если вы станете обращаться ко мне по-простому, по-русски, – это будет очень приятно и даже ко многому обяжет.
 – Ну, босс ни босс – это еще бабушка надвое сказала, и будем посмотреть. А в общем, как хочешь, я же твое согласие одобряю. Не люблю церемоний. Что ты хотел сказать мне, дружище? – Палыч выпил коньячок, закусил ломтиком лимона и приготовился слушать.
 – Я по порядку, – сказал Глеб.
 – Валяй по порядку! То есть с начала?
 – Ну да. Так вот, две недели назад Геннадий Дмитриевич дал нам с Джеймсом, ну, с Гарри, задание присмотреть за вами и послал в Сочи.
 – Ого! Мне они с Бэллом ничего об этом не говорили.
 – Не знаю, скорее всего, это потому, что ничего ведь и не было, зачем волновать человека, если нет повода? Но нам было велено провести разработку по всем параметрам и обеспечить вашу полную безопасность. Сил у нас в Москве не очень много, но вот двоих он направил сюда.
 Первые несколько дней мы присматривались к обстановке, изучали ваше окружение. Особенных поводов для беспокойства не было. Опасности никто из тех, с кем вы близко контактировали, не представлял. Чаще всего вы общались с Цверквавой. На физическое воздействие в отношении вас он не способен в силу физиологических факторов. Ну, попросту говоря, вы бы всегда ему дали в морду, или в брюхо. И ему этого было бы достаточно, уж слишком неповоротлив, увесист и рыхл этот человек. Но Джеймс проработал его и на способность что-либо подсыпать в рюмку во время застолья. Это тоже отпало в силу его робкого характера и отсутствия весомых поводов. Опасность он представлял и сейчас представляет, как информатор. Все, о чем вы говорите, сразу же передается вашему редактору Беридзе, тот, в свою очередь, без промедления, ставит в известность своего хозяина Хапишвили. Но, сказать по справедливости, не только Цверквава страдает таким грешком. Мы установили, что занимаются этим и все остальные, с кем вы общались.
 Палыч рассмеялся:
 – И чего это они стараются? Я все могу и сам передать моему уважаемому начальству. Секретов особенных у меня нет. А то, что иногда злоупотребляю, как они, наверное, полагают, дисциплиной, так и это не скрываю. Я особенно за них не держусь и готов положить в любое время определенный прибор на их «Дудку». А вообще – ситуация забавная. Можно сказать, анекдотичная. Выходит, что в «Дудке» сотрудники одни только птицы.
 Глеб недоумевающе пожал плечами и спросил:
 – Почему птицы?
 – Да, да, именно! И Цветкова, и Цверквава, и все остальные… дятлы! Стучат!
 – Ну, это точно! – согласился Глеб, и понял, что перед ним не заскорузлый педант, высокомерный выскочка, а нормальный мужик, с которым можно будет легко работать и находить взаимопонимание. Глеб с симпатией относился к людям, умеющим пошутить. Если сам он внешне не выказывал эмоций, даже когда они были уместны, то это не значит, что он их не испытывал. Глеб тоже умел и любил шутить. Правда, приучил себя делать это в свободное от работы время. Увы, не всегда правильно твои чувства понимают те, кому служишь. Это он усвоил еще во время службы в армии, которая большей частью прошла в мятежной Чечне. Тогда шутка могла стать причиной печальных последствий, особенно если в ней усматривался намек на некий национальный подтекст. А он мог усматриваться в любом слове, и даже в жесте. Это и научило его сдержанности, это, и сама профессия, которая стала продолжением его боевой службы. У него она не переросла в специальность бандита, рэкетира, вышибалы, как у большинства ребят, оказавшихся после чеченской войны не у дел. Волей разных обстоятельств и благодаря хорошим знакомым, он попал в секьюрити одной из крупнейших фирм в мире. Правда, сначала в Московский филиал, а потом его заметили, отправили на стажировку в Штаты, после чего он несколько лет поработал в центральном офисе в отделе расследований. Ему поручали важнейшие задания, и он этим дорожил. Ну, а теперь был срочный вызов, и он снова на родине, русский американец.
 – Но через некоторое время мы с Гарри заметили, что обстановка не такая тихая и безоблачная, как нам показалось сразу, – продолжил Глеб. – За вами появился хвост. Обнаружить его не представляло труда, поскольку следили за вами не профессионалы, а просто какие-то ханыги, два разбойника с большой дороги, без царя в голове. Я подходил и к тому, и к другому под разными предлогами, чтобы постараться оценить их возможности. И понял, что это простые громилы – ничего больше. Тем не менее, мы не знали их цели, и нам пришлось поработать. Первый сигнал опасности прозвучал, когда вы возвращались с концерта. О месте и о времени, когда надо было вас встретить и напасть на вас, их информировал некто Рыжий из охраны Хапишвили, который получал сведения непосредственно от Беридзе. Тогда мы их хорошо шуганули, но они не успокоились.
 – Стоп, – сказал Палыч, – уж не те ли это красавчики, которые у меня воды просили для радиатора?
 – Они самые!
 – Да, они не успокоились, посчитав, что у них произошла случайная стычка в вашем дворе, и не придали эпизоду нужного значения. Ну, я сказал, что «без царя в голове» …
 Второй раз я вынужден был напугать их чуть больше, когда они «пасли» вас прямо у подъезда редакции. Это надо было сделать, потому что, как выяснилось, настроены они были очень круто. Один из них признался, что задание у них – как минимум, уложить вас в больницу не меньше, чем на месяц. Мне, кажется, мой сигнал дошел до их хозяина, и слежку пока сняли. Это все. Мы посчитали, что вы должны знать об этом.
 – Странное дело! Ума не приложу, зачем это им надо? Я что, кому-то дорожку перехожу? С какого перепугу они так ведут себя? Знаю: я им, что кость в горле. Не хочу играть больше по их правилам, но, вроде, и им не препятствую, – сказал Палыч.
 – Я думаю так, – предположил Глеб, – они в чем-то усмотрели опасность для себя. И она, по их мнению, исходит от вас. Им было бы хорошо, если бы вы спокойно ушли от них, тогда никто не совал бы нос в их дела и не знал, чем они там занимаются. У нас с Гарри появились подозрения, что там дело не только в обычном уходе от налогов, черных схемах, небольших финансовых аферах, этим все занимаются в России. Нам показалось странным, что при таких масштабах, как бизнес-деятельность Хапишвили, у него на счетах многочисленных предприятий и фирм, да и на личных тоже, почти нет наличных средств. Они по мере поступления куда-то сразу исчезают. Мне кажется, что, может быть, они заподозрили ваше любопытство с этой стороны. Но тут мы глубоко не копали, просто для себя выясняли, откуда может дуть ветер. Это наша профессиональная обязанность. Если будут указания, можем в этом направлении еще поработать.
 – Не надо, Глеб, не будем ставить телегу впереди лошади. Посмотрим, не успокоятся ли они. Одно я обещаю им после такой неожиданной информации – никуда я от них не уйду. А пусть выгонят! Сдается мне, они не очень-то решительны на этот счет. Так выпьешь или нет рюмочку?
 – Нет, не буду, спасибо.
 – Тогда зови Геннадия Дмитриевича!
 Волин не стал отрицать, что в первый же день, когда они нашли, наконец, Головатова, того самого, который им и нужен был, они и позаботились, чтобы, как он сказал, «сохранить его в целости и сохранности».
 – А представляешь, что было бы со мной, не сделай я этого? – спросил он Палыча. И сам ответил: – Да мне голову оторвали бы сразу. Не предоставив последнего слова! Тут вопрос стоял иначе: стоит ли поднимать вселенский шухер? Не рано ли? Наши спецслужбы могли развернуть здесь такие показательные учения, что мало не показалось бы. Решили сделать по-тихому. Тем более, никто и не предполагал, что может быть какая-то агрессия по отношению к простому журналисту из городской газеты. Да еще со стороны хозяина. Ну, кто мог подумать об этом? Оказалось, что, подстраховавшись и вызвав лучших наших ребят, сделали правильно. И по этому поводу я согласен ударить по коньячку. Пронесло пока! В дальнейшем будем действовать без ссылок на «авось пронесет». Глеб и Гарри будут теперь заниматься только этим.
 Палыч пожал плечами:
 – Разве Глеб не достаточно припугнул шпану?
 – Эти, я думаю, не будут больше нарываться. – Волин задумался. Потом, выпив и закусив, сказал:
 – Могут появиться гораздо более серьезные люди. И они появятся, раз начинается большая игра. И с той, и с другой стороны, вероятно. Только мы не знаем, когда они выйдут на арену и как будут действовать. Это все решат, я считаю, на самом верху. Нам надо быть готовыми в любой момент к неожиданностям.
 – Да, понимаю, – вздохнул Палыч, – тут ничего другого и царь не сказал бы: «Эх, тяжела ты шапка Мономаха!». Но ведь мы её натянули на себя, а, Гена? И ты еще возмущался, когда я отказывался примерять на себя эту одежку! А теперь запрягли коней, так давай, не оглядывайся!
 – Я не о том. Мы пока все правильно делаем. Надо быть осторожными и не попадать впросак – только и всего.
 – Я тоже за это! Но не слишком ли ты сгущаешь краски?
 – Увы, когда речь идет о больших деньгах, а тем более о большой политике, ничего нельзя исключать и надо быть готовыми к самым разным козням. Бэлл, кажется, там разрулил так, что и волки должны быть сыты и овцы целы. Это так. Но ведь волки об этом пока ничего не знают, и они будут стараться прибрать к рукам добычу. Но пусть это беспокоит меня в первую очередь. Ты впервые в Америке и постарайся не думать о мрачной стороне дела, которое мы затеяли. Иначе это испортит тебе все впечатления. А они будут невероятными, я это представляю! Я, когда впервые попал сюда, долго не мог прийти в себя, все казалось нереальным и, как в смазанной фотографии, расплывчатым. Трудно было на чем-то сосредоточиться. Но мне было проще, у меня были обстоятельства обычные, как у многих русских в те годы. А ты попал, я понимаю, с корабля сразу на бал.
 – Я вот что попрошу, – сказал Палыч, – дать мне один день, как мы прибудем на место, свободный от всех дел. И чтобы я побыл один, я так хочу, я хотел этого давно. Я буду ходить по улицам, смотреть на дома, может быть, попробую пообщаться с людьми. Я буду дышать местным воздухом и попробую зайти в кабак выпить хай-болл или кофе. Я буду нюхать эту страну и этот мир собственными ноздрями и трогать на ощупь. Мне надо понять, что он существует на самом деле, и что он не враждебен, не отторгает меня. Или отторгнет? Ты мне устроишь это?
 Волин рассмеялся.
 – Примерно то же самое чувствовал я, когда спустился в этой стране с трапа самолета в первый раз. Я тебя понимаю. Постараюсь устроить, если дадут такую возможность. Времени мало. Все расписано и должно идти по графику. Там столько мероприятий, что голова пойдет кругом. День прилета и отлета ведь не считается рабочим днем? А мы их сложим вместе и получим стопроцентный день, отгул для тебя. Но не будем загадывать…
 В салон вошла стюардесса и объявила, что самолет вошел в зону, граничащую с океаном, и что через пару минут внизу будет только вода. Палыч отмахнулся от Волина и приник к иллюминатору. Белые барашки редких облаков медленно плыли где-то очень далеко внизу, весь природный холст за толстым стеклом Боинга 777 был залит густой синевой океана. Ему показалось, что это – пятно из опрокинутой им когда-то чернильницы, на которое он смотрел удивленными детскими глазами, а оно расплывалось и меняло не только форму, но и цвет, играя бликами от падающих в окно школьного класса лучей солнца. Удивление, охватившее его тогда, подавило страх наказания от строгой учительницы, которая уже стояла над ним. Оно, это пятно, было живое, так ему показалось. И океан двигался и жил, переливаясь разноцветными полосами радуги от косых лучей солнца. И только там, где падала тень от облаков, казалось, не было жизни, а цвет будто окаменел в темных мрачных тонах синего и враждебного. Палыч подумал: «А ведь впереди еще и Бермуды…».
 Свои Бермуды встречаются у каждого на пути. Но не все в них заходят. Многие научились так маневрировать, что их проносит мимо, не обдав даже легкими брызгами. Они будут крутиться рядом с ними, потому что любопытно, но ни разу не переступят черту. Другие – сразу бросаются в самый центр таинственной стихии, не зная, выплывут ли обратно. Но ни на секунду не подумают вернуться, пока не поздно. А он к какой группе относится? Во всяком случае, подумал он, некую невидимую черту он пересек. Эта черта проходила, как ему показалось, не в глубинах океана, а где-то в нем самом. Он немного не тот теперь, что был раньше. И это случилось не тогда, когда к нему пришли Волин и Бэлл, а, наверное, раньше. Хотя, думал он, надо бы, чтобы это случилось гораздо раньше. Разве не знал он, что жизнь летит не хуже этого Boeing 777, и, не сделав сразу того, что можно было сделать, потом уже этого не сделаешь никогда? Ну, ладно, он поступался своими убеждениями и принципами, когда это надо было газете, которая пела в унисон городской плутократии. Это надо было, чтобы получать зарплату. Он молчал, когда урезали безбожно ту же зарплату, переводили её в черный нал, когда отнимали гонорар и присваивали заработанные им деньги. Но то делало начальство и надо было молчать, чтобы иметь возможность и дальше получать крохи и… опять молчать. Правы были классики, когда говорили, что человек способен на все лишь тогда, когда ему нечего терять. Но разве нельзя понять, где черное, где белое, немного раньше, когда в тебе еще сохранилось и не унижено твое достоинство? Да, ты что-то потеряешь, тебя обязательно попытаются уничтожить и унизить. Но ты можешь и победить их, одолев свою позицию не лезть на рожон, все так делают, так заведено. А не сделаешь этого – твой самолет так и пронесется, не оставив следа и толка от твоего полета, который ты уже никогда не сможешь продублировать. Надо дать обидчику в зубы, когда это следует! Надо сказать «нет» в тот момент, когда хочется ради собственного спокойствия сказать «да». У маленького человека не так много возможностей отстоять свое достоинство, но они все же есть. Кажется, это он начал понимать, жаль так поздно. И когда он понял это, элементарно и просто изменилось в лучшую сторону его физическое состояние, а уж о внутренних душевных струнах, которые натянулись и заиграли – и говорить нечего! Теперь, когда он, может быть, станет и не таким уж маленьким, если случится то, что началось в его жизни, надо будет наверстывать и делать гораздо больше, чем было не сделано. Сможет ли он? Или притихнет, как делают это многие из его соотечественников, которым есть что терять? Время покажет, но он теперь не мог и думать о каком-то откате назад.
 … Самолет вздрогнул и чуть провалился вниз. Двигатели гудели все так же ровно, но чуть тише, как будто работающую где-то рядом кофемолку перенесли в дальнюю комнату. Он понял, началась подготовка к посадке. Сейчас он войдет в новый для него мир, в новую жизнь… Может, с этого и в его собственной жизни все начнется по-новому…
 Он вышел на трап и сделал глубокий, глубокий, насколько мог, вдох. Это был первый его вдох в другом мире, на другой планете, в другом измерении – так это представлялось ему. Он ожидал, что почувствует другой вкус этого воздуха, может быть, даже сладкий, он не знал какой, но уверен – он будет иным, не тем, который он ощущал всю прежнюю жизнь. У воздуха не было вкуса, но он опьянил его сразу. И это небо с ярко сияющим солнцем, на которое он взглянул, тоже ничем не отличалось от того, к которому он привык в Сочи, такое же голубое. Но оно будто бы подняло его и сделало легким и сильным. И он сделал свой первый шаг в этот новый для себя мир…
 ***
 Внизу трапа на бетонном покрытии их ждал Бэлл. Это было приятно и неожиданно. Хотя Палыч и знал, что с Бэллом они встретятся, но не думал, что он придет к самому трапу. Они похлопали друг друга по плечам и обменялись рукопожатиями.
 – We were missed you badly, – сказал заранее приготовленную фразу Палыч, чем очень потешил Бэлла.
 – Ну, привет тебе на нашем континенте! И вперед, время – деньги, так ведь говорят в России. Впрочем, у нас тоже так говорят. – Он провел их по каким-то лабиринтам, на входе и выходе из которых стояли подтянутые молодцеватые копы в черных рубашках и форменных кепи с полицейскими кокардами. Они, вероятно, хорошо знали Бэлла, потому что, завидя его, делали приветливые улыбки и не пытались проверять документы или проявлять любопытство. Главный международный аэропорт Вашингтона имени Далласа никак не отреагировал на появление в его недрах небольшой группы с борта Москва – Вашингтон, которая беспрепятственно преодолевала лабиринты этого мощного муравейника, именуемого аэропортом. Сотням пассажиров и дела не было до того, что в Америку прибыл провинциальный журналист из малоизвестного города Сочи. Кто-то спешил к стойке регистрации, а кто-то лениво жевал гамбургер, вольно развалившись в кресле для встречающих, остальные бежали, неведомо куда, в разных направлениях. И эта суета не переставала и не прерывалась ни на секунду, менялись только лица и одежда людей, попавших в этот пассажирский водоворот. Уже когда они выходили из здания терминала, Палыч глянул на свой тот самый желтый «дипломат» и вспомнил о багаже, у него еще была небольшая дорожная сумка с разными вещами первой необходимости и сменой рубашек и белья.
 – Мы что, уходим? – спросил он у Волина. – А багаж?
 – Не думай об этом, – сказал Волин. – Его привезут в Грин Хилл.
 – А… понятно. Это что, гостиница?
 – Вилла Гайтса. Там будет удобнее тебе, есть еще квартира в городе, но мы решили, что лучше пока тебе поселиться там. Меньше любопытных.
 Бэлл, Волин, Палыч и Линда расселись в огромном черном «Роллс-ройсе», на капоте которого был укреплен флажок с американским звездным флагом, остальные отправились к стоявшему сзади тоже черному «бьюику». Бэлл сел рядом с водителем, но потом вышел и пригласил Палыча занять его место:
 – Тебе ведь надо смотреть вокруг, а я все, как отче наш, знаю.
 Машина легко тронулась и, удивительно юрко, несмотря на свою массивность и кажущуюся неуклюжесть, заманеврировала среди сотен других авто, будто примагниченных к огромному зданию аэровокзала. Она обогнула кольцо вокруг сквера с многочисленными цветниками и вышла на широкую магистраль, быстро набирая ход.
– Сейчас мы в Виргинии, а до Вашингтона примерно 40 километров, – сказал Бэлл.
 …Вилла Грин Хилл была не похожа на те, которые Палыч видел раньше. Ни в Москве, например, в Кусково, в Царицино, или в Питере в Царском Селе, в конце концов, в Сочи, принадлежащую одному из бывших мэров Карпину. Все это помпезные сооружения, призванные пустить пыль в глаза и поразить роскошью. Нет, эта вилла, хоть и имела внушительные размеры, не этим заявляла о себе тому, кто впервые её видел. Да, она имела все приличествующие своему назначению причиндалы: портал из пяти белых колон полукругом выступал чуть вперед здания, его портик венчала галерея фигурок, то ли мифического сюжета, то ли исторического, и отсюда крыльями уходили две зеркальные половины двухэтажного строения, также окрашенного в белый цвет. Это да. Но небольшая высота строения, всего два этажа, его кажущаяся миниатюрность, отсутствие украшательных излишеств, кроме тех, что над порталом, однотонность окраски стен, однотипность нестандартных, но без выкрутасов, оконных проемов, строгие их ряды – все это не кричало о себе, а лишь заявляло о своей функциональности. Две широкие террасы, выступающие по бокам виллы, выглядели вообще очень даже по-домашнему уютно. Чем-то напомнили они Палычу богатые армянские дачи в Сочи. Но как все это было расположено! Место напоминало склон в верхней части сочинского дендрария, который обращен к морю, но только здесь не было той крутизны, и, естественно, самого моря. Зато зелень вокруг была более сочной и ухоженной. Вилла стояла на небольшом возвышении, как будто на ладошке, приподнятой, чтобы показать её лучше, и от нее во все три стороны шел покатый ровный уклон; и также на каждую сторону от центрального входа шли три дорожки, каждая из которых представляла собой тоннель в развесистых кронах цветущих олеандров и левкоев. А сзади виллы, нависая над ней, гордо стояли несколько могучих деревьев, ветви которых, будто руки, охватывали этот «домишко» известного миллиардера. Палыч с удивлением увидел, что деревья эти не что иное, как родственники тех самых платанов, которыми так гордятся его земляки – сочинцы. А между этими дорожками и дальше за зданием был сплошной газон из ровно подрезанной плотной травы. В каждом секторе этого газона по центру ярко выделялись цветники, и их было очень много. Сейчас, как угли только что начавшего остывать костра, тлели на них красные огни рододендрона. Рядами шли широкие полосы невысоких густых желтых цветов. Их в Сочи Палыч не видел, но похожи они были на календулу, хотя размером вдвое превосходили её. Вот и все. Лишь где-то за основным зданием угадывались хозяйственные постройки. Туда проехали обе машины, значит, и гараж прятался где-то там, совершенно не портя строгой красоты ансамбля.
 На широких ступеньках, ведущих к входу, их встречал степенный джентльмен в белой рубашке с короткими рукавами, застегнутой на все пуговицы, несмотря на все еще летнюю жару. Его официальность подчеркивали не только величавая осанка, но и черная бабочка, серые отутюженные до остроты лезвия опасной бритвы брюки и темные блестящие туфли.
 – Рьяад приветствуввать вас, мистьер Головатофф! – сказал он, когда они поднялись по ступенькам.
 Волин сказал Палычу:
 – Это, так сказать, хранитель очага этого дома, бессменный мажордом, или управляющий, старина Бен Форестер. Он тут с первого дня, как здесь заселился Стив Гайтс. Свой человек!
 Палыч протянул Бену руку и пожал его ладонь. Бен при этом улыбался, похоже, гораздо шире, чем позволяли его скулы.
 – Glad to see you! – сказал он Форестеру, чем заставил того улыбаться еще шире, хотя было некуда. Палыч подозвал Линду и попросил его помочь склеить фразу для него, в которой бы просто объяснялось, что он просит Бена не прибавлять к его имени слов «мистер», «господин», «сударь» и прочей подобной ненужной шелухи, препятствующей, как он полагал, общению друзей.
 – Пусть, если хочет, общается со мной по имени-отчеству. А там посмотрим, как называть друг друга. Может, и отчество излишним будет… – Линда все это перевела и пересказала Бену, что вызвало с его стороны почтительный кивок и полное понимание.
 – Не хотят ли господа отдохнуть с дороги или сразу организовать ужин? – спросил Бен по-английски, и Линда перевела его слова, хотя Палыч прекрасно все понял.
 – Какой там отдых! Старина Бен, давай показывай свое хозяйство, у меня так мало времени, а все интересно до чертиков! Веди в сад, веди в дом и рассказывай, что сие есть.
 У Палыча и на секунду не возникало чувства, что его нетерпение и любопытство может быть расценено, как желание потенциального хозяина прикинуть размеры своего обладания. Не было у него этого ощущения вовсе, да разве могло оно быть у нормального человека в такой ненормальной ситуации? Он и не думал об этом, он спешил увидеть и вкусить то, чего не видел и не знал, прожив большую половину жизни, а теперь уже не мог бы в другой ситуации и рассчитывать на подобное. И вот оно, свалилось на него само по себе. Конечно же, он хотел увидеть другую жизнь и других людей, о которых доселе мог знать только по идеологизированной прессе, и мог догадываться, выстраивая свои собственные умозаключения. Вот он и не хотел терять драгоценных минут, зная, что эта сказка может в любую секунду оборваться. И за нее еще надо будет заплатить, потому что ни там, ни здесь – нигде, ничто и никогда не давалось и не будет даваться за просто так. И он сам привык платить за все, что получал.
 – Все пусть отдыхают и готовятся к ужину, а я пройдусь по парку и осмотрюсь. – Никто спорить не стал, и Палыч отправился на свою первую в жизни экскурсию в этой стране, которую он все еще ощущал, как мираж, появившийся в его воображении. Не отдавая себе отчета, он то и дело притопывал ногой, чтобы ощутить твердость и действительность почвы под ней. Черт побери, все было настоящим! Гладкие выпестованные аллеи скоро закончились, поначалу Палыч подумал, что этим территория усадьбы и ограничивается. Но дальше шел такой же ухоженный сад, а еще дальше густо начинался настоящий лес. Подойдя ближе к нему, Палыч увидел за тенью деревьев зеркало приличного по размерам пруда или озера. Вдоль берега в разных местах стояли небольшие скамеечки. Чистота и порядок, никаких разбитых бутылок, целлофановых пакетов, окурков и прочего мусора. Сто пудов, здесь еще и рыба водится, подумал он. По дорожке вверх он направился в дальнюю сторону участка. Поднявшись значительно выше виллы, увидел довольно приличный по размерам бассейн, наполненный бирюзовой водой, теннисный корт и беговую дорожку вокруг него. Хозпостройки и гараж были объединены в один блок и стояли не выше нижнего портика самой виллы, снизу, стоя перед домом, о их существовании можно было только догадываться. Мля… живут же люди, подумал Палыч. И ему захотелось снять с себя рубашку, заменить брюки на спортивные шорты – увы, не взял с собой – и пуститься во всю мочь по этим дорожкам вдоль леса, пруда, сада, потом нырнуть в бассейн… Ах, ё-моё, вот откуда у них силы берутся, у проклятых буржуев. Да здесь ни одна болячка не пристанет! А мозги как светлеют! Сюда бы Пушкина посадить на недельку, вот тебе и еще один Евгений Онегин или Борис Годунов готовы!
 … Утром, несмотря на затянувшийся ужин с обильным приемом не очень хороших по меркам Палыча горячительных напитков, он уж не стал выпендриваться и пил со всеми это противное виски, он проснулся свежим и рано. Не терпелось сунуться в город, в столицу самого могущественного государства, в центр Земли, или пуп Планеты. Об этом он думал все последние дни, как только Волин сказал, что они летят в Вашингтон.
 Когда он спустился из отведенной ему спальни на втором этаже, в гостиной, тем не менее, уже был в своей парадной форме Бен, Линда стояла у цветочного вазона и любовалась экзотическим растением, отдельно сидел за столиком и читал газету Гарри. Волин и Бэлл уехали поздно вечером по своим домам.
 – Все в сборе такую рань? – поздоровавшись и ни к кому не обращаясь отдельно, сказал Палыч. – Какое-нибудь мероприятие?
 Линда, хитро улыбаясь, напомнила:
 – Вчера вы, кажется, собирались на рассвете отправиться исследовать столицу Вселенной…
 – Ах, да! Кажется, немного проспал. Ну, и что с того, пойду чуть позже. А вы все куда?
 – А мы туда же, – сказала Линда. – По крайней мере, я и Гарри. Глебу сегодня выходной назначен.
 Палыч нахмурился:
 – Мы так не договаривались. Сегодня я попробую сам походить по этой планете, посмотреть, что из этого получится. Одним словом, я хочу посозерцать этот новый для меня мир, а для этого не требуется компания.
 – Зато это требуется по протоколу, по которому вы находитесь здесь в качестве vip персоны компании "Globalsoft". Не наше, собственно, с Гарри дело, мы люди подневольные, такая работа. Если не хотите, чтобы мы были рядом, мы не станем навязываться, но где-то на расстоянии досягаемости мы обязаны быть, иначе нас уволят. Да и вообще, вы впервые в Америке, это – все другое, и люди тоже… Не знаете языка. Я бы не советовала даже, если бы это не входило в мои обязанности.
 Палыч настаивал:
 – Все же я хочу свои первые шаги сделать сам, и вовсе я не причисляю себя к тем, кто ничего не понимает, не знает и совсем говорить не умеет. Об Америке я много читал, в интернете всю её исследовал вдоль и поперек, а язык со школы любил, хоть до сих пор и не приходилось на нем общаться, но, по крайней мере, могу как-никак читать помаленьку и подобрать самые необходимые слова на крайний случай. Так что за меня не надо беспокоиться, мы оговорим, когда и где встречаемся – и все. – Он подошел ближе к Бену Форестеру и сказал:
– Бен, как мне добраться в центр города? – Линда тут как тут перевела Бену эти слова. Палыч поморщился, осознав свою промашку и правоту слов Линды. Я бы и сам мог так сказать, подумал он. Подумаешь: «How can I get to center of town?» Эка сложность!
 – What do you mean? – удивленно спросил Бен.
 – Что ж тут непонятного? – обратился Палыч к Линде. – Какой ему еще нужен смысл? Пусть скажет нам, какой автобус или еще какой транспорт ходит отсюда в центр города. Вот и весь смысл.
 Линда рассмеялась.
 – Отсюда никакой транспорт не ходит в центр города, и даже на его окраины, – сказала она.
 – А как же он, к примеру, добирается в эту глушь на свою работу?
 – Бен прекрасно водит машину. Она у него стоит в гараже.
 – А другие?
 – Другие тоже.
 – Но у меня нет машины – и что? – недоумевал Палыч.
 – Ошибаетесь. Есть в гараже, даже несколько. Скажите Бену, и он вызовет машину к подъезду. Она к вашим услугам.
 – Ого! Похоже, меня, действительно, уже зачислили в vip персоны, – пробормотал в растерянности Палыч. И снова обратился к Бену, на этот раз сам:
 – Say me please, dear Ben, could you call me the car now?
 Бен замотал головой, показывая, что этого сделать он не может.
 Палыч опять растерялся. Ему показалось, что тот не понял его английский, что предположить можно было очень даже легко, поскольку речь его и в самом деле напоминала нечто сказанное синтезированным машиной голосом. Все, вроде, правильно, но слишком металлически напряженно. Как будто скрип из-под гусениц колесного трактора.
 – Он что, опять меня не понимает? – спросил он у Линды.
 – Да нет, он все понял. Просто не может отпустить вас сейчас, какие-то проблемы.
 Палыч взял за руку Бена и спросил:
 – What’s the matter, Ben?
 Бен четко, как по писаному, произнес короткую речь. Линда тут же перевела, не дожидаясь, пока Палыч все это переварит у себя в голове и поймет, о чем разговор.
 – В общем, ему дали указание: а. – свести вас с портным на предмет примерки; б. – ознакомиться с какими-то бумагами, которые оставил г-н Бэлл; в. – представить вам персонал Грин Хилла; г. – показать виллу и окружающее хозяйство. И еще чего-то там…
 – Ё-мое! Зачем все это?
 Линда пожала плечами и не могла скрыть своей обворожительной улыбки.
 – Наверное, надо.
 – Обязательно сегодня?
 – Так сказал мистер Бэлл. Вероятно, другого времени на это не отведено.
 Палыч с досадой посмотрел на Бена, но тот был невозмутим.
 – Что ж, я подчиняюсь! Но прежде, пожалуйста, Бен, скажи, как тут у вас насчет немного подлечиться?
 Линда недоуменно посмотрела на Палыча, но тот постучал указательным пальцем себя по кадыку, и она все поняла. Потом толково пояснила Бену. Тот исчез на минуту и принес поднос с графином, наполненным прозрачной жидкостью. Там же была тарелочка с несколькими бутербродами и ломтиками лимона. Бен торжественно сказал:
 – This is Russian vodka «Kristall»! Special for Semen Pavlovitch!
 Конечно, Палыч чувствовал себя неловко, когда с ним обращались то ли как с дитем, то ли как с важной персоной, но где-то в глубине души ему это доставляло удовольствие и потешало его. Все казалось не по-настоящему, понарошку. Он воспринимал это как игру, которая скоро должна закончиться, а потому надо было доигрывать как следует, и он с удовольствием делал это. Он еще раз повторил:
 – Я подчиняюсь, но давайте с этим всем покончим побыстрее. Мне очень хочется, как говорит Линда, исследовать столицу Вселенной.
 – Тогда до завтрака мы должны успеть побывать у нашего
модельера, – сказал Бен. – Прошу за мной.
 Часа три прошло, не меньше, прежде чем Палычу удалось вздохнуть свободно. Его вертели и крутили, как хотели, и не спрашивали разрешения, потому как считали, что он все равно ничего не понимает. Им распоряжался сначала низенький и толстый, вертлявый и абсолютно молчаливый модельер. Он прикладывал к Палычу всякие свои лекала, измерял его ширину и высоту, всякие углы и повороты, при этом бесцеремонно разворачивая его то в одну, то в другую сторону, жестами заставлял приседать и пригибаться, становиться в нелепые позы, и успокоился только тогда, когда с Палыча стал сходить третий пот. Следом на очереди уже ждал, по-видимому, тоже модельер, но обувщик. Он крутил ногами Палыча в разные стороны и проделывал аналогичные с предшественником штучки, заставляя его приседать и при этом вытягивать ноги, становиться на цыпочки и даже подпрыгивать. Еще нелепей показалось Палычу сидеть в кресле у парикмахера, который тоже по его повадкам не уступал предыдущим мучителям. Да еще все время жужжал над ним своими причудливыми косилками, норовя отхватить что-нибудь от щеки или уха. Когда, казалось, все уже было закончено, Бен повел его в кабинет и посадил за огромный письменный стол изучать целую кипу каких-то бумаг, в которых он мало чего понял, во-первых потому, что они касались деятельности корпорации "Globalsoft", её истории и развития, в чем он мало ориентировался, во-вторых, –потому что были написаны исключительно на английском языке, а это был уже не тот язык, с которым он немного познакомился в школе и позже в институте, тут исключительно все было напичкано специальными терминами и пересыпано аббревиатурами, которые надо отдавать на расшифровку хорошему знатоку кодов. Да еще массовые сокращения слов и фраз. Ну, не под силу это нормальному человеку. Но Бен был недалеко и следил, как Палыч выполняет распоряжение Бэлла. Пришлось листать все эти бумаги. Это заняло почти час. И когда он положил последний листок сверху на кипу уже «прочитанных» и готов был вздохнуть с облегчением, Бен был тут как тут. Он повел его по многочисленным коридорам и комнатам. Следом шла Линда и с веселой улыбкой объясняла, чего добивается мажордом от Палыча. А тот знакомил его с персоналом, которого на вилле было немало. Палыч никак не мог уразуметь, зачем это ему надо. Но покорно следовал за Беном и радостно приветствовал каждого из тех, кого показывал ему гостеприимный хозяин Грин Хилла.
 И только когда где-то в глубине здания, возможно, в гостиной, старинные часы красиво басистым колоколом пробили полдень, его отпустили. Бен по мобильному телефону вызвал машину и развел руками: дальше, мол, не его епархия и Палыч может распоряжаться собой по собственному усмотрению. Когда они втроем – еще Линда и Гарри, спустились к парадному входу, там уже стоял великолепный темно-синий «Бьюик». Млин, отметил про себя Палыч, и здесь «помпа». Водитель, богатырского телосложения негр, ждал их не внутри машины и даже не со своей стороны, а с той, куда они подходили, и готов был открыть двери своей прекрасной игрушки. На его руках были белые перчатки, а сам он одет был в черный смокинг. В такую-то жару! Палычу стало неловко за свою футболку и легкие летние брюки, да еще за обувь, простые сандалии, которым, кажется, шел уже третий год. Наклонившись к Линде, он прошептал:
 – Чего это он так выпендрился?
 – Такая форма у него. Впрочем, он не всегда так одет. Только во время официальных выездов и на определенных машинах.
 – А у нас что, официальный выезд? Мы отправляемся на прогулку, и у нас никаких встреч. С нами даже нет сегодня официальных лиц – Волина и Бэлла, – недовольно ворчал Палыч. – Нельзя ли попроще?
 Линда, улыбаясь, поведала, что это опять-таки распоряжение Волина, одобренное Бэллом. Они хотят, чтобы первый визит Семен Павловича в Новый Свет хорошо запомнился ему.
 Водитель открыл заднюю дверцу блестящей на солнце яркой, как пасхальное яичко Фаберже, машины и учтиво ожидал, пока пассажиры решатся рассесться по местам. Палыч подошел к нему и протянул руку:
 – Семен. Можно – Палыч.
 Водитель, сияя белыми, как после часовой чистки Блендаметом, зубами, осклабившись, глядел то на Линду, то на Палыча. Линда кивнула ему своей миниатюрной головкой, и только тогда он протянул Палычу свою огромную ручищу.
 – How do you do? – Улыбаясь сказал Палыч.
 – Welcome to my state. Glad to see you! – Отрапортовал верзила.
 Палыч показал, что он сядет на переднее сиденье, а Линду попросил, чтобы ему водитель показал, как открывается дверца «Бьюика», и он сам будет это делать в дальнейшем, отказываясь от услуг водилы. Машина мягко и неслышно проехала по тенистой аллее, и тут только Палыч увидел длинную и широкую площадку, которую вчера не заметил. На ней размещался ухоженный теннисный корт и, чуть дальше, зеленая лужайка для игры в гольф. А перед ней небольшая асфальтированная автостоянка. Вчера он, по-видимому, не обратил на нее внимания, подумав, что она не относится к резиденции, в которую они прибыли. Линда, увидев, как внимательно и с любопытством гость рассматривает спортивный комплекс, сказала:
 – Мистер Гайтс до последних своих дней проводил здесь немало времени. Он любил играть в гольф и теннис, и у него всегда было немало гостей, которые с удовольствием составляли ему компанию. Для них – эта автостоянка. Она никогда не пустовала. Здесь играли в теннис и гольф даже тогда, когда мистер Гайтс был в отъезде, он никому не отказывал. По сути, это был общественный стадион, здесь развлекались даже дети местных обитателей.
 Машина вышла на двухполосную асфальтированную, без ухабов и выбоин дорогу, с обеих сторон обсаженную деревьями с густой кроной, и прибавила скорости. Негр управлял, похоже, без всякого напряжения. Палыч обратился к нему:
 – My friend, you do not told me what is your name…
 Водитель опять осклабился знакомой уже широченной белозубой улыбкой и добродушно протяжным голосом, может быть, чтобы гостю было понятней, сказал:
 – Gle-e-e-n.
 – Глен? О`кей! По-нашему это будет Гена. Хотя один Гена у нас уже есть – Волин. Ну, пусть! Не возражаешь? – Это уже синхронно перевела Глену Линда. Тот повернувшись к Палычу приветливо закивал головой.
 – Теперь, Гена, рассказывай мне, если не мешает это тебе, где мы едем и что видим вокруг.
 Линда не стала это переводить, а сама согласилась быть гидом на этот счет.
 – Вилла Грин Хилл расположена в юго-восточном пригороде Вашингтона. Через несколько километров мы пересечем реку Потомак и будем, по сути, в центре американской столицы. Здесь, в этой зоне, преимущественно загородные дома служащих госучреждений, практически нет никаких промышленных объектов.
 Машина мчалась по отличной двухполосной асфальтированной дороге будто в тоннеле из стройных зеленых деревьев, слегка похожих на сочинские платаны, но немного ниже и кряжистей. Встречных почти не было, и, как объяснила Линда, здесь движение вообще редкое, мистер Гайтс любил покой и тишину, особенно в последние годы, он сам когда-то и выбрал себе это место.
 – Вот сейчас будет главная трасса – там другое дело, – сказала она.
 Действительно, минут через пять по шикарной развязке, без каких-либо пересечений, «Бьюик» выскочил на более широкую трассу с новой разметкой по две полосы в каждую сторону и помчался, набирая ход, в сторону американской столицы.
 – Мы подъезжаем к мосту через Потомак, – сказала Линда, – обратите внимание, что этот мост в последнее время жители Вашингтона используют не только по прямому назначению. Здесь проводят велосипедные гонки, в которых может принять участие любой желающий, и тысячи человек с удовольствием гоняют по нему, чтобы испытать свои возможности и набраться положительных эмоций. Все это каждый раз сопровождается великолепным праздником с музыкой, песнями и танцами.
 По мосту разметка выделила довольно приличную полосу для велосипедного движения, которое, похоже, не прекращается в любое время и не пересекается с автомобильным.
 – Когда нет соревнований, которые проводятся довольно часто, по крайней мере, раз-два в неделю, любители здесь тренируются, чтобы победить в дальнейшем, а большинство просто отдыхает, крутя педали для поддержания физического тонуса, – продолжала Линда.
 Внизу от моста в разные стороны красиво резали водную гладь два быстроходных, очевидно, прогулочных катера…
 Сразу после моста «Гена» так закрутил по замысловатым серпантинам, что голова пошла кругом у непривыкшего к таким дорогам Палыча. Но это, он уже заметил, особенность американских автомобильных трасс – по возможности не пересекаться ни на каких направлениях, а вместо этого закладывать немыслимые «восьмерки», нырять куда-то под встречные полосы, разворачиваться на все сто и опять мчаться, куда надо. Так что Глен, не напрягаясь, вел машину в нужном направлении.
 – Мы уже в столице, – сказала Линда. – Она начинается сразу от берега реки к северу от нее. Рассказать немного о городе?
 – Немного я и сам знаю, – сказал Палыч. – Давай интимные подробности, и побольше, – заерзал от возбуждения и поднимающейся внутри бури эмоций и чуть ли не выкрикнул это Палыч.
 – Хорошо, слушайте, что я знаю. Вы смотрите по сторонам, а если что-то заинтересует, спрашивайте, а я пока сделаю вводный экскурс в биографию, как вы говорите, столицы мира.
 Вашингтон не входит ни в один из штатов, был основан в 1791 году и назван в честь Джорджа Вашингтона, первого американского президента. С 1871 года Вашингтон вместе с Джорджтауном и рядом других областей объединён в федеральный округ Колумбия (District of Columbia, сокращённо D.C.), границы которого совпадают с городом, поэтому американцы, чтобы не путать город с одноимённым штатом на северо-западе страны, в разговорной речи обычно называют город «Ди-Си» или «Вашингтон Ди-Си».
 Население составляет 600 тысяч человек; из-за приезда жителей пригородной зоны во время рабочей недели оно увеличивается до одного миллиона.
 У Палыча невольно начались ассоциации со своим городом. Ну, не очень-то намного меньше жителей в Сочи. А летом увеличивается население побольше, пожалуй, чем здесь. Правда, не за счет работяг и служащих, а как раз наоборот – за счет бездельников, ну, может быть, это грубо звучит, однако именно так оно и есть. Ведь в Сочи едут расслабиться, а не работать. За исключением, пожалуй, жуликов и проституток.
 Линда продолжала:
 – В Вашингтоне находятся главные представительства всех трёх ветвей федеральной власти, включая резиденцию президента США в Белом доме, а также множество памятников и музеев общенационального значения. В городе располагаются 174 посольства, а также штаб-квартиры Всемирного банка, Международного валютного фонда, Организации американских государств, Межамериканского банка развития, Панамериканской организации здравоохранения и так далее, и так далее…
 Палыч встрепенулся, когда Линда сказала, что Вашингтоном при всем этом управляет муниципальный совет из 13 человек во главе с мэром.
 Едрена вошь! Этого количества чиновников в Сочи хватает разве только, чтобы управлять многоквартирным домом. Больше тысячи их сидит на Советской улице в здании № 26, и еще человек по двести в каждом районе, по десятку – в каждом сельском округе. А еще сотни в невероятно каких государевых конторах, не подвластных муниципалитету. Все они управляют городом, а, между нами говоря, не городом, а людьми, которые в нем живут. Причем, не управляют даже, а контролируют, насколько тех используют. И стараются делать это на всю катушку. Бедные, бедные люди, они не подозревают даже, что можно жить и иначе. И вот же, живут…
 Линда еще подсыпала соли на эти размышления Палыча:
 – Девиз города – Justitia Omnibus, по-английски – Justice for All, Правосудие для всех.
 Ну, это уж никакими вилами не затолкаешь на нашу почву. Вот, например, тот же Курортный проспект. Постой там пяток минут, и все станет ясно. Движение по нему для всех граждан – в одну сторону. Но для машин чиновников и бандитов – в обе… Палыч тряхнул головой, как бы скидывая с себя груз невольно липнущих ассоциаций. Это потом, это в другое время, это всегда успеется, бормотал он про себя, стараясь улавливать все, что говорила Линда. И в то же время жадно смотрел на мелькающие впереди здания, скверы, улицы, разноликую публику, даже на одежду пешеходов…
 – До берега Атлантического океана примерно 53 километра… Параллельно Потомаку в черте города проходит канал Вашингтона…
 А в черте города есть даже несколько островов.
 Приблизительно 20 % площади Вашингтона составляют парковые насаждения. Американская служба национальных парков управляет большей частью природной среды в городе, включая такие парки как Национальная аллея, «Рок-Крик», парк на острове Теодора Рузвельта, «Сады Конституции» и другие. Единственной областью природной среды обитания, которой не управляет служба национальных парков, является Национальный дендрарий, которым управляет американское министерство сельского хозяйства.
 Бедный Сочи! Когда-то он кичился своим зеленым нарядом. Скоро, очень скоро, от этого останутся лишь воспоминания да архивные ссылки. А управлять всем будет, увы, не национальная служба парков, а чья-то загребущая ручища. Мы даже и знать не будем, кому принадлежащая. Дядя Сэм местного розлива, а еще печальней, что краевого или федерального, пригреет под себя каждый метр пока еще занятый растениями. И построит там небоскреб, или харчевню… Они уже слопали все сочинские пляжи, им мало, они сожрут все остальное… Тьфу ты, прости господи, ругнулся про себя Палыч, опять я начинаю впадать в меланхолию.
 – У многих организаций, фирм, независимых подрядчиков, некоммерческих организаций, профсоюзов, торговых групп есть свои штаб-квартиры в Вашингтоне или в его окрестностях, чтобы быть «ближе» к федеральному правительству, лоббируя при этом свои интересы, – улыбаясь сказала Линда. – Это относится, вы уже знаете, наверное, и к "Globalsoft".
 Палыч кивнул головой. Да, он уже знал, что главная штаб-квартира компании находится в Вашингтоне, и ему еще предстоит побывать там и познакомиться с управленческим штабом и мозговым центром этой державы в державе.
 – А еще в Вашингтоне с его пригородами в Мэриленде и Виргинии функционирует метрополитен, он в настоящее время насчитывает 86 станций… Город обслуживают три аэропорта… – продолжала Линда.
 Да, думал Палыч, тут не скажешь, как он любил говорить в Сочи, когда что-то ему не нравилось, – это не Рио-де-Жанейро. И хотя ко многому из того, что он видел сейчас, он был уже внутренне готов, что-то не встраивалось в его сложившиеся представления об этом городе. Он чувствовал это, но не мог точно определить, что же его не устраивает, пока его не осенило: нет небоскребов. Как же так! Ведь Америка – это папа и мама этого символа 20 века. Но где же они? Он начал крутить головой, но ничего не понимал: нет небоскребов. Выходит, правы были Ильф с Петровым, рассказывая об «одноэтажной» Америке, а то, что он видел по ящику и в кино, о чем читал – это что?
 – Линда! Где небоскребы? – Она рассмеялась.
– Я же говорю, что Вашингтон не обычный город. Давным-давно, еще, кажется, в 1894 году, после строительства двенадцатиэтажного жилого дома «Каир», Конгресс принял закон о высоте зданий, который ограничил высотные застройки в городе. Закон был изменён в 1910 году и с тех пор не менялся ни разу. И он гласил, что высота застройки должна быть не выше ширины соседней улицы плюс 20 футов, или чуть больше 6 метров. Несмотря на широко распространенное мнение, никакой конкретный закон никогда не ограничивал лишь здания Капитолия или монумента Вашингтона. Ну и вот поэтому в городе нет небоскрёбов, однако за границей округа через реку Потомак много высоких зданий.
 Да, это не Сочи, переиначил в уме любимое выражение Палыч. Он опять вспомнил многочисленные небоскребы, выросшие прямо на пляжной полосе в родном городе, в тех местах, где рачительный и умный хозяин трижды подумает, прежде чем поставит обычную скамейку. И не только на пляжной полосе, хапуги, дорвавшиеся до рычагов управления и стоящие над гражданами в силу пресловутой «вертикали», без оглядки творят любые безобразия в угоду золотому тельцу, которого они уже так обуздали, что и он вот-вот задохнется и испустит дух. Строят эти небоскребы прямо на проезжей части, бывает и поуже, чем эти узаконенные вашингтонцами «шесть с небольшим». За последние годы их понастроили не сосчитать: на Фабрициуса, Бытхе, в том же Раздольном на Буковой, где на их фоне дом Палыча выглядит просто убогой халупой. Да что там говорить, куда ни плюнь, все это видно невооруженным глазом! Палыч вздохнул и будто расстался с чем-то, обреченно решив, что ничего не изменишь…
 А Линда рассказывала про архитектуру города, традиции…
 Подумать только, в городе находятся сразу шесть объектов из первой десятки списка лучших архитектурных сооружений США: Белый дом, вашингтонский кафедральный собор, мемориал Джефферсона, Капитолий, мемориал Линкольна и мемориал ветеранов Вьетнама. Центром города и местом нахождения многих исторических памятников является Национальная аллея – открытая парковая зона длиной в одну милю. В центре её расположен монумент Вашингтона, от него в четырёх сторонах располагаются мемориалы Линкольна и Джефферсона, а также Белый дом и Капитолий.
 – Вот туда меня, Гена, и вези! Выбрасывайте где-нибудь, а дальше я сам все увижу. Встретимся вечером.
 Глен лихо прокрутил машину по кольцу вокруг большого зеленого сквера с ухоженными цветниками и газонами с памятником, как сказал бы герой популярного нашего фильма, мужика на коне в центре, и остановился на обочине отходящей в сторону улицы, рядом с красивым трехэтажным зданием из красного кирпича.
 Линда сказала:
 – Мы будем здесь, а вам советую выйти вон на ту авеню, что идет к северу. Это – Коннектикут-стрит. Там есть что посмотреть, и она ведет в самый центр, можно посмотреть Белый Дом и еще много чего.
 И вот Палыч идет, топая своими летними штиблетами, которые столько километров проделали по колдоебинам родной улицы и тротуарам родного города, покрытым сплошь плевками жевательных резинок. Бедный Агеев, бедный Хапишвили! Ничего у вас не получается с этой бедой, несмотря на мощные кампании с привлечением студентов для отскребания этой пакости. Потому что эти же студенты сами и плюют жевательные резинки, возвращаясь с авральных субботников по их собиранию. Ну, почему так происходит? И почему здесь есть студенты, а загаженной улицы пока не видно? А вот аккуратные урночки и разноцветные бачки для мусора, как грибы с красивыми шляпками, видны повсюду – пожалуйста! Он попробовал найти хотя бы силуэты знакомых столбов электрических сетей, украшающих родной город невообразимой геометрией перекосов и хитросплетениями висящих на них гирлянд оборванных проводов с ошметками рекламных перетяжек. Ничего близко похожего! Но есть ли здесь хотя бы желтая паутина газовых подводок и разводок, которая так устрашающе обвила его город, тем не менее очень далекий от полной газификации, по крайней мере, в небогатых жилых кварталах? И этого он не видел. Но было и нечто, что давало ощущение привычности и возвращало на место мятущиеся чувства. Все больше и больше попадалось навстречу людей с «непохожими» лицами и речью, отнюдь не напоминающей английскую. Какие-то индейцы-метисы, негры, арабы, мексиканцы вперемежку с французами, испанцами и неведомо кем еще. Это Палыча не озадачило и не смутило. В Сочи давно то же самое, разве что с уклоном на армянские, грузинские, абхазские лица и речь.
 Впереди тихонько ковылял пожилой негр, опираясь на трость. Он смотрел перед собой и что-то сам себе бормотал. Палыч обогнал его и обернулся, всматриваясь в «нестандартное» для него лицо. Негр поднял голову и тоже посмотрел на Палыча. Ну, что в таких случаях должно последовать? Либо стандартная фраза: «Чего уставился?», либо похуже: «Пошел на х#й!». Вместо этого глаза негра заулыбались, и он совершенно доброжелательно произнес:
 – Hi!
 Палыч от неожиданности, не размышляя над подбором слов, тоже выпалил:
 – Hi!
 Негр, продолжая улыбаться, что-то пробормотал, но Палыч четко понял что:
 – Quiet warm! Quiet warm for the time!
 – Absolutely! – снова выпалил он первое, что пришло в голову. – Негр снова опустил взгляд под ноги и продолжил свой путь. А Палыч торжествовал. Он впервые в жизни самостоятельно «поговорил» с американским аборигеном. И они поняли друг друга!
 После этого эпизода Палыч совершенно ясно понял, зачем он здесь и что ему дальше делать: надо общаться, надо как можно больше говорить с людьми и пытаться понять их. Мы много молчим, когда нужны понятные доходчивые слова, и мы домысливаем часто их за других, как это нам удобно, а потому и ошибаемся, делаем неверные шаги, разбиваем лбы там, где можно спокойно обойти все рифы. Надо говорить! Надо слушать! Палыч аж подпрыгнул, когда его это осенило. Да, черт побери, это ведь относится не только к чужой речи! Мы не говорим друг с другом, как надо, даже у себя дома! И он ринулся подтверждать неожиданное открытие. Дальше он подходил ко всем подряд и что-то пытался спросить, что-то объяснить. Не все понимали, не каждый удостаивал ответом или проявлял встречное желание общаться, но большинство отнеслись к навязчивости Палыча благосклонно, что еще больше убедило его в правильности и полезности сделанного открытия. Он «разговаривал» с местными пацанами, которые весело хохотали над его корявой речью, похвалил малыша в коляске молодой мамаши-метиски, пристал с расспросами о памятнике к двум девушкам, которые, как и он, очевидно, впервые оказались в Вашингтоне. Правда, они, в отличие от него, были здесь все же дома, приехали откуда-то с юга страны. Он даже обратился к полисмену, единственному которого он увидел за несколько часов продвижения по Коннектикут-авеню. Спросил его, правильно ли идет по направлению к Белому дому? Тот, больше жестами, растолковал Палычу направление, и даже прошел с ним несколько метров в нужном направлении, чтобы он не ошибся.
 Великолепие и обилие исторических мест столицы нового света, ошеломили и шокировали его. Сначала ему все время попадались почему-то памятники военной доблести американского народа, или они созданы наиболее эффектно так, что первыми бросаются в глаза? Или американцы чтут так свою военную историю? Палыч не мог понять. Его страна воевала на своем веку куда больше и серьезней, а памятников тому – раз – два и обчелся. Он вспомнил монумент солдату в селе Раздольном, где, кроме 9 мая, всегда пасутся коровы или бесхозные лошади. Ну, еще центральный, так называемый парадный, мемориал в Завокзальном районе, который востребован тоже лишь по военным праздникам. А что касается захоронений, то на общих кладбищах они мало чем отличаются от рядовых, разумеется, ни в какое сравнение не идут с богатыми усыпальницами зажиточных армян и представителей воровских профессий. За несколько часов по своему маршруту Палыч случайно оказывался в местах, где расположены национальный мемориал Второй мировой войны, мемориалы ветеранов Корейской войны и ветеранов Вьетнама, военный мемориал округа Колумбии. Ну, да ладно, чего зацикливаться на звоне шпаг, думал Палыч. Здесь и без того глаза разбегаются. Вот здание Национального архива США, где хранятся тысячи документов, наиболее важных для американской истории, таких как Декларация независимости, Конституция и Билль о правах.
 На Национальной аллее – масса музеев. Первый, о который он «споткнулся», музей Смитсоновского института – научно-исследовательского и образовательного института, учреждённого Конгрессом аж в 1846 году!
 А вот – целая гирлянда музеев – Национальный музей американской истории, Национальный музей естественной истории, Национальный музей американских индейцев, Национальный музей авиации и космонавтики, музей Хиршона и скульптурный сад, здание искусства и промышленности, Национальный музей африканского искусства…
 Это, понял Палыч, только начало. Стали встречаться на его пути частные музеи. Ну, мыслимо ли – Национальный музей женского искусства? Или вот – галерея «Коркоран», являющаяся самым крупным частным музеем Вашингтона. А еще музей журналистики и новостей, Международный музей шпионажа, музей Национального географического сообщества и мемориальный музей Холокоста. Как убого на этом фоне смотрится его родной город, с горечью думал Палыч, почему у нас озадачены только тем, чтобы построить дополнительный кабак или забегаловку, ну, может быть, гостиницу или развлекательный центр – все! И как жалко работников туриндустрии, которые мечутся в разгар сезона, исхищряясь и превосходя себя, чтобы чем-то увлечь и заинтересовать своих клиентов. Тьфу ты, прости господи! Однако, куда это он забрел, отвлекшись в своих размышлениях? На углу одного из зданий прочитал табличку: «Индепенденс-авеню». И не зря, оказывается, он «зарулил» сюда, нюх, очевидно, есть какой-то, констатировал Палыч.
 Нос к носу уткнулся он в здание Библиотеки Конгресса США – одной из крупнейших библиотек мира. Библиотека, основанная для нужд Конгресса в 1800 году, уже в 1870 году стала местом хранения обязательного экземпляра любого публичного издания, вышедшего в США. Всего в библиотеке находится около 33 миллионов книг, а общий фонд библиотеки насчитывает свыше 147 млн. единиц хранения. Это он узнал, не входя в здание, из табличек у входа. Хотя о самой библиотеке слышал не раз до этого.
 Ну, а вот и сама сердцевина столицы Вселенной, как говорит Линда. Или он это сказал, поднабравшись этого виски? Впрочем, трудно спорить, что это не так. Белый дом. Разве не здесь вершатся судьбы мира, больших и малых стран? Как бы мы ни относились к Пиндосии и пиндосам, как бы ни презирали их образ мышления и жизни, но отрицать это – все равно, что пускать пузыри на чистой воде. Секунда – и поверхность опять гладкая и прозрачная, а от пузырей и следа нет. Палыч пристроился к небольшой группе туристов, человек 15, которую возглавлял высокий пожилой мужчина с седыми баками, похоже, гид. Говорил он медленно и степенно, величаво показывая рукой на место, о котором вел речь. Палычу было приятно и радостно, что большую часть его речи он улавливал, а что пролетало мимо его ограниченных все же знаний языка, то додумывал и вспоминал из собственных знаний. Вот здесь, где он, Семен Павлович Головатов, сейчас стоит, раз в четыре года 20 января вашингтонцы и гости города наблюдают важное политическое и культурное событие города – инаугурацию президента США. С 1981 года церемония проходит возле западного входа в Капитолий; на ступенях самого здания и в непосредственной близости от него располагаются важные гости, а все остальные люди располагаются на Национальной аллее и на прилегающих к ней улицах, как раз именно здесь, где, разинув рот, стоял Палыч. Вход на мероприятие свободный, любой желающий может его посетить. И доведись случай, может, и он, Палыч, попал бы на это мероприятие, просто не совпали сроки. Здесь президент торжественно произносит клятву, а также выступает с инаугурационной речью. Заканчивается церемония парадом, проходящим от Капитолия по Пенсильвания-авеню до Белого дома.
 Палыч вбирал в себя, как губка, все, что видел и слышал, о чем выпытывал у таких же глазующих граждан. И эта копилка информации пухла на глазах, но удивительно легко укладывалась по полочкам в мозговые ячейки, еще не полностью забитые всяким мусором официальных сведений о главном сопернике по холодной войне и самой большой страшилкой на всем огромном пространстве его страны. К счастью, теперь времена поменялись, и чаще стали вспоминать не только страшного дядю Сэма со злобными выпученными и жадными до чужого глазами, но и то, как вместе с американскими парнями, которые оказались не такими уж страшными и кровожадными, душили фашистскую гадину. Пусть не равнозначен тот вклад в это благое дело, но он был. И свидетельствует об этом само присутствие Палыча на этих американских улицах, ведь именно благодаря ему, той общей жажде справедливости и искренности, с которой шли на смерть вместе с нашими солдатами и американские, он теперь стоит здесь. Конечно, тут стечение каких-то невероятных случайностей, но тем не менее…
 Не сказать, что поразило, но сильно порадовало Палыча и еще одно открытие, сделанное им в эти часы. «Кровожадные» и просто «жадные», злобные пиндосы, какими нам их по сей день рисует заинтересованная идеология, на самом деле не чужды и обычным человеческим радостям, в них проявляются те же самые понятные эмоции добра и отзывчивости.
 Надо же! В этом городе ежегодно проходит Национальный фестиваль сакуры! Оказывается, он проводится в честь подарка деревьев сакуры, которые мэр Токио преподнёс вашингтонцам в 1912 году. Деревья были посажены вдоль искусственного бассейна, примыкающего к каналу Вашингтона. И длится этот фестиваль обычно две недели. За это время в Вашингтоне открываются художественные выставки, демонстрируются японские национальные традиции, а в выходные празднования заканчиваются фейерверками. В первые выходные фестиваля сакуры проходит Смитсоновский фестиваль воздушных змеев. Его участники обычно располагаются на Национальной аллее, а тематика праздника год от года меняется.
 Чего уж там говорить, как широко отмечаются в городе национальные праздники США. На День памяти, в последний понедельник мая, на западной лужайке Капитолия выступает Национальный симфонический оркестр. На День независимости США (4 июля) празднования проходят вообще по всему городу, а завершается всё фейерверком опять же на Национальной аллее.
 Палыч вспомнил, как Гоги послал его на площадь перед зданием сочинской администрации в день празднования, он почесал затылок, хрен его знает, как сказать правильно, – Дня России, возможно, а, может быть, Независимости России, в общем, точно он так и не запомнил до сих пор. Так вот, ни один «празднующий», когда проводили опрос, тоже не сказал, что же он отмечает, а тем более не смог определить смысл этого праздника. Пожалуй, новый год еще остается понятным и близким праздником в традициях его сограждан, а остальные – разрушены, новые созданы надуманно и не прижились. Эх, никуда, даже в Вашингтон, не скрыться от мыслей, которые грызут мозг, как голодные крысы, подумал Палыч.
 Ближе к вечеру, когда уже гудели ноги от проделанного километража, у Палыча засосало под ложечкой, что однозначно призывало к трапезе. Как-то надо решить этот вопрос, подумал он, и стал целенаправленно вглядываться в вывески. Долго искать не пришлось. Кафе «Promenade» как раз оказалось по курсу. Он туда и направился. Круглый зал, в центре которого нависала огромная красивая, очевидно, из дорогого стекла, люстра, казалось, был пустым. Лишь в одном месте, у оконного витража, сидела пожилая парочка и неспешно вела беседу, сопровождая её употреблением коктейля. На вновь вошедшего они не обратили никакого внимания. Палыч выбрал себе столик так же у окна, чтобы видеть происходящее на Коннектикут-аве. Люстра – это композиционный центр кафе, подумал он, и достопримечательность. Вполне возможно, что на нее ходят. А что же подают в дополнение к ней? Не успел он оформить эту мысль как следует, появился откуда ни возьмись, официант. Солидный чуть выше среднего роста худощавый мужчина в расцвете лет, с проседью в баках. Безукоризненно белая наглаженная рубашка, черная бабочка и красивое жесткое, но открытое лицо.
 – May I serve you?
 – I'll be obliged very much, – ответил ему Палыч вполне уверенно. А потом сделал заказ, не глядя в предложенное меню: хай бол, мясной салат и… хачапури. Это последнее словечко и блюдо он ввернул, конечно же, для провокации, для того, чтобы посмотреть, что из этого выйдет, завести разговор и… расслабиться.
 Официант и глазом не моргнул, выпалил что-то похожее на «Есс…ссё…» и так же исчез, как появился, будто растворился. Палыч едва начал куражиться в мыслях по поводу «неврубающегося» официанта, как тот вернулся и разложил перед ним все заказанное. У Палыча глаза на лоб полезли: перед ним поставили тарелку с настоящим сочным хачапури. Он недоуменно уставился на официанта, не зная, что сказать и как это выразить.
 Тот спокойно выдержал взгляд Палыча и вежливо спросил:
 – Что-нибудь не так?
 Ничего подобного, он не сказал: «Is anything wrong?» или «Is there something strange?»! Он именно так и сказал:
 – Что-нибудь не так?
 Наверное, у Палыча отвисла челюсть, потому, что официант не смог скрыть добродушной усмешки.
 – Вы говорите по-русски? – наконец после минутной немой сцены смог произнести Палыч.
 – И ничего в этом удивительного, потому что я – русский, – спокойно и как само собой разумеющееся объяснил тот.
 – Но как же вы?
 – Как я догадался, что и вы русский? – опять усмехнулся он. – Очень просто – у меня чутье на своих. Первые годы здесь я только и делал, что в каждом встречном искал знакомые черты. Теперь я научился это делать даже с расстояния. Вы, мне кажется, да я уверен, откуда-то с юга России. Может быть, из Сочи?
 – О, невероятно! В самую точку! В яблочко! – Палыч соскочил со стула и протянул руку официанту:
 – Семен. Из Сочи. Безумно рад такому приятному сюрпризу. Никак не ожидал, может, за встречу? – затараторил он и потянул официанта к столу.
 – Пардон, Семен! Извини! – отбивался тот. – Мне нельзя, я на службе! Тут за такие дела вылетают, как пробки из шампанского, а мне работу терять нельзя.
 Палыч несколько успокоился и водрузился на место.
 – Но поговорить-то надо! At first, what is your name? Тьфу ты, черт побери! Как зовут-то вас?
  – Валерий. Из Коломны я. Мне надо идти, кажется, новые клиенты, – он кивнул в сторону входящих в кафе парней. – Я буду подходить время от времени, и мы поговорим еще.
 Он ушел, а Палыч принялся за еду, но неожиданная встреча не выходила из головы. Как занесло сюда этого мужика? Все ли у него сладилось? Хай бол, замешанный опять же на виски, скоро, однако, снял напряжение, и от этой встречи, и от ярких впечатлений дня. По телу покатилась, приятно расслабляя, замшевая волна. Палыч отодвинул стул и вытянул ноги, не привыкшие делать такие марши. Стало совсем хорошо. Взгляд его упал на витраж, за которым суетливо жила улица. Или авеню? Такие же люди, как и в Сочи, разные и сами по себе. Куда-то спешат или просто глазеют по сторонам. Вот пронеслась стайка подростков, волочит еле-еле ноги старуха, а за ней не спеша шаркает ногами молодой человек и лениво крутит головой, как будто сканируя местность. На нем T-shirt синего цвета, как у… Ба, да это же Гарри! Уж не за ним ли он ходит хвостом? Или просто размяться вышел из машины? Конечно, он не высидел там столько, вот и ходит вдоль улицы. А если бы ходил следом, неужели я не заметил бы его раньше, думал Палыч. Он рассмеялся, даже не замечая, как недоумевающе на него посмотрела беседующая парочка и покосились вновь пришедшие парни. Смех без причины – признак дурачины, они правы, конечно. Но у него была причина. Так охраняют только настоящих vip персон. Выходит, он таковой и является. И разве это не повод для смеха? Ему даже Хапишвили не подает руки, а Гоги, если и здоровается, то как-то натянуто, вынужденно, возможно, переживая при этом, чтобы про это не узнал его шеф Зураб Надирович. А вот здесь, в Америке, его охраняют и ходят за ним следом, чтобы, не дай бог, кто не обидел. Ну, умора! Палыч посмотрел в сторону служебного входа, ища глазами Валеру, с которым не терпелось переговорить, но того не было видно. Появился он откуда-то с противоположной стороны, где был, очевидно, еще один проход в зал.
 – Что-то нужно? – он говорил с Палычем уже по-русски и, видно, тоже с большой охотой. – Я могу приносить время от времени что-нибудь по мелочи, например, воды, сигареты, кофе, и мы будем беседовать. У нас в это время не очень много людей, так что все складывается. Ты, Семен, что-то на нового русского не очень похож, я тут их повидал немало – пальцы веером, ноги на стол, говорят исключительно сквозь зубы, а на груди цепи золотые…
 Палыч опять рассмеялся.
 – Да, я таких немало видел тоже, они сейчас немного привели себя в порядок, и большинство сидят в городских Собраниях и государственных Думах. Нет, я человек из другой закваски, сказать точно – провинциальный журналист, которому дурно от своей профессии, потому, что она поневоле вынуждает общаться, и даже служить, упомянутой тобой шушере. Ты-то как из златоглавой Коломны здесь, не за бугром даже, а за океаном, оказался?
 – Длинная, но обычная история. Я ведь по профессии отнюдь не официант. Когда-то с красным дипломом закончил МАДИ, руководил лабораторией высоких технологий на военном заводе в Коломне, об «Искандере» слышали? Мы начинали его создавать. Ну, а потом все рухнуло, это тоже не надо объяснять. Ездил в Турцию за барахлом, чтобы прокормить семью, кое-что прикопил и вот дернул сюда. Ради пацанов, в основном, у меня их двое. Ну, про диплом свой уже забыл, конечно… Вот новую профессию освоил. Живем помаленьку…
 – Как же тебя выпустили во вражью страну с оборонного предприятия? – удивился Палыч.
 – Его величество бардак! Сам удивляюсь порой, но даже платить много не пришлось, тогда хватали все подряд, а печати ставили походя, по три рубля за штуку! А вы тут как? Турист?
 Палыч не сразу нашелся что ответить. Он сам не знал точно, как он тут, в качестве кого.
 – Что-то вроде этого, но и дела тоже кое-какие. А сказать правду – случай выпал. Я-то ведь вообще никогда за границей не был, не путешествовал, на наши харчи не попутешествуешь. Да вот так вышло, что оказался, как говорит наша переводчица, в столице Вселенной… Не знаю еще, куда занесет дальше. Ты вот что, Валера, дай-ка мне телефончик свой, я пока буду здесь, еще заскочу к тебе, да, может, где-нибудь в другом месте соберемся и поболтаем.
 Официант достал из нагрудного кармана фирменную карточку кафе и на обратной стороне написал: «Валерий Петрович Поляков».
 – По этим телефонам меня можно найти всегда. Работаю через день. А вас как найти? И как долго вы будете в Штатах?
 – Вот этого я пока ничего не знаю, – сказал Палыч. – Телефон, впрочем, у меня есть, мне его вручил Бэлл, ну мой, так сказать, шеф по Америке. Я по нему еще не звонил, некому, но номер местный, это точно. – Он протянул Валерию свой мобильник и сказал, чтобы тот сам нашел там его номер, поскольку такой «машиной» еще не пользовался.
 Валера удивленно хмыкнул, оценивая мобильник гостя:
 – Дорогая штучка, наверное. С наворотами. Такие "Globalsoft" делает, да и модель новая.
 – Не знаю, не было времени покопаться и оценить. Подарок.
 Валера выписал себе в блокнот нужный номер и вернул мобильник хозяину.
 – Я пошел, нельзя дольше стоять около клиента, – сказал он и исчез за спиной Палыча.
 ***
 Дни летели один за одним. Но, пожалуй, такого, когда он самостоятельно бродил по Вашингтону и был предоставлен сам себе, больше не предвиделось. Все было расписано Волиным с Бэллом поминутно и требовало постоянного передвижения на многие километры. В такой ритм Палыч вписался без труда, потому что ему все было внове и интересно, требовало постоянного напряжения мысли и концентрации. Постепенно он начал входить во вкус такой жизни, и ему даже нравилось, когда с ним советовались, прежде чем принять решение, и обязательно прислушивались к его мнению, как будто оно было заведомо решающим.
 Он побывал на военном кладбище, где возложил венок на могилу Стива Гайтса, ему показали несколько предприятий, расположенных в ближайших штатах, и он провел целый день в главном офисе корпорации, перезнакомившись с десятками менеджеров разного уровня и акционерами, встретился с исполняющим обязанности президента корпорации Тигом Элоуном. Ему понравилось, что он довольно молод, активен и без выпендрежа, на что Палыч всегда обращал большое внимание. Бэлл с Волиным старались все эти мероприятия и встречи проводить в узком кругу, чтобы не допустить преждевременной утечки информации. И Палыч, в общем-то успешно пока справлялся с отведенной ему ролью. Демократичности в отношениях ему не надо было учиться, потому что иначе он и не умел себя вести, не нахватался привычек новой русской буржуазии, которая посчитала при своем нарождении первой задачей научиться широко раздувать щеки и изображать из себя потомков аристократии и вершителей судеб. Костюмы и парадную форму, которую ему пошили уже на третий день его пребывания в Грин Хилл, он категорически не носил, ссылаясь на жару. Встречаясь с «официальными представителями», он был одет в свою традиционную форму – светлую рубашку с джинсами и летние сандалии, которые не сменил даже на кроссовки. Это мало кого шокировало, но нравилось всем, с кем ему приходилось встречаться. Его шефы – Волин и Бэлл смотрели на это сквозь пальцы и не корили за вольное обращение с собеседниками, которых сами же и поставляли. Палыч понял, что делают они это с прицелом: люди должны привыкнуть к нему и принять, они не должны видеть в нем непримиримо чужого, это, по их разумению, упростит многие их задачи и уменьшит число возможных противников. Если сказать просто, Палыч здесь плыл по течению, наслаждаясь хорошей водой и ласковым небом. За него все было продумано, взвешено и разложено по полочкам. Что ж, неплохо, думал он. Такое редко случается вообще, а с ним – еще никогда не бывало. Смущало и несколько выбивало из колеи только то, что не было больше возможности побродить самостоятельно по городу или окрестностям даже Грин Хилла, пообщаться с первыми встречными, сделать личные открытия. Но и скучать тоже не было времени. Все говорило о том, что идет подготовка к завершающему акту – оглашению завещания и принятию по нему решения. Но Бэлл с Волиным не говорили об этом, наверное, суеверные, чтобы не сглазить, думал Палыч. Он делал вид, что его это не волнует вовсе и ни о чем не расспрашивал. Однажды он, правда, напомнил Волину, что скоро возвращаться. Гоги дал ему всего две недели отгулов, и вот-вот начнет плести интриги. Волин посмотрел на него как-то странно, отрешенно, будто не понимая, о чем это он. Потом молча встал и ушел в кабинет, откуда доносился его голос, раздающий какие-то указания по телефону. А между тем, разговор этот Палыч затеял, как в воду глядел. Вечером раздался звонок на мобильном. Звонила Аннушка.
 Голос встревоженный. Сообщила, что звонил Цверквава, допытывался, где в данный момент Палыч.
 – Я сказала, что в Москве у друзей. Он требовал телефон, но я не дала потому, что так мы договорились. Тогда он сказал, что Гоги собирается тебя уволить за прогулы.
 – Как это – за прогулы? Мы же с ним договорились тет-а-тет насчет моего отпуска без содержания…
 – Не знаю, – сказала Аннушка, – он сказал, что уволит. Ты бы приезжал, хватит там халявничать, пора и совесть знать.
 – Ну, ну! – проворчал Палыч. – Все будет нормалек. Здесь осталась сущая чепуха, скоро буду. Билеты в кармане!
 На самом деле его мало обеспокоила угроза Гоги. Потерять работу, в которой разочаровался и от которой пользы не больше, чем от знаменитого козла – молока, ну, стоит ли это печали? Тут бы продумать фокус, при котором после всех дел затормозить на этой сказочной вилле еще на недельку-другую, да поболтаться по Штатам, да вволю насмотреться на все чудеса, которые, оказывается, все же есть на этом свете. Палыч вздохнул и направился в свой кабинет, куда его манило ничуть не меньше, чем за ворота Грин Хилла. Еще бы – в его распоряжении супер-компьютер фирмы "Globalsoft", которого пока еще нет нигде, кроме заводских лабораторий и в кабинетах главных акционеров. Пятиядерный! С неограниченной оперативной памятью, использующей через сеть Интернет серверы фирменной системы, объемный панорамный плазменный дисплей микроскопической четкости и невероятно богатой цветопередачей. Кабинет был просто напичкан техникой и образцами аппаратуры, готовящейся к выпуску. Тут было где разгуляться!
 ***
 Утро начиналось очень рано, по-летнему. И как ни странно, несмотря на то, что Палыч допоздна засиживался у монитора, а потом в постели «листал» электронную книгу, вставал он все эти дни с первыми проблесками красивейшей утренней зари, которая накатывалась откуда-то сзади виллы, из-за контурно видневшихся вдалеке цепочек деревьев. Начинали потихоньку пощелкивать клесты: один, второй, сразу пять… Пение клеста – это сочетание призывных звуков «цок-цек-цок-цик-цэк» с довольно красивыми и звучными флейтовыми свистами, их можно слушать отдельно и долго. Но тут раздается резкая трель соловья, тоже сначала одинокого, а через минуту объединившегося с целым хором своих собратьев. Через считанные мгновенья тихая территория превращалась в упоительно чарующую сцену большого птичьего оперного театра, и уже нельзя было сразу разобрать, какая пичуга начинает, а какая заканчивает свою арию. Палыч выдвигался к распахнутому настежь французскому окну, ложился на легкое кресло-качалку, которое по его просьбе поставил ему в спальню Бен, и начинал слушать этот концерт. Пение птиц вообще не может оставить человека равнодушным. Палыч считал, что его лично оно успокаивает, веселит, настраивает на романтический лад, исцеляет душу, приводит в равновесие все процессы, происходящие в его теле. Поющая птица созидает гармонию души, психики и тела, и таким образом помогает излечиться от сиюминутных болячек и дурных мыслей.
 Человек генетически связан со звуками, которые издают птицы, и эта звуковая среда ему изначально приятна. Голоса птиц закреплены в структурах мозга человека как раздражитель, связанный с радостью. Так считал Палыч. И он твердо был уверен, что именно среди людей, живущих в окружении птиц, немало долгожителей. Когда люди стали жить в огромных городах, они лишили себя общения с птицами в их естественной среде. И поэтому стали жить мало и плохо. Сознавая это, Палыч очень высоко ценил такие летние утренние часы.
 Пожалуй, здесь, в Грин Хилле, птичий хор все же помощнее, чем в Раздольном, где вот так же по утрам он любил летними прохладными ночами, перед первым проблеском утреннего света несколько минут прислушиваться к пению птиц. Это его заряжало хорошим настроением на весь день.
 И как бы блаженно он не чувствовал себя в такие минуты, но отлично сознавал, что все хорошее кончается слишком быстро. Еще несколько дней – и прощай, этот дивный сад, прощай Америка! А ведь столько еще не увидено и не услышано, не пройдено и не обследовано. То, что совершалось в присутствии его компаньонов по величайшей авантюре, как Палыч про себя называл все происходящее последнее время, было тоже интересно, познавательно и полезно. Но ему по-прежнему хотелось самостоятельности, личных исследований и открытий. А этого не хватало! Вот и на сегодняшний день, вроде, ничего особенного по плану не предвиделось, а Бэлл строго-настрого накануне вечером предупредил, что бы Палыч – ни Боже мой! – никуда не исчез, был все время на месте и ждал его указаний для дальнейших действий. Он подчинялся, поскольку это их с Волиным заслуга – его присутствие здесь, и надо быть им благодарным.
 Завтрак прошел в привычной компании: Линда, Глеб, Гарри. Все старались говорить по-английски, но так, чтобы было понятно Палычу. То есть простыми фразами, односложными предложениями. Жареное яйцо с беконом, тосты, чай с мармеладом. Не совсем то, что надо, но вполне сносно. Главное – это здоровая пища для активного образа жизни, каковой пробовал вести Палыч. После завтрака он уже третий день подряд намеревался провести легкую пробежку по аллеям до пруда и назад. Сегодня непременно должно было получиться. Но не получилось… Едва он, переодевшись, вышел на аллею и приготовился к разминке, на въезде в Грин Хилл показался черный лимузин с государственный флажком на капоте. Палыч его уже хорошо знал, это парадно-выходная служебная машина Госдепа, которую Бэлл иногда использовал, чтобы пустить пыль в глаза. Например, в аэропорту в день их прилета. Палыч притормозил, наблюдая за приближением машины, и увидел сквозь слегка тонированные передние стекла, как Бэлл машет в его сторону руками.
 Что-то раненько он сегодня, подумал Палыч, видно, предстоит очередная ознакомительная поездка в корпорацию, а, может быть, к юристам в нотариальную контору. Черрт! Побегать не выйдет!
 Лимузин затормозил прямо напротив него и сразу же дверца распахнулась и из нее выскочил, как фурия, взбудораженный Бэлл.
 – Вперед! Вперед! Это наш день! Get forward! – кричал он, размахивая руками. К ним уже подбегала Линда, вся раскрасневшаяся и тоже взволнованная. Наверное, она уже была в курсе предстоящих событий, о которых пока Палыч только гадал.
 Бэлл схватил Палыча за руку и потащил в сторону виллы.
 – Быстрее! Quickly! Quickly! – причитал он.
 – Да, черт возьми! В чем же дело? – слегка упирался Палыч.
 По аллее мчалась машина Волина. Она обогнула лимузин Бэлла, все еще стоявший рядом с ними, и резко затормозила. Так же, как и Бэлл двумя минутами раньше, из салона выскочил чрезвычайно взбудораженный Волин.
 – У нас мало времени! – кричал он. И тоже: – Быстрей! Быстрей!
 – Да что же это такое? – возмутился Палыч. – Может, без меня обойдетесь? Объясните, наконец, какая муха вас покусала!
 Линда уставилась на него круглыми глазами, как невиданное доселе создание природы.
 – Вам что, не сказали? Вы что, не знаете? Через два часа – встреча у президента! – захлебываясь тараторила она.
 – У какого президента? – ничего не понимал Палыч. – У Тига что ли? Мы же с ним встречались позавчера… Куда вы меня тянете? Джеральд, пусти руку, я сам могу идти!
 – Ах, ты не торопишься, как всегда! – возмущался Бэлл и продолжал тащить его к главному входу. – У нас нет времени! Не думаешь же ты, что президент Соединенных Штатов будет дожидаться тебя, так, как это постоянно делаю я?
 – Бэлл, ты чего несешь? Переводи ему Линда!
 – Ничего он не несет! Президент сам пожелал поговорить о деле с вами. Мы рассчитывали, что разговор состоится на уровне госсекретаря, и ждали решения – когда? А только что позвонили из Белого Дома и сказали, что президент сам примет нас сегодня утром. Осталось два часа до встречи.
 – Ё-моё! Бэлл, это правда?
 – Как мама не горюй! Вот те крест и Святое писание! Невероятная удача! Идите к черту! Идите к черту! Тьфу, тьфу, тьфу! Бежим скорее!
 Палыч не понимал, чему они радуются или что их привело в такой восторг, но возбуждение постепенно стало охватывать и его.
 – Бежим! К президенту! – заорал он и помчался впереди всех к мраморным ступенькам Грин Хилла.
 В течение получаса его крутили и вертели, как это было во время примерки. Строгий черный костюм, белая рубашка с бабочкой на кадыке сидели на нем почти идеально, но Бен и Линда все что-то находили не так и поправляли. Черные лакированные штиблеты блестели, как зеркала на его Lancia Thema. К концу этих манипуляций его возбуждение прошло, и он скис.
 – Гена, – позвал он на помощь Волина. – Гена, выручай! Ой, бесовская одежа! Я не привык так! Мне неуютно и противно. Сними с меня этот фрак, верни мне мою майку! Меняю бабочку на жевательную резинку. Меня тошнит, господа! Я хочу босиком, по росе!
 Волин ехидно улыбался. Никто не обращал внимания на его стенания, и в конце концов Палыч покорился. Будь что будет! Любишь кататься… в Америку, люби и саночки возить – придумал он себе отговорку.
 Минут через десять они все сидели в машинах, Палыч и Волин вместе с Бэллом в его лимузине, и мчались по направлению к Вашингтону.
 Путь на этот раз проскочили в один миг, глазеть по сторонам не пришлось, поскольку Волин и Бэлл без конца долбили Палычу, о чем говорить и как отвечать президенту. Он слушал их мало, погруженный в мысль о том, что вот, наверное, никто не поверит в такое, да и сам он пока не верил. Вообще, все, что с ним происходило последние дни проходило эту стадию – так быть не может. Однако потом утрясалось как-то и становилось возможным и осязаемым. Ему совсем не было страшно от предстоящей встречи, если они действительно ехали в Белый Дом, он даже не испытывал внутреннего волнения или трепета. Такое ощущение, что все это он где-то и когда-то проходил и испытывал, и все кончилось обычно и благополучно. И результат этой встречи совсем его не тревожил. Сам факт – увидеть президента великой страны – это да, это стоило того. А что стояло за этим – ничуть не беспокоило его потому, что все, чего ему хотелось еще в этой жизни, кажется, сбылось и останется с ним теперь уже навсегда. Он как-то рассеянно ухватил бантик бабочки, которая ощутима душила его и не давала покоя, и машинально стал крутить её. Бабочка отстегнулась, и стало дышать лучше. Бэлл пришел в ужас, увидя, как он прячет её в карман пиджака. Волин тоже заметил этот маневр.
 – Ты что делаешь? Сейчас же верни бабочку! Мы не в ночной клуб едем! Туда тебя тоже, кстати, не пустят без нее.
 – Я хочу быть самим собой, а не разряженной куклой! – простонал Палыч. – Не терзайте меня, а то я выйду на остановке, пока трамваи ходят.
 Волин раскрыл рот, чтобы продолжить нравоучение, но Бэлл махнул ему рукой:
 – Не трогай его! Он волнуется…
 У Палыча отлегло от сердца, и он совершенно искренне рассмеялся:
 – Да не волнуюсь я нисколько! Любопытно только, как выглядит ваш президент вблизи. На картинках-то все с ним в порядке.
 – Ох, Семен! Ох, чует мое сердце, понесет тебя по кочкам и буеракам. Прошу и умоляю – ничего лишнего, только, о чем мы договаривались, о чем решили вместе с Бэллом. Иначе не сносить нам головушек, – причитал Волин. А Палыч хлопнул его по плечу и заверил:
 – Все будет о`кей! Ведь я же не меняю своих убеждений в зависимости от конъюнктуры. Даже если эта конъюнктура – президент самой мощной страны в мире! Так-то! – Палычу самому понравилась его позиция. Нате вам!
 Машины беспрепятственно въехали в неширокие ворота заднего двора Белого Дома, у которых стоял всего лишь один коп в форменной полицейской рубашке с коротким рукавом и фуражке с полицейской кокардой. Он кивнул то ли водителю, то ли сидящим в машине и больше не удостоил вниманием кортеж из двух автомобилей. По узкой дорожке они подъехали прямо к порталу здания и остановились у ступеней, ведущих ко входу. Здесь их никто не встречал и не требовал документов или проведения досмотра, что очень удивило Палыча, не привыкшего к таким вольностям. Про себя он хмыкнул, вспомнив порядки в сочинской администрации, куда попасть гораздо сложнее. Про «Бочарку» он и думать не стал, это – второй рентген своего рода. Бэлл подождал, когда машины покинут все, кто тут был нужен, и те отъедут от входа, затем предложил следовать за ним. У входа с внутренней стороны терлись два полицейских, но они тоже без особого любопытства отнеслись к прибывшим. Какой-то клерк подошел к Бэллу и показал ему рукой, по какому коридору идти. Но тот, может быть, и сам знал этот путь. Они прошли за ним по ковровой дорожке пару-другую небольших пролетов и оказались в небольшой компактной приемной, где за несколькими столами сидели два или три клерка, мужчины. Один из них встал и поздоровался с Бэллом за руку.
 – Ждите, – сказал он. – Президент вас примет. Сейчас он разговаривает по телефону с французским послом. – Бэлл кивнул ему и предложил всем рассаживаться на стулья, которые стояли вдоль стен. Обыкновенные стулья, даже жестковатые, подумал Палыч. Взгляд его упал на табличку, прикрепленную около двери: «Oval Office». Ничего себе! Овальный кабинет! Рабочий кабинет президента США в Белом доме. Неужели именно он? Почему-то вспомнилось и подумалось о том, что именно в этом кабинете принимались решения во время Карибского кризиса, когда мир впервые за свое существование стоял перед угрозой исчезновения. И он, Семен Павлович Головатов, переступит порог этого кабинета и войдет туда и будет говорить с его хозяином! Ну, круто! Да кто же этому поверит?
 К нему подошла Линда, и Волин уступил ей место рядом. Она наклонилась к Палычу и негромко сказала:
 – Это кабинет президента.
 – Да уж догадался, – сказал Палыч и кивнул в сторону таблички.
 Линда не смутилась и продолжила:
 – Мы в западном крыле здания. Сам кабинет, вы скоро увидите, имеет три больших окна, выходящих на юг, и четыре двери. Та, что с восточной стороны выходит в Розовый сад, западная – в небольшой частный кабинет и столовую, северо-западная в коридор Западного крыла, северо-восточная в кабинет секретаря президента. Рабочий стол главы государства – перед южными окнами. А с северной стороны находится камин. Это я вам говорю, чтобы не отвлекаться от разговора во время встречи и чтобы не упустить из виду важные штрихи. Может статься, что второй раз побывать здесь не придется ни вам, ни мне. Вот еще что интересно: диаметр кабинета – чуть больше 10 метров, а высота потолка – около шести. Остальное сами увидите…
 Минут через 15 тот же клерк, что разговаривал с Бэллом, вновь подошел к Джеральду и что-то шепнул ему. После этого лицо Бэлла будто окаменело, и он не своим голосом, с откуда-то появившимися металлическими нотками сказал:
 – Господа! Внимание! Прошу следовать за мной. – Он встал так, что Палыч оказался самым первым для входа в кабинет, чего ему вовсе не хотелось. Но сзади его слегка подтолкнул Волин, и он переступил порог открывшейся довольно массивной двустворчатой двери.
 За столом в дальнем конце кабинета у светлых окон во всю высоту стен сидел щупленький человек. Когда они начали входить, он встал и пошел им навстречу. Оказалось, что хоть он был и щупленький, но очень высокого роста, пожалуй, даже повыше Палыча. Он встал чуть сбоку, не доходя до двери и сказал:
 – Рад вас приветствовать, господа! Проходите в мои скромные владения, рассаживайтесь, кому как удобно… – Это уже Линда синхронно жужжала на ухо Палычу. Между тем президент переглянулся с Бэллом, тот кивнул ему, показывая на Палыча, который намеревался усесться с краю одного из двух мягких с подушечками для каждого сидящего честерфильдов.
 – Мистер Головатов! Я вас прошу садиться не туда. Если вам будет удобно, то, пожалуйста, вот в это кресло, – он показал на одно из двух больших кожаных в полоску мягких кресел, которые стояли с торца диванчиков. Палыч без церемоний плюхнулся и провалился в него, сразу же, впрочем, подтянувшись и сев прямо, чтобы быть на уровне остальных гостей, а не смотреть снизу вверх. Рядом в такое же кресло сел президент. Вот это да, подумал Палыч, он принимает нас, как своих гостей, не за рабочим столом. Полный улет!
 – Мистер Головатов, – уже сидя в кресле, – сказал президент, – я вас приветствую в наших пенатах. Рад познакомиться с вами, – и он протянул Палычу руку. Семен хотел было встать, но вовремя сообразил, что это будет подобострастно, да и сам президент протягивает ему руку запросто, по-свойски, без подвоха, сидя в свободной позе. Он пожал руку президента, показавшуюся ему слишком хрупкой, изящной и холодной. И тут же брякнул первое, что подвернулось на ум:
 – Если бы вы знали, как я рад, что вы рады! – Переводчик президента, который стоял уже за спинкой его кресла, тут же перевел слова Палыча. Линда и все остальные замерли, не зная, как реагировать. Президент слегка улыбнулся, пропуская мимо ушей пассаж Палыча.
 – Как вам у нас? – спросил он. – Мне сказали, что вы впервые в Америке.
 Палыч набрался храбрости и вылепил из своих знаний отличную фразу на английском языке:
 – It’s just fantastic what I have seen yet!
 Президент округлил глаза и воскликнул:
 – Да вы отлично владеете английским языком! Я в восторге!
 Палыч был донельзя польщен такой оценкой и рад, что не промахнулся, не оговорился. Дальше он говорил по-русски.
 – Не только впервые в Америке, но вообще впервые так далеко от дома, никогда за всю жизнь не приходилось бывать за границей своей страны. Оказывается, мир гораздо шире и богаче и ярче, чем я представлял его.
 Президент удивленно посмотрел на Палыча. Могло показаться, что он предполагал увидеть в Головатове тертого калача, пройдоху или проныру, но отнюдь не простачка, удивляющегося многообразию окружающего мира.
 – Мы здесь собрались вместе, чтобы поговорить о ваших планах, мистер Головатов. К сожалению, они, очевидно, будут связаны со скорбным для нас событием. Недавно мы проводили в последний путь фантастического и изобретательного гения, а мир лишился замечательного человека. Те из нас, кто имел счастье близко знать и работать со Стивом Гайтсом, лишились дорогого друга и вдохновенного наставника. Стив оставил после себя компанию, которую мог создать только он, поэтому его дух навсегда останется в сердце компании, а память о нем – в наших. Вы не против, мистер Головатов, поговорить с нами на эту тему?
 – Откровенно, господин президент?
 Тот кивнул головой, улыбаясь во всю ширину лица и показывая при этом свои ослепительно белые зубы на фоне смуглой кожи губ.
 – Я против! Мои планы того не стоят. У меня нет никаких планов, кроме тех, чтобы все было по справедливости.
– О, по справедливости, – сказал президент, – об этом мечтало столько великих людей! Не у всех получалось достичь справедливости. Да, к тому же, мне кажется, те, кто ищет справедливости, как правило, не ищут любви. Вы не согласны?
– Конечно, согласен! Так оно и есть. Но я её, справедливость, все равно ставлю на первое место! Я уже говорил, что мне ничего не надо чужого. Я понимаю, что все это, о чем мне говорит господин Бэлл, не мое. Это, по большому счету, принадлежит американскому народу, это его достояние. Оно ему и должно достаться. Из этого я исхожу и на этом стоять буду. Ну, а как лучше сделать, пусть подумают ваши юристы. За чужой счет я не намерен строить свое благополучие, а уж тем более выкраивать таким образом преференции для своей страны. Каждый должен достигать благополучия своим собственным горбом. Но один маленький план у меня есть. Но он, господин президент, тайный, и, между нами говоря, наверное, несбыточный.
 Президент на несколько секунд задумался, хмыкнул что-то и удивленно посмотрел на Головатова.
 – Да? И вы не поделитесь с нами этой тайной?
 – Исключительно из уважения к вам!
 Палыч прекрасно понимал, что встреча эта отнюдь не для того, чтобы на ней принимать решение. Но от нее, возможно, оно будет зависеть. Президенту важно самому увидеть, что за фрукт этот неожиданно свалившийся на его голову русский, можно ли с ним вообще иметь дело, и есть ли шанс доверять его словам. Предварительно того, конечно, информировали обо всех деликатных тонкостях этой заварушки с наследством богатейшего человека планеты. Ему важно знать, насколько реальны опасности, которым подвергается его система, перейди все достояние на сторону противника. А куда же еще? Ведь он, этот журналист из российской провинции, которому так сказочно повезло, и не думает принимать гражданство США. Это странно для него, конечно. Тысячи людей отдадут все до последнего, только чтобы получить в перспективе это гражданство, в том числе сколько таких заявлений и из России. А ему – нате, пожалуйста! И не надо! Да еще с таким пирогом, который вряд ли кому может присниться даже в самом прекрасном сне. Конечно, в голову президента такое трудно уложить даже словами красноречивого Бэлла. Тому любопытно самому посмотреть, что же из себя представляет этот странный, не от мира сего, человек из России. Такой ли он бессребреник, как изображает.
 Ну, что ж, смотри!
 – Я, господин президент, смущен и не осмеливаюсь сказать о своих планах. Это даже не планы. Это была бы просьба к вам, но не знаю, уместна ли она. Я, так сказать, никогда не общался с президентами, и впервые в жизни сегодня пожал руку такому человеку. У нас в России, знаете, принято в таких случаях это рукопожатие хранить как можно дольше.
 Президент удивленно повел бровями.
 – Да, да, именно так! После этой встречи я должен не мыть руки до самого своего возвращения, а потом, насколько смогу!
 Президент рассмеялся:
 – Это будет слишком! Ничего особенного в моем рукопожатии нет. Мойте, пожалуйста, руки так часто, как вам это удобно, а особенно перед едой.
 – Ну, да. Конечно, – сказал Палыч. – Это присказка, но за ней все же кое-что стоит. То чинопочитание, которое неискоренимо в моем народе. Для нашего человека – большой чин – это уже само по себе достойно уважения. Пусть он хоть и жулик или бандит. Я думаю, отсюда многие наши беды… Ой, я, кажется, отнимаю у вас время и не в ту степь поехал! Так вот…
 – Не смущайтесь, – сказал президент. – У меня сегодня не очень загруженный день, мы можем беседовать спокойно, не торопясь никуда, разве что на завтрак? А? Вы, господин Головатов, завтракали сегодня?
 Палыч не растерялся:
 – Да если бы я утром съел целиком калифорнийского бизона, я бы никогда не сказал, что это так! Я голоден, как сто чертей вместе взятых, и я сильно хочу выпить чашечку кофе с господином президентом. В том числе и ради того, чтобы по приезду домой сказать своему внуку: «Я пил кофе с президентом Соединенных Штатов Америки!». Он, конечно, не поверит! Вот видите, и во мне сидит это чинопочитание, увы…
 Президент снова рассмеялся и кивнул головой кому-то стоящему среди нескольких человек у двери. Палыч понял, что это знак к исполнению его пожелания насчет кофе.
 – Так вот, я опять никак не подступлюсь к своей просьбе… Ну, не получается!
 Улыбка на лице президента стала совершенно не протокольной, а широкой, естественной и близкой, как пара медных десятирублевок в кармане Палыча сразу после получки, и это подвигло его на дальнейшие вольности.
 – Заранее простите, но я бы попросил вас познакомить меня с вашей женой Марсель. Конечно, если…
 В кабинете повисла напряженная тишина. Волин пытался движением руки и гримасами привлечь внимание Палыча, а Бэлл сидел, глупо отставив нижнюю челюсть…
 – В этом ваш тайный коварный замысел? – наконец произнес президент, заметно озадаченный таким поворотом в разговоре.
 – Ну, коварства здесь никакого, а тайная мысль родилась спонтанно. Я так и знал, что это не возможно…
 Президент покачал головой и сказал:
 – Я конечно, не догадываюсь, насколько далеко идут ваши планы, но в принципе ничего не имею против. – Он взял себя в руки, и на лице снова появилась добрая заразительная улыбка.
 – Нет, вы не подумайте чего-нибудь…
 – А я и не думаю, – улыбался президент, – чего-нибудь…
 Смеялись все, в том числе и сам Палыч, поняв двусмысленность разговора. Но теперь это только и оставалось – смеяться. Черт его знает, можно ли так разговаривать с президентами. Он привык на таком языке объясняться с Цверквавой, Цветковой и другими коллегами. Там и не такое проходило! А тут нельзя ведь забывать о дипломатии. Встреча на высшем уровне! Оплошал, однако, думал Палыч. Но обстановка, кажется, разряжена, все смеются. Значит – вперед!
 – У меня тоже есть жена…
 – О! – выдохнул президент и двумя руками схватился за голову, чтобы как-то сдержать себя, но это плохо получилось, и он сменил улыбку на обыкновенный бытовой хохот. Его подхватили все присутствующие и уже не стеснялись и не сдерживали своих эмоций.
 – Да ладно вам! Ничего смешного, – пытался урезонить развеселившуюся высокопоставленную ватагу Палыч. Но минуты две еще все хохотали, не сдерживаясь. Разошелся и президент:
 – Ну, я надеюсь, вы, господин Головатов, не свинг мне хотите предложить? Если так, предупреждаю: у меня с ориентацией все в порядке. – Он вытащил из кармана платочек и вытер глаза, заслезившиеся от смеха.
 – А хорошо, что вы пришли ко мне в гости! Откровенно, у меня с утра настроение паршивое было. Французы испортили, ну, до чего церемонные люди, пока уговоришь… Я бы с вами, мистер Головатов, весь день вел переговоры и, по-моему, не устал бы. Да только вы сразу решаете вопросы, не даете высказаться: мне ничего не надо! И сразу насчет жены! – он опять залился смехом.
 Наконец, понемногу все успокоились, и Палыч смог продолжить:
 – Мне жена сказала, что вы, ну, ваша жена содержит здесь, в Белом доме, огород. – Опять все схватились за животики… – Я не поверил… Она, говорит, своими глазами видела по телевизору, как Марсель водила детей по нему и пропалывала грядку.
 – И вы… вы… поверили? Жене? – хохотал президент.
 – Да, – растерянно сказал Палыч, – а что? Это утка?
 – Нет, нет, уток пока нет! – между приступами смеха вставлял короткие фразы президент. – Гусей – тоже! Ох, хо, хо! Но огород! Огород есть! Есть огород! Ха, ха, ха! Небольшая оранжерея! Отличный огород! Ох, остановите меня, я не могу, я не смеялся так с детства!
 – Но я шесть раз обошел вокруг Белого дома и никакого огорода не видел! – заявил Палыч.
 – Сколько? Сколько? – переспросил президент, изо всех сил сдерживая себя. Но, видимо, смешинка, неожиданно попавшая в Овальный кабинет, уже размножилась и вряд ли что могло спасти положение. Любое слово, сказанное Палычем, тут же становилось искрой, от которой вспыхивал мощный неудержимый раскат смеха.
 – Шесть раз!
 – И нет огорода?
 – Нет!
 – Господа! Господа! Пойдемте, покажем мистеру Головатову наш огород. Так это дело оставлять нельзя! Он нам может предъявить обидное обвинение! Как это: в Белом доме нет огорода? Когда огород есть! Есть у нас огород! За мной, господа. Марсель как раз там, и мы познакомим нашего гостя с ней. А то он скажет своей жене, что и Марсель не существует! Вы её что, тоже не видели? Ох, я умираю, я хочу в огород. Скорее!
 Все устремились за ним, но в дверях президент остановился и стал так, чтобы пропустить вперед Головатова. Следом за ними потянулся целый хвост участвующих во встрече. Из окон за этой процессией наблюдали служащие Белого дома, и ничего не могли понять. Они завернули налево от выхода и пошли вдоль западного крыла к южной лужайке. Вот она и оранжерея. Ажурная, легкая и компактная. Президент шел размашистым быстрым шагом, остальные едва поспевали за ним.
 Вся толпа ввалилась в узкие двери и направилась по центральной дорожке вглубь оранжереи, где виднелось несколько женских фигурок. От них отделилась одна и быстро понеслась навстречу им.
 – Stay put! Stay put! – кричала женщина рассержено.
 Президент остановился и задержал остальных.
 – Это моя жена Марсель, – сказал он, обращаясь к Головатову. – Сейчас она задаст нам жару!
 Марсель подошла ближе и укоризненно обратилась к супругу:
 – Это что за экскурсия? Я же просила не делать этого! Зачем столько людей? Вы мне все грядки нарушите! Уходите! Уходите!
 Президент, слегка смутившись, вынужден был объясняться:
 – Марсель, у нас гость из России. Его жена дала ему поручение посмотреть, как у тебя тут устроено. Она тоже любит огород. Так ведь, мистер Головатов?
 – Совершенно так, – ответил Палыч.
 – А остальные зачем? Я никого не пущу!
 Президент повернулся ко всей группе и воздел руки кверху:
 – Господа! Ну, что же делать? Воля женщины – для меня закон! Она разрешила быть здесь только гостю. Надо отступать. Я вам сочувствую, потому что уверен: будет интересно не меньше, чем в кабинете. Мы вам расскажем подробно, что здесь будет происходить, но позже. Все потянулись на выход, остались трое: президент, его переводчик и Палыч.
 Хозяин Белого дома представил супруге своего гостя и обрисовал ситуацию. Мол, в далеком российском городе Сочи есть такая же оранжерея, где властвует жена гостя. (Ничего себе – такая же!) Она наслышана по телевизору об успехах на этой ниве, которых достигла Марсель, и хочет попросить поделиться опытом. Так я говорю, мистер Головатов?
 – Вы точны, господин президент, как маятник Кремлевских часов! Только надо добавить главное: Аннушка, так зовут мою жену, просила меня, если уж очень повезет, привезти ей семян. – Палыч немного приврал от себя, поскольку никакого разговора на эту тему и близко не было и быть не могло. Но соблазн был велик: он представил, как Аннушка говорит своим подругам: «А эта редиска от супруги президента Соединенных Штатов». Да он сам будет показывать сельдерей, петрушку и все, что угодно, если удача не отвернется от него. Она не отворачивалась, заключил он, посмотрев на смуглое, но просветлевшее лицо первой леди, которая, очевидно, в душе осталась довольной тем фактом, что её сельскохозяйственные опыты стали известны так далеко. Все же она продолжала некоторое время бурчать и показывать свое недовольство. Палыч уже видел, что это так, для формы. На самом деле какой женщине не понравится, что её труд ценят и считают, что она лучшая! А как еще расценить такой визит из далекой непонятной страны, где медведи бродят по улицам? Но где в то же время интересуются уже такими земными простыми делами, как огород? Это Палыч так размышлял, не Марсель. Что она там думала себе, никто не узнает. Марсель, между тем, вовсе не была фурией, как могло показаться Палычу. Побурчав для порядка, она уставилась на Палыча с любопытством и ослепила его такой же, как и у супруга, искренней приветливой улыбкой.
 – Вы меня простите, пожалуйста, – сказала она. – Мне уже несколько раз портили растения любопытные. Их сюда водят и водят, как на экскурсии, а на самом деле им дела нет до моей оранжереи, им любопытно, как это первая леди копается на грядках, они не верят, что такое может быть и хотят сами убедиться. А, может, считают недостойным такое занятие, а меня – выскочкой и показушницей. Я не знаю. Мне просто нравится все это. Я мечтала можно сказать иметь свой маленький огород всю жизнь, и вот появилась возможность…
 Палыч согласно кивал головой и поддакивал. Улучив момент, он поддержал Марсель:
 – Аннушка, один в один, так же рассуждает, и все эти слова она могла бы сказать тоже. Единственное отличие в том, что она всего-навсего первая леди в моей маленькой семье.
 – Ну, вот, меня и раздражает такое отношение людей. Будто бы, раз ты первая леди, жена президента, то это занятие, вроде, недостойно тебя. Они забывают, что мы, жены президентов, такие же обычные женщины, как все, и ничто человеческое нам не чуждо. Ведь посмотрите, разве я первая взялась за огород? Да все жены президентов занимались этим! Люди просто забывают об этом, и потом удивляются: покажите им такую леди, этого не может быть! – Марсель лукаво улыбнулась и сказала: – Между прочим, иногда и мужья наши этим балуются…
 – Не может быть, – для приличия удивился Палыч.
 – Представьте себе! Вот, например, всем известно, что цветы для Белого дома поставляют оранжереи национальной службы парков, которая отвечает за флору главного офиса страны. Выбор цветов обычно зависит от вкуса первой леди. Мэйми Эйзенхауэр отдавала предпочтение розам и алым гвоздикам. Жаклин Кеннеди любила полевые цветы в необычных сочетаниях. Нэнси Рейган обожала пионы. Хиллари Клинтон была неравнодушна к кремовым розам с красной каймой. Даже Буши отнюдь не заполнили офис техасскими кактусами, как предрекали зубоскалы. Лора следовала вкусам своей свекрови Барбары, прослывшей умелой садовницей, особо почитавшей лилии и петуньи.
 А вот в президентском саду нас как раз и потеснили мужчины. Первое дерево в нем в самом начале 20 х годов посадил Вудро Вильсон. И с тех пор каждый президент дополняет его деревьями по своему выбору. Картер привез сюда красный тополь из родной Джорджии, Рейган – калифорнийскую магнолию. Клинтон в 1995 году посадил кизил в память о детях, погибших при взрыве в Оклахоме.
 Мы с мужем бывали во многих странах, еще до того, как он стал президентом, и я везде старалась узнать, как к этому относятся местные выдающиеся люди. Нигде не чурались этого труда. Начиная с принца Чарльза, все были рады тому, что мы сажали у себя сад, возделывали огород. Во многих странах действительно верят в важность посева и выращивания самостоятельно себе еды. Они были очарованы нашим желанием и готовы оказать любую помощь, чтобы это было возможным. У меня есть семена со всего мира, самые лучшие. Я вот стараюсь из них что-то получить. Мы будем иметь морковь, шпинат, травы и ягоды. Салат-латук, лук, лук-шалот, мангольд, горох, Shell горох, морковь, черный Кале, ревень, рукколой, помидоры, Tomatillos, перец (сладкий и горький), фасоль, огурцы, сладкий картофель… Мы собираемся иметь тонну в этой теплице. Как вы думаете, стоит заниматься этим?
 Палыч слегка замялся, прикидывая на весы с одной стороны блажь, с другой – эту тонну. В любом случае, подумал он, дело полезное.
 – Я думаю, что в вашем случае не скажешь: занимается огородничеством ради любви к искусству! Тут и на зубок получается что положить.
 – Этот сад может прокормить не только мою семью, но всех сотрудников Белого дома. Ну, разве не удивительно? А потом мы надеемся к работе здесь привлечь детей сотрудников, которые после школы будут приходить и сами выращивать все, что надо для столовой. Они же будут учиться со всеми нашими поварами готовить из выращенных плодов пищу. И сами же её есть. Как это звучит?
 – Хорошо. Excellent! – одобрил Палыч.
 Марсель провела Палыча по всему тепличному хозяйству. Не таким уж и маленьким оно оказалось. Как оценил Палыч, по крайней мере тысяча квадратных метров точно есть. И как он только не заметил это сооружение, обходя территорию Белого дома раз за разом? Конечно, отметил он про себя, это не Аннушкины 15 кв. м., но здесь и не одна Марсель хозяйничает. Она у них, так сказать, главный агроном. Да что там говорить, хозяйство образцовое, ухоженное и оборудованное по последнему слову техники. Почва, конечно, подобрана под посевы, как надо, температурный режим поддерживается автоматикой, семена – элитные. Ну, красотища!
 В их разговор, наконец, вмешался хозяин Белого дома:
 – Марсель! Он будет просить у тебя семена. Не давай! Ты ему продай их. – Он от души смеялся. – Ты, Марсель, не знаешь еще, что это самый богатый человек в Америке. Он гораздо богаче твоего президента, а, может, и своего собственного! Не прогадай! Ты можешь от выручки построить еще такую же оранжерею!
 Палыч не растерялся:
 – Я готов отдать за эти семена все, что у меня есть, включая мои старые штиблеты! Господин президент прав, они стоят того! (про себя Палыч ухмыльнулся, подумав не про эти, а про свои старые башмаки, в которых он приехал в Америку) – и он нагнулся, изображая, что расстегивает хлястики на сандалиях.
 Президент заливался, как чайник на пару, и никак не мог остановиться:
 – Мистер Головатов! Я же шучу, Марсель никогда за это не возьмет денег, я её знаю! Пойдемте уже! Она пришлет вам семян, а нас еще ждет завтрак, мне надо срочно чего-нибудь поесть, а то живот трясет, как в лихорадке. Никогда еще я так не смеялся!
 Марсель ничего не поняла во всех этих пересмешках и, попрощавшись, удалилась к своей группе, откуда её так неожиданно оторвали.
 Завтрак прошел в столовой Белого дома в отдельном президентском кабинете, где был накрыт стол на восемь человек, но сидело за ним и того меньше. Очевидно, кто-то посчитал, что слишком непредсказуемое идет общение, и лучше будет, если участвовать дальше будут только самые нужные люди. Во всяком случае ни госсекретаря, ни советников уже не было. Собственно, их трое – Палыч, Волин и Бэлл, да переводчики, вот и вся компания.
 – Похоже, что мы отведаем салаты с огорода, на котором сейчас побывали, – сказал Палыч.
 Президент кивнул.
 – Это так. Гостей мы стараемся всегда угощать свежими овощами с наших грядок. А пить вы что будете, мистер Головатов?
 Палыч вздохнул, не скрывая намечающегося разочарования.
 – Да уж что нальют! А нальют, я уже догадываюсь что – виски, конечно!
 – А вам не нравится виски, у нас есть выдержанный, шотландский из элитных подвалов.
 – Господин президент! У нас в России грузины разливают любое выдержанное вино, хоть свое, грузинское, хоть французское или испанское, из одной бочки. Для меня виски – то же самое грузинское вино – хоть шотландское, хоть из округа Колумбия. Все одно – самогон невысокого качества. Но что ж делать, давайте, будем пить виски. Меня господин Бэлл уже изрядно измучил этим виски, но привыкаю помаленьку…
 – Ну, не все так плохо, – сказал президент, улыбаясь. – Не хотите виски, есть и нечто другое.
 – Да? Интересно, господин президент…
 – Например, vodka…
 – Мне кажется, что ваш сомелье, или кто там заведует горячительным складом, не даром, а вполне заслуженно, получает свои деньги. Давайте пробовать!
 – У нас разная есть vodka, – разгорячился президент. – Вы какую любите? «Кристалл» подойдет? «Смирнофф»?
 – Господин президент, – свободно и непринужденно, как будто разговаривал с Волиным или Бэллом, сказал Палыч, – наша водка хороша любая, в том-то и отличие её от виски! Мы недавно отметили юбилей этого замечательного напитка. Прошло 125 лет, как великий русский ученый Дмитрий Менделеев пришел к выводу, что 40 градусов для этого напитка, который приготавливается из смеси спирта с обыкновенной водой, – самый оптимальный вариант. Это открытие мы в народе приравниваем по значимости к его же знаменитой периодической системе элементов. Но больше любим этого ученого за первое. Вы убедитесь, что это правильно, если попробуете хотя бы рюмочку.
 Президент, который не был в своем кругу замечен, как большой любитель подобных напитков, в том числе и виски, обычно в таких случаях ссылался на рабочее время и «много дел», но после этой речи Палыча, махнул рукой и дал знак официанту наливать «Кристалл». Куда деваться Бэллу и остальным любителям виски, они тоже заказали, что и президент. Палыч прокомментировал это событие:
 – Русская водка победила!
 Первый тост был скучным, хотя его и произнес сам хозяин Белого дома. Ну, что это такое:
 – За ваш успех, мистер Головатов!
 А вот дальше пошло лучше, общая атмосфера, создавшаяся еще во время встречи в кабинете, раскрепостила и взбодрила всех. О планах и деле, ради которого все и затевалось, никто не упоминал. Мысль Палыча о том, что не для принятия решения, а для ориентации в отношении него, прощупывания, кто он есть, было это приглашение – подтвердилась. Ну, тем и лучше, думал Палыч. Вот мы им и раскроем, кто такой русский человек и простой работяга-журналист провинциальной прессы. Сам президент чувствовал себя легко и непринужденно, без оглядки на то, как бы не выскочило слово, не обкатанное мысленно несколько раз, как это приходится делать всегда на любых встречах, где есть посторонние люди. Уж он-то хорошо знал, как ловко могут истолковать в свою пользу любое слово, не прошедшее предварительно эту умственную обработку. Да что там слово! Интонация часто играла решающую роль. А здесь, в присутствии этого русского он, странно, ничего подобного не ощущал, а слова подбирались сами собой, легко и без «обкатки». Причем, глядя на Головатова, слушая его речь, все время с каким-то подвохом и на грани допустимого на таком уровне, он и сам не прочь оказался похулиганить. Ну, должен же и он хоть когда-то быть самим собой, а не примерным президентом, что очень скучно, если не сказать утомительно. Особенно это почувствовалось после второй рюмки, пить или не пить которую, президент решал для себя очень мучительно. В конце концов он махнул рукой на все свои заботы и правила и, как простой человек, решил дать себе небольшую послабушку. Дел особенных и встреч в этот день не предвиделось. И пока он принимал это решение, Палыч рассказывал окружающим о своих впечатлениях:
 – Когда я зашел в кафе и увидел, как молодые люди уминают гамбургеры, я понял, наконец, секрет радушной и широченной американской улыбки. Это какой же рот надо иметь, чтобы их кусать! И вообще, у меня, что ни шаг по американской земле, то открытие. Я, например, был просто потрясен, сделанным мной эпохальным открытием. Когда господь бог хочет наказать американцев, он насылает на них ураганы, землетрясения, потопы и пожары. А когда хочет наказать остальные народы, он насылает на них американцев. О, они все могут! Как и господь! Разве не так?
 Президент непринужденно включился в разговор:
 – Тут, конечно, мистер Головатов, некоторое преувеличение наших возможностей, но лестно, лестно… А что касается юмора, то мы тоже неплохие его ценители. Хотите, я вам тоже расскажу одну забавную историю с намеком? А?
 – Еще бы! – воскликнул Палыч. Его поддержали остальные. Президент начал совершенно серьезно:
 – Америка. Компьютерная компания, – он сделал небольшую многозначительную паузу, – "Globalsoft". Есть вакансии. Приходит черный гражданин: штаны на коленях, сигарка во рту, глаза красные от наркотиков.
 – Вы тут на работу берете?
 – Да, конечно.
 – Ну и че, можно?
 – Конечно, можно, почему нет, мы даем вам на старт $50000 в год, полный бенефит (медицинская страховка, оплачиваемый отпуск, свободный график работы и т.д.).
 Обалдевший черный смотрит на менеджера, сигарка вываливается изо рта:
 – Вы че, шутите?
 – Конечно! Но ты же первый начал.
 – Намек понял! Но не принимаю его. Даже пусть «черный гражданин, глаза красные от наркотиков» – это я, все равно довольней меня человека вы сейчас не найдете во всем мире. Я же сказал, что мне не нужен «полный бенефит» и все прочее. Меня теперь до конца дней, господин президент, будет греть тепло вашей ладони, воспоминания об этом завтраке и впечатления от агрокомплекса, скромно именуемого – теплица. Я уж не говорю о несравненной доброжелательности и радушии вашей супруги. Мне этого хватит по самый верх, чтобы считать себя избранником судьбы!
 Президент, улыбаясь, сказал:
 – Мне в этом анекдоте больше всего нравится окончание, в нем, кажется, и главный смысл: но ты же первый начал! В этом отражена суть нашего американского терпения. Мы стараемся никогда первыми не начинать.
 – В этом я, пожалуй, уже американец. Кстати, вот о том, как мы знаем друг друга, – после того, как все посмеялись над тем, что рассказал президент, продолжил тему Палыч. – Я много раз слышал о том, что американцев бесполезно, например, спрашивать, кто такой Пушкин. Александр Сергеевич. Не знаю, так ли это, но, допустим, возможно. Мне даже могут сказать, что каждый, естественно, знает своих собственных героев. В этом ничего удивительного нет. Но в нашем фольклоре есть мальчик Вова, который знает все и обо всех. А уж об американцах – и говорить нечего! Вот судите сами. Случилось так, что папа этого мальчика эмигрировал в Америку. Совсем недавно. И вот наш Вовочка уже не в нашей, а в вашей школе. Идет урок истории.
 Учитель спрашивает учеников:
 – Кто сказал "Дайте мне свободу или дайте мне смерть"?
 Все тупо смотрят на учителя. Только русский иммигрант по имени Вова поднимает руку и отвечает:
 – Патрик Хенри в 1775 году.
 – Молодец, Вова, – говорит учитель. – Следующий вопрос. Кто сказал "Государство народа, из народа, для народа не должно пропасть"?
 – Абрахам Линкольн в 1863 году, – отвечает Вовочка.
 Учитель смотрит на других учеников и говорит:
 – Вам должно быть стыдно! Владимир только приехал в Америку – а знает американскую историю лучше вас!
 Учитель поворачивается к доске и слышит, что кто-то говорит:
 – Русские меня зае#али!
 – Кто это сказал?! – спрашивает учитель.
 Вовочка поднимает руку и говорит:
 – Рональд Рейган в 1982 году.
 В ответ один из учеников выкрикивает:
 – Соси мой х#й!
 – А это кто сказал?! – возмущается учитель.
 – Билл Клинтон Монике Левинской в 1997 году, – отвечает Вовочка.
 Несмотря на скабрезность рассказанного, все от души хохочут, вероятно, и потому, что очень уж хорошо пошла эта водочка. Хорошее настроение и смех еще больше нарастает, когда, воспользовавшись короткой паузой в раскатах хохота, Палыч кладет еще одну козырную карту из своих запасников:
 – Господин президент! Внимание! Это тоже анекдот с намеком. Американец достаёт последнюю бутылку водки и говорит русскому:
 – Will you?
 – Я те бл#дь вылью!
 Как уж там переводчик все это донес до своего шефа – неизвестно, но тот от души хохотал, а затем что-то шепнул на ухо присматривающему за столом администратору. После этого на столе появилось еще два сорта русской водки: «Столичная» и «Русская». А чуть позже, уже в машине, обнаружилась коробка с водкой «Кристалл», на которой была приклеена записка: «Русскому другу мистеру Головатову от президента Соединенных Штатов Америки».
 Возвращались в Грин Хилл, понятно, в хорошем настроении. Бэлл все время показывал Волину и Палычу большой палец, загнутый кверху, и хохотал без удержу, очевидно, вспоминая веселые минуты за ужином. Он хватал коробку с «Кристаллом» и кричал:
 – Вилью! Вилью!
 Палыч показал ему на его большой палец и сказал:
 – Где это ты, Джеральд, нахватался таких жестов?
 На что Бэлл рассудительно, с усилием сдерживая беспрестанно рвавшийся наружу смех, заметил:
 – От кого поведешься, от того наберешься! – и опять весело хохотал, довольный своими способностями.
 – Нет, а вы обратили внимание, как он отреагировал на реплику Вовочки относительно Моники? Ох-хо-хо! – это уже веселился Волин. – Ему так понравилось, даже больше, чем про Патрика Хенри… Или Линкольна… Я не могу!
 – Я предлагаю за это дело выпить на вилле настоящей русской водки, – сказал Бэлл. – Скорее на виллу!
 Лимузин проскочил знакомый уже Палычу мост через Потомак и заскользил по отутюженному шоссе, хайвэю, в сторону восточного пригорода. Когда все трое уже устали от смеха и возбуждения и слегка успокоились, Волин неожиданно резко сменил тональность разговора и настроения. Будто попытался опуститься с небес на грешную землю.
 – Я все время думал и боялся, что вот-вот нас попросят покинуть резиденцию президента. Уж слишком ты, Палыч, распоясался. Просто на иголках сидел. Полегчало только, когда сам президент рассказал анекдот. А тут Палыч опять за свое: «Вовочка…». Ну, думаю, все! Привет Одессе! Не поминайте лихом! Капут! Нет, и на этот раз проехало, да еще как!
 Вот бы о деле так поговорили! Таким моментом надо было воспользоваться, а Палыч почему-то отказался. Теперь опять ничего неизвестно…
 Бэлл перебил его:
 – Ты, Гена, хорошо разбираешься в русской душе, но ничего не смыслишь в американской. Все дела как раз решены самым лучшим образом! Теперь мы с тобой можем смело говорить о том, что свою задачу мы выполнили. Помяни мое слово! Так, кажется, надо сказать? Палыч выбрал самый надежный способ, рискованный, но беспроигрышный, завоевать сердце нашего президента. И заметь, он сам его инициировал, мы с тобой его не учили, как раз наоборот, ты все время говорил ему: «Не перебивай, молчи, когда говорит президент, отвечай кратко, по делу», –  ну, и тому подобную чепуху. Хорошо, что он взял на себя смелость и вел свой обычный диалог!
 ***
 Эти предположения Бэлла подтвердились уже через пару дней. В очередной раз он появился на вилле в настроении ничуть не хуже, чем у него было после встречи в Белом доме. Едва найдя Палыча на дорожке у сада, он дружески обнял его и заявил:
 – Я требую рюмку президентского «Кристалла»! Новость, которую я привез, стоит того! Я поздравляю тебя, дорогой Семен Павлович, сегодня ты стал гражданином Соединенных Штатов Америки. Только что Сенат утвердил президентский Билль о предоставлении тебе гражданства. Это беспрецедентный случай, когда гражданин второй страны удостаивается такой чести. Теперь ты можешь, как у вас, русских, говорят, две титьки сосать. Ха-ха-ха!
 – Ну, насчет сосать… – Палыч замялся, подбирая отповедь зарвавшемуся другу. Но тот опередил его:
 – Не обижайся, у тебя учусь. Это фольклор! Я его собираю. Вы с Волиным поможете мне издать книгу. Это будет настоящая сенсация, и все в мире станут учить не английский язык, а русский.
 – Да что же такое происходит? – недоумевал Палыч. – Что это значит?
 – Только то, что президенту ты понравился, и теперь перед нами нет никаких загвоздок. Твое условие соблюдено, ты остался гражданином России, и в то же время ты – подданный США. Пошли быстрее к Бену, пусть наливает. И звони Генке, он еще не знает этой замечательной новости.
 Остальные три дня первого пребывания Палыча в Вашингтоне пролетели, как одна минута, но событий в них было не меньше, чем за две предыдущие недели. Продолжилось знакомство с персоналом корпорации, руководителями первого звена. Состоялось официальное оглашение завещания, которое прошло само по себе очень буднично с небольшим количеством присутствующих, но потом вылилось в бурный запоминающийся банкет на вилле Грин Хилл. На следующий день началось невообразимое – толпы журналистов окружили виллу по всему периметру, пытаясь проникнуть на территорию двора. Что-то уже пресса разнюхала, но подробностей у нее не было. Все говорили, что пахнет сенсацией, но какой – никто не знал. Все чувствовали, что за забором этой виллы можно будет утолить любопытство. Среди репортеров ходили самые невероятные слухи – одни говорили, что хозяйство Гайтса унаследовал принц Брунея Али-Музафар-ибн-Гурфуз, другие уверяли, что все досталось его любимой собачке по кличке Лулу. На побочных детей, правда, никто не ссылался, зная строгие нравы финансового и промышленного воротилы. Бэлл сказал Головатову, что решено пока не афишировать произошедшее событие, надо, мол, дать отстояться всему и войти в какое-то русло. Черт знает, что за этим крылось, может, поиск вариантов отката, если что не сложится. Не исключено, что взвешивали возможную реакцию другой стороны. А может, хотели еще к нему присмотреться, думал Палыч. Но его это мало волновало. Чувствовал ли он себя миллиардером? Скорее, нет, чем да. С неба не сыпался золотой песок, ему не наливали в ванну шампанского, хотя пожелай он этого, может быть, и налили бы… В общем, все говорили с ним так же, как до этого, и он общался с другими, нисколько не демонстрируя особого теперь своего положения. И того, что с ним происходило до оглашения завещания, когда он все-таки еще официально был бедным журналистом, было ему по горло. Такие невероятные события не могли присниться даже в очень сладком сне, а они шли своей чередой, и он мог себя щипать за щеки, биться лбом о стену, чтобы проснуться, но не помогло бы все равно. Значит, это был не сон, хотя и очень похоже на него. Вот он, в сердце Америки, и вот весь этот абсолютно невероятный, но без сомнения материальный и существующий мир вокруг него. Желать еще чего-то? Нет, у него отнюдь не открылось желания окружить себя феями с внешностью Сильвии Сэинт или, сидя в кафе напротив Эйфелевой башни, лениво жевать круассаны, запивая их сладким Луи Родерер Кристалл Розе 2002… Это уж слишком и не в его вкусе! Поэтому никакого ажиотажа в душе он не испытывал, крылья у него не выросли и даже в мыслях он не возводил себе золотой памятник, как Сапармурат Ниязов сделал это вживую. Так все, вроде, по-будничному и продолжалось, просто он начинал осваивать новую профессию, что ли. Такое ощущение у него было. Чего-то воротить невиданное он не собирался, поражать чье-то воображение – тоже. Но ощущение того, что все неожиданно приобретенное заслуживает лучшего применения, чем обустройство собственного тщеславия, которого в нем, в общем-то и не завелось, это – да, это было. В основе лежало обостренное чувство справедливости, которое он ценил в себе превыше всего, и которое общество надрывало, где только была маленькая возможность. Вот этого он хотел – справедливости! Вот отсюда и начинали плясать его мысли. Он попросил Бэлла организовать ему встречу с Сэмом Тигом еще до отъезда, а тот рассмеялся:
 – Ты можешь встретиться с ним в любое время в собственном кабинете на Пенсильвания-авеню, а хочешь – звони, тебе зачем мобильник? Он приедет сюда.
 Встретиться с Тигом Палыч поначалу хотел из-за того парня в кафе «Promenade». Валера Поляков, кажется… Да, правильно, он достал из нагрудного кармана визитную карточку и убедился, что это так. Надо парня пристроить на работу, которой он учился и которую знает. Ему в компании найдется место наверняка. А позже в голове Палыча стали роиться мысли, которые возникали неведомо как. Он же никогда не был бизнесменом, экономистом, менеджером, откуда мысли об управлении производством, стимулировании эффективности, новых технологиях, структуре международного кооперирования и прочее, прочее? Наверное, это во мне рождается собственник, думал он. Прямо чесалось у него где-то, как хотелось что-то изобрести справедливое на этой ниве. Ну, вот и с Тигом есть повод посоветоваться. Он позвал Линду и попросил связаться с Тигом через мобильную конференцию, чтобы она могла переводить. Решили встретиться на вилле, как только Тиг освободится от намеченных на этот день мероприятий.
 Ну, что ж, подумал Палыч, пока займемся здоровым образом жизни. Ему удалось, наконец, найти шорты, приготовить плавки, и он отправился к озеру. Теперь его из воды никто не вытащит, пусть это попытается сделать сам… ну, кто это еще может сделать? Он вспомнил, как пытался послать его на никому не нужное мероприятие его шеф – Гоги Беридзе. В самую жару! Нет, ничего у него не вышло! А теперь вряд ли что получилось бы у самого главного босса сочинской «Дудки» – Зураба Надировича. Нет, только президент Соединенных Штатов Америки может отвлечь его от предстоящего удовольствия. Он оглянулся вокруг и убедившись, что никого рядом нет, весело рассмеялся.
 – В воду! И на тот берег! А потом – вокруг озера трусцой, – сказал он себе и зашагал по тенистой аллее вниз от виллы. Вслед ему смотрел со ступенек вездесущий Бен.
 Палыч разбежался по желтому песку и, как в детстве, плюхнулся в воду всем брюхом, поднимая вверх тысячи искрящихся на солнце брызг. Он плавал, фыркая и ныряя вглубь, он махал руками до устали, чтобы над водой все время висели брызги, сверкая в солнечных лучах, как разноцветные бриллианты на ежегодной выставке в сочинской "Жемчужине". Это очень было похоже на детские забавы, которым, вроде, и не положено проявляться в почтенном возрасте. Но этот всплеск прорвался откуда-то из далекого забытого времени как ответ на долго сдерживаемые эмоции и постоянное напряжение от повседневных дел и забот, да еще усилившееся от необычности и невероятности ситуации, в которую он неожиданно попал. И Палыч не сдерживал себя, хотя и в подсознании контролировал, поглядывал, чтобы кто-нибудь не увидел этих его детских проявлений. Но он здесь, у пруда, был совершенно один, и это расслабляло еще больше. Наверное, так забавляются и играют молодые дельфины, когда морская вода у Сочи прогревается до температуры парного молока, и их темперамент, обычно сдерживаемый прохладой темных глубин, вырывается наружу. Такое бывает, не часто, конечно, но случается. Вот прет изнутри энергия и радость – и ничего с этим не поделаешь!
 Вышел он из воды, будто заново родился, на душе было легко и азартно, хотелось и дальше идти вприпрыжку и, может быть, даже припевать что-то вроде «Вместе весело шагать…». Он, пофыркивая от этой легкости и полученного от купания наслаждения, трусцой покружил вокруг пруда и лишь потом направился к вилле. Бен встретил его, как всегда, широченной улыбкой и сказал:
 – Смирнофф тебья ждет в гостиная.
 Палыч рассмеялся, подморгнул Бэну и заявил:
 – Не велика особа! По сравнению со мной, конечно. Подождет! Я, Бен, немного поработаю, пока мы будем ждать мистера Тига. – Он направился в душ ополоснуться, а потом сразу – в кабинет и сидел там несколько часов, делая наброски в блокнот.
 ***
Еще в первую встречу несколько дней назад во время церемонии оглашения завещания Палычу показалось, что Сэм Тиг ему кого-то напоминает. И вот сейчас, когда тот шел по дорожке к парадному входу, Палыч аж вздрогнул. Да это же вылитый Зураб Надирович! Тот же рост, фигура, лоск в одежде и безукоризненная свежесть лица, как будто он бреется регулярно раз в три часа. Даже овал лица и острый нос те же, что и у его босса по «Дудке». Палычу это показалось каким-то наваждением. Захотелось хорошенько встряхнуться и сбросить его с себя. Но вот Тиг поднялся по ступенькам и протянул ему руку. Рука была теплой… и сухой. Он-то хорошо помнил то случайное пожатие Зураба Надировича, которое имел честь ощутить пару лет назад. Будто холодную и мокрую лягушку подержал в ладони. На лице Сэма светилась широкая и добрая улыбка, искренность которой подтверждали живые и яркие огоньки карих глаз. Ну, это другое дело, подумал про себя Палыч. Да и походка, все движения Сэма были энергичными и живыми, не то, что у того, похожего на запрограммированного робота.
 – Я доклад оставил в машине, если потребуется… – это уже вездесущая Линда переводила его размеренную и четкую речь.
 – Никакого доклада не требуется, – сказал Палыч, – скорее всего, это я сделаю доклад, если так называть мои некоторые соображения. Никаких формальностей, просто дружеский разговор и повод для того, чтобы познакомиться поближе. Но пока нет Волина и Бэлла, которые тоже изъявили желание пообщаться с нами, я предлагаю заняться чем-нибудь приятным. Как насчет партии в бильярд?
 – О`кей! – весело воскликнул Тиг, – после рабочего дня это лучший способ расслабиться и отдохнуть. Хотя я бы предпочел побаловаться теннисной ракеткой или поколотить битой…
 Палыч развел руками:
 – Этому не обучен, извини Сэм! У нас ваши буржуазные забавы только прививаются, гонять шары – и то пока не все себе позволяют. А я в детстве ходил с пацанами в парк отдыха, Ривьеру, там была бильярдная, вот немного научился… Основное развлечение в России, наверное, знаешь – заложить за воротник, называется.
 – Ну, это дело не хитрое, у нас тоже многие его хорошо освоили, – улыбнулся Тиг.
 Они прошли в бильярдную, расположенную в левом крыле первого этажа. Два красивых с резными массивными тумбами стола стояли посреди не очень большого зала, по краям – низкие черного цвета кожаные кресла. На стенах – картины, изображающие баталии гражданской войны между Севером и Югом.
 – Предлагаю начать с русской пирамиды, – сказал Палыч. – Ну, а потом – в американку, если захочешь.
 Тиг кивнул и деловито осмотрел свой кий.
 – Let’s go! – сказал он, что означало: «Поехали!».
 – Let’s go! – повторил Палыч и нанес первый удар. У него в этот раз все получалось, он все еще был на той волне, которая подняла его настроение и жизненный тонус, когда он окунулся в живительную воду пруда. Шары ложились точно под удар, и один за другим катились в лузы. Даже в безнадежной позиции ему легко удавалось вколотить «дурака», ну просто, как говорится, катило ему в этот день. Тиг постепенно входил в азарт и все время требовал продолжить игру, чтобы взять реванш. Но не его это был день, а, скорее, просто он плохо играл в бильярд, но, как все американцы, будучи человеком азартным, не хотел сдаваться. Между тем подъехали Волин с Бэллом, и они тоже решили погонять партию. Когда, наконец, Тиг сложил оружие и устало произнес:
 – Все, я сражен! – с него пот катил градом. Однако он гордо заявил:
 – Это еще ничего не значит. Мы встретимся на поле для игры в гольф.
 – Но я там – ни бельмеса! – ответил на этот выпад Палыч.
 – А я в бильярд второй раз в жизни играю – это ничего?
 – Ха-ха! Так, значит, моя победа – все равно, что избиение младенцев, ничего не стоит?
 – Отнюдь, она заслужена. Я не привык проигрывать даже в такой ситуации, и старался изо всех сил. Возможно, у Волина или Бэлла я бы легко выиграл. Это делает ваш успех значимым, – он весело рассмеялся. Бэлл услышал его укол и потребовал сатисфакции, но примирительно возразил:
 – Сэм не хотел принизить ваше мастерство, ибо он, действительно, подает надежды в этом виде развлечений. Вам будет непросто играть с ним, поверьте. Но, может, на сегодня хватит, я предлагаю перейти в кабинет и обсудить несколько вопросов, которые мне щекочут нервы. Как вы? Не против? К тому же у меня есть еще президентский презент, и мы можем совместить полезное с приятным. По традиции… русской. У нас так принято – совмещать, это признак отличного профессионализма.
 – А я бы закатал Сэму, что б не хвастал, – ворчал Бэлл, но вместе с остальными вернул на место свой кий и направился в кабинет. По дороге туда Палыч шепнул Бену несколько слов, касающихся его обещания.
 В широкие и до пола низкие окна кабинета все еще падали яркие лучи заходящего солнца, но кондиционер не был включен, поскольку приближающаяся осень делала жару мягкой, довольно приятной и комфортной. Все расселись в низкие кожаные кресла вокруг журнального столика, на котором ничего не было, кроме большой витиеватой из византийского стекла пепельницы. Явившийся Бэн это быстро поправил, поставив посреди столика запотевший графин с прозрачным, как слеза, напитком и четыре рюмки на низких ножках. Рядом он поставил небольшой разнос, покрытый ослепительно белой шелковой салфеткой, под которой в тарелочках лежали канапешки с воткнутыми в них пластмассовыми вилочками. Линду он почему-то не учел, и Палыч показал ему это красноречивым жестом. Тот только развел руками, мол, не его дело, но она не будет.
– Приятного аппетита, – сказал он, – если что-то еще потребуется, я здесь рядом. – С тем и удалился.
 Пока Палыч разливал по рюмкам водку, он лихорадочно думал, с чего начать разговор, чтобы не показаться им элементарным дурачком. А ведь то, что он хотел предложить, могло так и выглядеть, да и выглядело бы наверняка в любой компании, где собрались люди, считающие себя тертыми калачами. Ничего хорошего в голову не лезло, и он решил говорить, как есть: банально, но по сути верно, как он считал. Но когда рюмки были наполнены, он решил все-таки начать с тоста, как будто тот мог проложить дорожку к пониманию его планов.
 – Я скажу просто: рад, что нахожусь в компании порядочных людей, в чем я не сомневаюсь. С Геной и Джеймсом мы уже прошли некоторый путь и проверку, а с тобой, Сэм, нам еще предстоит их начать и продолжить, но раз первые двое в тебе не сомневаются, значит, и мне стоит положиться на их мнение. К тому же мы с тобой – тезки, как ни крути. А это – уже повод для хорошего развития отношений, по крайней мере, у нас, в России, это так. Но думаю, и везде так. И поэтому я хочу, чтобы между нами родилась дружба, основанная на человеческих ценностях и порядочности. За это мой тост!
 И, наверное, это было правильно, поскольку у всех тоже проглядывалось некоторое напряжение. В глубине души каждый ждал от этого непонятного русского, который так ловко прикидывался простачком, какого-то неожиданного поворота, резкого крена в совершенно непредсказуемом направлении. А водочка, она – известное дело – любые углы скругляет, а мысли делает плавными и последовательными. Само собой, на первом этапе, на котором они и находились после хорошей встряски за бильярдными столами и после первой рюмки, которая, как известно, греет лучше раскаленного камина.
 – Я хочу вам объяснить сегодня мои дальнейшие поступки, которые без этого могут показаться нелогичными и, может быть, глупыми, – Палыч вдохнул глубже и ринулся дальше. Больше всего он боялся, что не поймут именно эту часть его мысли, на которой он решил базировать все свои дальнейшие действия. – Я стал невольником произошедших событий, не моя в том вина, это вы понимаете, я думаю. Но раз уж так случилось, я теперь должен поступать по совести, по тому её графику, который вырабатывался во мне всю жизнь, правда, не на таких масштабах. Но мне кажется, что совесть не должна зависеть от масштабов и уровня благополучия, она либо есть, либо её нет, вот и все. Что ж, проверим. Я, как говорится, берусь за гуж. Это тебе на заметку, Бэлл. У нас такая поговорка: взялся за гуж – не говори, что не дюж. Это, так сказать, преамбула. А вот дальше я хочу сказать об очень простом, и, опасаюсь, для вас, может быть, даже и смешном, а, может, и нет, не знаю. Для меня это, во всяком случае, важно. Русские так устроены, что они – люди общественные и очень любят свою родину. Так было всегда. Они могли умирать с голоду, но собирали последние силы и шли умирать за родину, если она была в опасности. Это при том, как бы она к ним ни относилась, как бы ни стояла перед их лицом – передом или задом. Чаще она стоит к ним задом, это всему миру известно, и я не спорю. У нас даже есть песня, которую все любят и поют с грустью, но патриотизмом. Там есть слова – «родина – уродина». Но мы все равно её любим, это у нас ничем не отнять – ни богатствами, ни обещаниями вечной жизни и благ. Мы просто не меняем её ни на что. Это понятие у нас неразменное. И если кто-то уезжает, даже навсегда, в поисках лучшей жизни, все равно он вспоминает до последней минуты свою родину и скучает по ней. Я думаю, что это должно быть свойственно всем людям, где бы и какой бы ни была их родина. Так вот, сегодня моя родина в большой опасности, я думаю, в такой, в какой она еще никогда не была – ни во времена татаро-монгольского порабощения, ни в дни наполеоновского нашествия, ни в лихие годины фашистского растерзания. Да такого врага у нее никогда не было, он на этот раз опасней и коварней, и у него все получается. Враг этот внутри страны, и потому с ним бороться очень сложно, многие его даже и не видят, а он губит страну, он почти готов уничтожить её полностью и навсегда.
 У меня тут в блокноте некоторые мысли и факты, которые я заготовил специально для вас. Ну, уж наберитесь терпения, выслушайте их. Может, понятней будет логика моих пожеланий к вам и моих поступков в данной ситуации.
 – Для лучшего понимания у русских принято по второй. Между первой и второй – промежуток небольшой. Так вы говорите, – встрял Бэлл.
 – Нет, возражаю, дело для меня важное, никаких рюмок, пока не выслушаете все!
 – Это политика? – спросил Тиг.
 – Это жизнь! – ответил Палыч. В кабинете воцарилась тишина, все ждали, что скажет он дальше. Кажется, прониклись пониманием, что для Головатова эта речь важна как программа, а, может быть, и нечто больше. А он, выдержав паузу, которая эту цель и преследовала – помочь им «проникнуться», продолжил:
 – Я начну со слов вашего же американского экономиста Джеффри Сакса, одного из разработчиков политики «шоковой терапии» в Боливии, Польше и России. Он с осени 1991 года по январь 1994 го был руководителем группы экономических советников президента России Бориса Ельцина. И вот что сказал даже этот убежденный монетарист: «Главное, что подвело нас, это колоссальный разрыв между риторикой реформаторов и их реальными действиями. И, как мне кажется, российское руководство превзошло самые фантастические представления марксистов о капитализме: они сочли, что дело государства – служить узкому кругу капиталистов, перекачивая в их карманы как можно больше денег и поскорее. Это не шоковая терапия. Это злостная, предумышленная, хорошо продуманная акция, имеющая своей целью широкомасштабное перераспределение богатств в интересах узкого круга людей». С тех пор пошло-поехало.
 Мы уже оружие и самолеты закупаем за границей. Где медицина? Где доступное жилье молодым? Где образование? Где защищенный труд и достойная зарплата? Куда подевались промышленность, сельское хозяйство? Где борьба с коррупцией? Доступные суды где? Где забота о сиротах? Где нормальная поддержка семьи, материнства, детства, многодетных? Где рабочие места? Где занятость молодежи? Где действительная борьба с наркотиками, алкоголизмом, беспризорностью? Жизнь нормальная где? Даже коммунистические иллюзии, в которые кто-то слепо верил, исчезли, испарились. Что осталось?
 Недра! Но при всем богатстве недр, Россия занимает:
 1 е место в мире по импорту китайских автомобилей;
 62 е место в мире по уровню технологического развития (между Коста-Рикой и Пакистаном);
 67 е место в мире по уровню жизни;
 70 е место в мире по использованию передовых информационных и коммуникационных технологий;
 72 е место в мире по рейтингу расходов государства на человека;
 97 е место в мире по доходам на душу населения;
 127 е место в мире по показателям здоровья населения;
 134 е место в мире по продолжительности жизни мужчин;
 159 е место в мире по уровню политических прав и свобод;
 175 е место в мире по уровню физической безопасности граждан;
182 е место по величине уровня смертности среди 207 стран мира.
И это – великая страна, которую еще несколько лет назад можно было ставить на один уровень с первыми странами мира!
 Что же происходит? А вот что. Когда нищают миллионы, миллионерами становятся тысячи – это аксиома. Когда нищают миллиарды, миллиардерами становятся сотни. И в этом прелесть капитализма? В свободе финансовых спекуляций, в свободе манипуляций сознанием масс, в свободе самовыражения и морали (Строс Кан, красавец, извинился за миньет и выступил с антикризисной программой)? А наши не извиняются и только – "лапшу бабушкам на уши" про пенсии и заботу. Одной рукой дали, а тремя забрали. На самом деле не просчитывают ничего дальше своей струи. Все идет вразнос и только в худшую сторону. Зачем нам очередная "утопия" с очевидным концом? Но, может быть, дело не в капитализме? А в том, как его хотели воспринять те, кто оказался ближе к рулю? В любом случае, как я понимаю, рубль должен быть обеспечен собственным товаром. А где собственный товар? В аптеке презервативы – и то импортные. У меня в городе одни торговые центры и 3/4 города чиновники, не считая ментов, прокуратуру, суды и т.д. Никто не производит товар! Экономика так работать не может. Даже в СССР в общей сумме не было столько чиновников, как сейчас в России, и всех надо кормить. А аппетиты у них, ох, какие хорошие! По ящику только и смотришь: созданы новое министерство, фонд, институт, комитет, а это все лишний штат паразитов. Страна будет жить и рубль будет сильным, когда люди будут создавать материальные ценности, а кормиться от продажи нефти – это путь в никуда, в тупик. Нефть лучше было бы оставить, как делаете это вы, американцы, себе и детям. Такая картина характеризует всю жизнь России последних лет. Мы все живем и умираем в подспудном страхе. В каждом из нас в той или иной степени сидит страх остаться без работы, страх завтрашнего дня. Подминаем себя и свое мнение, и свою совесть, лишь бы не вызвать гнев держиморд, имеющих власть, не остаться без куска хлеба, поднять детей. Человек и его права у нас – пустой звук. Нет власти закона, есть власть беззаконных. Нас всех нагнули ниже некуда, имеют и в зад, и в дух.  Россия стала стремительно деградирующей тоталитарной мафиозно-бюрократической клептократией, коррумпированной и прогнившей сверху донизу третьеразрядной банановой республикой с вымирающим коренным населением, технологически отсталым сырьевым придатком, политически зависимым от развитых стран. А все декларации и грандиозные планы деятелей правящего режима обречены на провал – их никто и не думает реализовывать.
 Любая попытка выстраивать то, что не выстраивается в принципе, понимать то, что невозможно понять в принципе, смотреть – ушами, думать – задницей и проч. парадоксы – совершенно естественны в единственном случае – при идиотизме. Это – диагноз. И он неутешителен. Он нам поставлен. Больно, обидно, но так есть.
 В моем городе, в Сочи, все точно также – один к одному. За последние годы уничтожено все производство. Даже фабрика сувениров, которой, казалось бы, самое место тут, в курортном городе, испустила дух. А если что-то и делается, то в итоге все равно оказывается завезенным из Китая. Сочинцы сегодня – только прислуживают, а мне обидно, ведь среди них немало умниц, способных созидать и творить. Мой малый внук – прирожденный математик, любые цифры и манипуляции с ними ему под силу, он с начальных классов на ты с компьютерной техникой. А ему уготовано, в лучшем случае, стать «обслуживающим персоналом» в какой-нибудь гостинице или менеджером в торговле, другого не дано. Пропадают таланты, сгорает народный потенциал, нищает духом народ, становится крохобором и рвачом. Зато все громче слышно чавканье вокруг любой государевой кормушки!  Вот я и хочу начать отсюда, со своего города. Я просто горю желанием создать именно здесь филиал нашей – можно мне теперь уже так говорить? – корпорации. Я уверен: тысяча молодых способных сочинцев у нас найдется, чтобы справиться с этой задачей при помощи, конечно, вашингтонского центра компании. Да и московский филиал есть желание преобразовать в производственный, а не только торговый. Скажу, это будет не за счет средств корпорации, её акционеров. А за счет личных накоплений господина Стива Гайтса, могу я распоряжаться ими в какой-то степени? Как вы думаете господин Волин, господин Бэлл, господин Тиг? Я не собираюсь все средства господина Гайтса перетаскивать в Россию, и вы сейчас убедитесь в этом. Второе мое пожелание – из его же накоплений повысить размер заработка всех сотрудников корпорации на 50 процентов. Сразу! А дальше – создать возможности зарабатывать больше в зависимости от качества и эффективности труда. Это пожелание к вам, Сэм. Хватит на это средств Гайтса, господин Волин?
 – Более чем достаточно, насколько я знаю, – кивнул Волин.
 – Думаю, это повысит уровень ответственности каждого нашего сотрудника и лучше, чем всякие патриотические декларации, разовьет в них чувство гордости за то, что работают в детище, созданном великим Гайтсом.
 Как только замолкал Палыч, тишина повисала в кабинете. Тиг покачивал головой, и нельзя было понять, одобряет ли он сказанное или нет. Волин сидел с закрытыми глазами, и тоже нельзя было понять, о чем он думает. А Бэлл хмуро смотрел в одну точку на противоположной стороне кабинета.
 – Остальное все остается, как есть, – продолжал Палыч. – Тиг – у руля корпорации, как и во время после ухода Гайтса, руководит всей работой, включая контакты с акционерами и государственными органами, Волин – московская группа, – он улыбнулся, – включая, надеюсь на это, и сочинский филиал. Бэлл – нештатный консультант и друг.
 Сразу же, пользуясь случаем, Сэм, к тебе просьба. Вот карточка одного человека, который работает здесь неподалеку, в кафе «Promenade» на Пенсильвания авеню, – он протянул Тигу белый квадратик визитки с адресом и данными Полякова. – Этот человек мне может понадобиться в Сочи. Как мне показалось, он очень способный специалист-электронщик. Не лишен чувства справедливости, а это, по моему мнению, верный признак одаренности.  Его только надо постажировать по нашему профилю. Он соскучился по настоящей работе. Подготовьте его, пожалуйста.
И наконец, вывод. Я убежден в том, что для русских важнее всего жить по справедливости. Когда народ почувствует торжество справедливости, многие проблемы отпадут сами по себе. Это унизительно – жить в коррумпированной стране, где процветает мздоимство, где плохая медицина только потому, что нет уважения к человеку, где некачественное образование только потому, что оно превратилось в бизнес… Ну, в общем, вот так…
Давно погасли последние лучи солнца, отгорела далекая заря, заботливый Бен включил электрическое освещение, а разговор в кабинете все продолжался. Как ни странно, графин на столике так и остался на уровне, который был в нем после первого тоста…
 ***
 В Москву возвращались той же компанией, что летели в Вашингтон. В Шереметьево их встретила машина Волина, принадлежащая филиалу "Globalsoft". В сплошных пробках через весь город они направились в сторону Варшавского шоссе, где находился офис и все предприятие московского отделения. Эта поездка заняла почти два часа и утомила гораздо больше, чем весь перелет. Волин предложил остановиться в гостевых апартаментах и не спеша ознакомиться с работой филиала. Но Палыч категорически отказался – надо было возвращаться в Сочи. Впечатлений и без того было в избытке, а там – неизвестно как складываются обстоятельства. Его не особенно волновало сообщение жены о том, что он, возможно, уволен. Это её волновало, а его нет. Это она по-прежнему думала, что все их благосостояние и сейчас зиждется на скромной зарплате Палыча в «Дудке». А он со своей работой мысленно уже давно распрощался, и не очень-то сожалел, а если сказать точно, то и не сожалел нисколько. Его беспокоило другое. Как бы эти прохвосты не придумали чего-нибудь в отношении семьи, ведь то, что рассказал ему Глеб, выглядело очень даже серьезно. А дома все эти дни двери, как всегда, он это знал, были открыты настежь. И он, уезжая, даже не предостерег никого. Да он и не думал тогда об осторожности. Теперь он тревожился все сильней. Поэтому сказал Волину:
 – Я посмотрю твое хозяйство, но ночевать буду у друга, мне надо с ним кое о чем договориться. Завтра вылечу в Сочи, а вы смотрите – это он остальным – можете недельку отдохнуть и привести свои дела в порядок.
 Глеб сказал:
 – Я вылетаю сегодня, а Гарри остается с вами. – Линда решила воспользоваться возможностью отдохнуть и побыть несколько дней дома, и её высадили у метро, как она попросила.
 И офис, и салон продаж, и складские помещения, все это, конечно, понравилось Палычу. Фирма есть фирма, подумал он. Но все же в мозгах его клубилась мысль: нужно производство! Не дело торговать китайской или цейлонской сборкой, пусть и неплохой. Надо, чтобы на всех гаджетах, продаваемых в России с маркой "Globalsoft", стояла подпись: «Made in Russia, Moscow».
 – Тебе, Гена, работы прибавилось, врубайся! Не надо было так усердно шастать по «Желтушкам» в курортном городе Сочи. Напоролся! Кто в кони пошёл, тот и воду вози. – сказал он. Тот только рассмеялся:
 – Я работы не боюсь, поскольку она меня радует сама по себе, да еще приносит неплохие дивиденды. Так что служу, как говорится, а кому служу? России или Америке? Теперь мне что-то не ясно.
 – Мне, думаешь, ясно? Давай делу служить, а там разберемся постепенно. Начинай на всю катушку, думай, как внедрить сюда наше производство. И о Сочи тоже думай. Через недельку обсудим, что можно сделать. Идет?
 – Разумеется!
 – Я Тигу сказал, чтобы тебя утвердили вице-президентом корпорации с особыми полномочиями по Востоку. Он это оформит на днях. Не обойдет и вопрос с дивидендами, о которых ты говоришь. А пока – меня отправляй к другу, давно не виделись, вот сюрприз будет, – и он назвал адрес – улицу и дом. – А квартиру я уж найду сам!
 С ним поехал Гарри, который уже успел выгнать из гаража закрепленный за ним автомобиль. По дороге они остановились у супермаркета, и Палыч купил бутылку дорогого коньяка, потом подумал и взял еще одну, затем положил в тележку коробку светлого пива, и попросил взвесить ему самого большого копченого леща. При этом он загадочно улыбался. А улыбался он потому, что вспомнил далекий эпизод из своей журналистской жизни, в котором участие принимал и его друг Николай, к которому он направлялся.
 …Ему редактор поручил сделать большой репортаж с предприятия, которое единственное в городе по итогам предыдущего года за победу в социалистическом соревновании удостоилось переходящего Красного Знамени ЦК КПСС, Совмина СССР и чего-то там еще. Награда – которой выше и придумать нельзя было. Она сулила предприятию великие преференции, его руководителям – ордена и медали, а городским чиновникам – продвижение по служебной лестнице. Вот какое важное событие надлежало было донести Палычу до народа! Впрочем, он тогда этой важности не ощущал. Стояла жарища неимоверная, лень одолевала страшная и хотелось посидеть где-нибудь в тенечке, у фонтанчика и не спеша из массивной стеклянной кружки небольшими глотками тянуть свежее жигулевское пиво. А, может быть, если удача улыбнулась бы, и шелушить при этом хвост вяленой воблы. Ну, как подняться, чтобы идти делать этот парадный репортаж? Единственный выход – соблазнить кого-нибудь, чтобы составил компанию. Соблазнить было просто, ибо предприятие, куда ему предстояло двинуть, не фирма по вязанию веников, а огромный завод по производству шампанского и коньяков. Но соблазнять было некого, сразу после планерки, на которой Палыч получил почетное задание, все разбежались, кто куда. Многие, конечно, – в парк пить то самое пиво, о котором и он мечтал. Вот в этот момент он в коридоре увидел Николая Дивисенко, который балагурил с молоденькой машинисткой, и потому припозднился. Надо сказать, Николай в то время был знатный красавец, только уволенный в запас из Армии, подтянутый, гладкий и выбритый, частенько по торжественным случаям на лацканах пиджака у него видели орденские планки. Как он сам говорил, единственный журналист в стране, удостоенный в мирное время медалью «За отвагу!» – это он. В общем девушки его любили. И это стало причиной его задержки и это спасло тогда Палыча от одиночества. Николай охотно согласился составить ему компанию.
 Гостеприимный хозяин, в то время директор, конечно, осетин Анзор Гасанов, знающий толк в таких делах, сразу же повел их в прохладный подвал, где появлялся на свет самый высший сорт шампанского – брют. Палыч пробовал было сопротивляться, мол, сначала поговорим о деле, а потом – в подвал. Он знал, чем чревато такое посещение, ведь в то время вся пресса была прямым представителем того или иного партийного комитета, и её чрезвычайно уважали любые директора и начальники, а потому в подвалах, подсобках, дегустационных и гостевых залах все происходило по неписаному, но традиционному ритуалу.
 – Э, нет, дорогой, – говорил ему Гасанов, – сначала надо посмотреть само дело, а уж потом говорить о нем.
 Пока Гасанов рассказывал, где что хранится и показывал длиннющие стеллажи с торчащими донышками зеленых бутылок, в которых зрело под персональными номерами шампанское, сзади них появились две милые девушки с разносами в руках. На них стояли высокие фужеры и по запотевшей бутылке шампанского.
 – Я буду показывать, а вы в это время пробуйте на вкус, – Гасанов кивнул девушкам, что означало: можно начинать.
 Им налили в фужеры по янтарной капле шипящего напитка, который искрился лопающимися пузырьками даже в тусклом свете подвала. Николай недоуменно посмотрел сначала на Палыча, а потом вместе они так же посмотрели на Гасанова.
 – Что-то не так? – спросил он.
 – Конечно, не так! – в один голос сказали гости.
 – Не понял, – смутился директор.
  – Что ж тут понимать? – сказал Палыч. – У нас, журналистов, так не принято. Угощать – так угощать! Пусть девчата наливают, как положено, по полному фужеру!
 Гасанов рассмеялся и уже спокойно объяснил:
 – Подвалы наши очень большие, если будут наливать по полному, то мы не пройдем и одного коридора.
 – А вы за нас не беспокойтесь, – важно сказал Дивисенко. – Мы люди – стреляные. Вот я, когда служил в Чехословакии, тоже бывал в таких подвалах. Так мы там…
 – Хорошо, хорошо, – сказал Гасанов, – будет, как вы скажете. Только я боюсь как бы…
 – Вот этого не надо, – серьезно и тоном, не терпящим возражений сказал тогда Палыч.
 В общем прошли они не один коридор, а шампанское показалось легкой газировкой. Вот как молоды и могучи они были, вспоминал Палыч, двигая продуктовую коляску в сторону кассы. На этом тогда не кончилось.
 Гасанов, напуганный таким ходом дегустации и опасаясь, что она может там же, в подвале, и завершиться, сам прервал исследование бутылочных лабиринтов.
 – Я хочу вам, ребята, показать лучшие коньяки, которые мы производим. Такого вы не увидите в магазинах и даже на выставках! Пойдемте в наш дегустационный зал, там уже все приготовили.
 – Это дело, – сказал Дивисенко.
 И они пили коньяк элитных марок и особой выдержки, закусывая шоколадными конфетами. Сам Гасанов сошел с дистанции после нескольких рюмок и умолял больше не принуждать его, поскольку с него хватит, он не может так много пить. Но его оставили в покое только тогда, когда он поклялся, что ему еще надо явиться в горком партии для какого-то отчета. А два журналиста еще долго наносили урон государственному имуществу, опустошая одну бутылку коньяка за другой. И суть даже не в том, насколько крепкими они тогда были. Самое смешное и показательное в другом. Когда они уходили с завода, их в качестве презента нагрузили пакетами с тем же самым краснознаменным коньяком. За проходной, однако, они остановились в раздумье и, после некоторой паузы, Палыч тогда сказал историческую фразу:
 – Коньяк без пива – звезду долой! – После чего, не сговариваясь, оба направились в знакомый пивнарь поблизости. Его хозяин грек Костя в тот день мог радостно потирать руки. Ему достались несколько бутылок коньяка, которого даже он не смог бы достать у знакомых торгашей. Зато он принес им большущего копченого леща, и пиво наливал из особой емкости, предназначенной для личных гостей и проверяющих.
 И это еще не все, вспоминал Палыч, главное-то в том, что на следующий день утром в газете вышел отличный репортаж о трудовых буднях и победах краснознаменного коллектива. Вот это была работа!
 Друзья были рады незапланированной встрече, а когда Палыч ставил на стол коньяк, Николай вопросительно сказал:
 – Коньяк без пива – звезду долой?
 – Само собой, забери за дверью, я все не мог занести, не три руки!
 Ну, о чем там шла речь, наверное, и так можно догадаться. Конечно, о днях минувших! Бойцы, как говорится, вспоминали минувшие дни и битвы, где вместе сражались они. Когда коньячок уже близился к сухому донышку, а настроение начинало склоняться к тихому и окутывающему все клетки кайфу, Палыч вдруг посерьезнел.
  – Я ведь не просто свалился к тебе на голову, есть важное дело. Предлагаю тряхнуть стариной и заняться серьезной работой. Может быть, настолько серьезной, что даже и опасной. Но в твоем духе. В духе десанта банкиров на Ангару!
 Статья Николая «Десант банкиров на Ангару», разоблачающая хищнический подход к использованию природных богатств России со стороны олигархов и коррумпированной власти, в свое время наделала столько шуму, что редактор однажды вызвал Дивисенко и сказал:
 – По агентурным данным на тебя началась охота, ты под колпаком. Единственный выход, который я вижу, это – приказ о твоем увольнении и, не сходя с этого места, звонок в авиакассу на ближайший рейс, куда подальше.
 Так и пришлось сделать, а то могло бы вполне появиться еще одно долгоиграющее нераскрываемое уголовное дело об исчезновении или гибели журналиста, а их в то время и без того хватало.
 Отсидевшись около года где-то в деревеньке на финской границе, Николай вернулся и взялся за старое. И опять были отсидки и возвращения. Вот так и проходила его журналистская карьера после демократической революции 91 го года. Но он был боец. Если уж на то пошло, то можно было дать ему и еще одну медаль «За отвагу!». Только кто ж даст, если его «боевые» действия на этот раз напрямую были направлены против самих «дающих»!
 – И что это за работа? – сразу протрезвев, спросил Николай.
 – Начнем с того, что будем выпускать в Сочи ежедневную газету общего профиля. Только концентрироваться её интересы будут не вокруг здания администрации, а рядом с человеком, его квартирой, домом, работой. Конечно, все это будет пересекаться с заведением, находящимся в том здании, но, как говорится, в пользу истины, и раздавать будем всем сестрам по серьгам, по справедливости. Это если коротко. Все ляжет на тебя, поскольку у меня и без того забот ожидается выше крыши. Ну как?
 – Похоже на фантазии под коньячок. Но мы давно не в том возрасте, чтобы мечтать, как Манилов, – не спеша, спокойно выдал охлаждающую фразу Николай, очевидно, в расчете на скорое возвращение Палыча к столу и к более реальным делам в виде продолжения банкета.
 – Я ожидал примерно такой реакции, – тоже спокойно, не смутившись, сказал Палыч. – А по-иному и быть не может. Мы уже, действительно, не в том возрасте, чтобы гонять пургу друг перед другом. Да, собственно, никогда и в прежние времена этого не делали. Другим – да, мозги запудривали, но это – веселья ради. Сегодня же – ни то, ни другое. Я совершенно серьезен, и серьезен, как никогда. У меня есть хороший спонсор, который всю эту работу обеспечит финансово.
 – Ну, это в стиле времени – бедняк покупает газету, а богач – и её, и главного редактора. Такое может быть, хотя кто в наше время пойдет на затраты, делая такие невыгодные ставки? Тут в любом случае будет вплетаться политика, уж если ты возносишь справедливость по отношению к людям во главу угла. Проигрышная ставка, – высказывал свои сомнения Николай. – Не верится мне в такого спонсора. Его быстро разорят, для этого у власти есть все возможности.
 – И тем не менее! Мы в маленьком регионе попытаемся быть справедливыми, какая тут политика? И кто будет против? Ведь до сих пор никто не сделал этого потому, что нужны средства. А для тех, у кого они есть, справедливость – понятие не актуальное. Вот и все. А у меня спонсор – для которого это не пустые слова. Ну, представь себе: допустим, что в детстве его сильно обижали, а теперь он хочет, чтобы никогда и никого не обижали, как его, и у него есть возможности для этого. В психологии такое состояние описано много раз, и оно естественно.
– А он, этот человек, которого обидели в детстве, понимает, что справедливость эта дорого стоит? Теперь каждое слово надо доказать, прежде чем отправить в набор. Иначе – клевета!
– Мы не боимся, хотя и знаем, что в ближайшие годы определять, что клевета, а что нет, будет исключительно Басманный суд.
– Ого! Такое может позволить себе разве что олигарх. Но ведь они с властью – как сапоги из одной пары. Про власть, выходит, или хорошо, или никак?
– Да нет же! Никаких табу! Однако, мне кажется, что если кто-то в России хвалит нынешнюю власть, то он или в доле или не в курсе. Ругать – пока тоже можно. Хотя дело это, понимаю, сложное. У меня, например, как ни стараюсь, все больше один мат получается, когда пишу о чиновниках, вот редактор в итоге и не пропускает. Поэтому ограничимся уровнем, который позволял себе Александр Сергеевич Пушкин. А? – Палыч от души расхохотался, зная, как любит Николай все скабрезные выражения великого мастера. 
– Хватит тебе объяснений, а то я еще что-нибудь придумаю?
 – Хватит. Если все это серьезно, ты ведь знаешь, я готов. Скажи только, я-то что должен делать.
 – Неделю подумай, подбери людей. Талантливых! Зарплата – на порядок выше их нынешней, говори им об этом, не стесняйся. Через год тем, кто проявит себя, обещаю – купим квартиры в Сочи. Собирай журналистов и технарей, всех, кто нужен для издания солидной газеты. – Он сделал многозначительную паузу, а потом добавил: – Пока газеты, а там посмотрим. Есть еще радио, телевидение, журналы, интернет.
 Николай качал головой, всем видом показывая, что Палыча понесло, пора остановиться.
 – В общем, через неделю жду тебя в Сочи в полной боевой форме, как говорится. Тянуть не будем, тебе еще предстоит в самые короткие сроки разработать устав и утвердить его. Ох, много работы! Не тяни!
 Николай рассмеялся:
 – Кажется, вопрос решен. Ждите утренний выпуск!
 – Да, примерно так надо будет поставить это дело, без резины. У газеты будут по мере надобности и утренние, и вечерние выпуски.
 Николай присвистнул и промолчал.
 – Пожалуй, пиво сам потом выпьешь, а я – спать, за мной рано утром заедут.
 – И не погостишь? В кои-то веки забрел на огонек?
 – Увы! Некогда! Скоро и ты будешь так говорить!
 ***
 Он спустился вниз по лестнице в подвал, где размещалась редакция «Дудки», и оказался в приемной. За своим столом сидела секретарша редакции Лариса и щелкала клавишами компьютера. Она подняла взор на вошедшего, и глаза её вспыхнули приветливыми огоньками.
 – Семен Павлович! Ура! Мы тут соскучились без вас… – и тут же огоньки в её глазах погасли, и она замолкла на полуслове, как будто сзади её кто-то одернул.
 – Не расстраивайся, Лариса, все будет хорошо, – сказал Палыч. – А это тебе презент от Санта Клауса. – Он положил ей на стол яркую игрушку – фигурку американского Деда Мороза, которая раскланивалась на все четыре стороны и что-то бормотала на невнятном английском языке, вероятно, поздравляла с рождеством.
 Он направился по коридору в сторону кабинета для журналистов, спросив у Ларисы, все ли на месте. Она кивнула. По времени выходило, что недавно должна была закончиться планерка. Так что, конечно, все еще должны быть на месте. Но чтобы дойти до журналистов, надо сначала пройти мимо кабинета Цверквавы, затем – Гоги, а уж только тогда на свое рабочее место. Так было устроено с умыслом. Другого выхода не было, и если журналисту надо было отлучиться по своим собственным делам, то он непременно должен пройти мимо дверей двух начальников. Одна из них обязательно была открыта. Конечно, это была дверь в кабинет Цверквавы, Гоги считал, что этого вполне достаточно, потому что тот добросовестно бдел за дислокацией сотрудников, имея в этом собственный интерес, о котором было сказано раньше. Он стопорил каждого на выходе и интересовался, куда это он отправился. При этом обязательно говорил, что уходить нельзя, потому что в любую секунду к нему может возникнуть вопрос со стороны Гоги. Он четко таким образом контролировал и возвращение сотрудников с задания. В общем, система у них была отработана, и чтобы смыться по своим делам, журналистам надо было ухищряться, кто на что способен. Чаще всего придумывали байку о том, что идут выполнять важное поручение, данное на планерке. Но здесь был риск перепроверки со стороны Цверквавы, который держал и этот вопрос на контроле и мог перезвонить человеку, к которому, якобы, пошел корреспондент. Поэтому выбирали объект, куда не так просто дозвониться и что-то узнать. Палыч, например, всегда говорил, что отправляется в городское Собрание. Попробуй-ка найди его там! Или поехал в Красную Поляну на митинг жителей по переселению с обжитых мест в связи с олимпийским строительством. Всегда можно сказать, что по дороге автобус сломался и потому он не успел. Ну а как в таком случае добыть нужную информацию – это для опытного журналиста не проблема, тут своя технология.
 В общем, дверь была открыта, и оттуда раздался знакомый голос, чуть протяжный и слегка вибрирующий:
 – О, какие люди!
 Цверквава – это не Гоги, конечно, он соскочил со своего места и ринулся к дверям:
 – Заходи быстрее, – почти шепотом бормотал он, – разговор есть. – Он схватил Палыча за руку, как будто тот мог уйти мимо, не заглянув к другу.
 – Давай, давай, заходи, – тянул он его в свой кабинет. Когда Палыч оказался внутри комнаты, он плотно прикрыл за ним дверь.
 – Ты где пропал? Ты что, не знаешь, какая обстановка в редакции? Я же тебе говорил: будь осторожен! – шептал он, пока примерял свою объемную корму к узкому офисному стулу.
 Палыч спокойно сказал:
 – Да ты не волнуйся, я обо всем уже догадался. Меня уволили?
 Цверквава достал из кармана брюк носовой платок и обтер им обильно выступивший на его лбу пот. И молча кивнул.
 – Интересно, на каком основании? – спросил Палыч.
 – Прогулы, невыход на работу в течение двух недель, – выдавил из себя Цверквава.
 Палыч присвистнул.
 – Это несколько неожиданно. Мог бы придумать что-нибудь помудренее. Ты что, не мог ему подсказать?
 – Ты зря меня обижаешь. Я сам в таком положении, он на меня уже давно косится. И кофе со мной не ходит пить… А я его отговаривал, просил не увольнять тебя, работать, мол, некому, да и не за что, вроде. Так он сказал, что это от Зураба Надировича решение. Вот так!
 – Все равно, странное решение, ведь он же сам мне дал отпуск без содержания, при мне подписал заявление…
 – Эх! – вздохнул Цверквава. – Где ты теперь это заявление найдешь? И приказа не было. Ты его видел?
 – Нет.
 – То-то и оно, теперь ничего не докажешь.
 – Да я и доказывать ничего не собираюсь, но гнусно все это. Хочу в глаза взглянуть этому прохвосту. Он здесь еще?
 – Да, был здесь. Ты только это, ну, сдерживай себя. А то, знаешь, они на этот случай, видимо, сценарий имеют. Как бы хуже не было.
 Палыч успокоил его:
 – Ничего такого, просто посмотрю на эту склизкую физиономию – и все. Событие для меня, между нами говоря, не очень значимое. Ты ведь знаешь, у меня джек-пот еще и на половину не вышел. Так что жизнь прекрасна! Кстати, давно в «Желтушке» не был. Как по соточке коньячку?
 Цверквава на этот раз согласился без уговоров, несмотря на то, что рабочий день только начинался:
 – Настроение – ниже плинтуса, будь что будет, – сказал он. Но на всякий случай все же попросил Палыча выйти первым, чтобы никто не заподозрил его в кооперации с опальным теперь уже журналистом.
 – Да ты не волнуйся, выйдем по отдельности, я еще с Гоги побеседую о жизни, да и трудовую надо забрать. Минут через двадцать встречаемся. – совсем успокоил его Палыч и вышел из кабинета.
 Дверь в кабинет Гоги была заперта. Он постучал туда несколько раз, но бесполезно. Смылся, подумал Палыч. Он зашел к кадровику и забрал трудовую, в которой было записано: «Уволен по ст. 33 кодекса о труде за совершенные прогулы». Палыч покачал головой, вздохнул и сунул трудовую в карман. Кадровичке он сказал:
 – Передайте Гоги, чтобы готовился к судебному разбирательству. – Это он сказал так, без определенного намерения, просто, чтобы попугать Беридзе. Он-то хорошо знал, что тому после передачи этих слов долго придется вздрагивать, когда открывается дверь в его кабинет. Все время будет думать, что, возможно, это несут повестку в суд. Вот и хорошо, рассудил Палыч.
 В приемной все также сидела одна Лариса. Она стыдливо наклонила голову над каким-то текстом и делала вид, что сосредоточенно что-то изучает. Палыч понял: она вовремя предупредила Гоги о его появлении. Он не стал её беспокоить и, не прощаясь, вышел из редакции. Делать там больше было нечего.
 ***
 … И тут завертелось, закрутилось. Тот день, который Палыч провел с Цверквавой в «Желтушке» был, пожалуй, последним таким свободным днем в его жизни. Ну, так, по крайней мере, Палычу стало казаться в последующие дни. От Волина приехали его сотрудники с заданием подбирать площадь для размещения офиса, они же имели от него поручение проконсультироваться с Палычем и найти для него соответствующее жилье. Почему-то Волин с Бэллом пришли к выводу, что нынешнее для этого не пригодно из-за невозможности обеспечить безопасность. Затем стали прибывать люди из вашингтонского офиса от Тига. Их задача – изучить вопрос и возможности создания в Сочи предприятия, определить его профиль и найти контакты с местной администрацией. В Москве по этому же направлению, с их слов, действовала уже другая группа. Телефон у Палыча жужжал с утра до вечера, а сам он то и дело куда-то ехал смотреть предлагаемые варианты. Его задача, впрочем, была не сложной и сводилась к тому, чтобы говорить «да» или «нет».
 Когда приехал из Москвы Волин, работа эта закипела еще круче. Он привез с собой еще группу специалистов, в том числе юристов, проектировщиков и полиграфистов. Стала задача о создании офиса. Она решилась на удивление просто. Когда они с Волиным, подбирая квартиру для жительства, соответствующую новым требованиям, остановились у дома на набережной, недалеко от которого стояла любимая скамейка Палыча, та, на берегу моря, его друг совершенно неожиданно заявил:
 – Вот это было бы идеально. Тут можно и офис организовать и жилье. Допустим, мы выкупаем два этажа. На верхнем – ты живешь, ниже – работает вся контора. Судя по метражу, этого будет пока достаточно.
 Палыч опешил. Он о таком и думать не смел. Этот дом для него был в свое время верхом благополучия и возможностей, и доступен он был только для неких избранников. Потом-то построили и другие дома, даже похлеще этого. Все равно, дом на набережной в этом месте был для него самым великолепным и являл собой символ определенного совершенства, недоступного обычному человеку.
 – Я бы тоже двумя руками за, – сказал он и вздохнул. Волин или не заметил его сомнений или не придал им значения, по-деловому осмотрел снаружи все здание и внес в свой блокнот какую-то запись.
 – Сегодня наши люди займутся этим объектом. Думаю, вопросов не возникнет. В таких домах всегда найдется место желающим. Они пустуют из-за невероятной дороговизны. Да и стоимость коммунальных и прочих услуг здесь раздута до величины абсурда.
 – Собственно говоря, – сказал Палыч, – мне зачем целый этаж, хватит и двух-трех комнат, остальное можно отдать под жилье специалистам и под нужды офиса. Ты ведь понимаешь, что мы не только смартфонами будем заниматься, но и масс-медиа…
 – То-то и оно! – в раздумье сказал Волин. – Для редакции я присмотрел помещение. Возле порта прекрасное офисное здание, недалеко от сквера. Там есть совершенно круглое помещение с обзором на все четыре стороны. Мы бы его могли оборудовать по последним американским технологиям. Ребята уже пошли туда щупать хозяина. Типографию на первых порах арендуем, посмотрим, что здесь есть. А в этом доме – этаж твой! Не забывай, что теперь ты – человек общественный, а не только семейный. Гости, приемы, обслуга, охрана и так далее. Маловато еще, пожалуй, будет…
 – Разгулялись мы, однако… Деньжат на первое время хватит, наверное. А потом?
 Волин рассмеялся.
 – Вот об этом тебе уже думать не приличествует! Средств у тебя, Палыч, хватит, пожалуй, и на тот самый рычаг, о котором мечтал когда-то Архимед.
 Еще через неделю из Москвы прилетел Николай Дивисенко, а с ним трое журналистов. Они уже начали осваивать то самое помещение будущей редакции неподалеку от морпорта, которое удалось снять в аренду сроком на три года. Им была поставлена задача на первых порах – составить вместе с юристами учредительные документы, разработать проект и концепцию издания, все это зарегистрировать соответствующим образом в минпечати. Одновременно им было поручено подбирать штат, приглашая сотрудников из любых регионов, главное – чтобы перо у них скрипело как следует. Сочинских журналистов Палыч решил отбирать для работы в газете лично. Ну, понятно, он их всех знал, как облупленных, и здесь промашки быть не могло. Следом приехала группа из трех человек из нью-йоркского издательского центра корпорации "Globalsoft", которую вызвал Волин для налаживания производства газеты. Вместе с производственниками они заметно оживили деловую жизнь в городе. Кабинеты чиновников хлопали дверями чаще и веселее, дела продвигались успешно и без проволочек. Движущую силу этой работы хорошо знали и Волин, и сам Палыч – деньги. А в них недостатка не было. Никто не догадывался, что за всей этой суматохой стоит Головатов Семен, уволенный с прежнего места работы за прогулы, он нигде не светился, а в документах и во всех официальных представлениях солидно фигурировала корпорация "Globalsoft", иногда мелькала подпись вице-президента Сэма Тига и чаще – директора московского филиала "Globalsoft" Геннадия Волина.  В администрации города все прокатывало на ура. Агеев просто с трепетом встречал все предложения и ожидал удобного момента, когда он сможет доложить наверх о привлеченных им иностранных инвестициях, которые будут вложены в развитие города на самом деле, а не только на макетах в павильонах ежегодного экономического форума. Возможно, это ему зачтется при рассмотрении вакансий в губернаторской команде, а, может быть, и в самой столице… При этих мыслях его прозрачные глазки на выкате наполнялись влагой, а к горлу подкатывал сладкий комок, который приятно вибрировал где-то внутри, отчего все тело становилось мягче и воздушней, жаждало ласки. Тяжелые ноги вдруг сами по себе начинали дергаться в такт любимой мелодии, звучащей где-то на дне переваривающего обеденную семгу желудка: «Наш паровоз летит вперед!». Эх, ма! Была бы к тому еще и денег тьма, мечтал он. При этом в его голову пришла совершенно реальная мысль: «Надо бы пососать у них немного, видно, богатые, черти». На этой мысли он поперхнулся и сказал сам себе: «Надо следить за речью, а то ненароком вот так выскочит где-нибудь в приличном обществе. Наверное, правильней было бы сказать: пососать их, а не у них. Черт, тоже не очень…». Впрочем, долго он себя не казнил: «Пососать, так пососать! Был бы толк от этого!». И он радостно, как дитя, улыбался в предчувствии чего-то хорошего и скорого.
 Как эти предчувствия реализовались, стало ясно уже в ближайшее время. Волин примчался к Палычу взъерошенный и возбужденный.
 – Нет, ну ты посмотри, что творится! Это же полный беспредел и беззаконие! Я немею, у меня слов нет! – Таким его Палыч еще не видел, его будто били мелкие судороги, а из глаз сыпались искры электросварки. Он не стоял на месте и все время сжимал и разжимал ладони, как будто хотел кому-то врезать.
 – Да угомонись ты, – сказал Палыч. – Давай по порядку, что случилось?
 Волин плюхнулся на жесткий стул, раздвинул ноги и стал барабанить по ним ребрами ладоней.
 – Вот я успокаиваюсь, вот все проходит, вот я уже сам в себе, – говорил он, едва не скрежеща зубами.
 – Да нет, ты не спокоен, я вижу. Похоже, что тебя обсчитали при покупке пучка редиски. Так это дело обычное, чего тут кипятиться. Мне в «Карусели» вчера сосиски зачли за финский сервелат.
 Волин стал понемногу успокаиваться.
 – А ты, знаешь, недалек от истины. Ситуация именно такая, – сказал он и уже спокойней стал рассказывать:
 – Я только что от Агеева из мэрии. Представляешь, я ему, извините за выражение, усераюсь рассказываю, как мы преобразим жизнь в селе Раздольном, где наметили выкупить несколько гектаров земель у института цветоводства под филиал, какие коммуникации туда протянем, построим современную дорогу, детский сад, проведем газ и так далее. А он улыбается. Улыбается и кивает головой. Я думал он кивает в знак одобрения нашего проекта, а он нет… Присмотрелся внимательней, а он все время кивает на свою руку, а там… Три пальца шевелятся. Потом он эти три пальца стал крутить у меня перед носом. Вот так! Я уже догадываться стал. А он, чтобы у меня сомнений не оставалось, нарисовал мне на бумажке вот такой значок… – Волин указательным пальцем изобразил в воздухе фигуру в виде всем известного значка – «$». – И опять тычет мне в нос свои толстые, как сардельки, три пальца.
 Палыч присвистнул.
 – Ну, я понял, что мое красноречие напрасно. Откланялся, что называется. И вот я здесь, похожий на чайник, кипящий на раскаленных углях. Далеко, однако, зашло!
 – Удивляться не стоит. Мы с этим столкнемся еще не раз. Побереги себя. Может, дадим ему… ну, тысяч пятьдесят. Да и пусть засунет их себе в задницу, а куда они ему больше? Откровенно говоря, это будет первый случай, когда я даю взятку. – Потом Палыч рассмеялся:
 – Вообще-то не в моих принципах это. Журналисты не дают взяток. Я даже гаишникам отказывал. Сразу так и говорил: «Составляй протокол, а денег не проси, не дам». И что ты думаешь? Ни разу не составили протокол и денег не получили. Да у меня их просто и не было. А теперь, когда они есть, выходит, я должен учиться давать взятки. Ну, нет. Давай сам, на тебя и спишем. Я не беру на себя такой грех. Зачем тогда все затевать, если начинать с этого?
 Волин пожал плечами:
 – Вот ведь беспредел какой! И земли-то не его, где мы строить собираемся. Они минсельхозу принадлежат, от него требуется только формальное согласование, закорючка. И за это три миллиона! Долларов! Ну, аппетиты. Он должен такого инвестора в задницу целовать за то, что его работу делают! Хитро устроена система! А результат – плачевный, ты сам нам рассказывал. Только я этой роже давать за просто так ничего тоже не буду. А назавтра беру билет в Москву, там у нас хорошие связи в минэкономике. Они наш проект одобрили и обещали помогать в продвижении. Вот я туда и поведаю, как он продвигается. Но завтра на встречу схожу, и покажу ему тоже три пальца, только сложу их по-особому, – и он показал, как это сделает. Получилась довольно красивая фига. Оба довольно расхохотались.
 ***
 В гостиничном номере "Жемчужины", куда Палыч направился к журналистам, тоже кипела работа. Николай Дивисенко расхаживал по комнате взад и вперед, время от времени произнося загадочные и красивые слова: «Правда жизни» … «Сочинский свет» … «Полюс правды» … Потом говорил: «Нет!» – и все продолжалось так же. Двое других, наморщив лбы, иногда вторили ему: «Жить по совести» … «Совесть народа» … Николай остановился у окна и, рассматривая суету вокруг Зимнего театра, где на площади сооружали павильоны к предстоящей ювелирной выставке, задумчиво сказал:
 – А может быть, – «Наш дом – Сочи!». Так прямо, с восклицательным знаком. В этот момент в дверях появился Палыч.
 – Я вижу, работа у вас спорится, – поздоровавшись крепким рукопожатием с каждым, сказал он. – Как учредительные документы?
 – Все готово, проблем не было. Над уставом немного покорпели, а так – все это стандартные бумаги, не нашим зубрам помеха, сделали в лучшем виде. Тут в другом закавыка – как звать-то будем дитя? Вот ломаем головы который час. – Он протянул Палычу несколько листков из блокнота, исписанных и исчерканных вдоль и поперек. Палыч несколько минут изучал эти листки и потом категорически заявил:
 – Все это, действительно, не годится. Мы не собираемся представлять истину или правду в первой инстанции. Так ведь? Мы сами желаем достичь их, но где уж! Да и говорить о том, что это наш дом – тоже преждевременно. Пока это не наш дом. Это дом тех, кто оседлал и город, и нас вместе с ним. Нужно название хлесткое, народное, понятное, близкое к земле и людям, без агрессивных претензий на правду, истину и справедливость. Мы ведь будем писать о том, чем живет человек в собственном маленьком мире, начинающемся со стен его дома или квартиры, о том, как все происходит в знакомом ему окружении – у соседа, во дворе, на улице. И вот через эти личные штрихи будем выходить на общественный уровень и ставить вопросы: почему так, а не по-другому? Но первичным у нас будет обычный человек, никак не чиновник администрации и сама администрация. Вот надо что отразить в названии. – Он положил листочки на столик и посмотрел на всех по очереди. Кажется, смысл его спича они уловили. Николай запальчиво произнес:
 – Ну, тогда и голову ломать нечего! То, о чем ты говорил – это называется житуха. Так что ли назвать газету?
 В номере на несколько минут воцарилась полная тишина. Все переваривали сказанное Палычем и реплику Николая.
 – А что, – наконец сказал Палыч, – идея мне нравится. Добавим туда букву «С» – и полный порядок. Расшифровывать её не будем, пусть на свой вкус каждый читатель делает это самостоятельно. Кому-то подойдет – «Сочи», кому-то – «Справедливость», а кто-то, может быть, придумает что-то свое. Зато как звучит – "Житуха С"! И что еще хорошо – для власти, с её обостренным чувством подозрительности к своему народу, никакой опасности такое название представлять не будет. Так, нечто вроде желтой газетенки. Пока они там разберутся, да начнут вставлять палки в колеса, читатели сами поймут, что к чему. Считай, Николай, что первая премия на новой стезе тобой заработана. Как только приступит к работе бухгалтерия, можешь подойти к кассе!
 А сейчас у нас с тобой деловое свидание в ресторане «Колесо» на Приморской набережной. Мы обсудим с человеком Гены Волина, сколько и какой техники нам надо на первое время, чтобы обеспечить работу редакции. Так что пошли, здесь совсем недалеко, машину брать не будем.
 Они вышли из гостиницы и по ступенькам спустились к морю. Той жары, что стояла месяц назад уже не было, но солнце все еще крепко держало сотни людей поблизости к ласковой морской прохладе. Они не спеша двинулись вдоль дичайшего нагромождения киосков с ширпотребом и лавок с бутербродами, пирожками и пивом в сторону «Александрии», сооружения которое, наверное, станет со временем памятником безалаберности и жуткой жадности городской власти, позволившей построить этот несуразный небоскреб прямо на берегу моря. Где-то там, рядом, и был расположен этот ресторан.
 Николай, похоже, ждал такого момента, когда можно было бы спокойно, без свидетелей выяснить, что же все-таки происходит.
 – Ты вот что мне, Палыч, объясни – откуда ветер дует, – сказал он. – с севера или с запада? Твоя "Житуха С" мне иногда кажется шуткой, а посмотрю на тебя – вроде, всерьез. Одним словом, – туман какой-то… Я ведь понимаю, что на такой проект нужны бешеные деньги, да и крыша пылеводонепроницаемая… Откуда все это?
 Палыч вздохнул и сказал:
 – Тебе я доверяю, как себе. Проверено. И могу сказать: все есть! Пока о подробностях не говорю, дал слово не распространяться об этом. Поверь, так надо. Прими это как данность. И не удивляйся. Можешь считать, что я получил наследство и хочу потратить его с пользой не только для себя лично. Это я говорю тебе первому. Для всех у меня отговорки попроще: выиграл джек-пот или что-нибудь в этом роде.
 Николай с недоверием впитал в себя эти слова, но пробурчал:
 – Ну, да, наследство, конечно, все так говорят. Что-то ты ни о каком наследстве не говорил, когда имел скромную возможность обновлять лапти раз в несколько лет.
 Палыч рассмеялся:
 – Ты прав, старый друг! Это история странная. Чуть позже я расскажу тебе все. А пока я и сам верю во все, что происходит – только местами. Но давай не будем на этом зацикливаться, а попробуем двигать вперед. Как на танке! А?
 Николай улыбнулся:
 – Ну, это по мне, ты знаешь. Я ведь и не отказываюсь, просто понять хотел, чтобы рули не потерять.
 – Теперь понял?
 – Ни черта! – сказал Николай и рассмеялся.
 – Вот и хорошо! Мы почти пришли, включай первую скорость!
 Ресторан «Колесо» – длинное вычурное сооружение на дорожке вдоль пляжа, совершенно дикое архитектурное решение, которое могло прийти в голову только с воспаленным мозгом. Но, наверное, фантазии у хозяина и у тех, кто это ему проектировал, согласовывал, разбушевались настолько, что решили: древнегреческая ладья (по их разумению форма ресторана напоминала именно её) под всеми парусами поплывет и по тротуару. Сюда её и бухнули, оставив для гуляющих лишь узкий проход. «Колесо» лениво хлопало парусами, которые являли собой не что иное, как брезентовую крышу на алюминиевых подпорках, и мрачно стояло поперек движения. Внутри сиротливо стояли в два ряда столики, никем не занятые, и вдалеке, у барной стойки, скучала стайка официантов. Палыч намеренно пригласил именно сюда московского менеджера филиала "Globalsoft". Он ни разу не видел, чтобы в «Колесе» была публика. Слышал, что там рюмка коньяка стоит как, пожалуй, действительно, колесо…для «Мерседеса». Ну, и кто сюда пойдет? Хотя, говорили, что ночная тусовка здесь проходит по всем правилам, и вино, по крайней мере, льется рекой. Ну, да ладно, размышлял Палыч, днем – это самое место для беседы: никого нет, а рядом – плещется море. Спокойно, неспешно можно обговорить все дела. Офиса все еще не было, надо было где-то решать вопросы.
 У входа в «Колесо» их уже ждал высокий молодой мужчина с портфелем в руке. Как только они подошли, он направился к ним.
 – Добрый день, – сказал он. – Я от Геннадия Дмитриевича. Крутько Роман. Начальник менеджмента филиала.
 Они поздоровались с ним за руку, потом Палыч представил Николая:
 – Это – главный редактор пока будущей газеты Николай Афанасьевич. Мы должны помочь ему обставить редакционный офис по последним технологиям.
 Крутько кивнул головой. Они прошли в зал, по замыслу хозяев ресторана – на палубу, и выбрали столик с видом на море. Официанты, как это водится в Сочи, не спешили к гостям, полагая, что не время стричь купоны, и от дневных посетителей ждать хорошего заказа нечего. Собственно, это никого и не беспокоило. Крутько разложил на столе буклеты, какие-то бланки и начал объяснять, что это такое.
 – Роман, – перебил его Палыч. – Ты скажи, можем мы оборудовать редакцию своей продукцией или надо закупать у сторонних фирм?
 – Я думаю, основное мы возьмем у себя – компьютеры, там, принтеры и оргтехнику. Кое-что закажем в центральный офис. А вот видео, фотоаппаратуру я бы порекомендовал взять у «Sony», просто мы не все делаем.
 – Ну, хорошо, давай теперь по порядку. Ты, Николай, заказывай из расчета тридцать творческих рабочих мест… – и они погрузились в расчеты. Крутько записывал в блокнот, тут же находил рекламные буклеты и показывал технику. Палыч предоставил это им двоим, сам поднялся и пошел по направлению к бару. Там продолжали точить лясы официанты, иногда взрываясь от смеха. Было похоже, что травят анекдоты.
 – Ребята вон за тот столик, где сидят двое мужчин, – три кофе, пожалуйста, – сказал он. Реакции не последовало, и рассказчик, парень небольшого роста с горбатым носом, продолжал смешить коллег:
 – Генерал при осмотре кухни в воинской части – повару:
 – Товарищ рядовой, а почему вы в борщ лавровый лист не ложите?
 – Так не жрут, товарищ генерал!
 Палыч посмеялся вместе со всеми и напомнил:
 – Как насчет кофе?
 – Вам, может быть, сначала в меню заглянуть? У нас кофе по карману не каждому, – усмехаясь, заявил под одобрительные улыбки остальных тот, маленький, официант.
 – Да, и меню принесите тоже! – сказал Палыч и пошел к своему столику. Там шла дискуссия: сколько заказывать компьютеров? Николай осторожно называл цифру 25, мол, хватит. Не все же сотрудники будут сидеть на месте и щелкать по клавишам, утверждал он. Кто-то и работать будет, то есть собирать материал. А кто-то и в отгуле, отпуске, по болезни.
 Палыч этот спор прекратил:
 – У каждого сотрудника должен быть полный личный набор техники, никаких общих компьютеров, диктофонов и фотокамер. Все – персонально у каждого! Плюс секретариат, плюс редактор и заместители. 40 – для начала хватит, пожалуй, а там видно будет.
 Принесли кофе. Малыш-официант небрежно бросил на стол меню и удалился, кинув презрительный взгляд на компанию.
 – Однако разгулялись, я продолжаю тихо удивляться, – сказал Николай и посмотрел на Палыча.
 – Ты о кофе? – спросил тот. – Триста пятьдесят целковых за чашечку!
 Николай удивленно хмыкнул и сказал:
 – Надеюсь, нас с Романом ты угощаешь?
 Палыч рассмеялся:
 – А что, сами не потянете сочинское угощение? У нас так. Я знаю в городе лишь одно заведение, где можно сносно выпить и закусить в соответствии со среднестатистическими доходами. Это – «Желтушка». Когда-нибудь я тебя свожу туда. А пока – пользуйтесь! Могу предложить и коньячок, но не хочу делать это здесь, у этих хамов.
 От коньяка дружно отказались, справедливо рассудив, что еще не настало время для этого. Роман достал из своего портфеля новую порцию буклетов с изделиями "Globalsoft" и предложил обсудить разные модели, а потом остановиться на наиболее подходящих. И когда они с Николаем погрузились в изучение разных вариантов, внимание Палыча привлекла необычная для пляжа троица, цепочкой спускавшаяся по ступенькам со стороны Пушкинского бульвара. Все они были одеты в костюмы, причем средний – в черный, остальные двое – в серые. Впереди шел длинный и сутулый с рыжей шевелюрой – типичный бандюган, сзади всех – лысый, как Котовский, браток, а между ними…
 – Ох, черт побери! Этого нам только не хватало! – воскликнул Палыч, увидев, что вся эта компания направляется прямиком в «Колесо»…
 ***
 Зураб Надирович с утра был озабочен тем, что надо было достать довольно крупную сумму денег. Эти деньги срочно понадобились ему сразу после того, как он побывал в кабинете у Василия Пахомовича и очень успешно решил вопрос, над которым ломал голову уже почти полгода. Все проехало, как на лыжах. Сначала он предложил Агееву долю в проекте, который должен будет приносить солидную прибыль, а именно – в развлекательном центре на площади у морпорта. Тот категорически отказался, опасаясь, что это все равно станет известно его боссу, и еще неизвестно, как тот посмотрит на это дело. Нет, Василий Пахомович предпочитал наличные. И сразу! Он показал ему три пальца, любимую свою комбинацию. Когда Зураб Надирович недоуменно раскрыл рот, он утешительно похлопал его по плечу и сказал:
 – Да ты не бойся, дурашка. Рублей! Со своих мне доллары не нужны. Не так уж это и много.
 У Зураба Надировича отлегло от сердца. Три лимона – вполне приемлемая цена за помощь, которую обещал мэр. Дело предстояло серьезное – отбить у предпринимателя Енгибаряна принадлежащий ему бизнес-центр. Здание это давно привлекало внимание Зураба Надировича. Его архитектура вполне подходила под его замыслы, там можно было расположить весь комплекс развлечений, начиная от боулинга и кончая массажным салоном. Даже небольшой концертный зал можно оборудовать. А главное – это самый центр города, здесь всегда будет масса клиентов. Зураб Надирович разнюхал, что дела у Енгибаряна идут не ахти как успешно. Офисы в его центре снимают неохотно, мероприятий устраивается мало, а денег надо много, еще и кредиты не все погашены, взятые для расчета со строителями. Две трети помещений пустуют уже полгода, а остальные заняты мелкими конторками, с хозяев которых много не возьмешь, тут же съедут. Что за дурь – деловой центр, их уже так много в Сочи, что достаточно хорошо плюнуть чтобы попасть в один из них, думал Зураб Надирович. Нет, ему не нужен деловой центр, он быстро придумает, как окупить затраты. Во-первых, здесь будет самый большой в городе ресторан японской кухни! Ни один отдыхающий не пройдет мимо, отправляясь на пляж. А вечером – и говорить нечего! Не так много мест в Сочи, куда можно отправиться вечером! Уж он-то найдет чем их развлечь. Это – Клондайк! Так размышлял Зураб Надирович. Только вот Енгибарян не хотел добровольно съезжать. Зря это он на рожон лезет, и не таких обламывали, размышлял Зураб Надирович. К тому же, ему была предложена неплохая сумма отступных. Да и место где-нибудь в Адлере ему выделили бы на новое строительство, чего же обижать людей, если они с пониманием? Но не соглашался Енгибарян – и все тут! Пришлось обратиться к Василию Пахомовичу, который обещал подключить кого надо. Вот за это теперь надо было заплатить. Но игра стоила свеч! И в целом он был доволен. Поэтому с утра пораньше объезжал все свои точки и собирал наличность, где сколько есть. Было не так много, как он хотел, но все же сумма набиралась. Чего не хватит – возьмет у подконтрольных предпринимателей, владельцев мелких кафе и забегаловок, туристических агентств и «нагрузит» владельцев городских маршруток. В общем – обычная работа в перерывах между заседаниями в партийном руководстве и участием в молодежных тусовках. Теперь он шел забрать воскресную кассу в «Колесе». Машину с шофером оставил наверху у гостиницы «Приморская», чтобы не очень светиться. Народу на пляже было все еще предостаточно, и у всех теперь камеры, видео в смартфонах. Все норовят заснять и запустить в интернет любое нарушение, а уж заезд его шикарного мерседеса на пешеходную дорожку – не упустит никто. Зурабу Надировичу не нужна была никакая реклама, даже хорошая. Он рестораны-то свои не рекламировал, чтобы, не дай бог, не вылезло где-нибудь среди молодежи, что он обыкновенный кабатчик, а никакой не идейный босс прогрессивной городской молодежи. Или, в крайнем случае, он старался не выпячивать себя как хозяина этих заведений. А чаще всего очень уж дотошным и любопытным он представлялся организатором туристического и курортного дела. В общем, в довольно неплохом настроении он входил в свое парусиновое «Колесо». И вот, проходя между рядами пустующих столиков, он сделал боковым зрением снимок одного единственного занятого. Ни один мускул не дрогнул на его лице, ничто не выдало его ярость и недоумение, когда он осознал, что на этом снимке среди вольготно сидящих с чашечками кофе мужчин, одно лицо ему так знакомо. Адреналин сильным напором хлынул по его венам и острыми молоточками застучал в висках, требуя разрядки. Вместе с охраной он прошел мимо вытянувшихся, как солдаты на парадном построении, бармена и официантов и скрылся в дверях, за которыми шел коридор с рядом помещений – для директора ресторана, бухгалтерии, артистов и еще дальше – раздевалки и комнаты отдыха для обслуги. Гиви Маладзе, директор, был на месте, и при появлении хозяина выскочил из своего кресла с подобострастной улыбкой, всем видом показывая, какая для него радость лицезреть Зураба Надировича. А тот прошел на его место и, не здороваясь, плюхнулся в кресло. Рыжий и лысый мордоворот остались стоять по обе стороны двери, а Гиви – посредине кабинета. Взоры были обращены в сторону Зураба Надировича. А тот мрачно молчал, что-то обдумывая.
 Черт знает что! Только утром он разговаривал с Гоги Беридзе об этом типе. Тот с тревогой говорил о том, что Головатов появился в редакции и угрожает подать на них в суд. Он тогда посмеялся и успокоил Гоги:
 – С нами судиться – все равно, что ссать против ветра! Пусть попробует! – И вот он здесь. Какая наглость! Может, он мне хочет что-то предъявить, думал он. Ну, не пора ли проучить прохвоста? Он пальцем поманил Гиви подойти поближе. Тот подскочил к столу и склонился почти до самого органайзера, стоящего на нем. Это было сделано не столько для того, чтобы лучше слышать руководящие указания, сколько для выражения почтительности и преданности.
 – У тебя там что за гости сидят в зале? – рыкнул Зураб Надирович.
 – Кто знает, Зураб Надирович? – испуганно бормотал Гиви, – хороший гость днем не ходит. Так, шушера какая-то. Не знаю, Зураб Надирович. Сидят, кофе пьют. Денег, наверное, нет на выпивку. Так себе заказ, дешевка!
 – А ты что думаешь? – Хапишвили обратился к начальнику своей охраны Рыжему.
 – Я думаю, что среди них тот тип из редакции, который нам все время голову морочил и из-за которого у нас неприятности, – сказал Рыжий. Хозяин поправил его:
 – Не у нас, а у вас! И они нарастают! Почему это он все время маячит у меня перед глазами? Даже здесь, можно сказать, у меня в доме? – Рыжий промолчал. А Зураб Надирович увесисто хлопнул ладонью по столу и рявкнул:
 – И сколько это будет продолжаться, а Рыжий?
 – Как прикажете, Зураб Надирович, – поспешно ответил телохранитель.
 – Как прикажете. А своей инициативы у вас, конечно, нет. Хороши у меня работнички. Все сам Зураб Надирович должен делать. И зарплату им подавай, и думай за них, из беды выручай, жену в Израиль на лечение отправить – тоже Зураб Надирович помогите. Все – Зураб Надирович! А когда вы начнете работать? А? Я спрашиваю!
 – Виноваты, Зураб Надирович, – мямлил Рыжий, утирая платком мокрый пот с покрасневшей рожи. – Вы сказали, что ладно, пока оставим…
 – Молчать! И действовать! Вытащить его отсюда! И чтоб неповадно было здесь и вообще у меня на глазах появляться!
 Рыжий кивнул лысому и ринулся к двери.
 ***
 – Она прошла как каравелла по зеленым волнам,
 Прохладным ливнем после жаркого дня.
 Я оглянулся посмотреть, не оглянулась ли она,
 Чтоб посмотреть, не оглянулся ли я, – весело пропел Палыч, когда троица, ступая как строй разводящих, прошла вглубь ресторана. И добавил:
 – Нет, не оглянулась она! Не любят меня девочки!
 Николай и Роман недоуменно смотрели на Палыча. Их тоже удивило появление необычной расфуфыренной компашки, но они так не реагировали на нее.
 Палыч пояснил:
 – Это не кто иной, как мой босс с охраной, вернее – теперь уже бывший босс. Несколько дней назад он уволил меня за прогулы. Теперь, видите ли, не узнает. Фу ты, ну ты! Чует мое сердце, что сейчас что-то произойдет. Поскольку я не верю в то, что он не узнал меня, хотя и не оглянулся. Ну, на то она и каравелла!
 – Странный тип, – сказал Николай, – идет, как кухонный шкаф на колесиках. А зачем ему охрана? Он кого-то боится?
 – Нет, просто он важный человек! Ответственный секретарь городского отделения партийной организации "Единая Россия". Шишка! – сказал Палыч.
 В глубине ресторана резко распахнулась дверь. Из нее, сверкая глазами, выскочили сначала Рыжий, следом за ним, спотыкаясь, бежал Лысый.
 – Ну вот я же говорил, тут и к гадалке не надо обращаться! – успел сказать Палыч.
 Тандем резко затормозил возле их стола.
 – Господа! – запыхавшись, сказал Рыжий. – Минуту внимания. Нам нужно поговорить вот с этим господином. – Он указал на Палыча.
 – Говорите, – сказал Палыч.
 – Я бы попросил вас пройти с нами, – сказал Рыжий, – тут разговор важный, без свидетелей.
 – Ну, раз так, и это очень важно, – сказал Палыч, – я готов. – И он поднялся из-за стола. Николай поднялся тоже. Палыч махнул ему рукой, чтобы тот остался. Рыжий с Лысым пропустили Палыча вперед и направились к выходу.
 – Ну, так я вас слушаю, – сказал Палыч.
 – Не будем спешить, – говорил только Рыжий, – все объясним, не спешите.
 Рыжий лихорадочно вертел головой, озираясь вокруг. Палыч понял, что он ищет возможность остаться наедине, без свидетелей. Хорошего мало, подумал он. Довольно щекотливое положение! По дорожке, навстречу им, шли несколько пар отдыхающих, направляющихся на пляж, еще несколько возвращались оттуда. Со стороны концертного зала "Праздничный" приближалась веселая разбитная компания молодых людей.
 – Здесь как-то говорить неудобно, – сказал Рыжий. – Может, пройдем чуть-чуть в сторону?
 – А что здесь мешает? – спросил Палыч.
 – Разговор важный, люди мешают, шумно.
 – Что ж, пройдемте подальше. Можно подняться по лестнице, и там есть хорошие скамейки, – предложил сам Палыч.
 – Да, давайте поднимемся вон на ту площадку, – показал наверх Рыжий, – там и поговорим. Людей там не было. Более того, и снизу от приморской набережной, и сверху от Пушкинского бульвара не было видно этой площадки. Палыч подумал, не погорячился ли он, идя на поводу у этих головорезов, но отступать было поздно. По их взбудораженному виду было понятно, что разговор не будет мирным. Впереди шел Рыжий, Лысый намеренно отстал, чтобы Палыч оказался посредине, в ловушке. Убежать было невозможно, да и попытку делать бесполезно. Оба были, что называется, в форме, особенно Лысый.
 Едва Палыч занес ногу с последней ступеньки на площадку, огороженную со всех сторон парапетом с бетонными узорными балясинами, сзади у его уха просвистел кулак Лысого. Палыч был готов к этому, ждал, и поэтому успел сделать резкое движение в сторону, кулак лишь больно чиркнул по мочке уха, не задев голову. Нападавшего это не расстроило, потому что спешить ему было некуда, а путь для побега отрезал Рыжий, стоявший прямо перед Палычем. Он широко раскинул руки и расставил ноги, как будто ловил Палыча, нагло склабился и не спеша говорил:
 – А вот мы тебя сейчас поучим немного, как надо относиться к уважаемым людям – и весь разговор! Ладушки? И ты будешь потом паинькой. Так ведь?
 – В чем дело, ребята? – Палыч делал вид, что не понимает происходящего, лихорадочно высчитывая свои шансы на побег. И видел – их нет. Лысый, не торопясь, выбирал удобную позицию для сокрушающего удара.
 – Ты ведь больше никогда не попадешься на глаза своему бывшему боссу? Так ведь? – продолжал Рыжий. – И ноги твоей больше не будет ни в одном его заведении. Я правильно тебя понял?
 – Я ничего не говорил на этот счет. И вообще, чем это я вам насолил? Может, для начала объясните?
 – Лысый, объясни гражданину доходчивее! Сначала в одно ухо, потом – в другое! – приказал Рыжий. И когда тот закинул для размаха за плечо свой тяжелый снаряд-кулачище, произошло то, чего никто не ожидал, даже Палыч. Чья-то сильная рука, неожиданно появившаяся из-за поворота лестницы, резко рванула вниз эту кулачную катапульту, уже готовую обрушить всю свою убойную силу на голову обреченного Палыча. Послышался даже какой-то хруст, похожий на тот, что сопровождает в боевиках подобный прием, проводимый известным голливудским актером Стивеном Сигалом. Лысый заорал от боли, а Рыжий вытаращил от неожиданности свои пустые глаза, да так и замер. Глеб Борисов, секьюрити "Globalsoft", наклонил орущего бандюгана и коленкой мощно двинул его в крестец. Тот повалился на плитку и затих. А Рыжий даже не успел подставить ладонь, чтобы защитить себя от следующей атаки Борисова. Он так и стоял с растопыренными руками, которыми хотел схватить Палыча, если тот попытается бежать. В следующую секунду он тоже лежал рядом с товарищем, уткнувшись в горячую плитку смотровой площадки.
 – Глеб? Откуда ты? – ошеломленно промолвил Палыч.
 – Работа такая, Семен Павлович, – заправляя в брюки полы рубашки, вылезшие из них в пылу кратковременного боя, сказал Глеб. – У них есть десять минут на отдых, потом я их проинструктирую, как надо относиться к уважаемым людям. Вам, Семен Павлович, за это время надо уйти отсюда. У них тут, похоже, все схвачено, они могут вызвать подмогу, да и полиция им пособит, не сомневаюсь. Лучше нам сейчас не светиться, я думаю.
 – Хорошо, – сказал Палыч. – Десять минут мне хватит. Однако не усердствуй сильно, когда джентльмены очухаются.
 Глеб кивнул.
 ***
 Несколько недель проскочили, как один день. За это время многое изменилось, продвижение было почти немыслимым. Волин утряс все неурядицы через Москву, Агеев не ставил больше рогаток, наоборот, был с ним любезен и обходителен, видимо, прикинул, что в этом деле ставки не его, и надо довольствоваться тем, что перепадет само по себе, то есть солидные вливания в городскую экономику надо подать как его собственное достижение. От этого выигрыш, несомненно, будет тоже. Как-никак, он заглядывал далеко за пределы муниципального образования г. Сочи. Ему хотелось в Краснодар, а еще больше – в Москву.
 В селе Раздольном, там, где раньше были парники, а теперь – пустошь, появились люди с геодезическими приборами и рулетками. Они готовили площадки под строительство трех корпусов будущего сборочного завода и одного под научно-исследовательские лаборатории. Проекты под это дело были типовыми, и о них не надо было заботиться. Во многих странах мира они хорошо оправдали себя. Редакция была полностью оборудована всем необходимым, набирался штат творческих работников, пока – только из столицы и некоторых регионов по рекомендациям Дивисенко. Бывшая муниципальная типография была арендована на три года у её нынешнего хозяина Оганесяна, который из-за отсутствия заказов не очень-то преуспевал на этом поприще. Ждали оборудование, которое уже отправили из Америки. Само собой, заявка на регистрацию "Житухи С" тоже была подана в ростовское управление Роспечати. Обживался офис в том самом доме, на Пушкинском бульваре. Под него был отведен третий этаж. На четвертом – жилые помещения для семьи президента корпорации, так настоял Волин, и он требовал, чтобы Палыч занял их в самое ближайшее время. Ссылался при этом на требования безопасности и неспокойную обстановку. Дом, в котором тот жил, подлежал капитальной реконструкции. Да и то потому только, что Палыч никак не хотел расставаться с ним. Понятно, его он построил собственными руками, и как бы он ни был плох или хорош, – это был родной дом, гнездо, от которого отказаться – что вырвать из сердца кусок плоти. В общем, дела шли успешно, и было их невпроворот.
 В один из таких дней Палыч позвонил Цверкваве и попросил его поставить в известность, когда не будет в конторе Гоги, мол, хочет заскочить к ребятам, соскучился.
 Цверквава, явно обрадованный звонком, потому что изрядно надоело корпеть над опостылевшими текстами, и так хотелось разрядки, хотелось в «Желтушку», бодро сообщил, что того и сейчас нет.
 – Вчера где-то надрался, как свинья, и сегодня отлеживается в своей берлоге. Ты слышал, он квартиру купил. Нашими стараниями. Даже на новоселье не пригласил, говорят, у него был Зураб Надирович. А мы кто для него теперь?
 – Тогда я иду к вам! – сказал Палыч.
 В редакции все было по-прежнему. Душно, противно и скучно. Монотонно стучала клавишами Лариса. Похоже, что она одна вкалывала за всех, остальные либо дремали, либо развлекали себя компьютерными играми. Появление Палыча внесло оживление в сонную атмосферу. На лицах было написано сочувствие к его изменчивой судьбе, лишившей его такой работы.
 – Ты как, все отдыхаешь или нашел что-нибудь? – спросил Вова Ухарев.
 – Нашел, нашел, – ответил Палыч. – Вот и вам пришел кое-что предложить.
 Цверквава насторожился.
 – Ты это, Палыч, чего? Пойдем ко мне, поговорим. – Он боялся, как бы разговор при свидетелях не перешел рамки дозволенного. В любом случае, он знал, что о нем станет известно Гоги, да он и сам должен будет ему доложить, так заведено в редакции. И если что не так, отвечать ему, как старшему. Почему не пресек, скажет Гоги.
 – Да ничего особенного, не волнуйся. Все между нами, так ведь, ребята?
 – Давай, Палыч, выкладывай, какую ты нам принес правду-матку! – из-за своего монитора весело прокричала Люда Цветкова. – С Цверквавой в «Желтушке» наговоритесь!
 – Тогда приглашайте остальных ребят и менеджеров по рекламе тоже. Верстку – обязательно!
 Цверквава поменялся в лице:
 – Ты что задумал, меня же Гоги съест живьем и не поперхнется, – шептал он на ухо Палычу. – Пошли ко мне.
 – Да брось ты, Важо, ничего страшного, просто поделюсь с ребятами новостями, чего тут? – Цветкова убежала собирать народ, а Ухарев и Жалобов заерзали от любопытства на своих пропотевших под ними стульях. За полдня они так ни разу не оторвали задниц от насиженных мест. Добро, Гоги не было!
 – В общем так, – сказал загадочно Палыч, когда все собрались. – Информация с этого момента перестает быть секретной.
 Ровно через две недели, а точнее – через 15 дней, в городе выходит первый номер новой газеты. Будет она не в пример «Дудке» – ежедневной, толстой, как субботняя «Комсомолка», цветной, с экстренными выпусками. Ну, короче говоря, на уровне международных стандартов, а не бедных периферийных образцов, подобных нашей скромной «Дудке». Случилось так, что к этому и я имею отношение, а поскольку вы все мне, как родные, вместе хлебали нелегкую уху из уток, разводимых в любимой администрации, то приглашаю всех без исключения принять участие в этом проекте. – Он секунду помолчал и закончил:
 – И обрести, наконец, работу, которая будет достойна ваших способностей и позволит каждому почувствовать себя человеком.
 – Ты чего несешь, Палыч? – бормотал Цверквава.
 – Ура, Палыч, – кричала Цветкова, – я записываюсь.
 – Это что, очередная однодневка? – вопрошал Ухарев.
 – Лучше «Дудка» в будке, чем синица в небе! – пытался балагурить Жалобов.
 Палыч поднял руку и попросил тишины.
 – Это еще не все, – сказал он. – Я сейчас раздам вам свои визитки. Там указан адрес, куда надо прийти с заявлением, и человек, к которому надо обратиться. Эта визитка равносильна приказу о зачислении на работу. Но есть маленькое «но». Его мы придумали для того, чтобы стимулировать вашу решительность.
 – Что за «но», выкладывай! – кричала Цветкова. – Никаких «но»! Главное – чтобы зарплата была больше, чем здесь!
 – Хорошо, поговорим о зарплате, – сказал Палыч. – Я знаю, у тебя, Люда, 10 штук оклад. Так?
 – Так!
 – И около этого гонорар, если, конечно, не ленилась. Так?
 – Не так! Поменьше будет!
 – И сколько тебя устроит, чтобы ты легко могла сдвинуться с этого места.
 – Ну, пять штук к этому добавь, Палыч, и я ухожу сейчас же, вместе с тобой! – не колеблясь заявила Цветкова.
 – Раскатала губы! – встрял Ухарев.
 – Таких проектов уже столько было, и все лопались через неделю! Уж лучше не рисковать из-за пяти штук и сидеть на месте. Здесь хоть стабильно. Правда, зарплату не вовремя дают. И гонорар безбожно режут. Но это – кризис, понимать надо! – ворчал Жалобов. Палыч продолжил:
 – Суть нашего «но» вот в чем. Все, кто получит сегодня визитку, получают и оклад… – он намеренно сделал паузу. Потом твердо произнес:
 – Пятьдесят тысяч рублей.
 Тишина в редакции воцарилась такая, что можно было слышать, как где-то в углу пищит комар. Первым из ступора вышел Цверквава:
 – Шутишь, Палыч? Ну, и злобные у тебя шутки!
 – Ну, подобной реакции я и ожидал. Сам такой, и сам бы не поверил, если бы был сейчас на вашем месте, – ответил ему Палыч. – Слушайте дальше, в чем смысл. Этот оклад сохраняется для тех, кто принесет заявления сегодня или завтра. Потом, с каждым последующим днем, его оклад уменьшается на тысячу рублей. Так в течение 15 дней, до выхода первого номера. После этого карточка аннулируется, и новую получить вряд ли удастся. Ниже 35 тысяч, которые получит тот, кто придет в последний день, я считаю, платить людям недостойно.
 Опять наступила пауза, и опять были слышны посторонние звуки. На этот раз, подумал Палыч, это у них скрипят мозги, переваривая сказанное. Он улыбнулся и добил:
 – Это не все. Мы так решили: вторую половину заработка сотрудник пусть варит себе сам. Это – качество работы и премиальные, это количество работы и гонорар и так далее. Ну, вот, теперь считайте. Сами решайте, чего вы стоите – продолжать сидеть здесь и почти ничего не делать или работать от души и с удовольствием и получать за это достойно. Скажу еще, что работа будет интересной. Для кого-то, может быть, это главнее зарплаты. Но хотим сделать так, чтобы здесь не было противоречия. За достойный труд – достойное вознаграждение!
 Цветкова взвизгнула:
 – Ну, почему Палыч, ты не Гоги?
 – Все не веришь? – спросил он. – Не забывай, время пошло! – Он достал из кармана пачку визиток и начал раздавать. Никто не отказался. К нему подошла Роза из рекламного отдела:
 – Палыч, ты сказал про журналистов. А у рекламщиков как?
 – С ними разговор тот же. У вас начальный оклад – 30 тысяч и неограниченные возможности публикаций. Газета-то выходит ежедневно и большим объемом. Вообще-то, нам не нужна реклама, но я настоял на том, чтобы оставить её из-за вас. Здесь вы, я знаю, получаете только проценты с публикаций, а у нас еще и оклад. Да и проценты, я думаю, мы сделаем приличные. Посмотрим, все только начинается…
 Шум поднялся невообразимый, всем нужны были подробности, гарантии… Палыч сказал: больше информации у него нет. Там, на визитке, – главный редактор, он все знает. Цверквава тоже взял визитку, и было видно, как он нервничает. Палыч спросил его:
 – В «Желтушку» не хочешь?
 Важо забегал глазами по сторонам, и стало ясно: ему не до того. Информация, которой он обладал, настолько важна, что надо срочно связаться с Гоги, а, может быть, и с самим Зурабом Надировичем. Палыч не стал настаивать, он понимал его. Что ж, пусть разбирается в своих внутренних противоречиях сам, не маленький. Он покинул гостеприимную редакцию еще раз. Наверное, в последний…
 ***
 Зураб Надирович после того происшествия в «Колесе» чувствовал себя неспокойно. Прошло несколько дней, а он с утра до вечера прокручивал в расстроенных мозгах эпизоды того визита. И не мог понять, что же там произошло. Как ни ломал голову, а отдельные эпизоды происшествия не складывались в единую объяснимую и понятную картину. Он хорошо все помнил, до мельчайших подробностей, но не мог объяснить, что все это означает. Прежде всего, для него. И от того у него все валилось из рук, не радовало даже то, что он рассчитался с Василием Пахомовичем, а тот обещал, что в ближайшее время во владения Енгибаряна нагрянут налоговая и земельная инспекции. Зураб Надирович чувствовал себя каким-то незащищенным, что ли. Это чувство ему было непонятно и несвойственно, оттого и пугало его. Иногда он вздрагивал неизвестно от чего, и тогда вновь начинал вспоминать, что же там произошло. И каждый раз в памяти всплывало одно и то же, до мельчайших подробностей.
 …Рыжий рванул в двери, а за ним и Лысый. Зураб Надирович нервно стучал костяшками пальцев по голому столу. Гиви продолжал стоять посредине комнаты. Немного успокоившись, Зураб Надирович сказал:
 – Ладно, давай, что там у тебя.
 Гиви торопливо подскочил к сейфу, стоящему в углу кабинета. Покрутил ключом, потом набрал цифровой код. С верхней полки взял пакет и, не закрывая сейфа, понес его к столу.
 – Здесь ровно сто штук. Все что есть.
 – Не ахти, но ладно. Постарайся собрать еще, – сказал Зураб Надирович. – Кстати, через кассу пропустил?
 Гиви вздрогнул.
 – Как так, Зураб Надирович? Почему через кассу? Мы светим только десять процентов, можете проверить, – обиженным тоном мямлил он.
 – Правильно! Так и надо. Да ты не обижайся, я просто спросил, чего надулся?
 – Я не обижаюсь, Зураб Надирович, вы же знаете, у нас с бухгалтерией полный ажур, комар носа не подточит. Ведем две ведомости, как вы и указывали.
 – Ладно, ладно. Пойди, глянь, что там происходит, – Зураб Надирович кивнул в сторону зала. Через минуту Гиви вернулся.
 – Ну, – нетерпеливо сказал Зураб Надирович.
 – Они сидят.
 – Кто сидит?
 – Те гости.
 – А где Рыжий?
 Гиви развел руками:
 – Я не знаю. Ни Рыжего, ни Лысого там нет.
 – Да ты что несешь? Этого не может быть! Где же они?
 Гиви вновь развел руками и продолжал стоять на том же месте, где раньше. Зураб Надирович недоумевал. Он еще раз спросил Гиви:
 – Сидят все трое?
 – Да, трое.
 – Иди еще раз посмотри, может быть, ты ошибся! – нервно сказал Зураб Надирович. Гиви спорить не стал и удалился. Вернулся он вместе с носатым официантом.
 – Ушли, – испуганно сказал он.
 – Сами? – спросил Зураб Надирович.
 – Сами. Вот он видел, – Гиви указал на носатого.
 – Ну, говори, – сказал Зураб Надирович.
 – Они рассчитались и… – неуверенно и робко тянул травильщик анекдотов.
 – Чего и? – начинал сердиться Зураб Надирович. – Ты расскажешь нам, что же произошло? Или из тебя клещами надо тянуть?
 – Они вот это велели вам передать, – он протянул Зурабу Надировичу клочок бумаги, на котором было что-то написано, а сверху лежал металлический рубль.
 – Что это? – не прикасаясь к бумажке и рублю, сердитым голосом спросил Зураб Надирович.
 – Они сказали, что это чаевые мне с вами. Пополам… – испуганно бормотал официант.
 В глазах у Зураба Надировича помутнело, а в голове застучали злобные молоточки: тук-тук – тррах! Он взял из рук носатого клочок бумаги, брезгливо стряхнув с него металлический рубль. Четким почерком там было написано: «До встречи в суде, дорогой Зураб Надирович!». Такого оскорбления он не помнил в своей жизни. Его в эти минуты должна была хватить кондрашка, и почему не хватила – он объяснить не мог. В общем, способность говорить вернулась к нему лишь через несколько минут.
 – Где Рыжий? Найти! – то ли прохрипел, то ли прорычал он и шлепнул по столу хлипким кулачишкой. Гиви с официантом, как ветром сдуло. Через мгновение весь персонал «Колеса» бросился на розыски пропавшей охраны Зураба Надировича. Их привели уже через несколько минут. Вид у них был довольно помятый, пиджаки – вываляны в пыли, а из носа Лысого, к тому же, одна за другой на пол кабинета капали густые бурые капли. Говорить ни тот, ни другой не могли долго. Рыжий пытался что-то сказать, но у него получалось нечленораздельное мычание, из которого Зураб Надирович едва понял одно слово: «Убб-ббий-ца!»
 Не добившись от них ничего, Зураб Надирович вскочил из-за стола и ринулся к двери, крикнув Гиви:
 – Приведи их в порядок и – ко мне на Советскую! – Он выбежал до середины зала и резко остановился. Один молоточек из тех, что стучали в его висках, лупанул так сильно, будто и не молоточек это, а целая кувалда. Он простучал по его мозгам единственное слово, которое удалось разобрать из бормотанья Рыжего: «Убийца!». Это был сигнал «Стоп!», или сорванный в фирменном поезде стоп-кран. Зураб Надирович повернул назад и заорал необычно для себя каким-то сиплым голосом:
 – Гиви! Быстро со мной! – В коридоре он снова остановился и нервно выпалил:
 – Хотя нет, не надо. У тебя есть черный ход? Ну, выход на другую сторону? – Испуганный донельзя Гиви закивал головой и ринулся впереди Зураба Надировича, показывая путь.
 – Доведешь меня до машины и займись этими придурками! Через два часа они должны быть у меня!
 ***
 Цверквава запер дверь кабинета на защелку и бухнулся в свое кресло-крутилку. Ему надо было хотя бы немного обдумать ситуацию, на что времени было в обрез. Потому он и запер дверь. Но думать надо было быстро, потому что кто-нибудь мог позвонить Гоги раньше его и рассказать о происшествии. Тогда ему не поздоровилось бы. Надо опередить всех и изложить все так, чтобы он оставался не при чем. Или еще лучше так, чтобы заработать на этом лишние очки и поощрение. Но дело-то ведь какое! Того и гляди промажешь и останешься в дураках. К тому же он опасался, что Гоги может забрать у него визитную карточку, чтобы показать Зурабу Надировичу. А этого допустить нельзя. Кто знает, может быть, во всем этом и есть смысл. С другой стороны, как ни крути, а лучше синица в руке, чем пальцем в небо! Что же делать, что делать?
 Он взял мобильник и набрал номер Палыча.
 – Что, передумал? – спросил тот. – Идем в «Желтушку»?
 – Да нет, Палыч, пока не могу, запарка опять. Ты мне скажи: это ты вроде джек-пота розыгрыш придумал? Сейчас никого рядом нет, мне-то скажи, не терзай друга…
 – Ну, ты, кажется, никогда не был Фомой неверующим, чего же уперся на этот раз?
 – Да уж больно невероятные вещи рассказываешь!
 – Хорошо. Подтверждаю еще раз: все абсолютная правда, без подвохов. А если не веришь все равно, то там есть адрес – иди к редактору и выясняй все, что тебя интересует. Тут, кажется, от тебя недалеко. Так ведь? – сказал Палыч.
 – Да, да, я схожу. Но ты хотя бы можешь мне сказать: то, что ты говорил про штуку, на которую уменьшается оклад, тоже правда?
 – Абсолютная! Я сам предложил такой вариант, и его все одобрили.
 – Ну, тогда еще один вопрос, – Цверквава помялся и выдавил его:
 – А если я потеряю карточку, ты восстановишь?
 – Догадываюсь, о чем ты, – сказал Палыч, – но не советую. Кроме меня, тебе такую карточку никто не даст. А меня ты можешь не найти сразу, у меня сейчас голова кругом идет, и я сам не знаю, где буду в следующую минуту. А вполне может случиться, что уеду на несколько дней в командировку. Ну, например, в Москву. А каждый день – это потерянная тобой штука. Я все же надеюсь, что ты сделаешь правильный выбор и сегодня к вечеру или, в крайнем случае, завтра утром будешь у главного редактора.
  – Палыч, а ты там кем? Не томи, скажи другу.
 – Вроде консультанта…
 Цверквава понял, что больше ему ничего у Палыча не выудить и попрощался, времени у него почти не было, надо было срочно звонить Гоги.
 … А в это время у Зураба Надировича шло совещание с участием всей гоп-компании, культурно именуемой службой безопасности туристической фирмы «Югоtop», одной из великого множества разбросанных по городу контор и конторочек, единолично принадлежавших уважаемому Хапишвили. Совещание было экстренным и чрезвычайным. Впервые за много лет Зураб Надирович остался без охраны и был вынужден добираться к своей машине в сопровождении хилого и немощного директора ресторана «Колесо». Нельзя сказать, что путь этот был усыпан растяжками, переполнен засадами и утыкан снайперскими лежками. Отсутствовали там по причине жары даже молоденькие мамочки с детишками в колясках. Но Зурабу Надировичу было страшно, в ушах его гремело это страшное слово, выдавленное из ополоумевшего Рыжего: «Убийца!». Это потом, когда Рыжий и Лысый немного отошли от шока, он понял с их слов, что никакого убийцы там и в помине не было, а их элементарно побили. Причем, побил один человек. Да и бил-то он их не долго. Так, одного пнул под задницу, другого пихнул в грудь и слегка зацепил по морде. И от этого вся его безопасность, на которую он так щедро тратился, вмиг рассыпалась впрах. Но тогда-то он этого не знал, и потому ему было очень страшно. Это слово до сих пор не хочет покидать его, вроде бы, уже успокоившиеся мозги.
 После сорокаминутной вздрючки, цель которой – повысить бдительность каждого сотрудника СБ, заставить накачать мускулы и в совершенстве овладеть приемами джиу-джитсу, он отпустил рядовой состав, пообещав уволить всех и набрать новых, если до каждого не дойдет суть его требований. Остались Рыжий, Лысый, Скоба и Рафик.
 – Ну-с, господа, что будем с вами делать? – сказал Зураб Надирович.
 Все самые надежные аскеры Зураба Надировича дружно молчали, опустив глаза в пол кабинета. Он еще раз прочел им нравоучительную мантру об ответственности и долге перед ним. Все стояли не поднимая глаз. Наконец, Зурабу Надировичу это надоело, и он начал расставлять точки над i.
 – С сегодняшнего дня этот тип для нас – объект № 1. Ему присваивается кличка «Объект». Вам вменяется отслеживать каждый шаг Объекта и ежедневно докладывать мне.
 – Вы кого имеете в виду, Зураб Надирович, того, из редакции, или бандита, который на нас все время нападает? – робко спросил Рыжий.
 Зураб Надирович уставился на него испепеляющим взглядом:
 – Ты что же, еще не уловил связи между ними? Дураку ведь ясно, что вас обижают тогда, когда вы слишком по-дурацки приближаетесь к объекту. Я не суеверный, но скажу вам честно: тут какая-то херня есть точно! Убей, не пойму, кто и зачем его опекает? Кому он нужен? Может, нанял кого-то после этого выигрыша джек-пота? Но мне наплевать, даже если это так. Почему он все время крутится возле меня? Вы должны сделать все, чтобы я о нем как можно меньше слышал. При удобном случае я разрешаю применять любые средства воздействия. Главное – не светиться! Вы же умеете это делать!
 Все опять молчали.
– Ходить за ним будете по очереди, чтобы не очень привлекать внимание. Поняли?
 – Не, Зураб Надирович, я не буду, – тихо, едва слышно, просипел Скоба. – Я, Зураб Надирович, увольняюсь. Я пойду на рынок работать. Мне моя голова дороже.
 – Так, ты свободен! – зло сказал Зураб Надирович. – Флаг тебе в руки, барабан на шею, топор в спину и электричку навстречу! Заявление оставь у секретарши. Рафик?
 Рафик поднял глаза и виновато посмотрел на Зураба Надировича.
 – Я, Зураб Надирович, того, тоже… Я тут на стройке арматурщиком хочу, меня приглашали…
 – Свободен! Лысый!
 – Зураб Надирович, я согласен с вами везде ходить, и если… Но я ему пообещал, что больше близко не появлюсь около этого типа. Он сказал, что мне кирдык, если…
 – Так, ясно! Рыжий, что скажешь ты?
 – Зураб Надирович, вы знаете мою преданность… Но… но… я тоже ему обещал. А он сделает! Это такой бандит! Он, наверное, гипнозом обладает, я не знаю… Но с ним ничего нельзя сделать… Я… нет… Я тоже не могу. Вы же знаете, я ради вас кого угодно грохну, но… Нет… ничего не получится. Я не могу…
 Гоги Беридзе и Важо Игоревич Цверквава стояли в приемной и видели, как один за одним из дверей босса вылетали его верные нукеры.
 – Что происходит? – спросил Гоги у секретарши. Та сидела на своем стуле, сжавшись в комочек.
 – Не знаю, злой, как пантера.
 Важо шепнул на ухо Гоги:
 – Может, завтра зайдем, что-то мне кажется, сегодня попадем под общую раздачу.
 Гоги и без того стоял, не чувствуя ватных ног, а тут ему захотелось сесть, он попятился к стенке, где стоял ряд жестких стульев. Когда он почувствовал под своим задом твердую опору, он смог ответить:
 – Нет, что ты? Не тот случай, такие вещи надо сразу докладывать. Зураб Надирович не любит узнавать новости со стороны. Особенно, когда они касаются его бизнеса.
 После того, как из кабинета выскочил и промчался мимо них последний телохранитель, а им был Рыжий, прошло несколько минут, а ни секретарша, ни Гоги не решались войти, надеясь, что Зураб Надирович сам выйдет в приемную. Но в кабинете было тихо, и никто не выходил из него. Цверквава несколько раз толкал Гоги в бок и кивал на дверь, намекая, что пора бы решиться, но тот все тянул. Ему было страшновато, тем более, он предвидел, что его новость не из приятных для босса. В таком настроении тот мог вообще взорваться, это Гоги хорошо знал. А тогда – держись! Но время шло, и ждать становилось еще страшнее. Первой не выдержала секретарша. Она на цыпочках подошла к двери, приложила ухо к ней и вслушалась. Никаких звуков! Тогда она тихонько одним пальчиком постучала по кожаной обивке двери – опять тишина. Не на шутку встревоженная и напуганная, она решилась приоткрыть священную дверь, немного, только на сантиметр. Через секунду она поманила указательным пальцем Гоги. Тот, трепеща, приблизился к двери и приник к щели.
 Уважаемый Зураб Надирович сидел, нагнувшись над столом, зажав голову с двух сторон ладонями, и, казалось, ничего вокруг себя не видел и не ощущал. Таким, отрешенным, Гоги его никогда не видел, да, наверное, и никто другой. Беридзе еще чуть-чуть приоткрыл дверь, но тот не менял позы и не подавал каких-либо знаков своего нахождения на рабочем месте. Гоги мог закрыть дверь, даже хлопнуть ей, но, похоже, Зураб Надирович не заметил бы и этого. Гоги попятился назад, решив не испытывать судьбу, но Цверквава уперся в него сзади своим неохватным брюхом и вдавил его в кабинет. Ему было не с руки, чтобы Гоги ушел ни с чем. У него теперь сутки отсчитывали реальные денежные знаки. По крайней мере, где-то в глубине своей подкорки он этот вариант отложил на специальную полочку. И вариант был неплохой, надо сказать, терять его за просто так он не хотел.
 Гоги прислонился к двери с обратной стороны и стоял, молча уставившись на неподвижного босса. Уж не хватила ли его кондрашка, думал он. Так, от двери, он потихонечку начал звать своего хозяина:
 – Уважаемый Зураб Надирович, уважаемый Зураб Надирович… – И только когда он, наверное, в тридцатый раз произнес это музыкальное в его устах имя, отяжелевшая голова босса стала медленно подниматься из ладоней.
 – А, это ты? Заходи, брат, – вяло, тягуче сказал Зураб Надирович.
 – Я не один, уважаемый Зураб Надирович, со мной Цверквава. Можно? – Хапишвили сделал ленивый жест рукой, означающий – ему все равно. Гоги открыл дверь и впустил Цверкваву.
 Они доложили во всех подробностях о происшествии в редакции и высказали озабоченность тем, что в городе готовится к выходу новая газета. Зураб Надирович выслушал все молча.
 И только когда иссяк верноподданнический поток слов из уст обоих подчиненных, сказал:
 – Да, ваш дружок оказался тем еще калачом. Он, как мне показалось, отменный юморист. Вы что, не понимаете, он разводит нас, чтобы посмеяться. Я сам попал на его удочку. Я чуть не разогнал весь свой штат отдела безопасности из-за его провокации. Анжела! – крикнул он, словно проснувшись, и нажал тайную кнопку внизу стола. Тут же дверь открылась и вошла испуганная секретарша. Зураб Надирович сказал:
 – Верни Рыжего и его замов! – и когда он вновь заговорил с Беридзе и Цверквавой, это уже был прежний Зураб Надирович, уверенный, самодовольный и колкий.
 – Не берите в голову происки этого прохиндея! Я подумаю, как проучить его и поставить на место. Мы с ним не будем судиться, мы придумаем что-нибудь гораздо эффективнее. – К Зурабу Надировичу постепенно стало возвращаться и хорошее настроение, какое было у него этим утром. Откинувшись в кресло, он расслабился и заулыбался.
 – Ну, каков прохиндей! Я даже зауважал его. Немного. И подумал, не поторопились ли мы его уволить. Нам нужны люди с юмором. Или не нужны, Гоги?
 – Не знаю, Зураб Надирович, – серьезно ответил Гоги.
 – Вот так хватил – 50 тысяч! Это каждому?
 – Да, Зураб Надирович, – с готовностью отвечал Гоги.
 – А дайте-ка мне эту карточку, что-то я не очень верю вам. Возможно, вы анаши накурились и все перепутали.
 Гоги и Важо замялись.
 – Ну?
 – Дело в том, что я куда-то её сунул, сам не могу найти. Да тоже не придал значения, чепуха, конечно, это все… – оправдывался Цверквава.
 – Ну, ладно, – сказал Зураб Надирович, – значит, так. Запомните, что сейчас в городе нет человека, кроме Зураба Надировича, который мог бы содержать приличную газету. Так, может быть, листочек какой-нибудь одноразовый выпустить… Да и то – кому это надо, до выборов пока далековато. Не мне вам говорить, как дорого все это стоит. А у вашего голяка откуда деньги? Джек-пот – это фигня, запомните. Машина у него не своя, числится за солидной московской фирмой, я выяснил. Правда, не понятно, какое он к ней отношение имеет, и зачем им это надо. Но, учитывая, какого прохвоста вы пригрели у себя, можно и тут не удивляться – втер очки кому-то из руководства. Теперь вот решил отомстить вам за увольнение, посмеяться над простофилями. Надо было вытурить его из редакции – и все дела! В следующий раз так и делайте, а то накажу. А пока идите работать, завтра, кажется, номер сдаете?
 – Да, да, уважаемый Зураб Надирович, – мы пошли. У нас много работы. Спасибо за ценную информацию, мы учтем ваши замечания, – верещал одухотворенный отеческим тоном босса Гоги. Они встали и попятились к двери. Кажется, все стало на свои места. Гоги сразу же отправился долечиваться после вчерашнего, Важо – в редакцию «делать» газету. У Цверквавы спокойнее стало биться сердце. Ну, вот, едва-едва не наделал глупостей, думал он. Как все-таки хорошо быть предусмотрительным и осторожным. В редакции он сразу же сел за свой стол и углубился в чтение накопившихся материалов. Две полосы были совершенно пусты, их надо было чем-то забивать. Через час упорной работы он стал ощущать некоторую странность. Она заключалась в том, что за все это время к нему в кабинет не зашел ни один человек, и, более того, никто даже не прошел по коридору мимо его двери. Это было необычно и где-то на уровне хронически больной поджелудочной железы беспокоило его. Дело в том, что эта железа проявляла себя только, когда он был абсолютно отрешен от всего на свете. Вот тогда он чувствовал, как эта проклятая железа начинала дергаться – сначала очень редко, потом мелкой и частой дробью. И чем больше он сосредоточивался на своих внутренних ощущениях, тем чаще и болезненней она дергалась. Поэтому он тряхнул головой, словно просыпаясь, потом взглянул на часы. Времени, конечно, было уже много, и большинство вверенных ему сотрудников вполне могли смыться. Но не все же! Он решил обойти кабинеты и поискать кого-нибудь. Но едва он встал со своего места, как по лестнице, ведущей в приемную, застучали каблуки. Он чуть-чуть выждал и понял, что кто-то направляется в его сторону. Цверквава вернулся за стол и придвинул к себе очередную стопку бумаг, изображая непосильный труд редактора недоделанных журналистами опусов.
 В дверном проеме нарисовалась фигура Цветковой Люды. Это тоже было странно, потому что в такое время она всегда уже была дома, если, конечно, не участвовала в каких-либо тусовках.
 – Ну, слава богу, – сказал Цверквава, – хоть кто-то появился! Где весь народ? Завтра номер сдаем, а никому и дела нет. Цверквава один крутись, как хочешь! Что там у тебя есть интересного, посмотри. Утром надо забить обе полосы, а то Зураб Надирович будет рано читать материалы, рассердится, если задержим.
 Цветкова бочком, выпячивая невыпячивающиеся бедра, подошла к столу и молча протянула Цверкваве листок бумаги.
 – Что это?
 – А ты читай! Там все сказано.
 Цверквава приблизил листок к очкам, которые еще не снял, создавая видимость работы с газетными заметками. Брови его полезли вверх.
 – Ты что, с ума сошла? – возопил он. – Увольняться, когда вокруг кризиc!
 – А я не просто увольняюсь, я иду работать к Палычу! – кокетливо, будто перед поклонником, а не шеф-редактором, сказала она. И совсем уж смело, нарушая всякую субординацию, показала ему розовый язычок. – Меня приняли!
 Цверквава, ошеломленный и вспотевший, на секунду даже потерял дар речи. Он лихорадочно искал то в одном, то в другом кармане брюк носовой платок, чтобы вытереть пот с лица, который покатил с него градом. Потом нашел его на столе и стал вымакивать соленую жидкость с перекосившегося лица.
 – Да ты подумай, что ты делаешь! Мы с Гоги только что от Зураба Надировича. Он сказал, что Палыч разводит нас, ему хочется отомстить за увольнение. И машина, которой он нас прикупил, не его, он просто катается на ней. Временно.
 – Ну, да, – ехидно вставила Цветкова, – и те пять штук, которые он тебе занял, и ты не торопишься возвращать назад, – фальшивые. И ты их в урну выбросил… Подписывай давай!
 – Ты делаешь ошибку, потом, когда одумаешься, тебя не возьмут назад. А пять штук – не такие уж большие деньги, он мог и блефануть, чтобы нам пыль в глаза пустить…
 – Подписывай! – я тебе говорю. – Цветкова и не думала отступать. Черт знает что! – Решение окончательное и обсуждению не подлежит!
 Убедившись окончательно, что Цветкова не шутит, Важо попробовал на нее воздействовать с другого бока.
 – Ты разумная девчонка, – сказал он. – Подумай сама. Сейчас Гоги тебе даст два месяца отработки. Даже если Палыч что-то затеял и что-то у него получится, то через два месяца от этого все равно следа не останется, все рухнет. Ну, сколько тебе надо примеров? А тогда ты куда? На панель? – Цветкова рассмеялась:
 – Ну что ж, перспектива все же. Только еще два месяца я не собираюсь сидеть в этой вонючей дыре. Завтра я уже работаю у Палыча! А эти два месяца он пусть вставляет тампоны себе в одно интимное место! Ты заявление внимательно прочитал? Там написано, что я расторгаю контракт в связи с невыплатой в течение двух месяцев заработной платы и положенного гонорара. Это нарушение со стороны работодателя, которое дает мне право расторгнуть контракт в одностороннем порядке и покинуть этот гостеприимный дом и «Дудку» без всяких там отработок. Это мне сказал их юрист. В случае чего, он поможет нам оформить дело в суд, и мы еще получим не только свое, но и моральный ущерб и упущенную выгоду. Так-то! Подписывай!
 – Почему ты говоришь – «мы»?
 – А потому, что остальные тоже уже там. Скоро они будут здесь. И тебе советую не тянуть, а прямо сейчас все бросить и идти оформляться. Кстати, редактор – нормальный мужик, не то, что наш тормоз.
 Цверквава задумался: синица синицей, а пальцем в небо – тоже не годится. Он решил, что надо узнать хотя бы, как это её так быстро умаслили. Неужели она поверила в то, что ей и в самом деле дадут зарплату в полста штук?
 – Так ты была там? – сказал он. – Ну хоть расскажи, что видела. Есть что-то реальное или одни полеты фантазии?
 – Более чем реально! Все уже может работать, и газету можно выпускать с завтрашнего дня. Ежедневную! В кадрах они не нуждаются, у них есть все, кто нужен. Нас берут целиком по рекомендации Палыча, без обсуждений. Но кто знает, – многозначительно сказала она, – завтра все может измениться. Я бы на твоем месте не тянула и отправилась туда сейчас же!
 – Ты меня просто убиваешь, – сказал Цверквава. – Ну, скажи же, что ты там увидела.
 – Этого не расскажешь, это надо увидеть! – опять многозначительно заявила она. – Скажу тебе только – это небо и земля по сравнению с нами! В общем, заявление я оставляю, а вам решать, что делать с ним дальше. Только завтра меня не ждите, я выхожу на работу в новую газету. До свидания! – и она церемонной походкой, пытаясь все же как-то проявить несуществующие бедра, направилась к двери, потом оглянулась, послала Цверкваве воздушный поцелуй и скрылась в коридоре. Её каблучки застучали по лестнице. Она, действительно, уходила.
 А вести себя так смело с начальством у Цветковой Люды были все основания. Ну, во-первых, она теперь была уверена в том, что они перестали быть для нее этим самым начальством, во-вторых, – страх и благоговение перед ними исчезли сами по себе, улетучились, и Важо Игоревич, и Гоги, и даже Зураб Надирович, не казались такими уж умными и важными в её жизни, так, пассажиры на остановке маршрутки, в которой она мчится на концерт в "Праздничный". Можно им помахать ручкой! И весь этот переворот в её сознании произошел всего лишь за последний час, который она провела в редакции "Житухи С". Какое смешное название! Сначала, когда она увидела его на вывеске у входа, подумалось: Фу, как несерьезно! Но её на входе встретил солидный, в отутюженных до лезвия бритвы стрелках на темно-синих брюках и в ослепительно белой рубашке с короткими рукавами, да еще в шикарном галстуке, представитель службы безопасности и вежливо спросил, к кому и по какому вопросу, а потом, улыбаясь, провел её внутрь и показал, как пройти к редактору, и она поняла, что здесь – фирма! Помещение редакции было похоже на встроенный цилиндрический блок в обычном высотном здании и располагалось на нижнем этаже, лишь одной третью площади входя в его возвышающийся параллелепипед. Оставшиеся две трети выступали из комплекса, и панорамой смотрели на причалы морского порта и сквер напротив. Стены были сделаны из слегка тонированного зеркального стекла, благодаря чему можно было с улицы, если витражи не зашторены, видеть насквозь через всю редакцию. А внутри – все было поделено прозрачными перегородками на множество секторов, в которых стояли рабочие столы с компьютерными мониторами приличных размеров и телефонами, по несколько легких кресел. Центр занимал не очень высокий подиум, который также отделялся стеклянной круговой перегородкой, туда вели несколько ступенек, застланные ковроланом. Сюда страж ворот и направил Цветкову Люду…
 Человек за столом рассматривал на мониторе какие-то списки. Увидев подошедшую к нему женщину, оторвался от своего занятия и поднял голову.
 – Я к Николаю Афанасьевичу, – сказала Цветкова.
 – Да, это я и есть, – оглядывая посетительницу, ответил он.
 Люда протянула ему карточку, врученную ей Палычем.
 – Ну, вы – первая ласточка от Семена Павловича! Заявление принесли? Нет? Тогда присаживайтесь и пишите. Я пока закончу свои дела. – Он вновь уставился в монитор.
 – А как писать-то? Я даже не знаю на чье имя. И потом… я бы хотела поговорить об условиях, – Цветкова растерянно смотрела на редактора.
 – А разве Семен Павлович ничего не сказал об условиях? – не отрываясь от компьютера спросил Дивисенко.
 – Да в общих чертах…
 – Так оно и есть, как он сказал. А писать на… – он постучал себя в грудь указательным пальцем.
 Что ж, писать – так писать, подумала Люда, не зря же я сюда пришла. А там посмотрим, что из этого выйдет. Не наденут же они на меня кандалы!
 – Готово! – сказала она через минуту. Дивисенко вновь поднял голову и взял заявление. Не спеша прочитал, потом открыл какой-то кондуит, лежавший на столе рядом с компьютером, и что-то занес в него.
 – Люда, можно так? – она кивнула в знак согласия. – Ваше рабочее место – № 6, идите занимайте его. У моего помощника, он где-то в зале, Володи, получите всю оргтехнику, диктофоны, камеру и прочее. К сожалению, у нас пока нет офис-менеджера, поскольку Семен Павлович не велел брать. Кстати, на это место он планирует из вашей «Дудки» Ларису. Где она?
 – Думаю, что скоро и она появится здесь, – ответила Цветкова.
 – Ну вот, идите и работайте, остальное – в процессе. Что непонятно, Володя подскажет. Идет?
 – Идет, – ответила ошеломленная такой необычной скоростью решения кадрового вопроса Цветкова. Отступать было поздно, но… кажется, и не стоило. Все, что она видела, производило на нее сногсшибательное впечатление. Нечто подобное этой редакции она видела в голливудских фильмах о журналистских расследованиях, и это было так не похоже на то, что окружало её в действительности. Она нашла сначала свою секцию – № 6, туда из зала вела всего одна ступенька, но все же это было выше, чем общий уровень. Уголок был небольшой, но уютный. Компьютер с 23 хдюймовым монитором новейшего поколения фирмы "Globalsoft", ведущей в этой технике. Телефон, органайзер и несколько стульев-кресел, очевидно, для посетителей. Пока она с любопытством рассматривала оборудование, к ней подошел высокий парень в джинсах и спортивной майке с надписью «Lucky chance».
 – Я – Володя, – сказал он. – Меня Николай Афанасьевич послал ввести вас, так сказать, в курс дела. Вы наша новая сотрудница. Я так понял?
 – Выходит, что так. Я – Цветкова Люда, – сказала она.
 – Ну вот, собственно, ваше рабочее место. Компьютер, интернет… Аппаратуру я сейчас вам выдам, у каждого есть ячейка для хранения, но, я думаю, и здесь, если оставите, никто не возьмет. Все просматривается и ведется постоянная видеозапись. А своим – это тем более не нужно, у каждого собственная техника. Что еще?
 – В какой отдел я направляюсь, и кто будет моим непосредственным начальником?
 – У нас нет отделов, и начальник один – редактор. Его вы уже знаете – Николай Афанасьевич. Писать будете, о чем душа просит, только чтобы интересно было и поближе к сочинцам. Примерно раз в месяц – дежурство, то есть в течение суток вы на подхвате, и все события в городе – на кончике вашего пера. Так будут работать все журналисты.
 – А каков режим работы? Когда я должна приходить на работу?
 Володя рассмеялся. С этим у нас вообще хорошо! Семен Павлович, наш издатель, распорядился, чтобы никаких временных рамок не было. Захотел прийти на работу что-то сделать, например, в три часа ночи, – пожалуйста, двери открыты. Можешь машину вызвать, и тебя привезут в редакцию. Работай! А нет творческой мысли – рожай её, где хочешь, хоть на собственной кухне. Или в кафе с подругой. Планерки – по мере необходимости, но об этом всегда заранее предупредит секретарь.
 У Цветковой голова пошла кругом от такой информации. Вопросов закипало в её маленькой головке все больше и больше. Все это было так необычно! Она понимала, что ответить на все из них Володя просто не сможет и за весь вечер. Поэтому решила не мучать его. Но её почти наповал поразили его слова, которые он произнес так, мимоходом, как простую констатацию факта – о Палыче, как издателе этого чуда-газеты.
 – Семен Павлович, говорите, – издатель? – не удержалась она.
 – Да, это наш главный босс, хозяин. Это все ему принадлежит единолично, без всяких компаньонов и акционеров. Помещение, правда, арендованное, – подтвердил он. – А сейчас давайте зайдем к нашему юристу, он подскажет, как вам лучше уволиться с прежнего места работы…
 Вот в таком состоянии, одухотворенная и воодушевленная, она и попала на разговор с Цверквавой. И понятно, почему так смело, даже немножечко дерзко, она себя вела...
 ***
 Утром все и случилось. Событие не весть какое в мировом масштабе, можно даже сказать, совсем никакое. В масштабах города-курорта, столицы зимней Олимпиады 2014, южной столицы России – ну, может быть, и стоящее нескольких слов. А вот для героев повествования, волей судьбы и случая, имеющих к нему непосредственное отношение, – оно стало знаковым. Даже больше того – веховым! Потому что с этого момента жизнь их сделала крутой поворот и потекла уже совсем по другому руслу. Итак, в это утро стало совершенно ясно, что еженедельному городскому изданию – газете «Дудка Сочи», этому звонкому рупору администрации и местной партийной организации "Единой России", пришел самый что ни на есть окончательный и бесповоротный конец!
 Важо Игоревич Цверквава пришел в редакцию в это знаменательное для судеб наших героев утро раньше всех. Только тетя Клава, бессменная уборщица, копошилась в коридорах со своей самодельной шваброй. Обуреваемый тяжелыми мыслями, Важо Игоревич погрузил тяжелый свой таз в узкое кресло, так много лет верой и правдой служившее ему для этой цели. Он еще, ясное дело, не знал, как потекут события дальше, но внутри от дурных предчувствий все бурлило и раздирало его на части. Цветкова заронила в него семя ядовитого сомнения, и оно всю ночь прорастало. Сегодня день Х, думал он. У меня есть полноценные 10-12 часов для принятия решения. Я должен сделать выбор. Но надо идти и делать этот выбор! Другого не дано. По телефону его не сделаешь, и ничего не решишь. А идти – значит, есть риск напороться на людей, которые тут же донесут Гоги, а то и Зурабу Надировичу о его предательском поступке. И тогда – прощай работа! А он так привык к ней, к этому, хоть и узкому, но такому уютному креслу… к душной атмосфере – и то привык. Он знал все эти годы, что ему хорошо, ничего не грозит, свою зарплату он всегда получит, к тому же немного отщипнет от рекламы, от гонораров сотрудников, кое-когда и премию выхлопочет. Он мог свободно сшибать леваки, сидя в этом кабинете и сочиняя панегирики для кандидатов на различные выборные должности, он компилировал из других сочинских изданий самую разную информацию и обильно рассылал её в краевые и федеральные газеты, что тоже приносило добавку к набирающейся таким образом в общем-то неплохой сумме. И все это может в один момент рухнуть? А что там – неизвестно. Вернее – не гарантировано. Восторги Цветковой – чепуха! Что возьмешь с девчонки, что она понимает? Так идти или не идти? – вот в чем вопрос. Пока он не мог ответить на него. В таком состоянии он и принялся за чтение запасов материалов, оставшихся от прошлых номеров. Две полосы висели над ним, как Дамоклов меч. В 10 утра их вместе с другими надо было нести на просмотр к боссу. Обычно это делал сам Гоги, но иногда доверял и ему. Особенно когда плохо чувствовал себя после очередной попойки. Вчера он, кажется, перелечился, и вполне возможно, что важная миссия достанется именно ему – Важо Игоревичу Цверкваве. Но все валилось из рук. Он смотрел в бумаги, а думал совсем о другом. Ну, ладно, сегодня он никуда не пойдет, еще поговорит с Цветковой, прощупает остальных, не одна же она клюнула на это дело. Уж больно хорошие денежки пообещал Палыч. Конечно, побегут и остальные. Вот их он и расспросит, а потом решит. Но с другой стороны – это будет минус штука! Та же Цветкова Люда будет иметь больше него, пусть и на штуку. Хорошо ли это? Справедливо ли? И чем дальше он будет страховаться от гнева Гоги и провала здесь, тем меньше он получит там. Да, в иезуитстве Палычу не откажешь, правильно говорил Зураб Надирович о том, что он не прочь посмеяться над ними.
 Ровно в 9 утра пришел Вова Ухарев. Развязной походкой он продефилировал по коридору и направился прямо к кабинету Цверквавы.
 – Здорово, босс! – сказал он. – Ну, что, давай прощаться?
 Цверквава уже догадывался, о чем пойдет речь.
 – Заявление что ли принес? – уныло спросил он.
 – А ты как думал? Хватит уже кормить нас завтраками! Зарплата – завтра! Гонорар, может быть, завтра! Премиальные – вообще послезавтра! – За его спиной показался Жалобов – и тоже с заявлением в руках.
 Цверквава взмолился:
 – Имейте совесть! Сдайте хотя бы материалы в номер, у меня две полосы висят. В конце концов, дождитесь Гоги и с этими вопросами – к нему.
 Вова нагло рассмеялся:
 – Это у тебя вопросы к Гоги, а у нас вопросов нет! Бери заявления – а мы пошли. У нас теперь настоящая работа, а не этот говномес!
 Следом появились оба компьютерных верстальщика, потом пошли рекламные менеджеры, даже завхоз Кошелкин – и тот пришел с заявлением. И ни один не хотел оставаться в редакции хотя бы еще на день, несмотря на увещевания Цверквавы и его призывы к совести! Он сидел в мрачных раздумьях, когда запищал мобильник. Вызывал абонент «Гогочка».
 – Да, – непривычно сухо и равнодушно сказал в трубку Цверквава.
 – Важо, – раздался сонный голос Гоги Беридзе, – я тут сильно занят в администрации и не смогу сходить к Зурабу Надировичу с полосами номера. Ты, пожалуйста, сам сходи, да не опоздай, смотри. А я приеду попозже и тоже почитаю их. – Врет так нагло, даже не маскируется, подумал Цверквава. А в трубку сказал:
 – Ничего не выйдет! Придется тебе самому нести, что есть. А есть далеко не все. Две полосы зависли, и ставить нечего. Приходи работать, больше некому! – удивительно четко, без малейшего тремора, заявил он глубокопочитаемому шефу.
 – Важо, ты что, с колес слетел? Ты что, не знаешь, о чем мы говорим? Зураб Надирович… – голос на том конце связи резко изменил свою тональность с равнодушно-повелительной на властно-грубую. Но Важо не дал ему договорить:
 – Ты дурака не валяй, а быстрей в умывальник – и сюда. Похоже, тебе придется работать с твоим кумиром в одиночку. – И он бросил трубку. После этого Важо Игоревич собрал все бумажки, сунул их в нижний ящик, взял со стола изрядно потрепанную временем барсетку, запер кабинет и пошел к выходу…
 ***
 Василий Пахомович Агеев заканчивал важное совещание. Проводил он его в своем кабинете в узком кругу – одни сочинские банкиры, а из своих – Хапишвили и несколько сотрудников администрации. Идея покрасить крыши сочинских домов в красный цвет пришла к нему, когда он листал гламурный журнал… и там, на фоне небольшой австрийской деревеньки, была снята роскошная блондинка, эротично потягивающая через трубочку апельсиновый сок. Когда он рассмотрел все её складочки и трещинки, его взгляд упал на эту самую деревеньку. Тут он и заметил, что все крыши симпатичных шале одного цвета. Смотрелось это эффектно и впечатляюще. А почему бы и мне… закралась в него мысль. Ведь до этого еще никто у нас не додумался, а как красиво! Тут же мысль стала работать дальше – ведь это наверняка оценят! Курортный проспект он уже выгладил до зеркального блеска. Там дежурит ежедневно бригада дорожников, которая бдительно следит за ямообразованием. Но кто это оценил? Никто! Наоборот, народ все время недоволен, мол, только за Курортным проспектом и следит власть! Да и начальство ездит здесь очень редко. Причем, не первые лица. Первые из аэропорта, да и с Красной Поляны, добираются вертолетом. Вот! Именно то! – осенило Василия Пахомовича. С вертолета его старания будут оценены, как надо. Весь город – из красных пятнышек! А там, где гуще народ живет, там – радостное зарево, будто солнышко всходит. Ну, где еще такое увидишь! Эта деревня – за далеким бугром, и она такая маленькая. Кто о ней знает! А здесь – целый город! Красотища! И он начал бурную деятельность. На каждой планерке в администрации рисовал прекрасную картину, открывающуюся для многочисленных гостей курорта из поднебесья, он восторженно говорил о том, что иностранные граждане, которых с каждым годом будет все больше и больше прибывать в Сочи, будут поражены красотой южной столицы, еще не приземлившись в Адлере. А потом – расскажут об этом в своих странах. И везде зазвучит имя славного курортного города! Он, конечно, немного лукавил перед подчиненными. Ему в глубине души было до лампочки, что там будут чувствовать и рассказывать иностранные, а тем более свои, граждане. Но не будет же он говорить вслух о том, что все это предназначается, прежде всего, для светлых очей собственного начальства и больших руководителей всей страны, которые приезжают сюда именно для того, чтобы отдохнуть душой и телом, в том числе и для того, чтобы порадовать свой глаз. Но подчиненные и так, как водится, радостно подхватывали фантазии своего патрона. Самые находчивые и сообразительные дорисовывали картинки, которые начинал рисовать Василий Пахомович. Они включались в спор о том, какой цвет будет для сочинских крыш нарядней, какой заметней, они рассуждали о том, как этот процесс уложить в сжатые временные рамки и кому поручить координацию и присмотр. Ну, насчет присмотра Василий Пахомович определился – такое он не будет никому поручать, сам справится, а вот, чтобы подключить общественность – это да, это надо. Хотя здесь у него тоже особых проблем не должно возникнуть. Мастер по этому делу – Хапишвили Зураб Надирович всегда под рукой, и только плюнь, а он расшибется в лепешку, чтобы угодить боссу. Через пару месяцев, правда, стало ясно, что никто не спешит перекрашивать крыши своих домов, офисов и прочих строений. Несмотря на полный одобрямс в подконтрольных СМИ и на собраниях общественности, крыши как были пестрыми и разноцветными, облупленными и выцветшими, так и стояли. Никто не хотел на это тратиться. Василий Пахомович, бывая в Красной Поляне с высоты птичьего полета, а именно с Газпромовской канатки, все пытался увидеть хотя бы мало-мальское прибавление радующего глаз красного цвета – и ничего не замечал. Были, конечно, и красные крыши, но мало, очень мало… Не столько, сколько надо, чтобы они слились в одну впечатляющую огненную палитру.
 – В чем дело? – строго спросил он на очередной планерке. – Разве сочинцам безразлично, что скажут гости о их городе? Что расскажут своим соседям, вернувшись из отпуска? Мы что, не можем убедить их в том, что жить надо красиво?
 Все на этот раз молчали, улавливая настроение глубокого разочарования своего шефа отсутствием достаточного патриотизма горожан. Тогда он велел после планерки всем отправиться «на места» и выяснить причину холодного отношения к горячей инициативе. Сам тоже сел в машину и вместе со свитой поехал в ближайшее село, а это, как известно, село Раздольное. Здесь, в клубе, он собрал экстренный сход жителей. Несмотря на то, что был рабочий день, народ, не избалованный вниманием столь высокого начальства, собрался мигом. В клубе – яблоку негде упасть. Василий Пахомович начал жевать длинную и известную всему городу бодягу про прекрасные перспективы и замечательные душевные качества сочинцев, их дружелюбие и любовь между разными народами и представителями конфессий. И все это в скором времени должно будет озариться волшебным светом розовых и красных крыш, покраска которых не подобающим образом затягивается, что не красит ни его, ни жителей славного села, а уж тем более – крыши.
 Старый пастух Артуш, согбенный старик, у которого уже лет двадцать как не было на попечении ни одной коровы, встал и мрачно сказал:
 – Ты бы, дорогой наш многоуважаемый руководитель, объяснил нам, почему в нашем селе до сих пор нет водопровода? Хочешь, я покажу тебе, где плодятся сочинские лягушки? Вот здесь, в емкости, из которой мы пьем и готовим себе пищу. Её не мыли уже 40 лет потому, что в неё не пролезешь. И, говорят, что там плавают останки храбрецов еще российско-турецкой войны…
 Артуш закончил свою длинную для него речь и довольный сел на место, а Василий Пахомович с открытым ртом удивленно смотрел на своих помощников. Но тут уже половина зала поднялась на ноги, и все старались погромче заявить свои требования:
 – Кто украл деньги на газификацию села?
 – Почему на месте футбольного поля появились коммерческие склады?
 – Когда отремонтируют дорогу?
 – Закончится ли когда-нибудь ленинская программа электрификации сел?
 Ну, в общем целый поток обвинений и упреков, который напрочь перекрыл мэрский ручеек со сладкими берегами иллюзий от несомненных, со слов Василия Пахомовича, выгод красных крыш.
 Городской голова понял тоскливо подсасывающим нутром, что отсюда пора смываться. Он наклонился к уху своего зама, преданного Холуева, и прошептал:
 – Ты тут доводи собрание до конца, а я поеду в другое село, – с тем и был таков. Больше он, конечно, ни в какое село не поехал, а своему помощнику по связям с общественностью Акопу Подаяну сделал на всякий случай замечание:
 – Такие встречи надо более тщательно готовить! – Акоп обиженным тоном слегка возразил:
 – Василий Пахомович, вы же не предупредили заранее, откуда я мог знать?
 На что Василий Пахомович резонно и твердо возразил:
 – Работать надо всегда, а не только, когда предупредит Василий Пахомович!
 К вечеру опустевшее здание администрации стало вновь оживляться – возвращались гонцы Василия Пахомовича из других сел и околотков. Скоро их набралось достаточное количество, чтобы можно было начинать совещание. Докладывали по старшинству – сначала Холуев, потом другие замы, затем – руководители районов, главы сельских администраций и так далее, по нисходящей, последним был нач. управления ЖКХ Левон Беруслева. Ему и предстояло сделать вывод и обобщить результат.
 – Ну, и? – не предвещающим ничего хорошего рычащим голосом сказал Василий Пахомович.
 – Нет дэнег, – выдавил осадок из всех отчетов Беруслева.
 – Это у кого нет «дэнег»? – Агеев стал мрачней тучи.
 – Все так говорят, Васылий Пахомович! Даже те, у кого они, по нашим сведениям, есть. На этих мы найдем рычаги.
 – А остальные?
 – Остальных – 90 процентов, частные дома.
 – И что, у них нет денег на банку краски и одну кисточку?
 – Нет, Васылий Пахомович, – сказал Левон.
 – Так закупите им. Что, не найдете там… десяти тысяч рублей?
 – Надо мыллиард, Василий Пахомович…
 – Не болтай ерундой, товарищ! Ты что пудришь нам здесь! – не на шутку рассердился Василий Пахомович, который почувствовал, что такой замечательный проект, сулящий ему так много, вдруг начал рассыпаться как песочная башенка в морпорту на недавней выставке пляжных дизайнеров.
 – У многих крыши сделаны из ондулина, черепицы и других материалов, которые бэссмысленно красить, их надо менять. Шифэр – и то не покрасишь. А где старые крыши – там надо и стропила менять, и вообще все. А они еще хочут еврошифэр, полимгласс, композитную черепицу и даже гутту из США. Если фэдеральный бюджет поможет…
 – Заткнись! Не в те уши дуешь! Какой тебе федеральный бюджет! Это же наша, городская инициатива, мы, горожане, её двигаем. Надо, чтобы все участвовали и находили средства! Упарил ты нас! С такими деньгами я тебе новый город построю!
 Левон, зная крутой нрав шефа, прокручивал в мозгах варианты своей безопасности и лихорадочно искал хоть какой-нибудь выход из финансового тупика, встающего на пути личного мэрского (он говорил с небольшим акцентом, и поэтому слово у него звучало несколько странно – «мэрзкого») проекта. Он повернулся к участникам совещания, сидящим в зале, и, обращаясь к ним, сказал:
 – Мы не должны отворачиваться от мэрзкого проекта потому, что дорого. Мы должны найти дэнги. Надо собрать, сколько можем, надо заставить открыть кубышки всех частников. И еще – банкиров потрясти, пусть дают кредиты!
 И вот за эти мысли своего коммунальщика Агеев ухватился, как за спасительную соломинку. Теперь он сидел в своем кабинете среди банкиров и ждал от них решения. Присутствовали все местные банковские воротилы от начальника филиала Сбербанка до управляющего небольшим местным банчком «Дубовые бочки Пластунки». Слово взял директор сочинского филиала банка «Москва» Рефкат Исмаилов.
 – Многоуважаемый Василий Пахомович! – торжественно сказал он. – Мы посовещались и нашли вашу инициативу очень ценной и своевременной. И мы уверены, что красные крыши будут способствовать становлению в нашем городе, который имеет честь быть возглавляемым вами, я бы даже сказал, созданию курорта мирового уровня, даже круглогодичного! И мы знаем, что это повлечет за собой новые инвестиции, которые смогут оживить в том числе и банковскую отрасль. Поэтому мы с радостью принимаем участие в вашем проекте. И, посовещавшись, несмотря на сложные условия мирового кризиса и постоянное падение цен на сырую нефть, решили предоставить любому желающему сочинцу кредит на покраску крыши по льготному тарифу в сумме 300 тысяч рублей. Мы решили снизить процентные ставки на 0, 5. Теперь любой гражданин пусть обращается в любой сочинский банк, и ему там не откажут. Спасибо за внимание!
 – Вот! Вот, видишь, – Василий Пахомович ткнул указательным пальцем в бок Хапишвили, – а что я тебе говорил? Любой вопрос можно решить, если говорить с людьми по-человечески. Даже с банкирами! Все свободны! Благодарю за понимание. А ты, Зураб, задержись!
 Когда за дверью исчез последний банкир, Василий Пахомович повернулся к Хапишвили:
 – Теперь от тебя многое зависит, Зураб. Давай идеологическую подкладку под это дело. Поднимай молодежь, студентов, снимай, если надо с занятий, пусть идут к людям и объясняют, как это важно. Где будут кочевряжиться, – пугай, наезжай, ну, ты знаешь лучше меня, как это делается. Штрафы там всякие, выселения – что хочешь, главное, чтобы взялись за это дело, не откладывая в долгий ящик. А в газете своей с сегодняшнего дня разверни кампанию – это, мол, самое важное, что может сделать гражданин для своего города. – Немного подумав, Агеев добавил:
– Даже для страны! Это будет хороший пример и другим городам!
 Зураб Надирович закашлялся, у него перехватило горло.
 – Ты что это? – спросил Агеев, – чебуреков объелся? Ха-ха-ха! Давай, работай! У меня еще дел невпроворот. – И он пошел к двери. Зураб Надирович побежал за ним.
 – Василий Пахомович, стойте. Стойте! – он рукой прижал губы, чтобы не разлетались брызги от его кашля.
 Агеев остановился и раздраженно спросил:
 – Ну, чего тебе еще? Иди, действуй, это партийное поручение!
 – Проблемы, Василий Пахомович. У меня теперь нет газеты, – сдерживая изо всех сил невесть откуда взявшийся кашель, сказал Хапишвили.
 – Куда ж ты её дел? – уже заинтересованно поглядел на своего подручного глава города.
 – Сотрудники все уволились, работать некому, – уже не кашляя, сообщил Хапишвили.
 – Вот как? Жлобствуешь, наверное? Знаю я тебя, за копейку удавишься, жмидла! Не платил, небось, как положено? Набери новых сотрудников! В чем проблема? Ты что, только народился?
 – Да нет, Василий Пахомович, тут другое. Тут хуже! Их переманил этот, как его, вы знаете, ну, тот журналист, помните? Головатов…
 Агеев вернулся к столу и сел. Немного помолчав, сказал:
 – Ну, помню. Дальше.
 Зураб Надирович опять было поперхнулся, но удержался от кашля.
 – Он переманил их в новую газету, которую будто бы сам и открывает. Всех подчистую!
 – Что за газета?
 – Я не знаю, надо ваших из отдела по СМИ спросить. Может, они что-нибудь знают.
 Агеев опять задумался. В городе что-то происходит, ускользающее от его влияния, это его беспокоило и раздражало. Так быть не должно. Значит, механизм, созданный им, дает какие-то сбои. Значит, его надо регулировать. Но как и где, если все это, по большому счету, на уровне ощущений. Вслух он сказал:
 – Своих я опрошу. Почему это, интересно, они мне не доложили о новой газете? Но ты тоже хорош. Ты, кажется, мне обещал, что я никогда больше не услышу об этом Головастом, или как там его?
 – Да я сам не пойму, в чем дело, Василий Пахомович, – тихо бормотал Хапишвили. – Прямо какая-то чертовщина. То этот джек-пот, на который он, якобы, купил себе дорогую машину, получше вашей будет. То эта газета…
 – Я тебе умную вещь скажу: езжай к Удавкину в УВД и договорись с ним, чтобы через его каналы что-то узнать. Подумайте вместе, как, наконец, избавиться нам от этого типа. Мне в городе не надо прохвостов и негодяев, чтобы тут еще мутили воду. Хоть ты и неповоротливый, но даю тебе еще шанс. Скоро выборы, не забывай! А как я буду тебя рекомендовать, если ты не справляешься с простыми поручениями?
 – Я, Василий Пахомович, все сделаю. А как с Енгибаряном? Когда можно будет наезжать на него?
 – Это подожди. Это – терпит, давай сначала главное сделаем, – сказал Агеев и снова встал. На этот раз он больше не задерживался и быстро пошел в свой кабинет. В приемной сказал секретарю:
 – Пригласите ко мне начальника отдела информации.
 ***
 К выпуску первого номера "Житухи С" все было готово. Штат работал не только в обычном режиме, но и в приподнятом настроении. Дело в том, что всем был выдан аванс в соответствии с назначенными по контракту ставками, и все сходилось с обещаниями, данными Головатовым. Естественно, каждому хотелось доказать справедливость такого положения вещей именно в отношении себя. Работали, что называется, с задоринкой, как говорилось в советское время, с комсомольским огоньком. В общем, Дивисенко был завален материалами отменного качества, секретариат то и дело приносил ему новые полосы, он подписывал их с удовольствием, потому что замечаний почти не было. А вот так! Оказывается, реально ощущая стимул, человек работает совершенно по-другому, нежели высиживая «жалованье». Рядовой сотрудник вдруг начинает блистать талантом, а талантливый выдает – скажем так – изюминку. Даже не очень грамотный, ну в элементарном правописании, к своему удивлению, начинает писать без орфографических ошибок. В слове «винегрет» – и то ни одной ошибки не сделает. Вот что значит достойная материальная оценка труда! Правда, на этот счет, для гарантии, Дивисенко ввел и свое новшество: все материалы журналисты отдавали ему после визирования у корректоров, которых пригласили из солидных изданий и высшей школы. Ну, это процесс обычный и знакомый любому журналисту, а уж Николаю, с его стажем и опытом, – сплошные семечки. Оставалось им с Палычем обсудить вопрос распространения. Он очень беспокоил Дивисенко, но когда они встретились с Палычем в редакции и заговорили об этом, все решилось довольно просто и неожиданно.
 – Договор с Роспечатью, цена за экземпляр – чисто символическая, ну, скажем, три рубля. Договор с «Почтой России» – и в каждую квартиру первый месяц бесплатно, а на второй – по подписке. Цена на месяц, опять же – символическая, допустим 10 рублей. Но это надо, чтобы человек не думал, будто ему навязываются или с неба манна сыплется. А когда он платит, он будет и читать! Плюс распространение через добровольных разносчиков, которым предоставляется возможность иметь хороший ежедневный заработок, расчет в тот же день. Нам это выгодно, поскольку они газету будут доносить туда, куда ни Роспечать, ни почта не достигают, а, значит, – они будут доходить до всех и каждого, – изложил свой план Палыч.
 – Но ведь это означает, что газета вылетит в финансовую трубу тотчас, после выхода первого номера. Колоссальные расходы, а доходов – ноль и немножко! – удивленно и озадаченно сказал Дивисенко.
 – Это пусть тебя не волнует. Доходы придут, но позже. Ты об этом не думай! Главная твоя задача – чтобы читали твою писанину. И ждали её. Остальное оставь мне.
 – Так. А как быть с коллективными читателями – всякими учреждениями, предприятиями и администрациями? «Дудку» туда, как я выяснил, носили в первую очередь, и бесплатно.
 – А вот этого мы делать не будем! Пусть выписывают на общих основаниях. Ценить больше будут! – заключил Палыч. Вместе с Дивисенко он посмеялся, когда тот рассказал, какие глаза были у сотрудников при получении первого аванса.
 – Они поверить не могли, что такое возможно. Цифры их не только порадовали, но и удивили. Считали и пересчитывали, а потом начинали снова, и настроение у всех было, будто крылья выросли. Им в диковинку было, что всё – по одной ведомости, никаких конвертов, – рассказывал Николай. – Почти каждый спрашивал у кассира: «А тут нет ошибки?».
 – Это хорошее начало, – сказал Палыч, – но мы не будем останавливаться на этом. Ты, Афанасьевич, разработай мне хорошую гонорарную концепцию, чтобы заинтересовать журналистов еще больше, и чтобы они могли хорошо себя обеспечивать и быть независимыми от всякого рода жуликов и мздоимцев. Я бы, например, сделал так, чтобы за каждую заметку, которую ты подписал и взял себе в папку, журналист мог сразу же получить в кассе то, что ему причитается, без проволочек. И пусть это будет солидно, не на бутылку водки, а так, чтобы жить можно было, ну, скажем, недели две без проблем, питаясь не бутербродом, а в солидном кафе, или ресторане. Ну, в общем, по-человечески. А если две заметки сдал, и ты ими остался доволен, то… – Палыч засмеялся, – он мог бы выпить кофе даже в кабаке у Зураба Надировича. А?
 – Это не проблема, если деньги будут. А будут? Надолго так хватит? У тебя замашки рокфеллеровские.
 – Ха-ха-ха! Сам пока не знаю, но, как будто бы, есть. А расставаться с ними надо без сожаления. Это – классика! Тем более, на хорошие дела!
 Они обсудили еще ряд технологических и организационных вопросов, а потом Палыч спросил:
 – А мои ребята и девчата как тут?
 – Слов нет, пока молодцы. Суетятся и неплохие материалы приносят. Многие – уже стоят в полосах.
 – Меня больше интересует мой друг Цверквава, как он осваивается в новой должности? – спросил Палыч.
 – Этот вообще меня завалил довольно хорошими заметками, да и солидными очерками. По нескольку штук сдает каждый день, правда, большинство – на исторические темы и городские байки, но это тоже надо. По-моему, он сейчас вываливает все, что у него накопилось за эти годы, ну, не знаю, пока не плохо.
 – Что ж, я рад. Пусть ребята работают, почувствуют вкус к своей работе. Он, кстати сказать, здесь?
 – Цверквава? Да, как будто бы, был недавно. У него 17 й сектор, с левой стороны.
 Палыч пошел в зал и направился по кругу, куда сказал ему Дивисенко. Но не успел он сделать и двух шагов, как его окружили бывшие соратники по перу. Посыпались вопросы, восхищенные оценки работой в новой редакции.
 Цветкова Люда высказалась примерно так:
 – И почему вы только, Семен Павлович, так долго маскировались в «Дудке»? Как нам приятно здесь с вами работать! Многие готовы тут ночевать. А почему нет? Здесь все есть – даже кафешка рядом. Стыдно, Семен Павлович, так долго нас было морить в «Дудке».
 Все одобрительно кивали и улыбались, соглашаясь с ней.
 Палыч перебил её тираду:
 – Давай, Люда, прежде, чем петь дифирамбы, поработаем немного и посмотрим, что из этого получится. А потом – ты, мне кажется, как-то разговаривать стала не по-нашему. Все, что ты сказала, раньше у тебя прозвучало бы так:
 – И почему ты, Палыч, так долго протирал задницу в этой «Дудке»? Я хочу, чтобы ты так же говорила и впредь, не выпендриваясь. Для кого я был Палычем, для того и есть. Ну, а с кем еще не очень знаком, тот может обращаться ко мне, как он посчитает нужным сам. Ясно? А вопросы по газете – к своему редактору, он знает толк в этом. А я, увы, умываю руки, у меня есть другие дела, которые тоже не менее важны и не терпят отлагательств. Я пошел к Цверкваве, пардон, ребята и девчата!
 Цверквава сидел в своей ячейке-кабинете и строчил что-то на листке бумаги. Он даже не заметил и не обратил внимания на то, что кто-то ступил на порог его новых владений, и только когда Палыч подошел к столу, он оторвался от писанины и удивленно воскликнул:
 – О, какие люди! – это было обычно, в его стиле. А вот то, что он не замечал происходящего вокруг него – это разительно контрастировало с тем, как он вел себя раньше. Впрочем, объяснять тут долго ничего не надо. Теперь ему не надо было ни за кем следить, и отвечать он должен был только за себя. Он был рядовым членом коллектива, таким же, как и все остальные журналисты.
 – Однако я вижу, ты трудишься, аки пчела над цветочком, – сказал Палыч.
 – Втягиваюсь понемногу, – ответил Важо. – Должен сказать, это не так плохо. Мозги начинают шевелиться, и так щекотно в голове, что она все время хочет думать, – и он весело рассмеялся. – А если серьезно, мне это всегда нравилось – что-то писать от души. Да вот не часто приходилось. Впрочем, не тебе объяснять, сам знаешь.
 Палыч уселся на стул рядом со столом Цверквавы и ехидно сощурился.
 – Вот что мы упустили! Ну, разве все предусмотришь? Надо было закупить вагон шариковых ручек и два вагона писчей бумаги, ты ведь теперь Льву Толстому дашь фору. И надо сказать Афанасьевичу, чтобы компьютер убрал, а то, не дай бог, научишься, – так еще и Диккенсу нос утрешь по объемам судьбоописаний.
 – Нет, нет, – испуганно возразил Важо, – пусть стоит. Я, наконец, решил освоить на старости лет эту умную машину. Ты же знаешь, мне Гоги всячески препятствовал, когда я хотел сесть за компьютер. Он считал, что хоть в чем-то должен быть умнее меня. Он даже приходил в нервозное состояние, когда видел, что я подхожу к компьютеру. Да мне и некогда было заниматься учебой и не на чем. Как я ни просил поставить мне в кабинет простенький недорогой компьютер, он ни за что не соглашался. Так вот я и остался дремучим «шариковым» писателем.
 – Похвально твое стремление к современным технологиям! – сказал Палыч. – Из Москвы Афанасьевич вызвал хорошего компьютерщика, он тут проведет вам всем мастер-класс и научит не только клавишами щелкать, но разбираться в программах, свободно рыскать по интернету, и, надеюсь, подружит тебя с этой техникой. Так что дерзай!
 Цверквава, между тем, достал из кармана брюк свой старый кошелек и, порывшись в нем, вытащил оттуда несколько купюр.
 – Вот. Я решил не дожидаться, когда в Краснодаре выйдет моя книжка, и отдать долг сейчас. Знаешь, жжет это – когда на тебе висит долг, не люблю я этого. Тем более, там я получу скорее всего, символическую сумму. Это был заказ сверху, и настоял, чтобы я сделал эту работу, Зураб Надирович. У меня она в горле стояла, но попробуй не сделай! А теперь я и без их гонораров обойдусь. Ты знаешь, сколько я получил аванс?
 – Расскажи…
 Цверквава как-то непроизвольно понизил голос и, слегка склонившись к Палычу, почти прошептал:
 – Тридцатник! А ведь я всего десять дней, как зачислен и еще ничего не сделал, не написал. По крайней мере, ничего не опубликовано. Как-то это непривычно. Спасибо тебе за деньги, получи долг, а с меня – угощение в «Желтушке».
 Палыч отстранил его руку с деньгами и сказал:
 – Я списал твой долг, и можешь считать это премиальными за усердие. Мне только что Афанасьевич сказал, что твоей работой доволен. Ну, а от последнего – «Желтушки» – я никогда не отказывался. Единственное возражение – все за мой счет. Не стоит забывать – у меня джек-пот! – он рассмеялся, отлично понимая, что в его россказни о выигрыше Цверквава не верил и минуту.
 – Поистине царский подарок! – воскликнул Важо. – Но от друга его можно принять. Тем более, он знает, что это вернется к нему искренней преданностью. – И он вернул кошелек на положенное ему место.
 Палычу интересно было знать, как там Гоги отнесся к последним событиям и как пережил их, и он спросил об этом Важо.
 – Ты знаешь, он рвал и метал, когда утром того знаменательного дня кончины «Дудки» пришел в редакцию. Я еще был там. Он никак не мог поверить в случившееся и все требовал, чтобы я собрал народ. А народ уже ушел, и никому не было дела до его беснований. До него это дошло только, когда и я собрался и пошел к двери, сказав: «Пока!». И он как-то вяло промямлил:
 – А как же я?
 Ну, а потом он, видимо, попытался собрать свою бригаду для выпуска газеты, но пока ничего из этого не получилось. Водку они могут пить, как мы, и даже лучше, а вот работать – увы…
 Позже Гоги мне звонил несколько раз, просил вернуться, мол, Зураб Надирович простит и даже, может быть, повысит заработную плату. Но потом понял, что бесполезно. Недавно он подкараулил меня, когда я шел на работу. Опять уговаривал вернуться. – Цверквава выдержал паузу, как будто решаясь на что-то, затем вдохнул глубоко и сказал:
 – Вот что важно, мне кажется. Он все время ссылался на Зураба Надировича и, возможно, на самого главу, не называя его имени. Он утверждал, что за это дело они взялись всерьез, и что твоя затея с газетой обречена на провал, потому что они не потерпят такого в городе, где они – хозяева. В общем, мол, мне, утверждал Гоги, придется в скором времени вернуться, но тогда условия будет выставлять сам Зураб Надирович, и он, Беридзе, мало что для меня сможет сделать. Более того, у меня сложилось впечатление, что они затевают козни против тебя лично. Поэтому будь осторожен, черт знает что!
 – М-да… – протянул задумчиво Палыч. – Непонятно только, чем же я им так насолил, что кипят вокруг меня такие страсти. Совсем недавно тот же Зураб Надирович обо мне и знать не знал, несмотря на то, что я работал в его «Дудке» столько лет, а уж Агеев – и фамилии моей не слышал. И вот – нашли врага! Действительно, черт знает что!
 – Ну, это понятно, в общем-то. Им до крайности обидно, когда кто-то не желает дуть в их «дудку». Или дует не так усердно, как им хотелось бы. Боятся, что это станет дурным примером для других. И тогда их безоговорочная власть зашатается…
 – Что ж, согласен. Наверное, так оно и есть. Только они ошибаются в одном. И тебе я могу сказать, в чем: мы – надолго! Возможно, они даже и подумать не могут, как надолго. – И очевидно посчитав этот разговор оконченным, Палыч вздохнул и стал прощаться:
 – Извини, Важо, больше не отвлекаю. Меня ждут в другом месте, я пошел.
 Цверквава соскочил со своего стула, совсем не так валко, как положено по возрасту и стати, а шустро и по-молодому.
 – Да… знаешь, мне тут выдали отличную аппаратуру. Фото и видео, два диктофона. Я еще не освоил. Вот дремучий, в свое время основательно подотстал. Хочешь, покажу? – сказал он.
 Палыч улыбнулся и сделал жест рукой, означающий, что это лишнее.
 – А кто же меня научит? – спросил Цверквава.
 – Это вопрос к Володе Бурову, помощнику Афанасьевича, он спец по технике и с удовольствием обучает «чайников». Ему это входит в обязанности. Я пошел. Как освободишься – звони, сходим в «Желтушку».
 ***
 Полковника Удавкина бросили на Сочи откуда-то из не очень большого сибирского города. Наверное, для многих это стало неожиданностью, потому что на место было немало претендентов и из столиц. Сесть на место в южном городе, претендующем на многое чего, не только на Олимпиаду и на звание третьей столицы, но и на славу мирового курорта, культурной жемчужины России было не просто почетно и ответственно, но и означало получить неплохие перспективы на следующее звание, а оно так заманчиво светило Удавкину, так прельщало его жену, что иногда он сладко думал об этом далеко заполночь, не пытаясь даже заснуть. Если бы писатель Чехов знал Удавкина, то своего генерала, который все время маячил перед городовым ради проявления тем знаков воинской субординации в отношении старшего по званию, наверное, писал бы с него.
 – Товарищ, генерал! – как это прекрасно и сладко звучит! Он еще мальчишкой, когда из рогатки целился в какую-то косолапую неповоротливую бабку с котомкой, знал, что когда-нибудь ему скажут эти слова. И вот – она уже недалеко та ступенька, взобравшись на которую, он услышит их. И пусть не думают, что выбор пал на него случайно. Нет, ничего случайного на этом пути не бывает. Разве не он обеспечивал безукоризненный порядок там, где служил? Да, спору нет, преступность он не искоренил, кто ж её искоренит, если она бессмертна? Но она под его крылом была как бы организованной, не выпячивалась больше, чем у других, и не лезла в партийные и государственные дела, паслась в своем, отведенном ей огороде. Зато, когда по всей области прокатились забастовки и демонстрации против фальсификации выборов, в его городе никто даже не пикнул. Как он это сделал? Наверное, у каждого могут быть свои секреты. Хотя, чего кривить душой, не обошлось без применения законных (ну, разумеется) мер профилактики. В общем, все обошлось тихо и спокойно. Начальство было довольно, и его ставили в пример. И чего тут говорить о какой-то случайности? Работать надо! Его мысли перебил осторожный голос в приоткрытой двери:
 – Товарищ полковник, там, на проводе, омоновский майор Косяков, – сообщил его помощник капитан Лаптев. – Возьмете трубку?
 Он кивнул головой.
 Только вчера они с Хапишвили стропалили этого майора на задержание некоего гражданина Головатова, о котором руководству города надо было собрать подробную информацию. Это задание, вернее – просьбу, от самого; еще неделю назад передал ему, как партийное поручение, ответсек городского «едра», но с тех пор они никакой компры на того не нашли. Он нигде в сводках и милицейских досье засвечен не был. Вся информация – данные паспортного стола. Удавкину изначала не понравилось это скользкое поручение, едва он от Хапишвили узнал, что тот журналист. Нет, он и журналистов умел прижать, когда надо. Но все же лучше бы они интересовались каким-нибудь уркой. Однако отказываться от поручений, которые дает руководство, пусть и не прямое по службе, он не привык и не собирался. Раз надо – значит, сделаем! И вот вчера опять пришел Хапишвили, а результата нет. Пришлось привлекать к операции Косякова. Тот работал круто и быстро.
 – Я слушаю, – сказал в трубку Удавкин.
 – Товарищ полковник, задание выполнено! – отрапортовал майор. – Головатова везут к вам в сизо.
 – Молодец! Подробности потом, устно. Надеюсь, без чп?
 – Никак нет!
 – Что значит, никак нет?
 – Пузырился, свидетели, шум. Без этого не обошлось.
 – Ладно, жду с подробностями.
 Удавкин нажал кнопку на селекторе и услышал голос начальника следственного отдела подполковника Жлобина:
 – Жлобин на проводе, товарищ полковник!
 – Ты, Жлобин, сейчас займись гражданином, которого везут в сизо. Дело срочное, по заданию руководства. Покрути его, как следует. Нам о нем надо знать все до ниточки. Откуда у него деньги, кто финансирует его газету, ну и так далее, ты разберешься там, что к чему, не впервой. Намекни, чтобы куда-нибудь умотал подальше из города, и все будет для него хорошо. А так – ну там посмотрите, что ему можно "намотать". Действуй и сразу докладывай!
 – Слушаюсь, товарищ полковник!
 И машина заработала! Попал Палыч в её жернова! Конечно, сам Жлобин не снизошел до того, чтобы "работать" с ним, у него и без какого-то Головатова были дела, но все же, учитывая личное распоряжение Удавкина и его ссылку на вышестоящее начальство, назначил ему крутого следака – майора Забубакина. Тот прославился тем, что умел вышибать признательные показания даже у невинных ангелов. Это, конечно, шутка, ангелы не летают вокруг этого здания на Платановой аллее, но, тем не менее, за ним никогда не числились нераскрытые дела. Любой «висяк» он знал на кого и как повесить. Где действовал уговорами, а где и своим довольно увесистым кулачищем. И то, и другое в его исполнении действовало безотказно.
 Он сидел в своем кабинете, полуразвалясь на стуле и вытянув ноги так, что они выглядывали из-под стола. Он ждал, когда приведут ему новую жертву. Сегодня у него слегка побаливала голова после вчерашних жениных именин, и настроения работать было не очень много. Почти весь день он проболтался по кабинетам следственного управления, рассказывая скабрезные истории из своей жизни и слушая анекдоты про «хомячков». Но вот к вечеру ему подбросили работу, от которой нельзя отказываться и которую надо делать без лишних проволочек. А до того приятного времени, когда можно было бы покинуть родные стены "второго дома" и отправиться на рынок ЦАРМ, где в оптовом магазине «Алкатель» он обычно покупал водку, оставалось так мало времени! Теперь же придется сидеть неизвестно сколько, потому что результат должен быть доложен как можно скорее. Он был зол.
 В кабинет постучали, и затем заглянул дежурный сержант Бродилов.
 – Заводить, товарищ майор?
 Забубакин кивнул. Голова сержанта исчезла, и через несколько секунд двери кабинета распахнулись во всю ширину, пропуская конвоируемого с двух сторон преступника. Это был обычный, чуть, наверное, за 50, мужчина, довольно крепкий, с благородной сединой на голове и иронической улыбкой на губах. Держался он довольно уверенно, и в его облике нельзя было заметить какого-либо страха или хотя бы почтения к происходящему процессу. Это Забубакину не понравилось. Закуривая, он небрежно кивнул на стул у стены и сказал:
 – Садись!
 Потом неспешно несколько раз затянулся дешевой сигаретой, от которой тут же пошел удушающий смрад, как от спирали "Москитолла", зажженной не на открытом воздухе, а в тесном помещении. Пока он это делал, взгляд обследовал задержанного снизу доверху. Это не бомж, конечно, подумал он. Не алкаш – это уж точно. Не уклоняющийся алиментщик и не мелкий мошенник. Крупный – вполне возможно. Но ему подполковник Жлобин сказал, что он – журналист. С этой братвой Забубакин предпочел бы не связываться. Он хорошо помнит, как его ославил известный в Сочи газетчик Пепельцев. Ну, подумаешь, тогда он прилюдно при задержании отвесил несколько зуботычин гражданину, подозреваемому в краже мобильника. Ошибочка вышла, не крал тот гражданин. Бывает, а что? Так этот Пепельцев раздул такое! Едва Забубакин уцелел и удержался в органах. Тогда полковник Удавкин учил его: «Языком ты хоть жопу вылижи – ничего тебе за это не будет! А рукам волю не давай! Прилюдно…». М-да… Но тут у него – приказ! А между тем хотелось бы и реванш поиметь…
 – Головатый, говоришь? – сказал он.
 – Головатов, – поправил мужчина. – Но и головатый тоже, прошу иметь в виду.
 – Вот как, выходит… – недобрым голосом проскрипел Забубакин. – А мы тут по-твоему безголовые? – И тут же заорал на дежурного сержанта Бродилова:
 – Ты почему привел бандита без наручников? Немедленно надеть!
 Так, не совершив ничего криминального, Палыч оказался нежданно-негаданно в наручниках. Следователь продолжал сверлить его злыми недовольными глазами, как будто этим способом мог получить из него нужную информацию.  А Палыч в это время вспомнил давнишнего друга, атамана Семиреченского казачьего войска Мишу Митько. Тот любил говаривать, раздобрев от второй или третьей рюмки:
 – Каждый человек должен отсидеть в своей жизни! Какой же он казак иначе? Другое дело – сколько! Вот в том-то и дело, что умный казак долго сидеть не будет! – Иногда он говорил и другую фразу: "Быстрее сядешь – скорее выйдешь!". Впрочем, таких выражений он употреблял великое множество, можно было подумать, что не казачий атаман он вовсе, а только что откинувшийся из зоны урка. Хотя все знали, что Митько за всю жизнь ни разу не загребли в банальный вытрезвитель. Понятно, что так он шутил, но вот, стало быть, в отношении Палыча это обернулось реальностью. Наконец, Забубакин прервал и свои собственные, и Палыча размышления:
 – Говорить будем?
 – Будем, – сказал Палыч, – и в первую очередь о том, чем я заслужил честь сидеть перед вами. Мне ведь так и не сказали, по какой причине на меня напали ваши архаровцы.
 – Ну, ты, мо;лодец, поаккуратней в выражениях. А то ведь и "оскорбление при исполнении" можно добавить. Тебе не достаточно того, что уже есть?
 – А что есть?
 – Я вижу, ты не прочь повалять дурака. Так вот объясняю: заняться этим у тебя будет достаточно времени. Лет на пять тебя упекут – это точно. Хранение, употребление и сбыт наркотиков – статья серьезная. Тем более – взят с поличным. Вот у меня протокол ареста и показания свидетелей, – ехидно улыбаясь стращал Палыча майор.
 – Ого! – воскликнул Палыч, – даже и свидетели, оказывается, были. А наркотики? Где они?
 – Не волнуйся, все у нас есть. Уже на экспертизу отправили. Можешь не сомневаться, что покажет то самое, о чем тут написано.
 – Да уж, работаете азартно! – согласился Палыч. – А как насчет того, что я за всю жизнь не выкурил ни одной простой сигареты, не то, что с наркотиком?
 – Это не проблема. Употребление можем и убрать. Без того хватит.
 – Ну, и… чего же вам от меня надо? – недоумевал Палыч. – Ведь дураку ясно, что наркотики – это придуманный повод, его запускать просто, от безделья, даже ваши подельники не будут. Значит, что-то еще?
 – Вижу, что ты понятливый, мы договоримся. И если ответишь на мои вопросы, а потом… – он замялся на секунду и продолжил: – потом, ну, хотя бы на время, пока все уляжется и про тебя забудут, уедешь из Сочи… то, может быть, все для тебя и обойдется. Ну, как?
 Палыч примерно уже догадывался, о чем будет речь. Ведь вся его деятельность была в общем-то не секретной, и легко при желании можно было выявить его участие в широкомасштабных проектах, раскручивающихся в селе Раздольном, в готовящемся к выходу издании "Житухи С", в покупке дорогого жилья, помещения под офис, и, наконец, даже в его гордости и отраде – новенькой Lancia Thema. Конечно, все это не могло не вызвать интерес у разных структур, начиная с государственных и кончая криминальными. Он вполне мог угодить со всем этим не только в сочинское УВД, но и в подвал на Театральной, к фээсбэшникам. Такой вариант он прокручивал, да и Волин его предупреждал. И он был готов к этому. Во время ареста, как всегда в нужную минуту, рядом оказался Глеб Борисов, и он тоже ему шепнул, как вести себя: на вопросы не отвечать, а требовать адвоката. Неподалеку Палыч заметил и Гарри Лэйка, который изображал из себя постороннего зеваку, привлеченного необычным зрелищем – арестом спецназовцами криминальной "акулы". И это тоже означало, что все будет в порядке, его арест не будет скрытым исчезновением, а, значит, – простым нахрапом у них ничего не выйдет. Да и братья по перу, наверное, не останутся в стороне, поднимут шум.  Ему, конечно, могут предъявить то, чего не было, но это рассыплется впрах сразу же, как за дело возьмутся специалисты секьюрити и адвокаты "Globalsoft". И тогда они вынуждены будут отпустить его с извинениями и объяснениями немедленно, во избежание скандала. В общем, он не паниковал, чувствовал себя достаточно спокойно и уверенно. И он сказал:
 – Не надо мне ни твоего меда, ни твоего жала, майор. Я предлагаю к обоюдной нашей выгоде плюнуть на всю эту бесперспективную заваруху и разойтись по домам, без обиды друг на друга.
 Такой наглости Забубакин никак не ожидал. Этот хмырь, видимо, еще не сообразил, куда попал. Ну, и что с того, подумаешь – журналист! Рога у всех рыхлые, стоит по ним постучать. У него зачесались кулаки, но он вовремя еще раз вспомнил Пепельцева. С трудом подавил в себе рвущуюся наружу ярость. Подумал: второй раз он на грабли не наступит, пусть эту черную работу сделают за него другие, есть кому. Стараясь изо всех сил, спокойным голосом выдавил из себя:
 – И что, даже на простые вопросы, так сказать, по-дружески не будешь отвечать?
 – Да почему, на простые, по-дружески, пожалуйста! – сказал Палыч. – А на сложные – прошу с адвокатом. Завтра, я думаю, он будет здесь.
 – Вот как? А если мы не вызовем адвоката? – нахмурился Забубакин.
 – Как говорится, не извольте беспокоиться, его уже вызвали.
 – Кто же его вызвал? Тебе, вроде, мобильник не вернули пока. Кстати, хорошая штучка. Сколько отвалил за нее?
 – Подарок, – охотно ответил Палыч, сразу догадавшись, куда клонит майор.
 – И Lancia Thema тоже подарок? – не моргнув глазом спросил тот.
 – Нет, это – совсем другое, – не подавая вида, что понял направление разговора, заданное Забубакиным, охотно пояснил Палыч. – Lancia – это удачный расклад в любимой народной игре Лото-миллион. Представляешь, майор, джек-пот выпал! Никогда бы не поверил, если кто-нибудь мне рассказал о таком. Но вот, как видишь, иногда и чудеса бывают.
 Забубакин ощерился желтыми прокуренными зубами и изрек:
 – А если не секрет – сколько? – Он впился маленькими ядовитыми глазками в своего оппонента и, казалось, пригвоздил того к стенке, не вывернуться. Но Палыч не дрогнул под этим взглядом. Он также спокойно, как и прежде, изображая простодушие и искренность, ответил:
 – Вот именно, что секрет. Мне просто запретили говорить об этом. В целях безопасности. Да вам это не надо объяснять. По-дружески могу только сказать: очень много!
 – Да, действительно, чудеса, – продолжил игру Забубакин, – даже на несколько этажей в элитном доме хватило…
 – Вы осведомленный человек, – сделал удивленное лицо Палыч. – Только там я, можно сказать, квартирую. А так – да, есть такое.
 – Ну, и…
 – Что, ну и?
 – Откуда деньги, Вань? Скажи, все равно узнаем, себе хуже делаешь. Пока молчишь, дело о наркотиках будет обрастать неопровержимыми деталями. А там – и суд не за горами. Пока же посидишь у меня в камере, там тебя уже ждут хорошие ребята, – не притворяясь больше дружелюбным, начал давить на Головатова следователь.
 – А вот этот разговор – мы же условились! – будем вести в присутствии адвоката, – сказал Палыч. – Если, конечно, это вам надо. Но я бы не советовал доводить до этого.
 Забубакин зло рявкнул:
 – Советы здесь могу давать только я! Не забывайся, Чаплин!
 – А при чем здесь уважаемое духовное лицо?
 Майор хмыкнул, икнул, и, очевидно, не упетрив, о каком это духовном лице его спрашивают, поскольку с детства знал только одного Чаплина – киношного, не удостоил Головатова ответом. Он опять откинулся на спинку стула и вытянул ноги. Будто и не было здесь никого, кроме него, запрокинул голову назад и прикрыл глаза. Как не хотелось ломать все еще побаливающую голову, что-то придумывать, расставлять ловушки, уговаривать, даже грозить! Чертова работа! Должен же быть у нормального человека нормальный режим. Вот уже скоро и «Алкатель» на ЦАРМе закроют, придется брать водку в «Магните». Дороже, но и черт с ним, лишь бы и туда не опоздать. А этот гад глумится! Он, наверное, не знает, что Забубакин против него ничего ровным счетом не имеет, что это – задание сверху. А раз так – у того нет никаких шансов, ну чего выламываться? Адвокат, адвокат… Да какой адвокат станет портить отношения с начальством, ему же здесь работать! И жить тоже… И семья у него, как у Забубакина тоже, наверное, есть… Глупо, глупо ведет себя этот Головатый, или Головатов, черт бы его побрал! А… провались все пропадом! Он решил, что канитель эта длинная – ломать Головатова, нужно сидеть с ним весь вечер и, может быть, еще и всю ночь. Он сделает проще – пусть его подготовят в камере. За ночь, скажем, в «тройке» – так у них в сизо называли третью камеру, куда помещали самых отмороженных преступников, которых уже никто не надеялся, да и не пытался, поставить на правильный путь – за ночь в ней он много чего осмыслит и, как и все побывавшие там, станет покладистым и пушистым. И завтра это будет уже другой человек, с которым можно станет работать. Сегодня же у Забубакина есть вариант другой – жена несколько раз звонила и требовала скорейшего его появления, поскольку её мама все еще находилась у них и приготовила для зятя настоящие сибирские пельмени. Оставалось купить себе – водки, а женщинам – кубанского вина.
 – Бродилов! – крикнул он. Сержант немедленно появился в дверях.
 – Отведи этого типа в «тройку», пусть проспится.
 – Товарищ майор, там четверо, все занято.
 – Не твое дело! Я сказал – в «тройку»!
 – Слушаюсь!
 – Ну вот! Завтра мы все дружненько похохочем, а кое-кто и пожалеет о том, что плохо вел себя.
Палыча уже разбирала злость, хотелось двинуть в эту наглую бесстыжую морду и плюнуть на его погоны.
– Ты вот что, майор, – сказал он, – после того, как похохочешь, подумай над тем, что правильно смеется тот, кто смеется без последствий. А лучше – сейчас подумай над этим.
Забубакин, не переставая ехидно щериться, ответил:
– С кем разговариваешь!? В наручниках ты мне – что комар в жопу! А в них ты теперь будешь очень долго!
На сердце у Забубакина после этих слов заметно полегчало. Скандала дома не будет, а с этим он завтра с самого утра разберется, как пить дать, еще до появления на службе Жлобина и Удавкина. За час он его расколет на мелкие кусочки, а, возможно, и превратит в муку. Разве тот захочет еще на ночь оказаться в «тройке». На памяти майора таких желающих не было. Он закрыл кабинет, отдал ключи дежурному на выходе и быстрой легкой походкой направился к остановке маршрутки, которая едет прямиком к ЦАРМу, он рассчитывал все-таки еще успеть попасть туда до закрытия «Алкателя». Голова почти не болела, а настроение с каждой минутой становилось все лучше.
…А в это время за спиной Головатова, звякнул засов железной двери камеры № 3 и послышались удаляющиеся шаги сержанта. Он остался один на один с суровой, не предвещающей ничего доброго, действительностью. Он, конечно, догадывался как это примерно будет. Кто не видел прекрасный фильм «Джентльмены удачи» и не помнит сакраментальную фразу: «Моргалы выколю!»? И еще сотню современных кино и телефильмов на эту же тему. Как ни странно, но все здесь было точь-в-точь, как там. Узкая смурная келья, изрядно надушенная человеческим потом, высоко, под потолком, небольшое окно, естественно, зарешеченное и с немытыми, наверное, с ельцинских времен, стеклами. Единственная электрическая лампочка до того засижена мухами, что едва пропускала тусклый желтый свет. Понадобилось некоторое время, чтобы глаза Палыча привыкли и стали лучше различать внутренний интерьер и его обитателей. С обеих сторон камеры-кельи, оставляя совсем узкий проход, стояли друг над другом по паре металлических кроватей, на которых находились жильцы номера. Один, верхний справа, спал, его сосед напротив, жевал незажженную сигарету и смотрел в потолок, а внизу – левый, задрав голову, тупо смотрел на Палыча. Еще один сидел на койке, раскорячив ноги и чесал под расстёгнутой до пупа рубашкой волосатую грудь. На вид ему было около полусотни лет, недельная щетина придавала ему угрожающий вид, и Палыч подумал, что, пожалуй, он и будет здесь за главного. Да, обстановочка! Не приведи господи! С чего же начать вхождение в сей новый неведомый мир, и что он ему сейчас уготовит? Даже такая простая вещь, как вежливое приветствие никак не рождалась в голове Палыча. Здравствуйте? С какой стати? Добрый вечер? Еще хуже – какой же он добрый, если они собрались в этой вонючей клетке? Ну, как начать?
И, видя, что молчание и его стояние у двери, слишком затягиваются и становятся до неприличия невыносимыми, он выпалил первое, что подвернулось на язык:
– Привет!
Старый хмуро посмотрел на него, его сосед хрюкнул:
- Утони в микве, пархатая тля!
Тот, сверху, никак не отреагировал, а четвертый продолжал спать. Палыч внутренне сжался, как камышовый кот перед прыжком:
– Не очень-то вежливо!
– Слышь, Шнырь, этот хмырь нам привет передает. Ты не знаешь, от кого? – сказал главарь.
– От биксовок с Курортного, – захихикал сосед. И в этот момент у Палыча ступор прошел, в голову ударила злость.
– Ошибаешься, дорогой! Привет – от майора Забубакина. Слышал о таком?
– Вон ты от кого! Знаем, слышали о таком, знатный барбос, – сказал первый, перестав чесать грудь и бегло взглянув на Палыча. – Привет оставь себе, а ему передай, если хочешь, от нас. Угощают, скажи, вафлей! Ха-ха-ха! Сам-то чего приперся? В нашем аквариуме, видишь, для гостей места нет!
– Да я, вроде, не в гости, а на жительство, – сказал Палыч. – Присесть хотя бы предложите, не стоять же мне всю ночь.
– А ты попросись на ночлег в отель "Рэдиссон-sas Лазурная", ха-ха-ха! – неожиданно развеселился главарь. – Слушай, ну-ка крутанись!
– Это еще зачем? – зло спросил Палыч. – Не на подиуме, похоже.
– Да, ты не ссы, посмотрим, что ты за… птичка.
– И не подумаю, – сказал Палыч, ошаривая глазами углы камеры и выбирая почище, чтобы можно было хотя бы подстелить пиджак и сесть, прислонившись к стене.
– Ишь ты цаца какая! Сыч, бери-ка ты его себе, мне его валторна что-то не очень нравится, – проворчал главный. А Палычу приказал:
– Будешь с Сычом спать, не валяться же тебе на полу. Мы хоть и простой народ, но гостеприимный. Так Сыч? – и он опять рассмеялся.
– Так, Краля, – ответил тот. – Быть по-твоему, я уж подвинусь. Дуй сюда, Ванек!
Палыч выбрал место у стены и начал стелить себе ложе на грязном полу. Пиджак был почти новый, но что делать? Не ложиться же рядом с этим ублюдком. Грела только мысль о том, что его не забрали втихую, все видели ребята из секьюрити, и они скоро вытащат его отсюда.
– Ты что, беспредельщик? – не успокаивался тот, кого называли Краля. Хотя имя это никак ему не шло, вроде, на кралю он похож не был, скорее – на дикого борова, только что поднявшегося со своей лежки. – Тебе же сказали, где твое место?
Палыч не удостоил его ответом.
– А ну-ка, Сыч, тащи его сюда, поговорим с ним по-свойски!
Сыч опустил ноги со своей койки и довольно осклабился в предвкушении предстоящей потехи. В это время сверху послышался недовольный голос того, который спал все это время:
– Что за базар? Я же говорил, чтобы без бакланов, пока я сплю!
Сыч плюхнулся назад в свое логово, а Краля притих, словно нашкодивший пацан, и полушепотом стал оправдываться:
– Да тут, Седой, нам Алеху подбросили, я так думаю, для развлекухи. Он базар и устроил, кипишится…
– Заткни варежку! Сейчас сам разберусь, – сказал проснувшийся бандит. Ого, подумал Палыч, так эта гнида с позорным прозвищем еще не главный. Главный почивать изволил и его нечаянно разбудили. Что-то будет сейчас! Морально он был готов к тому, что эта ночь станет для него ночью серьезных испытаний на прочность. Хватило бы физических сил. Но их у него было пока достаточно, чтобы противостоять и на более достойном уровне. В общем, командир, готовься к бою!
Сверху спрыгнул Седой и сел на ноги Сыча, уставившись на Палыча, сидящего на бетонном полу, неподвижными прозрачными глазами, в которых не было ни блеска, ни простых человеческих эмоций – одно равнодушие, раздраженная лень и какая-то безысходная усталость. Это был молодой парень, не худощавый – совсем худой, на голове его, как фонарь, или как полная луна в безоблачную ночь, светилась шевелюра абсолютно седых волос. Колоритный тип, подумал Палыч.
– Ты откуда такой, жизнью обиженный? Выпердышь едросовский? – Седой минуты две буравил безжизненными глазами новичка. Потом неожиданно встал, сделал шаг в сторону Палыча и сказал:
– Дядя Семен… Это вы, дядя Семен? Вот это встреча! Как такое может быть? Вставайте же, там нельзя сидеть, грязь, цемент. Дядя Семен, вы меня не помните? Да, конечно, откуда? Столько лет прошло… Ну же, вставайте! – Он протянул руку, и Палыч… взял её. Он ничего не понимал. Седой довольно крепко сжал его ладонь и уверенным сильным движением потянул его за руку и помог Палычу подняться. Глаза Седого при этом будто вспыхнули, наполнились теплым человеческим светом. Но только на несколько секунд, пока он не повернулся к своим сокамерникам. Четким начальственным голосом он приказал им:
– Ты, Краля, полезай наверх, на мое место, матрац – перестели. А ты, Сыч, – к Шнырю! Мы с дядей Семеном внизу будем. И живо!
 Палыч был просто поражен, насколько беспрекословно эти отъявленные люди подчиняются столь молодому своему «коллеге». Особенно, Краля, который и возрастом почти в два раза постарше, да и со статью бандитской. Но эта седая шапка на голове делала свое дело, она невольно взывала: здесь что-то есть, такая седина не достается просто так. И этот взгляд Седого, эти глаза… То совсем безжизненные и холодные, то вдруг – теплые и проникающие внутрь тебя. Наверное, у гипнотизеров такие глаза. А, может быть, у каких-нибудь индийских гуру, кто знает. Но Палычу показалось, что он этим взглядом, особенно когда он мертв, просто прожигает своих собеседников. А слова – это так, подспорье. Они подчиняются его взгляду, решил он.
 – Ну, вспомните, дядя Семен, – сказал Седой, – Мацесту, социальный дом для участников и инвалидов войны. Десять лет назад. Да, уже десять лет прошло…
 – Помню, – сказал Палыч. – А что?
 – Давайте присядем. Эй, Краля, ты что возишься, как хер по скрипке?
 Они сели на аккуратно расстеленные покрывала и вновь Седой спросил:
 – Ну, деда моего Афанасия Георгиевича, помните? Я внук его – Славка. Я был, правда, пацаном тогда. Но у меня ходка уже была, дед со мной хватил горюшка.
 – Так ты Славка, внук Афанасия Павленко?! – воскликнул Палыч.
 – Ну да! Это я и есть! Вот здорово! А я вас часто вспоминал, я о вас рассказывал этим дуракам, которые меня окружают все время. Им ведь надо как-то объяснять, что есть люди порядочные, они этого не знают и говорят, что не видели таких. Их, конечно, можно понять. Видят все время перед собой только таких как этот Забубакин. И потому легко потерять веру не только в человечество, но и в саму справедливость. Да и у меня, откровенно говоря, примеров мало – дед да вы. Ну вот, я им про деда и про вас, когда не спится, да и кошки на душе… Эй, Краля, я тебе рассказывал про Семена Павловича?
 – Талдычил! – проворчал с верхней койки забубенный прохвост.
 – И что я тебе говорил?
 – Что справедливый, что за правду… И стариков уважает… Ну, всякую такую муру воспитательную…
 – Вот, вот! А ты этого человека только что хотел унизить, гад паршивый!
 – Да не гноби, Седой. Я ж откуда в курсе?
 А Палыч все помнил. Деду Афанасию, когда он пришел в редакцию, было далеко за 80. Старик выглядел неплохо и был для своего возраста довольно энергичен. Палыч здорово удивился, когда тот рассказал ему, что все еще работает в одном из санаториев, кажется, в «Москве», – слесарем-сантехником и, по совместительству, садовником. Не из-за денег, их ему хватает вполне от военной пенсии. Жить негде, а в санатории разрешают использовать под «жилье» небольшую слесарную подсобку.
 Удивительная судьба открылась перед Палычем, когда он понемногу разговорил не очень словоохотливого старика. Афанасий прошел классический путь своего поколения. Сидел в сталинских застенках, во время войны был летчиком-истребителем, имеет две Красных Звезды и несколько десятков сбитых фашистских стервятников на личном счету. И сам был сбит над оккупированной территорией, сидел в немецком концлагере, бежал, опять сидел – теперь на Соловках. Наконец, реабилитировали и награды вернули. Полвека – только трудового стажа. И – никогда крыши над головой! К концу жизни – остался у него из родных один внук Славка, две тех самых Звезды, умещающиеся в ладони, да пенсия. А год-то был юбилейный, когда он пришел в редакцию. С экранов телевизоров градом сыпались обещания облагодетельствовать всех без исключения ветеранов самой жестокой войны. Показывали счастливых стариков, которым «повезло», и они под занавес очутились в благоустроенных квартирах, где не надо колоть дрова, крутить валик колодца и, извините, мерзнуть «по большому» в холодном сортире. Только все это было не про Афанасия. Он знал единственную дорожку – в местный собес. Больше он никуда и никогда не обращался, стараясь лишний раз не мозолить «народной» власти глаза. А в собесе хлопотать за него никто и не собирался, просто сказали, что у него недостаточно каких-то справок, и ему по закону «не положено». Вот он с теми справками, которые у него были, возвращаясь из собеса, и забрел в редакцию. Палыч опубликовал несколько гневных статей по поводу обиженного, не судьбой, нет, конкретно – государством, человека. И это не могло не иметь последствий, поскольку в юбилейный год общественность остро реагировала на бессердечие в отношении ветеранов. Старику дали социальную квартиру в новом доме на Мацесте. Там его несколько раз навещал Палыч, и там он видел внука – Славку. Дед о нем говорил с любовью и горечью. Мальчишка, по его словам, был способным, все хватал на лету, но лишенный материнского воспитания и сильной отцовской руки, пошел не «в ту степь».
 – Так ты, выходит, Славка и есть? – удивленно сказал Палыч. – Но как же так? – он кивнул на его белую голову. – Тебе же лет… ты же молодой парень!
 – А, это… Это, дядя Семен, издержки моего образа жизни. Я ведь тоже, как и вы, за справедливость, но у меня стезя в другом направлении, она не пересекается с её пониманием в правилах, назначенных для всех воровской властью. Мне мою справедливость приходится отстаивать иногда очень жестко. Бывает, что боком выходит. Я ведь больше за деда, которого не уберег. Он – святой человек был, а справедливости не видел. Но он молча нес свой крест, а я не могу. Я сразу двину в табло, если что не так… Я поставлю на кон свою никчемную жизнь, но не позволю грязной лапой коснуться тонкой струны чистой души. Так, Краля?
 – Так, так… Приходилось видеть…
 Палычу не хотелось углубляться в воровские сантименты и философию справедливости по понятиям, куда, похоже, начало заносить Седого, и он спросил:
 – Ты, помнится, стихи хорошие писал. Дед мне показывал твою тетрадку. Это, конечно, в прошлом? Тоже не «пересекается»?
 – Да нет! Это – со мной везде. Накаркала Инесса Ивановна, моя учителка по литературе: быть тебе, Слава, говорила она, поэтом, если, конечно, голову не потеряешь раньше. Ох, накаркала! Хотите, что-нибудь продекламирую?
 – С удовольствием послушаю. У тебя тогда уже получалось. Но ты что-нибудь из нового. Хорошо?
 Седой начал читать, правда, без особой декламации, но с чувством:
 Там – теракт, там – агрессия и ислам…
 Где-то жулики мо;зги морочат…
 А мы подбираем себе талисман
 К олимпийскому празднику в Сочи!
 Царю-батюшке мил леопард,
 Всем нам громко об этом сказали.
 И поскольку желание это – стандарт,
 Его тут же избрали.
 Красота и державная спесь,
 Храбрость предков, где он народился…
 Ну, и пусть он не водится здесь,
 Ведь недавно у нас и Медведь не водился!
 Я бы тоже кого предложил,
 Без скрытого смысла, невинно.
 Мне гля;нутся козы, кроты и моржи,
 Но я предпочел бы пингвина.
 Ему незнакома нахальная ложь,
 Он робок, подобно Госдуме.
 Бывает, я сам на пингвина похож,
 Особенно, если в костюме…
 Он очень красив в своем черном пальто,
 Как будто бы Демон из ночи.
 Живет же он там, где не может никто,
 И так ему хочется в Сочи!
 Там холодно, некуда сесть,
 Снега, что под солнцем не тают…
 Он слышал, что птицы какие-то есть,
 Которые типа летают.
 И сам он когда-то летал,
 Свалившись со скального верха.
 Да понял: не стать ему в жизни
 Подобием стерха.
 Так что же? Пусть будет, как есть!
 Как выбрано кем-то надменно.
 Пятнистому зверю – осанна и честь!
 Его автору –
 НЕПРЕМЕННО!
Что-то эти стихи напомнили Палычу, то ли стилем, то ли словами, возможно, и целыми фразами, но он не смог так сразу вспомнить, что именно, и не стал обличать самоучку-поэта в плагиате или подражании. Тем более, в актуальности «сочинения» сомнений не было. А тут, кряхтя и отплевываясь, все так же с незажженной сигаретой в зубах, сверху спустился Шнырь.
 – Можно, Седой, я тоже спрошу дядю Семена? – обратился он к сокамернику, теперь уже очевидно, что в воровской иерархии стоящему неизмеримо выше его.
 – Валяй, если, конечно, он захочет говорить с тобой.
 – Отчего же, пусть говорит, – сказал Палыч.
 – Будешь много знать, станешь пиз#ец каким умным! – встрял в разговор Краля. Шнырь не стал с ним препираться.
 – Вот, дядя Семен, прошмандовок посадили. За то, что плюнули в души верующих. Я бы их на кол! Это – справедливо! А как умные люди думают? – сказал он и, довольный сам собой, притулился на корточки между кроватей, не посмев сесть ни на одну из них. Он ждал ответ. Палыч пожал плечами и сказал:
 – Ты, Шнырь, сам уже ответил на свой вопрос. Чего же ты от меня хочешь?
 – Как это?
 – А так! Умные люди, действительно, думают! А другие, у кого этой способности нет, в таких случаях – на кол сажают.
 Седой засмеялся:
 – Дядя Семен, вы в точку попали, у него и в самом деле нет такой способности. Походу, думающие полушария у Шныря столкнулись между собой и, согласно третьему закону Ньютона, движутся ныне в разных направлениях. А все же, как вы относитесь…
 Палыч не стал отнекиваться, что поделаешь, раз уж дискуссия на тему озорных девчонок посетила и эти непросвещенные стены?
 – Я, знаешь, Слава, человек не воцерквленный, как теперь говорят. Но верующий! Тут надо понять, в кого и во что! Может быть, вы слышали о таком великом ученом – Петре Капице? Вот был человек, который совершенно точно знал, есть ли бог или черт. Он, наверное, знал все – и из чего состоит Вселенная, и кто её создал, и зачем живем мы на свете. Хотя сам говорил, что знает так мало, что почти – ничего. Однажды на конференции, желая его подколоть, одна нововоцерквленная студентка физико-математического факультета спросила, верующий ли он? Ученый без колебаний ответил:
 – Да, я верующий! Только одни верят в то, что бог есть. А я верю в то, что его нет!
 А? Ты что-нибудь, Шнырь, из этого понял?
 Так вот, девчонок посадили не за то, что они оскорбили верующих. Они сами верующие. И уберите из этого состряпанного на пустом месте дела разговоры о вере – что останется?
 – А что? – хрюкнул носом Шнырь.
 – Голая политика! Ну, а тут уж, кто на какой стороне баррикады. Вот и весь расклад!
 Трудно сказать, в котором часу ночи, а, вероятно, уже под утро, стихли разговоры в камере № 3. Иногда глазок в дверях приоткрывался, и за ними наблюдал дежурный по сизо. Но он никак не реагировал на то, что там происходило. Ему было строго велено ни во что не вмешиваться этой ночью, что бы там ни случилось. Утром мирный сон сокамерников нарушил клацающий металлический лязг засова. Дежурный был немало удивлен, увидев идиллическую картину пробуждающихся арестантов, которые в другие дни уже задолго до этого начинали бузить, требуя выпустить их или отвести на оправку, или просто затевали какую-нибудь свару. Никаких чп в камере № 3 за ночь зафиксировано не было.
 ***
 Полковник Удавкин был в хорошем настроении. Только что ему позвонил сам мэр – Василий Пахомович Агеев. Он расспросил его о криминальной обстановке в городе, о подготовке к ожидающемуся через три дня спецпроезду, потом, как бы между прочим, поинтересовался делом арестанта Головатова.
 – Мне тут Хапишвили из "Единой России" сообщил, что вы арестовали крупного мошенника. Кажется, Головатый его фамилия. Так?
 – Так точно! Сидит, как миленький, показания дает. Мы лучшего следователя ему назначили.
 – А результаты есть? Что-нибудь выясняется?
 Удавкин глазом не моргнул, отрапортовал:
 – Мне доложили, что пока упирается, но с ним работают. Сегодня ожидаем результат, тем более, его с поличным взяли, солидная партия наркотика.
 Василий Пахомович выразил благодарность за службу и пожелал успехов. Тон его был дружелюбный и голос довольный. До совещания по спецпроезду оставалось минут двадцать, и в это время вошел капитан Лаптев:
 – Разрешите?
 Удавкин кивнул.
 – Товарищ полковник, в приемной адвокат из Москвы. Чесник. Рвется к вам.
 – Что? Тот самый? Из общественной палаты?
 Лаптев сказал:
 – Да, тот самый. Говорит, что срочное дело, не терпит отлагательств.
 – А что за дело? Не сказал?
 – Нет, не говорит.
 У полковника по спине прошел холодок. Он всегда чувствовал этим местом и этим способом, когда что-то нарушало, или могло нарушить, привычный ритм его жизни. Отправить к кому-нибудь из замов? Вряд ли получится. Чесник не из тех, кто будет разговаривать со вторыми лицами. Уйти через комнату отдыха? А как же совещание?
 – Ты скажи ему, что у меня очень мало времени, скоро совещание. И если он уложится в десять минут, пусть заходит.
 Едва Лаптев прикрыл дверь, как она вновь распахнулась. В комнату по-хозяйски вошел человек, которого Удавкин столько раз видел по телевизору, но с которым не был знаком. Да и откуда быть с ним накоротке, если тот занимался исключительно столичными проблемами, такими далекими от скромных сфер влияния амбициозного периферийного полковника? На всякий случай Удавкин выскочил из-за стола и рванул навстречу гостю, но опоздал. Тот уже сидел в кресле напротив хозяйского места и открывал свой портфель. Он небрежно протянул Удавкину холодную вялую руку и сказал:
 – Да, полковник, не бывать тебе генералом! Обидно, конечно, но что поделаешь! Нюх надо иметь!
 – Что такое? – хотел было возмутиться Удавкин, но на всякий случай, не стал. Только сказал:
 – Я к вашим услугам, господин Чесник. Что это вас к нам в такую даль привело?
 – Да уж, вы без работы не оставите! Сейчас вам, по крайней мере, грозит понижение по службе и в звании, а кое-кому, видимо, и наручники придется надеть, – говорил Чесник как бы между прочим, небрежно раскладывая на столе какие-то бумажки.
 – Я что-то не пойму вас, – как-то врастяжку, стараясь не показать смятения, которое пошло со спины и уже охватило все его внутренности, сказал Удавкин.
 – Давай, полковник, начистоту! Ты зачем арестовал Головатова и шьешь ему дело?
 У Удавкина сразу же отлегло от сердца. Арест Головатова – отнюдь не самое страшное из того, что ему можно было бы предъявить, тем более, там все в порядке, по закону.
 – А, это..., – сказал он, успокаиваясь. – Наркотики, ничего более. Статья серьезная, но дело еще на следствии. Мы, учитывая, что Головатов журналист и может по этому случаю подняться шум в прессе, назначили на него самых опытных следователей. Лично подполковник Жлобин и ас следствия майор Забубакин занимаются.
 – И есть основания?
 – Да, с поличным взяли, свидетели есть.
 Чесник снова полез в свой объемный портфель и вытащил оттуда ноутбук.
 – Садись ближе, смотреть будем, – сказал он.
 – Я, извиняюсь, конечно, – уже уверенней повел себя Удавкин, – но у меня через несколько минут совещание. Нельзя ли потом как-нибудь… Или я вам Жлобина пришлю?
 – Да, нюх у тебя, полковник, окончательно отшибло. Я могу, конечно, сейчас уйти, а ты пойдешь на совещание. Но могу и предположить, в отличие от тебя, чем все это закончится. Я даже уверен, что это будет последнее совещание в твоей карьере. А к вечеру, может быть, не на Жлобина, а на тебя придется надевать наручники. Ну, что, мне уйти?
 – Ну, раз это уж так важно и срочно… – забормотал Удавкин, вновь напугавшись. Он придвинул ближайший стул и подсел ближе к Чеснику. Тот включил ноутбук и молча откинулся в кресле, ожидая, пока тот загрузится.
 – Теперь смотри внимательно! – сказал Чесник.
 Удавкин уставился в монитор. Там разворачивалась картина настоящего боевика. Люди в масках, вооруженные автоматами, окружили автомобиль, который вот-вот должен тронуться. Из салона вытащили человека и ткнули лицом в капот машины. Истерические крики: «Лежать!», «Морду на капот!», «Не двигаться!», «Трах твою мать!». К группе подходит какой-то человек, пытается что-то сказать, но его грубо отталкивают и продолжают орать над недвижимым и поверженным пассажиром авто. Тому выворачивают руки, надевают наручники. Потом вытряхивают из карманов содержимое. Видно какой-то блокнот, мобильный телефон, солнцезащитные очки, носовой платочек – все. Арестованного тащат волоком в стоящий рядом уазик, без боковых окон и с зарешеченными задними. Вся компания «боевиков» втискивается в этот и стоящий рядом еще один такой же «броневик». Многочисленная толпа удивленных зевак бурно обсуждает произошедшее…
 – Нравится? – спросил Чесник. – Это, как ты догадываешься, арест того самого Головатова, которого, как, я думаю, ты еще в глаза не видел. А теперь объясни мне, где здесь «с поличным», где здесь твои «понятые»? Они, как мне кажется, появятся позже, из камер твоего изолятора. Разве не так?
 Удавкин едва смог выговорить:
 – Но откуда эта запись?
 – Это уже не твое дело. Она сегодня будет показана по телевидению в программе «Чрезвычайное происшествие». С соответствующими комментариями, естественно. Если хочешь – просмотришь еще раз. Ты на совещание не опаздываешь?
 У Удавкина перехватило в горле, сдавило что-то и не давало выдохнуть. В голове поплыли картины одна ужаснее другой: вот он входит в собственную квартиру, и у дверей его встречает жена. Она оглядывает его сверху вниз и особенно задерживает взор на нижней части, где, по её ожиданиям, вот-вот должны появиться знаки отличия настоящего мужчины – генеральские лампасы. А их там нет! И не будет теперь уже никогда. Эту картину сменяет следующая: он в кабинете начальника краевого управления. И тот, ухмыляясь, срывает со стоящего по стойке смирно Удавкина полковничьи погоны. Или вот он идет по Платановой аллее, уже не в форме полковника, а так, может быть, в джинсах и клетчатой рубашке, в руках у него корзинка с набором малярных инструментов для ремонта квартиры. Ему протягивает ладонь какой-то убогий нищий, каких теперь и отсюда, с парадного проезда, не выведешь, и просит подать милостыню. Удавкин отворачивается от него ввиду того, что денег у него лишних никогда не было, они все, до копейки учитывались женой и ею распределялись, и слышит вслед злое шипение:
 – Уу… ментовская рожа!
 Он тряхнул головой, как бы сбрасывая с себя наваждение.
 – Но… – неуверенно начал он, может быть, что-то можно сделать? Тут ведь ничего такого… Может быть, ошиблись омоновцы.
 Чесник ухмыльнулся:
 – Я вижу, ты готов вести диалог. Это разумно. И похвально. Такое ценят там, – он показал пальцем в потолок, где висела недорогая, но «под хрусталь», люстра с единственным работающим светильником. Яркий свет претил Удавкину, и он распорядился отключить девять лишних лампочек. Но люстру оставил, когда осваивал кабинет, она почему-то показалась ему дорогой. Для солидности, так сказать. Удавкин механически двинул взгляд за пальцем Чесника и долго рассматривал эту люстру. Но никого там не нашел, кто мог бы оценить его поступок.
 – Так вот, – продолжил Чесник. – Омоновцы в таких случаях не ошибаются, а точно выполняют чьи-то инструкции. Это дураку понятно. Кто подсказал идею провести столь бездарную операцию?
 Удавкин и не думал никого прикрывать, наоборот, обрадовался случаю перегрузить все на кого-нибудь другого. Это, тем более, было бы справедливо, потому что затея, как известно, вовсе не его.
 – Я, знаете ли, – сказал он Чеснику, – к этому делу вообще имею мало отношения. Это распоряжение поступило от главы города товарища Агеева, он передал его через своего помощника Хапишвили. Ну, как было не выполнить просьбу руководства? Вы же понимаете?
 Чесник кивнул.
 – И что же их интересовало, почему они ополчились на Головатова? – спросил он.
 – Собственно, они мне ничего конкретно не сказали. Так, говорят, покрути его, может быть, что вылезет. Откуда у него деньжата, нет ли криминала? И… все…
 – Да, правильно говорят: заставь дурака богу молиться, он лоб расшибет, – проворчал уже более дружелюбно Чесник. – И для этого надо было роту ОМОНА поднимать? Ты хоть понимаешь, что они от этого открестятся, и не моргнут? А все ляжет на тебя и твоих подручных.
 Удавкин промолчал. Он готов был проглотить пилюлю и побольше и погорше, лишь бы убедиться, что Чесник спустит его промах на тормозах. Он и не заметил, что в его кабинете стал отдавать распоряжения и делать выводы этот посторонний человек, который вошел сюда всего несколько минут назад. А он, Удавкин, который здесь безоговорочно распоряжался все время и не терпел возражений, он, самоуверенный и самовлюбленный, могущественный и грубый, вдруг обмяк и покорно подчиняется словам этого на вид такого хилого и немощного человека.
 – Давай сюда Головатова! Сейчас ты извинишься перед ним и попробуй загладь вину. Ну, а там посмотрим. Шакалов своих – одного выгони, другому – служебное несоответствие. Ты ведь и сам видишь: у них – по одной извилине, да и то от трусов, наверное. Это – как минимум, что ты можешь сделать для себя.  Кто знает, авось, и пронесет тебя на этот раз. Понял?
 Удавкин часто-часто закивал головой и помчался к двери, чтобы отдать приказание Лаптеву.
 …А в это время в кабинете Забубакина второй час продолжался так называемый допрос. Почему так называемый? Да просто потому, что Забубакин не вел протокол, он понимал, что для занесения в него ничего не будет, а сегодня надо просто устно договориться с этим журналюгой насчет цены, которую тот будет готов заплатить за свою свободу. И надо всеми методами показать ему, что здесь ему ничего хорошего не светит, а реальность такова, что жить в ближайшие годы ему придется все же за решеткой. Забубакина, правда, смущал немного тот факт, что ночная встряска для Головатова прошла неожиданно легко. Такое у него не очень укладывалось в голове и такого он не помнил. Вроде, камера была в этом смысле, что надо. Уголовнички отъявленные. Потешиться им – одно удовольствие и развлечение, а нате – все обошлось мирно, как доложил ему дежурный по сизо. Одним словом, Головатова привели к нему в кабинет неподготовленным, на что он не рассчитывал, хотя и в наручниках для устрашения. Однако того, это было заметно, не очень пугал такой антураж. Он спокойно отвечал на вопросы Забубакина и ничего не добавил к сказанному на вчерашней встрече. Жлобин уже звонил и требовал отчета. К тому же, как всегда по утрам, у Забубакина болела голова. Ну, на этот раз после тещиных пельменей. Он свирепел все больше и больше. Кулаки прямо-таки чесались и так хотелось их позудеть об эту непроницаемую морду журналюги. Каково это – сдерживать себя в такой обстановке? К исходу второго часа допроса, терпение его почти иссякло. Он знал, что с минуты на минуту ему придется предстать пред очи Жлобина, а, может быть, и самого Удавкина. И тот, и другой уже неоднократно в мягкой форме намекали ему, что запашок по утрам от него непристойный и надо бы умерить его любовь к "белой лошадке". Так что, наверняка, они почувствуют амбре из его нутра. А крыть ему нечем, нет козырей, задание не выполнено. Он встал из-за стола, стоя прикурил, держа зажигалку дрожащими руками, прошел мимо сидящего у стенки Головатова, дунул ему в лицо клубами вонючего дыма, смердящего дачной выгребной ямой и парами аммиака, выглянул в окошко, где увидел Лаптева, размашистыми шагами направляющегося к зданию следственного управления. Это за мной, подумал он. Если Лаптев, поволокут прямо к Удавкину, дело, видимо, действительно серьезное. Но я-то что? Старею что ли? Слабинку дал. А ведь не таких колол! Дали бы еще денек-другой, уж я бы наверстал. У-у… В досаде, возвращаясь от окна, он локтем изо всех сил приложился к носу Головатова. Тот от неожиданности даже не успел увернуться от удара. Брызнула ярко красная струя и залила лицо подследственного, потом расплылась по его светлой рубашке. Наручники не давали возможности остановить её.
 – Сволочь! – бормотал Забубакин.
 В это время дверь открылась, и вошел Лаптев в сопровождении дежурного сержанта. Вскользь глянув в сторону Головатова, он сказал:
 – Ага! Я вижу работа в самом разгаре. Быстро – подъем и к Удавкину!
 Забубакин шустро выскочил из-за стола и приказал сержанту:
 – Этого – в камеру. Вернусь – продолжим.
 Лаптев перебил его:
 – В какую камеру? Этого – с собой! И поживее! Он ждать не любит!
 Забубакин не смутился плачевным видом своего подопечного. Это даже хорошо, пусть посмотрят, что он тут не даром сидит, свой хлеб отрабатывает сполна.
 В кабинете Удавкина первые несколько минут напоминали хорошо известную сцену из финальной части гоголевского «Ревизора». Все молча, с открытыми ртами, ошеломленно смотрели на вошедших. Потом Удавкин схватился за сердце и повалился в свое кресло. Жлобин, стоя, лихорадочно обтирал мокрый лоб не очень чистым носовым платком. Чесник, развернув кресло в сторону вошедших, мрачно изучал физиономию Забубакина. Он первый нашел слова.
 – Что это? Я попал в гестапо? – сказал он.
 – Что это? – едва слышно, глядя на Жлобина, повторил Удавкин. Жлобин, вслед за ним, адресовал тот же вопрос Забубакину:
 – Что это?
 – Подследственный, – товарищ полковник, бодро отрапортовал Забубакин. – Буянит, дебоширит и никак не хочет сознаваться!
 Чесник встал с кресла и подошел к Головатову. Он достал из кармана чистый платок и сказал:
 – Позвольте помочь. Я ваш адвокат. – После этого вытер лицо Палыча, залитое кровью, которая все никак не переставала струйкой стекать на губы и подбородок, капала на рубашку и без того всю залитую кровью, и уже образовала изрядную лужицу на полу кабинета. Потом за руку подвел Палыча к креслу, на котором сидел до этого, и усадил его там.
 – Да снимите же кто-нибудь эту мерзость! – зло крикнул он Удавкину, показывая на наручники. Лаптев, не дожидаясь приказания, выскочил из кабинета за сержантом, у которого были ключи от наручников.
 – Итак, что мы имеем, господа полицейские? – сказал Чесник, оставшийся стоять в центре кабинета. – Налицо, в прямом и переносном смысле, бандитская расправа над невинным ни в чем гражданином. Вы думаете, что это вам сойдет с рук? Ошибаетесь, господа! Наше общество уже научилось ставить на место зарвавшихся негодяев! Вам, я вижу, и самим не терпится поближе, не из своих кабинетов, познакомиться с тем, что такое нары. И, мне кажется, у вас есть все шансы сделать это в ближайшее время. Вы, господин Удавкин, кажется, что-то хотите добавить к моим словам?
 – Я… я… – вяло и испуганно начал Удавкин, с трудом поднимаясь со своего места, – я хотел бы принести извинения господину Головатову. Это маленькое недоразумение…
 – Ничего себе недоразумение! – воскликнул Чесник. – Ничего себе – маленькое! Господин Головатов, идемте из этого серпентария. Здесь порядочным людям делать нечего! Я сейчас позвоню репортерам, и мы еще должны сообщить им о том, что здесь творится. – С этими словами он взял Палыча под руку и помог ему подняться из низкого кресла. Они направились к дверям, и никто им не препятствовал.
 – А как же я?.. Как же, мы ведь договорились? – причитал Удавкин. Чесник на секунду задержался и вытащил из кармана визитницу.
 – Здесь мой телефон, – сказал он, подавая Удавкину визитную карточку. – До конца рабочего дня я жду сообщения о принятых мерах. Если не дождусь или они меня не устроят, то садитесь к телевизору и смотрите вечерние новости. Прощайте!
 ***
 Мало кто знал об этом происшествии, но, кому надо, тот знал. Волин, прилетевший из Москвы вместе с Чесником, сказал Палычу, что о нем доложено Бэллу. Тот возмущен до глубины души и очень озабочен. Он начал консультации о том, чтобы организовать утечку информации и посмотреть на то, как будет реагировать на нее российская сторона. Да и вообще, он считает, все складывается в пользу того, чтобы секретов не делать из того, что уже свершилось. Американцы с подачи президента прониклись доверием к Головатову, и могут согласиться с такой позицией. И она их вполне устроит. И они заинтересованы, чтобы Головатов был в безопасности, с какой бы стороны угроза для него ни исходила. Более того, готовы приложить свои усилия для обеспечения этого. Если опасность идет со стороны российских спецслужб и по воле властей, то надо им приоткрыть завесу и показать эту заинтересованность. Со своей стороны, Волин выяснил, что происшествие с Палычем никак не связано с действиями московских спецслужб, они по-прежнему были не в курсе. Ветер дул странным образом от совершенно, как считал Волин, сторонних людей. Как выяснили его агенты, в том числе и Глеб Борисов с Гарри Лейком, это были мэр города Василий Агеев и его правая рука, бывший работодатель Палыча Зураб Хапишвили. У него в голове это абсолютно не укладывалось: ну, какой у них интерес в Головатом, ведь они ни сном, ни духом не ведали об истинном положении дел. Ну, разве только им стало известно о том, что тот собирается открыть собственную газету. Так ведь это стало всем известно совсем недавно, а они плетут вокруг него свои сети довольно давно. Их передергивает от одного только упоминания этого имени. И тот, и другой озабочены его персоной, похоже, больше, чем собственными делами. Что за чертовщина? Делать им больше нечего? Об этом он и сказал Палычу. Тот пожал плечами и поморщился при упоминании этих двух персон.
 – Ничего я тут удивительного или непонятного не вижу. В них бурлит обыкновенная барская спесь.
 – Что это значит? – спросил Волин. – Ты-то причем?
 – Как причем? Я был их слугой, можно сказать, и вдруг начал намекать им своим отношением, что они ничтожества. Ну, это, грубо говоря. На самом деле, их задело уже то, что я думаю немного не так, как, они считают, я должен думать. И главное, конечно, то, что я это публично несколько раз выразил. Им этого достаточно, чтобы человек стал для них, ну, почти кровным врагом. Вот если бы кто-то, стоящий над ними, это сделал, они и не поморщились бы, проглотили. И еще нашли бы, за что благодарить. Ты, наверное, не знаешь, что каждый из вышестоящего начальства на фамилии нашего мэра после первой буквы делает глубокое придыхание. Это он делает обязательно, чтобы показать, кто есть кто. Агеев для них букашка, и его можно унижать. В свою очередь и сам Агеев ведет себя точно так же по отношению к подчиненным и зависимым от него. Ну, и так далее. Так у них принято, и они с этим согласны. Другое дело, когда букашка начинает хвост поднимать. Вот тут в них и начинает бурлить барская спесь.
– Как бы то ни было, эта спесь мне не очень нравится. Потому что она у них, я вижу, перехлестывает через край. Мы поэтому тут тоже кое-какие меры принимаем. В ответ, так сказать. Уже есть интересные факты о том, кто такой на самом деле этот Хапишвили. На мэра собрали информацию. Если сказать коротко, – обычный барышник. Торгует данной ему властью. Фактов предостаточно. Но это – в порядке вещей в наше время, никого не удивишь. Правда, в случае чего, можно и это предъявить.
– А что, Хапишвили – барышник не обычный? Я думаю, тоже самый обычный.
– Нет, у него есть одна особенность, он работает на хозяина, который обосновался в Грузии, он, так сказать, агент зарубежного государства. Все его заработки идут туда, через зарегистрированные фирмы-однодневки на Кипре. Ему остается не так много. Зато перед ним – зеленая улица в коррумпированной администрации и карт-бланш со стороны мафиозных грузинских структур. Задача – как можно больше втереться в вертикаль власти и лоббировать там интересы именно мафиозных структур, коренящихся в Тбилиси. На подкуп и на нужные мероприятия ему средства согласовывают и не жалеют. Но, как говорится, почти под расчет. Это – в общих чертах. А конкретно: название фирм, через которые он работает, адреса, счета – все это скоро будет у нас в руках. Ребята из Интерпола уже этим занимаются. Бэлл позаботился.
– Да, интересно девочки пляшут, – сказал Палыч. – Кто бы мог подумать? – Он непроизвольно посмотрел на свою ладонь, как будто там действительно мог остаться след от памятного пожатия руки бывшего босса, того самого, на площади во время праздника. Он потер ладонью о брючину и еще раз сомнительно посмотрел на нее…
А у Агеева и Хапишвили новость о том, что Головатов отпущен на свободу, и при том остался при своих интересах, а они – ни с чем, привела к взрыву той самой спеси, о которой Палыч говорил Волину. Да и новость эту они узнали не из первых рук от Удавкина, а через Гоги Беридзе. Что вызвало в них еще большую злость и недоумение. Гоги же случайно увидел Палыча, входящего в редакцию, когда пришел подкараулить здесь Важо. Телефон того не отвечал, и он решил, что Важо сменил симку. А ему так надо было узнать, что творится за этой стеклянной дверью, какие ветры там дуют и, что они несут лично для него. Да и для Зураба Надировича требовалась информация, он просил держать его в курсе. Теперь в этом у Гоги была прямая личная заинтересованность. Он не знал даже, сохранит ли ему Хапишвили зарплату или нет. Похоже, что нет. Зураб Надирович денег на ветер не швырял, а газета уже дважды не вышла, да и вряд ли выйдет. На работу никто не рвался… Таким образом, новость сразу же стала известна Зурабу Надировичу, и через минуту – Василию Пахомовичу. Состоялся телефонный разговор мэра с Удавкиным, из которого Василий Пахомович мало чего понял, кроме того, что "оснований нет". Состояние у обоих было такое, что хотелось рвать и метать. В этот момент Зурабу Надировичу пришла в голову светлая мысль, из тех, которые его иногда посещали в черные минуты. Он сказал Агееву, что неплохо бы было прихлопнуть новую газету, еще до того, как она выйдет в свет и успеет навредить им обоим. Тут у него неплохо сработала интуиция квалифицированного жулика, печенкой чувствующего, где можно еще и куш сорвать. Редакционный офис-то заселился на аренду к Енгибаряну, в то самое здание, на которое прицелился он сам. И с отмашкой на рейдерский захват которого все медлил Василий Пахомович, хотя все положенные в таком случае отступные получил уже давно и сполна.
– А как это сделать? – спросил Василий Пахомович. – Мои проверили в Роспечати, все правильно, формально не к чему зацепиться. – И тогда Зураб Надирович рассказал ему про умный тактический ход с Енгибаряном. Агеев тут же ухватился за эту мысль и еще упрекнул подручного:
– Чего же ты раньше молчал, дурило? – После этого он вызвал помощника и велел назначить на вечер совещание, на которое приказал вызвать главного архитектора, землеустроителя, руководителей налоговой инспекции, Энергосбыта, Водоканала и так далее. Надо было брать козу за рога. Он так подумал. Он не мог подумать: «Брать быка за рога!», потому что не было тут быков, кроме него самого. М-да… Надо! А то в городе как-то неуютно стало жить… А насчет Удавкина… м-да… тоже надо подумать.
Через несколько дней после этого Палычу позвонил Николай Дивисенко:
– Слушай, какая-то херня происходит. День и ночь шныряют по зданию пожарные, налоговики, даже водопроводчики. Составляют какие-то акты, во все суют нос, а сегодня хозяин приходил – Енгибарян. Говорит, дела идут плохо, кто-то там на него наезжает, и, по-видимому, придется расторгать договор аренды. Тебе надо с ним встретиться, чего он мутит? Я не знаю тонкостей, но ты же говорил, что договор на несколько лет вперед…
– Хорошо, – сказал Палыч, – договаривайся о встрече.
У Енгибаряна, когда они встретились, действительно, было осунувшееся озабоченное лицо. Может быть, даже расстроенное. Поэтому Палыч сразу же отмел подозрение о кознях с его стороны с целью повысить арендную плату или что-то еще в этом роде.
– Я глубоко сожалею, – сказал он, – но, по-видимому, придется продавать офис. Не дают жизни.
– Пожалуйста, подробнее, – попросил Палыч, – я не в курсе ваших дел. Если есть претензии ко мне – я готов разобраться. Кто не дает жизни?
– Не к вам. Перед вами неудобно. Было бы все по-человечески, с вами работать можно пожизненно. Скажу откровенно, грузинская мафия положила глаз на это здание. Им оно зачем-то понадобилось. Притом, срочно. Они мне ставят такие условия, что я вылетаю в трубу. Если не соглашусь на них, то будет еще хуже. Могут упечь в тюрьму или…
– Что или?
– Да "что или"? Неясно что ли? "Муха" в гараж залетит, машина на бомбу наедет или просто кирпич на голову упадет. Посмотрите сводки УВД, как это бывает.
– А ваша, простите, мафия?
– Наша? – Енгибарян пристально посмотрел в лицо Палыча, как будто, прикидывая, насколько откровенным можно с ним быть. Потом, видимо, решил, что раз Палыч местный, а не пришлый, как любой чиновник из городской администрации, то и без него о некоторых делах имеет представление. А значит, чего туманить?
– Наши им уступают, наши больше по мелочи. Разбирайся сам, так решили. А вообще советуют уступить, попытавшись хоть что-то сохранить.
– И кто же так грубо давит на законопослушного предпринимателя? Имена есть? – спросил Палыч.
– Эх, чего там уж скрывать, – вздохнул обреченно Енгибарян, – все и так знают, весь город знает. Хапишвили – правая рука мэра. Ему приглянулся мой теремок.
– И что он предлагает за него? – спросил Палыч.
– 300 тысяч баксов. Одна квартира в центре.
– Не густо за такой комплекс, – хмыкнул Палыч. – А сколько бы устроило Енгибаряна? С учетом, так сказать, упущенной выгоды?
– Ну, хотя бы на порядок больше. И черт с ним, я бы плюнул на все и согласился. Уехал бы отсюда, куда подальше. Где нет беспредела и где чиновники не так заборзели.
– Сомневаюсь, что есть такое место, – мрачно сказал Палыч. – Но, наверное, стоит попытаться так сделать. А на этой цифре давай остановимся – три миллиона баксов. Я правильно понял?
Енгибарян в недоумении посмотрел на него, не шутит ли. Но Палыч и виду не подал, что это может быть шутка. Он протянул Енгибаряну визитку и сказал:
– Завтра с утра приходи в мой офис на Пушкинском бульваре. На визитке адрес. Там будет в это время Волин Геннадий Дмитриевич. С ним этот вопрос решите как можно быстрее, чтобы не дать Хапишвили придумать что-нибудь еще.
***
Время… Странная штука. То оно вязкое и тягучее, будто стекающий со свечи воск, когда в Сочи отключают свет. Считаешь, считаешь: один, два, три… Сначала баранов в казахской степи, потом в местной администрации, переходишь на индийских слонов и возвращаешься опять к своим баранам, перебираешь их достоинства и дурь, а глядь на часы – считанные минуты прошли. И свет включат неизвестно когда…
А то оно летит, как ласточка, – глазом не моргнешь, и вот уже пересек целое поле, уже скрылось вдали и навеки исчезло гнездо, откуда вылетел, и стремительно приближается горизонт, до которого, думал, никогда не добраться. Вот так летели последние дни и недели у Палыча. И даже тогда, когда в Сочи гас свет. Просто полетело, помчалось куда-то время, без оглядки, стремительно и неуловимо… И вот какую особенность отметил для себя Палыч – чем быстрее его бег, тем больше заметных вех остается за ним. Действительно, столько дел было уже наворочено, столько готовилось, что за листками календаря и вправду трудно было уследить, они слетали со счета, как желтые листья во время порыва осеннего ветра. Но нет, не уносились в небытье и не таяли в дымке времени. Они воплощались в конкретные осязаемые дела. Вышел из печати первый номер "Житухи-С". С его распространением не было проблем, во-первых, потому, что такой газеты в Сочи пока не было – объемной, цветной, насыщенной фактами городской жизни, аналитикой, бытовухой, спортом – всем тем, что интересует хотя бы нескольких человек, во-вторых, – прошел слух, а это был не слух вовсе, а рекламная задумка, о том, будто бы читатели, нашедшие в текстах и иллюстрациях номера десять зашифрованных принципов газеты, получат ценные призы. Бомбой номера стала гвоздевая статья, объясняющая суть сочинского феномена «темных ночей» – «Прирученные электроны». В ней высмеивалась и подвергалась резкой критике политика городского главы – Василия Пахомовича Агеева, перекинувшего все ресурсы электросетей на елочное украшение Курортного проспекта, а также прилегающих к зданию городской администрации площадей и улиц, да еще трассы на государственную дачу "Бочаров ручей". Была там и карикатура на мэра, где он изображался в виде пузатой кубышки с раздутыми розовыми щеками и со струйками стекающего меда с отвисших губ. Такого раньше не было, да и быть не могло, ведь все газеты были у мэра под пятой, руководились из его пресс-центра и писали только о «выдающихся» делах и действиях городского головы. В общем, публика поперла оформлять подписку на следующие номера, чтобы не прозевать что-то любопытное и полезное для себя, тем более, подписка была объявлена по смехотворно низкой цене – 10 рублей на весь год. Халява, что называется! А народу это слово пока все еще любо и дорого. Как он ни обжигался на этой самой халяве, отказаться от нее не в силах. Ну, это, конечно, не сразу делается. "Житуха-С" как раз и займется объяснением истинных ценностей, добываемых упорным трудом. Да, думал Палыч, тут поле еще не пахано…
Но кое-где оно уже и стало запахиваться, это точно. Тигу очень быстро удалось провести переговоры с правительством России на предмет открытия полноценного филиала корпорации "Globalsoft" в Сочи. Ему отвели земельный участок и оформили все на правительственном уровне. Жители Сочи, и особенно, те, кто ближе к стадиону, а, тем более, к селу Раздольному, давно заметили, что в этом направлении сильно оживилось движение грузового транспорта. Там очень быстро стало все меняться, появились стены корпусов будущего предприятия, дороги спрямили, расширили, мусорки, образованные годами бесхозяйственности и наплевательского отношения к природе, ликвидированы, и на их месте появились ровные ухоженные газоны. В общем, здесь разворачивалась, как сказали бы в советские времена, ударная стройка. Палыч все время поторапливал Волина с тем, чтобы как можно быстрее открыть курсы по подготовке будущих сборщиков современных iPhone. В дальнейшем эти курсы должны будут перерасти в научно-учебный центр, который станет готовить специалистов, способных не только собирать гаджеты из готовых деталей и блоков, но и разрабатывать технологии, сами приборы. В общем, работать от нуля до внедрения и прилавка. Он все время, когда вел телефонный разговор с Тигом, интересовался, кого он готовит для этой работы, есть ли кадры, готовые вести преподавание на русском языке, когда приедут, нельзя ли ускорить? Не забывал и о Полякове, спрашивал, чем тот занят и как у него идет погружение в новую сферу. Тиг высоко оценил успехи Полякова. Тот не вылазит из лабораторий и цехов предприятий корпорации, готов ночевать там, чтобы «всосать» все увиденное. Это словечко, сказанное однажды Палычем, так понравилось Тигу, что он стал применять его по малейшему поводу. Причем, даже когда говорил на родном языке, по-английски. Говорил он его, конечно, по-русски. Но очень скоро его окружение уловило смысл этого сочного русского слова, и тоже пустило его в оборот. Практически полностью перебрался в Сочи Волин. Он и решал все вопросы с городской администрацией, которая ассоциировала со стройкой именно его, никак не предполагая, что за ней может стоять и Семен Павлович Головатов. С них было достаточно и той головной боли, происходящей от его существования, которая теперь исходила от появившейся в городе новой газеты со смешным названием "Житуха-С". Чем популярнее она становилась, тем сильнее болела голова и у самого головы – Василия Пахомовича Агеева. Попытки перекрыть дыхание самому существованию этого издания, отняв помещение у Енгибаряна, неожиданно позорно провалились. Городские службы, направленные туда для «наведения порядка», представили акты, выписанные не на Енгибаряна, а на представителя всемирно известной корпорации "Globalsoft" господина Волина, перекупившего право собственности на бизнес-центр. Вслед за этими актами пошли повестки в суд по претензиям этой самой корпорации. А это Агееву надо было? Нет, конечно! И операцию, к настоящему горю Хапишвили, срочно свернули. У Хапишвили естественно, плакали денежки, переданные за услугу мэру. И кипела злоба, постоянно выплескиваясь на окружающих. Ну, а в отношении Головатова, тут уж и слов нет, так хотелось ему сделать какую-то пакость. однако он уже и понимал, что надо быть осторожнее. В руках у того каким-то странным образом оказалось такое мощное оружие, как эта проклятая "Житуха-С". И эта «крыша» со стороны иностранной корпорации, ну, никак не въезжала в его понятия. Это была его непреходящая острая головная боль, от которой, как ему казалось, не было никакой таблетки. Могло помочь, казалось ему, только хирургическое вмешательство – удаление. И все чаще эта мысль сверлила его расстроенные вконец мозги. Они просто плавились у него под черепной коробкой. Но решение об этом он принять не мог самостоятельно, было страшно, так страшно, как еще не было никогда раньше. Здесь явно чувствовалась опасность, исходящая неизвестно откуда. И лишь это тормозило его от решительного шага.
***
Сколько человеку нужно телефонов? Вопрос, вроде бы, риторический. Чтобы поговорить с нужным тебе гражданином или гражданкой, достаточно одного телефона. Ну, так же? Не будешь ведь соединяться сразу по двум, а то и трем аппаратам с одним и тем же собеседником. А, значит, можно обойтись и одной трубкой. А зачем тогда в карманах у некоторых граждан по нескольку мобильников, в каждом из которых по две, а теперь уже есть и по три, симки? Э… тут что-то есть. Ну, понятное дело, это если они у Дон Жуана в кармане. В его делах легко запутаться и напороться на неприятность от сладких дам. Это возможно. И тогда – синий телефон – для Маши, красный – для Даши, зеленый – для Нюры. Так проще как-то. А вот Василию Пахомовичу-то зачем? Аж шесть телефонов! Он не слыл в числе любителей и обожателей легкокрылых дамочек, скорее наоборот. А шесть телефонов держал! Правда, не в кармане. Для ношения этой техники у него был назначен специальный человек. Это, как легко догадаться, был Рамиз, который неотступной тенью следовал за Василием Пахомовичем всюду, куда того ни заносило. И когда шефу надо было кому-нибудь позвонить, он манил указательным пальцем своего верного телефононосца и говорил ему имя нужного абонента. Остальное – уже забота Рамиза. Он устанавливал связь и подавал Василию Пахомовичу готовую к разговору трубку. Потом получал её назад и водворял в нужный карман. В левом брючном кармане хранился самый часто звонящий, прямо-таки назойливый, телефон марки…  Впрочем, марки все были стоящие. Как правило, это были подаренные аппараты, а плохих Василию Пахомовичу никто не дарил. Так вот, это был телефон, по которому звонил всего один абонент, вернее даже – одна, жена Василия Пахомовича. В правом, тоже брючном, аппарат, по которому с шефом соединялись его заместители, дальше, уже в костюме, – телефоны для разных личных знакомых, один – для так называемых простых граждан, который Рамиз всегда сразу же переключал на горячую линию специально созданного для этого отдела по связям с народом. Конечно же, был телефон для деловых отношений. Даже два таких телефона: для отношений официальных и, так сказать, не совсем официальных, но тоже деловых. Всем им был предназначен свой кармашек. Но один телефон был на особом счету, и ему было предназначено самое удобное место в карманных хранилищах уже самого Василия Пахомовича – на груди слева, у сердца. Цвет этого телефона можно было бы назвать красным перламутром, поскольку он переливался в зависимости от времени суток из темно-красного граната в ярко-красный рубин, а потом из оранжевого топаза в малиновый рубеллит и еще куда-то. Он завораживал и гипнотизировал Василия Пахомовича. Дорогая штучка, по спецзаказу. Василий Пахомович специально посылал куда-то на базу, кажется, в Москву, а, может быть, в Питер, гонца, чтобы подобрал аппарат, достойный предназначению. Звучал он громко, как самый басовитый колокол на куполе центральной сочинской церкви – соборе Михаила Архангела. Да и мелодию выдавал соответствующую – бой кремлевских курантов. Бум… Бум… Бум… Этот телефон Василий Пахомович не доверял Рамизу и носил его лично, потому что он не только издавал звуки главных столичных часов, но иногда и приносил голоса оттуда, где эти самые часы и находятся. Это была кремлевская мобила. То же самое, что привычная для Василия Пахомовича «вертушка» еще из комсомольских времен. Тогда, правда, она работала на обслуживание городского партийного и советского начальства. Но и в кабинете Васи Агеева, когда он стал главным городским комсомольцем, поставили такую штуковину. Она часто тревожила и создавала много работы, потому что звонило по ней только высокое начальство, которое давало распоряжения и назначало сроки. Но и предмет гордости был немалый от того, что у него на рабочем столе есть такая важная вещица, которая высоко поднимала его жизненный статус. И он к ней относился не как к аппарату, принадлежность которого довольно утилитарна, а как к живому существу, которое вполне реально раздавало зуботычины и подзатыльники, но иногда и сладкие для восприимчивого сердца молодого патриота похвалы и обещания наград. Вот почему у Василия Пахомовича выработалась привычка слушать эту трубку только стоя. И если даже у него шло совещание с молодым активом, а в это время она звучала, он соскакивал с места, давал всем знак молчать и дышать в тряпочку, а сам вытягивался в струнку и говорил в мембрану:
– Да, слушаюсь… Да, есть… Да, будет сделано!
Эта привычка, впрочем, сохранилась на всю жизнь, ну в том смысле, пока он владел такой трубкой. А он ею владел, да еще какой, разве сравнить с той, районного масштаба! И голос его звучал как-то виновато, с придыханием, и на глаза накатывалась слезинка, ну, может быть, не слезинка, по крайней мере, они увлажнялись у него сразу же, как только он касался этого красного перламутра. Он четко и полностью говорил, еще не зная кому: «Глава администрации Сочи Василий Агеев слушает!». Что касается тембра его голоса для других трубок, то он менялся в зависимости от того, какую подавал ему Рамиз. Например, с женой он говорил бодрым бархатным голосом и ласковыми словами.
– Да, любимая! Да, буду. Да, все помню и все сделаю!
В другую трубку он небрежно хмыкал, получалось то ли «да?», то ли «э…». И только слушал. Отключал, когда хотел, не прощаясь с тем, кто звонил. Когда подавал Рамиз деловую трубку, он небрежно называл себя: «Агеев» и спрашивал: «Ты чего хотел?». Ну, а большинство переговоров вел сам Рамиз, он же и решал вопросы, лишь о малой части, наиболее важных, докладывая своему шефу.
И вот Василий Пахомович сидел, извините, пожалуйста, не на стуле, на стульчаке… Бывает и у таких важных людей, видите ли. Хотя как-то на фоне их монументальности не вяжется, но… сидел. И тут… раздался звук колокола, того самого, что вещал о необходимости взять перламутровую трубку. И хорошо, что Василий Пахомович находился именно здесь. От неожиданности мало ли чего могло случиться. Он, конечно, сразу же соскочил с причинного прибора и вытянулся в струнку. Штаны поползли вниз и ему пришлось подхватить их одной рукой, что нарушило положенную в таких случаях стойку, но он быстро натянул их на место и вновь стал, как солдат у полкового знамени. На третьем ударе колокола он уже нажал кнопку «Вход» и четким голосом отрапортовал: «Глава администрации Сочи Василий Агеев слушает!». Женский голос с той стороны, никак не прореагировавший на его слова, директивно проинформировал:
– Сейчас с вами будет говорить Григорий Вахтангович.
Василий Пахомович вытянулся еще больше, как будто Григорий Вахтангович будет говорить с ним не по телефону, а войдет в это тесное помещение и наклонится к его уху. Григорий Вахтангович еще никогда лично не звонил ему и не разговаривал с ним. Да и понятно: кто он, Василий Пахомович, и кто Григорий Вахтангович Хорьков! О чем говорить главе администрации президента с главой провинциального города? Он передавал распоряжения, если это было необходимо, через своих сотрудников. И они даже не всегда ссылались на Григория Вахтанговича, считая, что для решения любых вопросов достаточно и их собственного авторитета сотрудников аппарата. На этот раз сам Григорий Вахтангович будет говорить с ним! Понятно волнение, которое охватило в эту минуту Василия Пахомовича и которое не позволило ему заняться окончанием своего туалета или, хотя бы, тем, чтобы подтянуть ремень и застегнуть пуговицы на своей нижней одежке. Он так и стоял вытянувшись, одной рукой поддерживая штаны. На душе было трепетно, тревожно и сладко. Через минуту в трубке раздался голос Григория Вахтанговича:
– Вася? Это ты?
– Так точно! – по-военному отчеканил Василий Пахомович. – Глава администрации Сочи Василий Агеев у телефона!
– Слушай, Вася! Не трепись! Лучше возьми ручку и записывай! – сказала трубка.
– Да я, Григорий Вахтангович, того… не в кабинете. Я все запомню!
– Ну, смотри, дело-то важное… Так вот, завтра я буду у тебя, так часиков в двенадцать. Ты мне подготовь встречу с одним человеком, ты, наверное, его знаешь. Головатов Семен Павлович. Я должен с ним встретиться и побеседовать. Это задание, сам знаешь чье! Вечером я должен буду доложить… Ты меня понял?
Василий Пахомович ожидал всякого, но никак не этого. Он раскрыл было рот, чтобы попытаться выяснить, не ошибся ли он в фамилии, но там его не стали слушать. Григорий Вахтангович только сказал:
– Действуй! – и положил трубку. Василий Пахомович еще несколько минут стоял с телефоном у уха и полуспущенными штанами, переваривая случившееся…
– Я так и думал, – бормотал он, – я так и думал. Это не должно было добром кончиться. У меня – чутье… Рамиз! – крикнул он.
Рамиз уже был тут как тут.
– Быстро машину и – в контору! К моему приезду там должен быть Хапишвили.
– Будет сделано, – сказал Рамиз, – а машина – у дверей.
Василий Пахомович поспешно подтянул штаны, и не стал даже бриться и пить утренний кофе. Надо было поторапливаться!
***
Палыч с удивлением обнаружил на мониторе мобильника вызов от абонента «Гоги». Он за множеством событий, накатывающихся одно за другим, просто не уделил внимания такой мелочи, как необходимость вычистить из памяти телефона ненужные номера. Уж «Гоги» он, наверное, стер бы точно. За ненадобностью…
Звонит, размышлял он, значит, – совсем у него худо идут дела. А, может быть, пакость очередную замыслил, на это у него хватит смекалки. А вообще – странно… нормальному человеку совестно, наверное, было бы, постеснялся бы после всего хорошего набирать номер телефона человека, которому желал и делал только худое… Да, но это был бы не Гоги! Ладно, решил он и нажал зеленую кнопку.
– Слушаю!
– Здравствуйте! Здравствуйте, Семен Павлович! Это
Гоги Беридзе…
– Здравствуй, дорогой! – не скрывая иронии в голосе, ответил Палыч. – Очень, очень рад тебя слышать. Чем обязан столь счастливому случаю?
– Дело важное, Семен Павлович! Мне Зураб Надирович поручил!
– О… Это, конечно, должно быть очень важное дело! Зураб Надирович чепухой не занимается! – продолжил иронизировать Палыч. Но Гоги и не заметил иронии, потому что для него, действительно, все, что ни делал и ни говорил Зураб Надирович, было свято и важно. Он сказал:
– Да, Зураб Надирович поручил мне связаться с вами…
– Весьма польщен! И что же он от меня хочет?
Гоги, видимо, ободрился тоном Палыча, который он ошибочно принял за доброжелательность, и уже уверенней сообщил:
– Зураб Надирович велел передать вам, что вам надо сейчас пойти в администрацию к главе города, он ждет вас. Вот! Мне он велел найти вас и передать это. Вам надо сейчас идти туда. Так он сказал.
– Ух ты! – воскликнул Палыч. – Вот это, действительно, приятная неожиданность! Сам Зураб Надирович сказал?
– Да, да, Семен Павлович! И надо быстро, вас там уже ждут.
– К самому главе города?
– Да, так он сказал.
– Да, польщен, польщен! А ты, Гоги, как теперь – секретарем у Зураба Надировича?
Гоги замялся, не зная, что ответить на такой неприятный вопрос. Он и сам не знал, кем он сейчас работает, да и работает ли вообще. Потом промямлил:
– Почему секретарем? Мы газету не закрыли, через некоторое время я буду снова выпускать ее, просто перерыв сделали, чтобы обновить. – Он никак не ожидал, что Палыч так равнодушно отреагирует на приглашение от Зураба Надировича, да еще куда! Для встречи с самим Василием Пахомовичем. Сам он уже бежал бы, ноги в руки, спотыкаясь и задыхаясь, чтобы только не заставить долго ждать уважаемых людей. Это так лестно и почетно, когда в тебе нуждаются такие люди! Он растеряно сказал:
– Мне что сказать Зурабу Надировичу? Вы уже выходите?
Палыч рассмеялся в трубку:
– Только шнурки завяжу! Ты вот что, Гоги, передай своим сатрапам, что я с секретарями их вопросы не решаю. Надо что-то Зурабу Надировичу – пусть обращается лично. Так же – и его друг, как его? Василий Пахомович. А если они хотят просто поболтать, то пусть себе найдут других собеседников. – И он отключил телефон.
Черт побери! Опять что-то затевают мои друзья, подумал Палыч. Похоже, что хотят пригласить на переговоры… Через несколько минут он забыл об этом звонке, увлекшись вместе с Волиным составлением программы подготовки сотрудников для первого в России производственного филиала корпорации по производству электронных мобильных устройств. Так они решили: начать с этого, запустить первый цех, а уже потом параллельно готовить сборку компьютеров, принтеров и самой разнообразной бытовой электронной техники, включая электронные книги, телевизоры, игрушки и прочее. Задачу Палыч ставил так: набрать на первый поток подготовки исключительно сочинскую молодежь. Пусть эти первые парнишки и девчонки продемонстрируют всем, что не только барышничать и прислуживать может местная молодежь. А дальше – покажет время. Решили со следующего месяца начать набор на трехмесячные курсы. Палыч распорядился учредить для обучающихся стипендию в двадцать тысяч рублей, которая на столько же могла бы увеличиться, в зависимости от успеваемости.
– Через три месяца у нас будет кадровый костяк, из которого чуть позже сформируем своих местных специалистов не хуже, чем на родном американском производстве. И зарабатывать они будут не меньше, чем те. Я уверен, что дело пойдет. Главное, к моменту завершения строительства первых цехов у нас будет кому в них работать! – Они разработали насыщенную программу обучения и составили список нужных специалистов для преподавания.
– Слушай, – говорил Волин, – у нас уровень вуза получается. Это за три месяца-то! – Они спорили, стоит ли включать в подготовку изучение английского языка, основ экономики, этики даже… В конце концов, решили попробовать все, а там, с опытом, станет ясно, как сделать лучше.
– А как с Поляковым? – поинтересовался Палыч у Волина. – Скоро ли ты его выпишешь в Сочи? Ведь, я думаю, у тебя дел невпроворот теперь и на других участках, все-таки первый вице-президент компании.
– Думаю, что пора его вывозить, Тиг очень хорошо отзывается о нем. Он уже достаточно посмотрел там. Да и мне, действительно, нужен здесь помощник не с пустой головой.
– В общем, это твоя забота! Хочешь – еще постажируй его, а хочешь – запускай в производство, – Палыч рассмеялся. – Но под твою ответственность. От этого зависит, как скоро ты из Сочи смоешься.
– Мне, собственно, здесь уже нравиться начинает. Ты посмотри, как мы тут замутили. Город будто проснулся после спячки. А этот твой проект с автобусами, которые будут возить сотрудников филиала бесплатно, а остальных горожан – за довольно скромные деньги, он взбаламутил весь народ, об этом только и говорят. Ведь проблему общественного транспорта здесь ни один мэр не смог решить. Вернее, они как-то её так решали, чтобы к собственному телу поближе. А людям внушили, что иначе и не бывает.
– Да я тут ничего не придумал, – сказал Палыч. – Это из той же оперы под названием «Воровать надо меньше». Я всегда был уверен, в отличие от них, в том, что общественный транспорт – доходное дело. Как его только повернуть. Вот увидишь, наш проект принесет нам прибыль, а не убытки, которые, может быть, на первых порах и неизбежны. Людям будет комфортно и выгодно, они будут довольны. Они все будут работать у нас. А если у нас будут работать люди, довольные своей жизнью и своей работой, то, я думаю, и работать они будут, как следует. А то, видите ли, устраивают кампании за культуру поведения, ведут борьбу за гостеприимство, улыбки … И не могут понять, что никаких улыбок и счастья на лицах никогда не будет, если человек внутренне не готов к этому, если его разъедают бытовые проблемы, неустроенность и физическая, и внутренняя, если ему плохо в этом городе и думает он только о сегодняшнем дне. Он – не готов к улыбкам и гостеприимству. Вот почему я считаю, что это выгодное вложение… Оно вернется хорошей отдачей, вот увидишь. Нормальные столовые, детские сады – это тоже наша забота. Надо, наконец, решить вопрос с жильем для людей. Черт побери! Какой век на дворе, а многие все мечтают о крыше над головой. Но надо делать это сразу, и хорошо, что мы заложили несколько жилых домов одновременно со стенами цехов! Сколько можно обещать людям, говорить правильные слова и ничего не делать, палец о палец не стукнуть, чтобы эти слова обозначить делами. Мы так не будем делать, это не наш путь. И, попомни мои слова о том, что все вернется хорошей отдачей очень скоро!
…А в это время Зураб Надирович, весь красный от напряжения, сидел в кабинете своего офиса на ул. Советской, и лихорадочно думал, что же делать. Перед ним сидел Гоги и молчал. Он уже все пересказал боссу и теперь не имел права вмешиваться в процесс принятия тем решения. Да он и не рискнул бы раскрыть рот, когда босс в таком состоянии. Он знал, что это может кончиться для него плохо: виновным окажется именно он.
– В конце концов, мы ведь передали ему пожелание Василия Пахомовича, – сказал вслух Зураб Надирович, – значит, мы выполнили поручение. А как там будет дальше, не от нас ведь зависит. Так я говорю, Гоги?
– Совершенно верно! Совершенно верно, уважаемый Зураб Надирович! – залепетал Гоги. – Причем здесь мы, если он такой непредсказуемый?
– Ну, вот, так я и скажу Василию Пахомовичу. Мол, передали ему, но придет ли – не знаем. Он же не наш теперь сотрудник, как мы можем ему приказывать?
Гоги кивал головой в такт словам Зураба Надировича. Он всегда так делал, причем ритм зависел от настроения последнего. Если у того было плохое настроение, то кивать приходилось гораздо чаще. Гоги, может быть, и сам этого не замечал, все это было автоматически и подсознательно.
Зураб Надирович взял мобильник, чтобы сообщить мэру о последних событиях, но потом задумался. Судя по всему, Василий Пахомович придает большое значение этой встрече, тут надо быть осторожней. Не лучше ли будет сообщить все это ему лично? Он еще немного помедлил, взвешивая все плюсы от лишнего визита в кабинет главы города, и, наконец, встал и пошел к двери. Гоги соскочил за ним, но Зураб Надирович сказал:
– Сиди здесь и жди меня!
…Зураб Надирович в приемной мэра был своим человеком, и если в данный момент в кабинете главы был визитер ниже его по статусу, он заходил смело, зная, что его никто не остановит, и решал свои вопросы вне очереди, а иногда просто присутствовал, поддакивая Василию Пахомовичу. Тот воспринимал это как само собой разумеющееся. Зураб Надирович и на этот раз направился к двери кабинета, как всегда, на всякий случай, спросив у секретарши:
– Что там?
– Совещание по сносу незаконных строений.
Это не было препятствием для того, чтобы открыть дверь главного городского кабинета. И это не было необычным. Необычной была реакция Василия Пахомовича. Едва заметив появившуюся персону, он одернул выступавшего чиновника:
 – Отложим обсуждение, дело терпит. Все свободны. Пожалуйста, освободите кабинет! – Он проворно поднялся из-за стола и поспешил навстречу Зурабу Надировичу. Взяв того под руку, он отвел его в угол кабинета и, не дожидаясь пока последний чиновник мэрии покинет кабинет, нетерпеливо спросил:
 – Ну, как? Он здесь?
 Зураб Надирович на секунду замешкался с ответом, соображая, как бы все изложить потактичнее и побезопаснее для себя.
 – Ну, веди его сюда! – подталкивал его Василий Пахомович к двери.
 – Я один, но …
 – Как один? Ты его не нашел до сих пор?
 – Нашел… То есть… не я. С ним Гоги говорил… – речь Зураба Надировича стала прерывистой, как если бы он боялся выронить слово, которое будет равнозначно для него приказу «Пли!» в отношении самого себя.
 – Какой еще Гоги? Ты чего несешь? Я же тебе лично приказывал! – вскипел Василий Пахомович. – Ты рассчитываешь, что я буду тащить тебя в депутаты, а сам палец о палец не хочешь стукнуть, когда тебя просит глава города? Так что ли? – Глаза Василия Пахомовича налились кровью и сверкали огнем, как пасти дракона, вышедшего на схватку с Ильей Муромцем. Если ты меня подставишь, тебе это так не пройдет!
 Зураб Надирович покорно судьбе молчал все время, пока фонтан гнева бил из уст рассвирепевшего Василия Пахомовича. И только минут через пять он сумел вставить первое слово:
 – Виноват…
 – Да уж, куда там! Еще как виноват! Почему не выполнил поручение?
 – Гоги Беридзе – это редактор мой, я говорил вам о нем…
 – Ну и что? Где Головатов? Ты знаешь, кому он нужен? – Василий Пахомович пальцем показал в потолок, что означало самую высшую степень ответственности и снимало необходимость называть имена.
 – Да, я понимаю, – бормотал напуганный до смерти Зураб Надирович, – но не могу понять… Зачем?
 – Это не твое дело, – достав из кармана брюк носовой платок и уткнувшись в него носом, уже мягче сказал Василий Пахомович. – Хотя, наверное, можно предположить зачем… Думаю, что по наши души – твою и мою. Но скорее – все же по твою. Мне-то что до твоего Головатого? Я с ним никаких дел не имел, а вот ты – ты мог… Я пятками чую, что это твоя работа! А он настучал… Да, конечно, настучал. И знает же, черт его дери, куда и как. Я ведь говорил тебе, что его надо как-то изолировать, гнать из города? Ты сделал это? Ну!
 Зураб Надирович виновато молчал.
– Договаривайся с ним о встрече. В общем, иди, дружок, а мне докладывай каждые 15 минут. И помни, что от этого зависит твое будущее, а может быть, и мое тоже. В наших интересах встретиться с ним как можно быстрее. Мы ведь еще должны подготовить его к завтрашней встрече, а то он и вправду наболтает такого, что нам не отмыться. Иди и действуй!
  В свой кабинет Зураб Надирович влетел, как паровоз, только чтo поднявшийся на высокую гору. Пот с него катил градом. Платок, которым он утирал его, можно было свободно выжимать. Глаза его бегали кругами, будто шарили вдоль стены и не могли найти что-то важное, на чем можно было остановиться. Он едва ли видел перед собой Гоги, но точно догадывался, что тот должен быть здесь. А верноподданный Гоги, действительно, сидел на том же стуле, на котором он был, когда Зураб Надирович уходил в администрацию.
 – Давай, быстро набирай своего дружка Головатого, – сказал он и плюхнулся в свое кресло с приложенным ко лбу мокрым платком.
– Я сам буду с ним говорить. Ты, наверное, не можешь или не хочешь говорить с людьми, когда тебе поручает Зураб Надирович. Все должен делать я сам. Вот такие у меня помощники!
 Гоги дрожащими руками вытащил из кармашка свой мобильник. Было видно, как его пальцы не могут ткнуть нужную цифру. Он лихорадочно пытался набрать номер, и ничего у него не получалось. Зураб Надирович от этого становился еще пунцовее.
 Наконец, то ли случайно, то ли немного успокоившись, Гоги нашел нужные цифры. Палыч ответил сразу.
          – А, Гоги, это опять ты. Ну что там у тебя случилось?
 – Семен Павлович, с вами хочет поговорить Зураб Надирович. Я ему передаю трубочку, ладно?
 – Ну давай, раз уж ты такой настойчивый. Где там твой Зураб Надирович?
 После секундного замешательства в трубке послышался вкрадчивый голос Зураба Надировича:
 – Семен Павлович, здравствуйте, – сказал он. Удивительное дело, он обращался по имени отчеству! Это на его сленге могло означать только одно, что лично для себя он придает важное значение этому разговору.
 – Семен Павлович, я слышал, что вы создали новую газету. Я сам, правда, не читал пока, просто не было времени, но многие говорят, газета хорошая. Я поздравляю вас. Я от души рад, что мы работали долгое время рука об руку вместе. Я всегда радуюсь, что наши сотрудники растут.
 Палыч перебил его:
– Зураб, давай ближе к телу, как говорил французский классик. Не надо мне тут в ступе толочь всякую чушь, тем более, что я знаю, какого ты мнения и обо мне, и о моей газете. Ты скажи мне, чего ты хочешь? И не морочь голову.
 Зураб Надирович от таких унизительных слов и такого дерзкого обращения чуть не бросил мобильник на стол, но вовремя опомнился. Он хорошо представлял себе, что его ждет, если разговор не состоится.
– Семен Павлович, я хочу вам передать приглашение главы города. Он очень хочет о чем-то поговорить с вами. И он ждет вас сейчас в своем кабинете.
– Ну, у нас с тобой, Зураб, разговор получается точно такой, как у меня с Гоги не так давно. Я понимаю, конечно, тебя можно назвать секретарем у главы города. Но я-то ведь сказал Гоги, что с секретарями вопросы, которые считают важными мои собеседники, не обсуждаю. Так что можешь передать это своему шефу. Да Гоги тебе сам скажет, что ему надо передать. Он знает, я ему говорил. Короче говоря, если ему надо пообщаться со мной, то пусть сам и договаривается об этом. Или у него мобильника нету? Я не нуждаюсь ни в каких посредниках. Даже в таких, как ты, Зураб. Пока!
 В трубке запищала морзянка из противных коротких гудков. Зураб Надирович понял, что миссия его полностью провалилась. Что сказать Василию Пахомовичу? Он пока не мог сообразить, но тянуть нельзя было, и он сказал Гоги:
 – Пошли!
 Они почти перебежками преодолели двести метров, разделяющих офис Зураба Надировича и здание городской администрации. На улице все благоухало теплым осенним «бабьим летом», вальяжно дефилировали гордые мамаши со своими грудничковыми отпрысками, пышногрудые дамы в легких полупрозрачных нарядах, предназначенных для пляжных променадов и группки молодцев, очень похожих на небольшие отряды прибывших на отдых боевиков – заросшие черной щетиной и с колючими взглядами – ну, все, как обычно… даже птички на соснах вокруг площади заливались по-весеннему…
 Зураб Надирович подумал:
 – Вот хорошо бы махнуть отсюда куда-нибудь на Канары. И не видеть ничего этого! И забыть бы про это гнусное поручение, которое ему дал мэр. До чего же все незаслуженно унизительно! А главное, – непонятно, к чему это все клонится. Ох, чувствовал он, что не к добру. Нет, не к добру!
 Василий Пахомович его будто бы ждал. Да он и на самом деле его ждал, ни о чем другом и думать не мог. Голову сверлила, как зубоврачебная дрель, одна мысль: о чем мог настучать в Москву этот Головатов? Вот ведь тварь какая оказался! Еще тогда, на пресс-конференции, он понял, что от него ждать можно только гадостей. И ведь так оно и получилось. Сначала позор на всю Россию по телевидению, теперь, кажется, и того хуже…
Этот Зураб, такая скользкая сволочь, что вполне вероятно это его козни… Надо было вернуть ему деньги за этот дурацкий дом у морпорта. Может, он из-за него? Может, и так, но, кажется, все началось раньше. Тем не менее, он не изолировал этого типа, не выполнил поручения. Надо повнимательнее присмотреться к Зурабу, ох, все может быть… Но где же он? Василий Пахомович выглянул в окно своего кабинета и увидел бегущих к ступенькам двух грузин: одного маленького и круглого, словно перекатывающийся по траве мячик, его Василий Пахомович не знал, и, во всяком случае, это не был Головатов, другого – худого и прямого, будто жердь проглотил, – Зураба Надировича. Василий Пахомович открыл дверь в приемную, увидел толпу ждущих приема чиновников и граждан и сказал секретарше:
– Хапишвили – ко мне сразу. И… я занят, – он кивнул на собравшихся, – мне – не до них. – Секретарша поднялась из-за своего столика и вежливо стала выпроваживать собравшихся.
– У мэра сегодня важные дела, он никого не может принять. Позвоните завтра …
– Ну, где он? – выдохнул Агеев, едва вторая дверь кабинета закрылась за Зурабом Надировичем. – Когда придет?
– Тут такое дело, Василий Пахомович … – начал Хапишвили, – я не знаю, что даже делать…
– Ну же!
– Он требует, чтобы вы ему сами позвонили…
Василий Пахомович плюхнулся на стул у стены, там, где стоял в этот момент, под портретом непобедимого Петра Великого, чье величие, даже в осанке, всегда было предметом его зависти и подражания.
– Что, так и сказал? – нервно выдавил он. – Это как? Я должен ему сам позвонить, что ли?
Зураб Надирович закивал головой:
– Да, да! Он сказал, что тебе… вам, то есть… Но это он сказал, не я: надо, так пусть сам и звонит, без секретарей.
Василий Пахомович задумался и побагровел. Это что же, выходит, его хотят унизить что ли таким образом? Похоже, на то.
– Да я, мать его! – начал он гневно, но тут же скис, вспомнив про Григория Вахтанговича. – А как же я позвоню? У меня его телефона нет.
Зураб Надирович услужливо вставил:
– Тут Гоги, он наберет…
Василий Пахомович мрачно посмотрел на своего друга и сказал:
– Ну, зови своего Гогу-Магогу!
Гоги, когда его позвал Зураб Надирович, робко и тихо прикрыл за собой дверь и стал в полуметре от нее, подобострастно понурив голову.
– Здравствуйте, – сказал он и замолчал.
– Ты вот что, – сказал Василий Пахомович, – набери нам номер этого прохиндея и пока подожди в приемной.
Гоги такими же трясущимися пальцами, как и в кабинете у Зураба Надировича, долго тыкал по клавишам и когда, наконец, из трубки пошли длинные гудки, передал ее Зурабу Надировичу, а тот в свою очередь– Василию Пахомовичу. Гоги поспешно ретировался за дверь.
Палыч, которому уже изрядно надоели звонки от Гоги, долго не нажимал кнопку соединения. Думал, что тот отстанет. Но гудки продолжались. Наконец, ему это надоело, и он ответил:
– Ну чего тебе опять, Гоги?
– Извините, пожалуйста, – сказал Василий Пахомович, – это не Гоги. Это Василий Пахомович Агеев. Уважаемый Семен Павлович, у меня к вам очень важное поручение, потому я и вынужден беспокоить вас. Я думал, что будет удобнее, если с вами свяжется Зураб Надирович, но, наверное, я не прав был. Дело очень важное, мне надо было самому с вами связаться, а не поручать кому-либо еще.
– Здравствуй, Василий Пахомович! Рад слышать тебя!
– Здравствуйте, здравствуйте, Семен Павлович! Я впопыхах даже, кажется, и не успел поздороваться, извиняюсь.
– Это не самая большая твоя оплошка. Но не будем об этом. Чего же ты хотел, Василий Пахомович? – Палыч намеренно обращался на ты, точно также, как и к Зурабу Надировичу.
Василий Пахомович проглотил это, от обиды сжав губы.
– Не могли бы вы подойти ко мне для разговора, по телефону такие вещи не обсуждаются.
– Не знаю, что вы хотите обсуждать, у меня, вроде, нет никаких дел, которые могли бы быть нашими обоюдными, но в любом случае – я к вам не ходок. Меня не пустят в вашу обитель.
– Как так? – опешил Василий Пахомович, – кто не пустит?
– Это распоряжение нашего мэра. Не ваше ли?
– Да этот конфуз мы утрясем сейчас же! – воскликнул Василий Пахомович. – Я распоряжусь!
– Не надо ничего утрясать и никаких распоряжений на этот счет давать. Я не пойду в ваш осинник, это исключено, – твердо заявил Палыч. Лучше уж говори, а то мы так и разойдемся ни с чем…
– Дело вот в чем, – поколебавшись, сказал Василий Пахомович, – мне звонили из Москвы, – он сделал длинную паузу, чтобы подчеркнуть важность этого звонка и персоны, которая его сделала. – Из администрации президента. Григорий Вахтангович Хорьков. – С той стороны трубки молчали, никак не показав свое удивление или восторг. Василий Пахомович вынужден был продолжить:
– Григорий Вахтангович завтра прилетает к нам в Сочи. И он хотел бы с вами встретиться, ну, где-то в районе 14-ти часов. Я думаю, что это можно сделать у меня в кабинете. Буду только рад. Вы приходите за часик до этого…– Часика, думал он, вполне хватит, чтобы расколоть этого типа и узнать, в чем дело, а, может быть, и уговорить на отступную. Да и как-то утрясти все.
– Слушай, Вася! – на Палыча напал приступ озорства, которого он не испытывал, пожалуй, с детства, – ты что, не понял моего решения: я к тебе – ни ногой, это мое самое заднее слово, всосал?
После этих слов Василий Пахомович, казалось бы, должен был взорваться или просто лопнуть от гнева, но, странное дело, он будто бы пригнулся и притих, похоже, что он вообразил: над его головой засвистели трассирующие пули, и не надо дергаться, это опасно.
– А что же я передам Григорию Вахтанговичу? – вдруг залепетал не своим голосом Василий Пахомович. – Как ему сказа…ать?
– А передай-ка ты ему вот что… Да, я с ним встречусь. Но мы встретимся… – Палыча так и распирало почудить, – мы встретимся, где я обычно встречаюсь с лучшими друзьями. Ты, наверное, Вася, знаешь кафе «Желтушка», на Воровского? Вот там мы с ним и посидим, обсудим, если есть что. А? Там и коньячок хороший бывает. Он пьет, этот твой, как его, Вахтангович, кажется, ты сказал?
Губы у Василия Пахомовича непроизвольно затряслись, как у обиженного ребенка, которому не дали обещанный чипа-чупс.
– Я не знаю, где это, я там не был. Но ведь не уровень… Мы же должны встретить высокого гостя, как надо… Можно я распоряжусь все организовать где-нибудь в более приличном месте? У нас есть санаторий «Родина», много других мест. Это не проблема…
– Нет, – отчеканил Палыч, – только в «Желтушке»! – И он выключил телефон.
***
Если бы Анжеле Кипарисовне Минусян сказали, что в её кафе, которое у сочинской публики получило народное название «Желтушка», хотя на самом деле в документах, да и на вывеске значилось «Под кипарисом» – в честь батюшки, даровавшем ей в наследство это предприятие, обнаружена бомба, и оно закрывается в виду террористической опасности, она бы поверила. Если бы к ней нагрянула бригада налоговой инспекции и заявила, что она уклоняется он уплаты налогов, она – смирилась бы и промолчала. Но когда ей сказали, что её кафе станет местом встречи важных особ, приближенных к государственным лицам первого списка, она удивилась и молчать не стала. Она воскликнула:
– Ах, этого не может быть! Вы меня разыгрываете!
Это она сказала человеку в темно-сером костюме, при галстуке, назвавшим себя просто – «сотрудником» и махнувшим перед ней какой-то красной корочкой. Красные корочки оказывали на Анжелу Кипарисовну магическое действие: она сразу же после предъявления такой корочки впадала в транс и с ней можно было делать, что хочешь.
Человек расспросил её о штате, навел справки о её родственниках и дал указание убрать за ночь из кафе весь «контрафакт» и «паленку».
– И чтобы ни-ни! – строго сказал он.
Анжела Кипарисовна покорно кивала головой и обещала все убрать. Под конец визита этого строгого человека она робко спросила:
– А чем же угощать будем, извините за выражение, этих важных людей? У меня же ничего не останется?
– А это уже не ваша забота. Они сюда не есть придут, а беседовать, но так, на всякий случай, рано утром подъедет машина и выгрузят все, что надо.
Анжела Кипарисовна не спала всю ночь и думала: неужели все так плохо и ничего теперь нельзя сделать. Позвонить брату Ашоту, но он далеко – в Питере держит свой ресторан, и ничем помочь не успеет. Двоюродный дядя Карлен, хоть и близко, но он и родную дочь не стал бы спасать, если бы почувствовал угрозу для своей автомойки. А что угроза серьезная, она не сомневалась: люди «оттуда» так просто не наведываются. «Деловая встреча» – это так, отговорка, тень на плетень. Скорее всего, они что-то прознали про её дела с владикавказскими родственниками, наладившими производство самогона в промышленных масштабах. К ним самим обращаться не стоит, они открестятся, как пить дать, и все на нее же спишут. Так, в тревожных мыслях, она дождалась рассвета, умылась, выпила чашечку кофе и отправилась в свою несчастную «Желтушку». Велено было самой стать за прилавок и обслуживать гостей, а вместо Карины, которой срочно приказано было дать отгул, будет работать другая девушка, которая появится к самому открытию.
 Все так и произошло, как говорил человек из органов. Когда она подошла к своему кафе, там уже стояло два человека, очень похожих на того, вчерашнего. Они ничего ей не сказали, только молча понаблюдали, как она открывает замок на двери и дальше уже следили за ней сквозь витражи. Понаблюдав так за ней минут пять или десять, они успокоились и отошли чуть дальше от кафе. Еще минут через пять подошла обещанная особа, которая только и сказала ей, что будет помогать. Следом подъехала небольшая грузовая машина. Двое рабочих выгрузили несколько ящиков, в которых оказались напитки, разные продукты. Потом Анжела Кипарисовна наблюдала, как вокруг кафе появились еще несколько человек, похожих на первых двух. Они не торопясь прохаживались вдоль улицы, незаметно бросая взгляд в сторону кафе. Но стоило кому-то из прохожих направиться в сторону кафе, как возле него сразу оказывались эти люди и что-то говорили, показывая на двери кафе. И только тут Анжела Кипарисовна увидела, что на двери висит какая-то табличка. Она подошла и посмотрела. На табличке было написано: «Кафе не работает по техническим причинам». За час она управилась со всем, что надо было сделать. Расставила привезенные напитки, посмотрела, что можно приготовить из продуктов, которых было немало в упакованных коробках. Вместе с пришедшей особой сделала бутерброды и потом спросила у нее:
– А что будем делать на горячее?
– Делать ничего не будем, – сказала та.
Время тянулось очень медленно. За несколько часов Анжела Кипарисовна так намаялась, что будто бы поработала без перерыва целую неделю. Напарница, которую ей навязали, за все это время не обмолвилась и словом. И вот, когда стрелка часов уже приближалась к 14, в кафе появился знакомый посетитель. Анжела Кипарисовна подумала, что он как-то просочился сквозь охрану, и сейчас его выдворят. Это был, конечно же, Палыч. Он пришел в кафе за 15 минут до назначенной встречи. И прошел в него тоже не так просто. Едва с тротуара сделал шаг в сторону дорожки, ведущей в кафе, его остановил серый джентльмен.
– Кафе не работает, – сказал он.
– Это неважно, – ответил Палыч. – У меня здесь назначена встреча.
Серый человек попросил предъявить документы. Палыч показал ему паспорт, предусмотрительно взятый с собой этим утром. Серый человек проверил паспорт, кивнул и пропустил его в кафе. Палыч поприветствовал Анжелу Кипарисовну, нисколько не удивившись увидев ее здесь в это время. Он догадывался, по какому сценарию все будет происходить. Меры предосторожности для наших чиновников – это их первостепенная забота. Взять того же Зураба Надировича, который, не будучи большой сошкой, создал для охраны собственной персоны целое подразделение головорезов. И чем выше по чину, тем значительнее предосторожности.
 Палыч прошел за привычный угловой столик, отодвинул стул и удобно расположился в ожидании предстоящих событий.
Волин, которого он проинформировал о последних событиях, тут же связался с Бэллом, и тот сказал, что все идет по сценарию. Госдеп поставил в известность российские власти о смене хозяина в корпорации "Globalsoft". И теперь события будут развиваться на российском пространстве. Очевидно, они и начали развиваться. Дело – за Палычем. Если он будет держать линию, на которой решили остановиться, то волноваться нечего. Это Палыч уже знал. Ясно было, что за посланник, откуда и с какой целью прибывает в сочинскую кафешку «Желтушка».
И вот за стеклянным витражом кафешки Палыч увидел небольшую группу людей, приближающихся ко входу. Впереди всех, почти вприпрыжку и неуклюже ввиду своего рыхлого и объемного телосложения, шел глава города Василий Пахомович Агеев, остальных Палыч не знал. У входа группа остановилась, а один взялся за ручку двери и вошел. Он прямиком направился к угловому столику, за которым сидел Палыч и протянул ему руку. Палыч встал и пожал эту руку.
– Я Хорьков Григорий Вахтангович, – сказал пришедший.
– А я Семен Павлович Головатов, – ответил Палыч. – Присаживайтесь!
– Я думаю, что вы догадываетесь, почему и зачем я здесь, – сказал Хорьков.
Палыч кивнул.
– Я, прежде всего, здесь для того, чтобы передать вам поздравления нашего президента по случаю вашего вступления на пост руководителя корпорации "Globalsoft". Он искренне рад и просил передать вам наилучшие пожелания на этом посту.
– Ну, Григорий Вахтангович, здесь, надо заметить, моей заслуги нет, так что поздравления, может быть, и не заслужены мной. Да и не руководитель я. Какой из меня руководитель? Я ведь всего-навсего журналист, так сказать, местного значения. Просто выпал жребий, или как там еще можно сказать – счастливый случай, что ли? Мне последнее не очень нравится, скажу откровенно. Я бы, может быть, отказался от такого случая, но так уж вышло. Но как бы там ни было, я стал хозяином этой известной корпорации, а руководят ей по-прежнему знающие толк в деле специалисты.
– Да, да, я это знаю. Но сути это не меняет. Вот президент и послал меня поближе познакомиться с вами и узнать о ваших планах как можно больше… Для него это ведь тоже стало большой неожиданностью. Да и кто такое мог себе представить? Наверное, и вы не очень-то верили в то, что случилось.
Палыч рассмеялся и сказал:
– Я и сейчас не очень-то верю.
– Но это случилось. И я думаю, слава богу, что так. Где-то же и нам должно везти! Полагаю, что вы понимаете: это не только предмет вашего везения, но и для страны в целом большой преференс.
– Думаю, что это так, – согласился Палыч.
– Я вечером должен буду доложить президенту о ваших ближайших и перспективных планах, вы не против поговорить об этом? – спросил Хорьков. Глаза его, глубоко посаженные, смотрели прямо в глубь собеседника, будто изучая его внутренности. Взгляд был такой, что казалось сам по себе все прочитывает, и говорить ничего не надо, тем более бесполезно лукавить, он читает истинный смысл слов, выражения лица и движения губ. Палыча это не особенно смутило, поскольку лукавить он и не собирался, какую-то двойную игру вести тоже не хотел, да это и не надо было ему. Он секунду-другую думал об этом, и Хорьков молчал тоже, не торопя его с ответом. Наконец, Палыч, улыбаясь, сказал:
– Вы, конечно, хотите искреннего разговора?
– Разумеется! А как же иначе! Я ведь не буду скрывать, что "Globalsoft" для нас – это разворот в политике, не только в экономике, это совершенно иной взгляд на многие вещи, которые мы раньше даже и не обсуждали…
– Ну, тогда скажите мне прежде вот что, – также улыбаясь продолжил свою мысль Палыч, – вы меня уважаете?
Хорьков уперся в него недоуменным взглядом, как будто высверливая из собеседника смысл последних слов. Так продолжалось, наверное, полминуты. Палыч выдержал этот взгляд, все также улыбаясь.
– Хорошо, немного поясню, – сказал он. – У меня был один друг, хохол Ваня Прокопов, так он говаривал так: «Тей людина, шо не пье… вона або хворый, або падлюка!».
 В какой-то миг в глазах Хорькова сверкнула живая искра, он выпрямился на стуле и от досады хлопнул себя по ляжкам.
– У меня нет повода не уважать вас! – воскликнул он. – Но где здесь официант?
В ту же секунду у стола оказалась новенькая сотрудница «Желтушки».
– В чем дело? – сказал Хорьков. – Почему стол пустой и ничем не угощают, я что, не в Сочи попал?
Через минуту на столе было все, что в таких случаях требуется. Хорьков разливал по рюмкам коньяк «Президентский», какого и в помине никогда не было в старой доброй «Желтушке». Краем глаза Палыч заметил за стеклом витража изумленное лицо Василия Пахомовича.
– За знакомство! – сказал Григорий Вахтангович, и они выпили. Вторую разливал сам Палыч.
– За понимание, – сказал Палыч. Тоже выпили. После этого разговор пошел проще и искренней.
– Вы, как я полагаю, – сказал Палыч, – хотите знать, как быстро корпорация поменяет свой юридический адрес и станет российской.
– Ну, в общем-то, да, если все упростить до такой степени, – кивнул, умолачивая бутерброд с черной икрой Хорьков.
– Можно и еще упростить. Например, так: когда денежки окажутся здесь? Так?
Хорьков снова кивнул.
– Этого, увы, не будет, – спокойно сказал Палыч.
– Почему? Вы хотите эмигрировать? – тоже спокойно, как будто этот ход был вполне естественен и другого не подразумевалось.
– Я не хочу никуда уезжать, мне это делать ни к чему, да и возраст уже не для этого. Это, – во-первых, а во-вторых, – почему это вы все свои денежки выводите туда, а я мои должен – сюда. Не вижу логики. Но даже не в этом главное – я не хочу быть неблагодарным по отношению к Стиву Гайтсу, оказавшему мне такую честь, даже не зная меня, только ради памяти о воинском братстве с отцом. Да, думаю, и отец мой, старый солдат, не понял бы меня, если бы я поступил сейчас не по совести. А совесть мне подсказывает, что все, чем я стал обладать, принадлежит не мне, не моей стране, а тем, кто это создал. Другое дело, я, пока жив, постараюсь использовать все это для блага и моей страны. Но хапать я не намерен, я не считаю, что все это наше теперь. Нет, это еще надо заработать. Да и сами понимаете, переведи я все это сюда, что тут началось бы! Нет уж, сначала нам надо научиться немного меньше воровать, а уж потом делить заработанное и созданное чужими горбами. Разве не так?
Хорьков молчал, делая вид, что тщательно пережевывает бутерброд, на самом деле взвешивал, стоит ли первое знакомство начинать с выставления каких-либо условий, еще не до конца уловив логики и смысла поступков этого человека. Про себя решил: не стоит. Пусть там решают сами, какую линию поведения выработать. Ему лично кажется, что этот Головатов – птичка не простая, он просчитывает какой-то хитрый ход, скрытого смысла которого он пока не улавливал.
– Вам могут просто не разрешить двойного гражданства, сославшись на Конституцию…
– Мы прекрасно знаем, что у нашей челяди, по крайней мере, у той её части, что все время на слуху, таких проблем не возникает. Но я допускаю такую ситуацию. Скажу только, что все равно буду действовать по совести и по справедливости. Ну, а какой толк от этого получит тот, кому придет в голову такая дурацкая идея, тоже подумать должен.
Между тем, бутылка с коньяком заметно опустела, и наблюдательная официантка принесла новую. Беседа шла своим чередом и, наконец, коснулась дел местных и конкретных.
– Как у вас с Васей складываются отношения? Мне кажется, он гусь еще тот, – сказал Григорий Вахтангович и кивнул в сторону улицы, где маячила фигура мэра.
Палыч отправил в рот кусочек салями, прожевал и сообщил гостю:
– А никак! Он недавно распорядился не пускать меня на порог администрации. И я его понимаю. Я бы тоже его не пустил на порог своего дома. Но лично я с ним никак не знаком. Вчера первый раз поговорил по телефону, и то по его инициативе, он выполнял ваше поручение. Что касается дел, то наши с ним с трудом ладят, про меня и мои проекты он ничего не знает. То, что здесь делает "Globalsoft", со мной, в его представлении, не ассоциируется.
– Все, что делает дурак, все он делает не так, –многозначительно изрек Хорьков. – Ну, это мы утрясем! Я надеюсь, мы будем на связи и держать в курсе друг друга?
С этим Палыч согласился охотно. Но добавил:
– Правда, я не знаю, как ваш доклад воспримут. Но я готов к сотрудничеству и диалогу. Это и передайте президенту.
Хорьков кивнул:
– Я в целом и не ожидал большего. Мы же учитываем, что не мы первые с вами такую беседу ведем, – при этих словах он хитро заулыбался. – Разве не так?
– Думаю, что для вас это не секрет. Но, по большому счету, не в этом дело. Там я говорил почти то же самое, и меня, как мне кажется, поняли… А коньячок, ничего себе, хороший! С собой привезли?
– Э… это Вася постарался, – слегка отяжелевший Григорий Вахтангович стал говорить заметно медленней. – Он у нас гос… гостеприимный товарищ! – Я бы предложил на… посошок… мне ехать надо… Ждут-с!
Палыч усмехнулся.
– Я-то не против. А как у вас там? – Он показал большим пальцем за плечо. – Я, откровенно говоря, думал, что у вас там – ни-ни с этим делом.
На этот раз усмехнулся Григорий Вахтангович.
– На вас спишу все. С пониманием, с пониманием у нас… Как у смертных…
Они выпили еще по одной, а потом – остальное. И только после этого Григорий Вахтангович, не спеша, осторожно, поднялся со своего стула и сказал:
– Ничего не поделаешь, работа такая… надо ехать. Ух, в море бы окунуться! Я пошел! Так и скажу… мол, ничего парень, но надо работать… Да, я пошел…
Палыч тоже поднялся, взял товарища под локоть, и они вместе вышли из «Желтушки».
– Ну, ладно! Пока! – сказал Григорий Вахтангович. – Ты меня не провожай! Я сам! – и повернувшись к Агееву, добавил:
– Ты тоже!
У тротуара стоял черный мерседес, а неподалеку – машина сопровождения ГАИ и еще несколько иномарок. К ним в сопровождении серых пиджаков и направился гость. У открытой дверцы мерса он остановился, покрутил головой и, найдя стоявшего в стороне от свиты Палыча, помахал ему нетвердой рукой.  Палыч сделал точно такой же жест…
***
Если сказать, что Василий Пахомович был в некоторой растерянности после визита московского гостя, который как появился, так и исчез, не удостоив его внимания, то это будет большой ошибкой. Василий Пахомович был в прострации: все валилось у него из рук, и ни о чем, кроме этого визита, он думать не мог. В тот день в его кабинете на ул. Советской свет погас только заполночь. В 12 он отпустил Хапишвили, с которым вместе перебрали все варианты последствий этого визита, а потом еще целый час сидел, уткнувшись носом в подшивку последних номеров ставшей невероятно популярной в городе газеты "Житуха-С". Он решительно ничего не понимал. Что-то происходит вокруг него, а что – он не знал и не догадывался, и не мог, как ни тужился, даже предположить. Это уже не бесило его, как всегда бывало, если что-то ускользало из-под его влияния, это так вымотало его, что он моментами слабел до дрожи в ногах, а потом и по всему телу. Он плюхался в кресло и пытался думать и думать, но ничего не получалось: мысли обрывались и не хотели следовать цепочкой одна за другой. Будто в черепной коробке у него образовался тупик, в который все они упирались, разворачивались и потом снова пытались пробиться сквозь него, но ничего не получалось. Он взвыл от отчаяния, и понял, что, наверное, пришла беда. Но хоть бы знать, откуда и почему? Он понял, что такое ему не осилить, надо ехать в край, там искать совет. Там более опытные и вхожие в столицу люди, которые должны ему помочь разрулить ситуацию и вогнать её в обычное русло. Только после этого он немного просветлел, щеки слегка порозовели и мозги стали возвращаться на место. Тогда он крикнул:
– Рамиз! Поехали домой!
…Зураб Надирович был не в лучшем состоянии тоже. Как-никак, а выходит, что он всему виной. Василий Пахомович открыто ему сказал: «Ты его породил! Тебе и ответ держать в первую очередь! И, смотри, не промахнись!». Как зловеще прозвучали эти слова! Для него, конечно, не для Головатова. В отношении того они имели свой смысл, который можно было только предполагать. Такие вещи в открытую не говорят, их надо улавливать из интонации, а не из слов. Хотя тут и слова, что называется, соответствовали.
Больше всего их обоих подкосила неизвестность. Уж лучше бы было, если бы Хорьков сказал, в чем их обвиняют или подозревают. А так – все равно, что сидеть на пороховой бочке и ждать, когда к ней поднесут горящий фитиль. Но когда и с какой стороны? Однако и он принял свое решение. Давно он не занимался такими крутыми делами, как-то все в последние годы улеглось и утихомирилось, никто ничего не делит, все поделено в конце 90-х и начале нулевых. По справедливости… На его кусок пирога в виде многочисленных земельных участков, фирм, магазинов и ресторанов, маленьких ателье и больших мастерских, теперь никто не посягал, потому что некому уже было это делать. Кто вообще сгинул, а кто далече… Остальные – смирные и ласковые, как котята. И вот, надо же! Такое говно образовалось из ничего. А он до сих пор не депутат, ему не гарантирована неприкосновенность. А ведь может стать вопрос о его бизнесе и прочем. Почему он не форсировал это дело? Мерс мягко мчал по ночным улицам, свободным от дневных пробок. В другой раз он сомкнул бы веки, задремал и мирно мысленно перелистал день, час за часом, обдумал завтрашние свои шаги. Так он всегда делал. Но не в эту ночь… Где-то на повороте его легонько тряхнуло, и он, встрепенувшись, полез в карман за мобильником. Последний раз по этому номеру он звонил несколько лет назад. Строго запрещено было без крайней необходимости тревожить покой человека, которому принадлежал этот номер. А, может быть, и не поэтому, а, скорее всего, из соображений конспирации. Но сегодня был именно тот случай, решил Хапишвили, когда звонить можно. Даже надо!
…И еще одного человека эти последние события очень скоро и неожиданно для него коснулись самым непредвиденным образом. Полковника Удавкина. Он только-только стал успокаиваться после ссоры с главой города, последовавшей вслед за визитом высокопоставленного адвоката из Москвы. Лучшего следователя, на которого он опирался в самых нужных случаях – Забубакина, пришлось уволить. А куда ему было деваться! На его месте теперь сидел не менее нахальный, но не очень надежный Жлобин, с понижением. Тоже вынужденная мера. Но как бы там ни было, потихонечку те события стали забываться. Василий Пахомович не доставал его, от начальства никаких намеков на его оплошку с адвокатом не было. Значит, все утряслось, оставив неприятный осадок, который должен был вот-вот раствориться на дне его растревоженной души. Не привык Удавкин долго мучиться от каких-либо проблем, это подрывало его здоровую и жизнерадостную натуру, вызывало печеночные колики и, в конечном счете, приводило к затяжной депрессии. И он уже был готов сбросить с себя это наваждение – визит наглого и всесильного адвоката, да и всю эту несуразицу с местным журналистом, которого почему-то так невзлюбило городское руководство. И так бы оно и случилось, если бы не …
После утренней планерки, едва он удобно расположился в своем кресле, секретарь сообщила ему, что надо срочно выслать машину в аэропорт, прибывает фельдъегерь из министерства.
– Ну да, распорядитесь, пусть встретят, как положено, – сказал он секретарше.
Однако постепенно мысль о фельдъегере захватила его полностью. Странное дело, сколько он работает в МВД, еще ни разу ему не приходилось сталкиваться со случаем, когда надо общаться с фельдъегерем. Да и вообще, что это означает? Фельдъегерь, это он знал точно, – некто вроде почтальона. Когда-то они очень широко использовались в дипломатической связи. Но теперь зачем они нужны? Любую информацию можно в ту же секунду передать по телефону или, в крайнем случае, по электронной почте. Ну, если информация секретная, связана с какими-то обстоятельствами, о которых не должны знать лишние люди, то можно передать ее по специальному радиотелефону в засекреченном формате. А тут фельдъегерь! Да, странное дело. Может, он везет приказ о его…
Нет, просто голова кругом! Он понимал, что если там приказ о … то это может быть, как приказ о его новом назначении, которое он, несомненно, давно заслужил, так и о его наказании, если только этот юрист не сдержал своего слова и пустил в ход свои связи.
Еще больше Удавкин удивился, когда примерно через час в его кабинет вошел этот самый фельдъегерь.
– Полковник Кузьмичёв, – представился он. Фельдъегерь министра внутренних дел.
Лицо Удавкина выразило такое неподдельное изумление, какое, пожалуй, было у него до этого всего единственный раз в жизни. Был он тогда совсем маленьким, кажется, даже в школу не ходил. Мама привела его в местный зоопарк. Все, вроде, было ново и неведомо для него. Но он с удовольствием уплетал эскимо и не обращал никакого внимания на экзотических птиц, свирепых волков, ползающих гадов и даже слонов. Все это он видел на картинках, и на них они были изображены значительно интереснее. Одним словом, скукотища! Он уже изрядно подустал, вдоволь насытился мороженым и ему хотелось поскорее вернуться в родной двор, где мальчишки к этому времени уже обычно собирались в кучу и делились на команды, чтобы погонять по пыльной поляне футбольный мяч. И вот тут они с мамой подошли к вольеру, где прыгали и визжали стайки небольших обезьян. Мальчик бросил беглый взгляд в их сторону и… обомлел. На его лице было то же самое выражение, какое видел сейчас перед собой полковник Кузьмичев. Глаза – круглые и застывшие, подбородок – выпавший из челюсти, а рот – открытый, как будто для принятия многослойного гамбургера. На мальчишку из вольера смотрела точная его копия! Ну, как в телешоу «Один в один», хоть рядом ставь! И вот тогда маленький будущий мент сделал первое в своей жизни открытие, он отчетливо понял: его дорога – в милицию, больше ему с такой отвратительной и безобразной рожей дороги никуда нет.
Полковник поставил на стол черный кожаный чемоданчик, потом достал из внутреннего кармана серебристый ключик, вставил его в замочную щель, предварительно сорвав с замка картонку с сургучной печатью. Чемоданчик открылся, но лишь затем только, чтобы явить на свет еще один такой же, но размером поменьше. На этот раз приезжий не полез в карман, а набрал какой-то ему известный код. Во втором чемоданчике лежал пакет, перевязанный шелковой нитью и просургученный со всех сторон. На нем ничего не было написано. Фельдъегерь протянул пакет Удавкину, у которого вовсю, как у пойманного воробышка, трепыхало сердце. Он ощущал, что это – судьба! Она в этом пакете, как у Кощея Бессмертного под скорлупой утиного яйца.
Он взял пакет в руки, и держа его, как хрустальную вазу, медленно подошел к своему стулу и уселся поудобнее. Фельдъегерь стоял посреди кабинета, молча глядя за всеми манипуляциями Удавкина. На конверте не было никаких надписей, только сургучные печати по стыкам. Удавкин отодрал шелковую нить и попытался разорвать конверт, но у него ничего не получилось, слишком плотной была бумага. Он нажал кнопку сбоку от стола и вызвал секретаршу, чтобы та помогла вскрыть конверт.
Однако гость сурово сказал:
– Отставить! Никаких помощников! Гриф пакета – "Совершенно секретно!"
Удавкин подавленно буркнул вошедшей секретарше:
– Спасибо, Люся! Ничего не надо! Разве что по чашечке кофе? – он посмотрел на полковника. Тот покачал головой.
– Не надо. Подготовьте связь с канцелярией, я должен доложить исполнение немедленно. Пожалуйста, не тяните.
Люся юркнула назад, и фельдъегерь подошел к двери, чтобы проверить, насколько плотно она закрыта.
Удавкин, заметно волнуясь, что было видно по вздрагивающей время от времени левой брови, которая так реагировала на всякое внутреннее движение в состоянии своего хозяина, нащупал в стаканчике с карандашами небольшие ножницы. Неуклюже и неаккуратно он надрезал край пакета, потом пальцем расширил образовавшуюся брешь и вынул оттуда белый листок с отпечатанным на нем обычным шрифтом коротким текстом. Но в углу этого листка стояла красная литера – «Ч». В ней-то все дело и заключалось. И хоть Удавкин впервые держал в руках депешу с такой литерой, он хорошо знал, что она означает. Эта литера была самым жестким приказом, который он мог получить во время службы, «ч» в правом углу – значит «чрезвычайно важно». Это – наделение неограниченными полномочиями, включая принятие единоличного решения об уничтожении материальных и людских объектов, если таковая необходимость возникнет при исполнении приказа под этим грифом. Это значило, что приказ должен быть выполнен при любых обстоятельствах. И ответственность за его невыполнение, либо утечку важной информации, тоже крайняя. Практически без осечек высшая мера без всякого суда. Об этом мало кто знал, но руководители крупных подразделений и сотрудники спецотделов были хорошо информированы на этот счет, в том числе и Удавкин, еще в бытность начальником УВД в сибирском городке. И вот видит эту литеру воочию. Более того, она была адресована ему! Лично! Первая фраза, как белка в колесе, мелькала у него перед глазами:
«Нач. УВД г. Сочи, полковнику Удавкину!» Эта фраза вдруг обрела звучание и загремела у него в ушах, парализуя сознание и не давая сосредоточиться на тексте, который следовал за ней. Он читал, повторяя про себя буквы и слова, но в осознанный смысл они сложились только со второго или даже третьего раза. Все это время фельдъегерь стоял в нескольких метрах от стола и нетерпеливо поглядывал на расклеившегося вконец руководителя сочинской полиции.
Наконец, Удавкин сконцентрировал усилия на тексте, и странный его смысл начал понемногу проникать в его сознание.
«Немедленно обеспечьте абсолютную безопасность г-на Головатова Семена Павловича. Доложить через 24 часа по получении приказа. Министр внудел РФ Абибуллаев».
Упомянутая фамилия ему была, ох, как хорошо знакома. Еще бы! Но ведь он же… не удалось доказать, но… В каком это смысле «обеспечьте абсолютную безопасность»? Он ничего не соображал. Может, его надо изолировать от контактов? Каким образом? Опять в сизо? И от кого его надо обезопасить? Неожиданно до него дошло: ведь это сам мэр с подручными организовал в прошлый раз на него охоту. Что это значит? От Агеева я должен «абсолютно обезопасить» этого Головатова? Но ведь мэр не бандит какой-нибудь … или? Нет, он на этот раз очень плохо соображал. В растерянности он протянул бумагу стоящему все так же на расстоянии фельдъегерю.
– Поясните, что это значит? Я ничего не пойму.
 Но тот и движения не сделал, чтобы взять листок в руки.
– Это секретный приказ! Я не имею права знать, что в нем. Мое дело – после прочтения вами засвидетельствовать этот факт и проконтролировать, что бумага уничтожена на месте. Я вас жду, полковник! – сухо сказал он.
Удавкин еще несколько раз перечитал текст и взял из стакана карандаш, чтобы выписать на всякий случай фамилию, которая и без того звучала в его ушах. Ему никак не удавалось поверить, что именно она упомянута в приказе. Чтобы убедить себя и потом не мучить сомнениями, он решил записать её в блокнот. По буквам, печатным шрифтом!
– Отставить! – вскричал фельдъегерь. – Никаких записей! Вы все уяснили? Прошу уничтожить текст!
Удавкин бросил карандаш на стол, как будто это было стрела дротика, смоченная в кураре. Испуганно и затравленно посмотрел на гостя.
– Я не совсем понял, что от меня требуется…
– Понимать не обязательно, надо исполнять!
 – А как я должен это уничтожить? Порвать?
– Сожгите. У вас есть зажигалка?
– Да, конечно! – Слегка подрагивающими пальцами он прокрутил колесико зажигалки, которая всегда была у него под рукой, и поднес её к листку со зловещей литерой. Бумажка вспыхнула и стала причудливо, как уж в руке, закручиваться и распадаться на черные кусочки пепла. Удавкин подумал, что вот так же причудливо и непредсказуемо может закрутиться его собственная судьба, поскольку он, кажется, что-то пустил на самотек и не управляет событиями, которые неизвестно на какую дорожку выведут и его карьеру и, может быть, его жизнь.
Как только листок догорел полностью, фельдъегерь вытащил из своего чемоданчика гербовый бланк министра и протянул его Удавкину.
– Распишитесь там! И приступайте к исполнению немедленно! – он посмотрел на растерянного Удавкина, ухмыльнулся и добавил:
– Ну, а если что непонятно, можете попросить разъяснений у министра! Хотя я не советую. Он не любит непонятливых… – после этого забрал бланк из рук сочинского начальника полиции, уложил его в чемоданчик и повелительно изрек:
– Пошли в службу связи! И чтобы никаких свидетелей!
***
600-й мерс Хапишвили миновал Веселое, казачий рынок и на узкой асфальтовой полосе у пешеходного моста через Мзымту уперся в длинную вереницу машин, ожидающую очереди на въезд в Абхазию.
– Бери левее и двигайся прямо к шлагбауму, – сказал Зураб Надирович шоферу.
Но и тут надо было продраться через слишком напористых и наглых хозяев крутых тачек. И хоть ни у кого из них не было на машинах синих сигнальных маячков, чувствовали они себя точно так же, как если бы они у них были. И все устремлялись к шлагбауму, не обращая внимания на ругань, несущуюся в их адрес из стоящих машин попроще. Минут через двадцать, за которые мерс преодолел метров сто, Зураб Надирович не выдержал и вышел из машины. Бардак какой-то, думал он. Надо будет как-то заняться этим. Все быдло норовит без очереди, в первых рядах. Дальше он стал пробираться пешком, за ним следовали Забубакин, который теперь возглавлял его секьюрити и Рыжий, оказавшийся у того в замах. Они подъехали следом на другой машине. На ходу Хапишвили набрал номер начальника пропускного пункта майора Аляпова:
– Я здесь, – сказал он в трубку, когда там ответили. – Ты у себя?
– Так точно, сейчас встречу! – четко по-военному ответил майор, а про себя грязно выругался. Он не любил, когда в его епархии присутствовало постороннее лицо, облеченное властью. Всегда был шанс получить неприятность, потому что хозяйство, порученное ему, предполагало к этому, да и штат, который он сколотил для охраны государственной границы на участке пропускного пункта, был, мягко выражаясь, не из самых лучших дозорных. А гражданское начальство, как назло, эту точку, ну, просто обожало, можно сказать, облизывало со всех сторон. Всем чиновникам, начиная от районного и до, ой, какого, просто, как ритуал какой-то, надо было время от времени наведываться сюда. Разумеется, раз наведались – значит, и указания надо дать, иначе не работа! Вот этого он не любил, а то, что были просьбы – провести там без заморочек группу людей или груз, так это, считал он, не в тягость, это – процесс. И кто знает, чего прется этот очередной? Он обычно появлялся здесь в составе разных комиссий, не первой сошкой, а в другое время так просто – звонил и просил о разных одолжениях, как своего родственника, запросто, панибратски. Аляпов не отказывал, он никому из начальства или из приближенных к нему не отказывал. На этот раз Хапишвили прибыл, похоже, самостоятельно. Чего же ему надо, думал майор? Черт бы его побрал! Он пальцем отодвинул от себя чашку с недопитым кофе, встал, расправил плечи и пошел встречать непрошенного гостя.
Зураб Надирович шел навстречу с радушнейшей улыбкой. Просить что-то будет, подумал майор. Сволочь!
– Ну, как дела, дорогой? – спросил Зураб Надирович.
– Полный порядок! – отрапортовал начальник пропускного пункта. На этом официальная часть этой встречи была окончена. Майор знал, что Зураба Надировича ни в малой степени не интересуют его дела, у него есть свои, которые он приехал решить лично.
– Я к вашим услугам, дорогой Зураб Надирович! – сладко улыбаясь сказал он.
Зураб Надирович взял его под локоть и отвел чуть в сторону под навес таможенного хранилища.
– Дело, понимаешь, деликатное, но очень важное, – негромко, почти шепотом, сказал Хапишвили. – Ты должен проявить максимум такта и…
– И? – вслед за ним также тихо протянул Аляпов.
– Быстроты! Быстроты! Дорогой друг! – закончил свою фразу визитер.
– Ну, вы же знаете…
– Да знаю, знаю, потому и уважаю тебя. И не только я. – Зураб Надирович поднял кверху указательный палец и добавил:
– Там тоже знают!
Как бы майор ни любил Зураба Надировича, но похвала ему пришлась по душе, и, кроме того, он почувствовал, что на коне теперь будет он, а не гость. Его будут просить. Значит, никаких туч на горизонте нет.
– Я не буду говорить, кто делает эту маленькую просьбу, пусть это будет для нас секретом. А? – сказал Зураб Надирович.
– Само собой, – ответил Аляпов.
– Но мы-то знаем, кто это? – Зураб Надирович хитро подмигнул догадливому майору.
– Я нем, как ставрида, которую поймал вчера наш сержант, – бодро сказал Аляпов.
– Вот и хорошо! А теперь о деле. Там, – он показал в сторону соседней страны, – подошел груз с мандаринами, которые этот человек подарит деткам-сиротам. Ну, сам понимаешь, то да се, откуда да чего, никому не надо об этом знать, да и груз-то – так себе, пустячок, один драндулет. Ты договорись с соседями, чтобы пропустили без всяких. И сам тоже… Я подожду за шлагбаумом и заберу их. Синий внедорожник, три, три, один…
– Понятно! Рад буду помочь. На чашечку кофе? – протараторил гостеприимный хозяин.
Но Зураб Надирович отмахнулся:
– Там ждут, сам понимаешь, надо быстро. Ты уж действуй!
Аляпов изобразил на своем лице абсолютное понимание и преданность, развернулся по-военному и быстрым шагом направился в зону досмотра, где был человек, нужный для таких поручений. В голове у него бурлила злая мысль: «Вот, скотина, себе в рестораны дурнячок завозит. Отстегнуть самую малость – за падло!».
Менее чем через полчаса большой американский внедорожник, слегка потрепанный временем и запыленный, очевидно, дальней дорогой, весь, до верху салона, забитый ящиками с мандаринами, мчался по трассе вслед за блестящим на солнце мерседесом. Управлял джипом человек, заметно обросший по всему лицу жесткой черной щетиной и с толстой шеей, на которую нависали две огромные складки, идущие от подбородка. Он молча крутил баранку, прижимая педаль газа так, чтобы машина шла вслед за мерсом, не отпуская его больше, чем на пять метров. Рядом сидел громила с волосатыми руками и злым лицом, губы которого все время, когда машину подбрасывало, бормотали что-то на непонятном языке. По тону бормотания можно было бы догадаться, что он произносит одну и ту же фразу нецензурного содержания. Машины мчались на большой скорости, обходя несущиеся «рафики»-маршрутки и законопослушных автолюбителей. В мерсе на заднем сиденье теперь сидел пассажир, которого на пути в Веселое не было. Он устроился по центру, развалясь на сиденье и уперев одну ногу в спину Зурабу Надировичу, который, вполоборота к гостю, пытался выяснить отношение к нему какого-то Отара Эваристовича.
– Сердится на тебя Отар Эваристович. Плохо работаешь! – скупо, без объяснений, мрачно говорил пассажир. – Все вы тут зажрались! Не ты один!
Зураба Надировича коробила такая речь. Редко незнакомый человек говорил ему «ты», да, пожалуй, он уже и не помнил, когда такое было, если не считать последних событий, связанных с Головатовым. А этот еще и напирает, будто полномочия получил от самого Отара Эваристовича. И скорее всего, это так и есть. Иначе молчал бы в тряпочку… И постепенно, как-то само собой, гонор его улетучивался, уступая место покладистости и покорности. Очевидно, этому способствовал и свирепый вид собеседника, правую щеку которого украшал шрам от виска до подбородка, а глаза блестели ярко и зло.
Он не смог сказать ему «ты», просто язык не повернулся.
– Я не знаю, о чем это вы, уважаемый Гурам. Я все указания Отара Эваристовича выполняю точно.
– А три лимона ты тоже по его указанию присвоил?
Зураб Надирович непроизвольно дернулся и открыл рот от изумления и неожиданности. То, что приехавший для улаживания его дел Гурам был осведомлен о его неудачной попытке захвата здания бизнес-центра, говорило о больших полномочиях, данных ему Отаром Эваристовичем. А значит, он не будет ограничиваться только тем, что проведет акцию в отношении ставшего поперек горла журналиста Головатова. Это было опасно, потому что в последние годы, пользуясь возможностями, которые открылись перед ним с внедрением в городскую элиту, Зураб Надирович открыл несколько расчетных счетов в офшорных зонах, куда перевел солидные суммы. Уж не о них ли пронюхал Отар Эваристович?
Слегка завибрировавшим голосом он сказал:
– Но ведь это не моя вина, их взял человек, который должен решить этот вопрос, но сорвалось. Опять же, тут как-то замешан хрен, с которым вам Отар Эваристович наказал разобраться…
– Это мы еще посмотрим, кто тут и в чем замешан, – зло буркнул Гурам и надолго замолчал, уставив взор на синюю полосу моря, быстро мчавшуюся сбоку машины. Молчал и Зураб Надирович, не зная, как лучше подкатиться к суровому гостю. Он думал и над тем, как обратиться к Василию Пахомовичу на предмет возврата суммы, которую он так опрометчиво отдал заранее. Но ясно при этом представлял себе всю бесполезность этой затеи. Это все равно, что у попа просить сдачи… А тут еще скоро маячат выборы, и мэр обещал… нет, плакали денежки – все указывало на это… Василий Пахомович просто посмеется и скажет, что денежки уже перевел в детский дом для сирот. А еще поиздевается над его жадностью.
Гурам оторвал взгляд от синей дорожки моря и посмотрел на Зураба Надировича. Тот изобразил на лице полное внимание.
– Ты куда нас везешь? – спросил Гурам.
– Я домик снял вам на окраине, в Барановке. Уютный и тихий.
– Никаких домиков на окраине! Вези к себе, – тоном, не допускающим возражений, сурово сказал гость. И, чтобы о нас – никому! Понял?
– Как же – к себе? – испугался Зураб Надирович. – Ведь у меня там семья, дети. Потом – гости бывают. Туда нельзя. Как я объясню, кто вы? – он рассчитывал, что удастся убедить Гурама в целесообразности ничем не проявлять их связь, это опасно. Но ответ собеседника его просто шокировал своей простотой и категоричностью и лишил его всяких надежд на возможность управления процессом.
– Молчи, сволочь! Выполняй, что я говорю!
Сердце Зураба Надировича колотилось, как отбойный молоток, он, кажется, терял сознание. Едва смог прошептать шоферу:
– Давай домой, – и в бессилье откинулся на сиденье.
Конечно, на вилле Зураба Надировича нашлось достаточно просторное и уютное помещение для троих приезжих, оно вполне соответствовало требованиям Гурама, чтобы о их существовании знало как можно меньше людей. Небольшой домик для гостей стоял в дальнем углу огороженного высоким каменным забором участка, по периметру которого не так давно Зураб Надирович установил видеокамеры. Гурам это сразу заметил и велел ему отключить эту технику, пока они квартируют здесь. Хапишвили беспрекословно тут же исполнил это требование. Хотя ему очень этого не хотелось, ведь из своего кабинета он мог бы наблюдать не только за внешней территорией вокруг своих владений, но и за тем, что происходит внутри помещений. Риск быть уличенным Гурамом в этом, остановил его от соблазна.
Машину разгружали трое приезжих. Картонные коробки с мандаринами бросали как попадя, в сторону от джипа. Некоторые раскрывались, и поляна вокруг вскоре заполнилась оранжевыми шариками свежих фруктов. Зураб Надирович хватался за сердце, но сделать замечание гостям не смел, слишком мрачным и непочтительным был вид всех прибывших «друзей», как рекомендовал их Отар Эваристович.
Вахлаки бросали коробки с мандаринами, как будто им дела не было, что там дефицитный продукт. Зураб Надирович же страшно переживал, оттого что пропадает товар, который он мог бы пустить в свои кафе и рестораны. Тем не менее, коробки разлетались во все стороны, и скоро на газонах вокруг образовался целый слой рассыпавшихся мандаринов. На дне под коробками лежали несколько свертков, плотно перевязанных клейкой лентой. Когда дело дошло до них, настроение у Гурама резко изменилось, он стал бережным, ласковым.
-Мой дя…рогой, мой зя…мечательный, мой превосходный и мой ря…дной! Мой любимый куколка! Вот наконец-то мы и добрались с тобой до места. Теперь отдохнем немного, а там и поработаем.
 Он оторвал клейкую ленту, осторожно размотал ткани, вытащил из еще одного, газетного на этот раз, свертка черный, вороненой стали, малогабаритный автомат 9А-91 с подствольным гранатометом. Он разложил его в боевое положение, взялся за пластиковую рукоятку, облобызал автомат с обеих сторон, потом снял втулку со ствола и аккуратно навинтил на её резьбу глушитель, слегка подкинул в воздухе ставшую грозной и внушительной боевую машину и только после этого ритуала бережно, на двух руках, передал своему подручному.
 – Отнеси в дом и положи на стол, – сказал он.
 Потом Гурам развернул еще один сверток, в нем лежал армейский бинокль и отдельно завернутые три пистолета ПП «Вихрь», почти автоматы тоже. Бинокль он лобызать не стал, а каждый пистолет чмокнул в рукоять, приговаривая при этом:
– Ах, ря…дной мой!
 Когда разгрузка джипа завершилась, он, показывая на россыпи мандаринов, сказал Зурабу Надировичу:
 – Это все убери и обеспечь нам достойный ужин. На сегодня будешь свободен, а завтра поговорим о деле. – Но ни завтра, ни послезавтра такого разговора не состоялось. Всю последующую неделю бригада, прибывшая через кордон на реке Мзымта, беспробудно пьянствовала.
***
Открытая площадка балкона на четвертом этаже «пугачевского» дома, где пока еще располагался офис формирующегося филиала и одновременно квартира Палыча, казалось, нависала над морем. Вид отсюда открывался просто великолепный. На легкой волне покачивались яхты-малютки, вероятно, выстраивавшиеся для соревнований неподалеку от парусного Центра. Чуть дальше за ними медленно и чинно перемещался большой теплоход. А совсем рядом вились короткими кругами чайки. Иногда они так близко подлетали к зданию, что у Палыча возникла мысль бросить им что-то съедобное. И он хотел было отправиться на кухню за корочкой хлеба, но в это время снова заговорил Гена Волин. На балконе разгорался спор между ним и, так называемым, хозяином этой, так называемой, квартиры.
– Я здесь жить больше не буду, мне есть где жить – и баста! – говорил Палыч. – Ты же пойми, мы с Аннушкой не привыкли к таким условиям, мы на природе всю жизнь. Там можно выйти во двор и погулять нагишом, там соловьи поют… Да что я тебе объясняю, ты поговори с Аннушкой и спроси, почему она отсюда сбежала уже через две недели. Она тебе подробно расскажет. Или ты хочешь, чтобы я здесь один жил, в этой бетонной коробке? Ты пытаешься старого пса обучить новым трюкам и поменять привычную будку! Вряд ли из этого выйдет что-то путное. Разве что лаять разучусь.
Гена хмыкал себе под нос, слушая эту речь, и время от времени стучал кулаком по бетонной перемычке балкона.
– Да черт с тобой, живи, где хочешь! Но не сейчас, после того, как все утрясется, и Бэлл даст добро. Он же с меня шкуру спустит, ты его еще не знаешь. И он прав будет, пока рано расслабляться, всякое может быть. Мы еще не знаем, что тут твои дружки могут выкинуть. А здесь мы охрану можем надежно обеспечить, ты это хоть прими во внимание!
Палыч с досадой в голосе возразил:
– Все вы осложняете. Никому дела нет до меня. И Глеб с Гарри мне уже надоели с их опекой. Захочешь в морду кому-нибудь дать, а они уже опередили. Так и разучиться можно. Вот потом худо будет без их подмоги. А пока я и сам за себя поручиться могу.
Волин огрызнулся:
– Элементарный лом, да какой там лом – булыжник с мостовой – и ты в ауте! А с нас живьем шкуру спустят. Ты думаешь мы тут из-за любви к тебе хлопочем? Это бизнес и карьера! Так что будь любезен!
Согласились на том, что одну комнату Палыч оставляет за собой, так сказать, на непредвиденный случай из тех, на которые все время намекал Волин, а остальные – для нужд филиала. Ну, и несколько комнат для проживания Полякова, которого они ждали с минуты на минуту и за которым уже отправилась машина в аэропорт. Через месяц планировалось запустить первую линию по сборке смартфонов и Поляков был теперь как раз кстати. Оборудование уже было смонтировано и проходило обкатку, а недостающую документацию вез с собой Поляков.
– Какие-нибудь загвоздки вырисовываются? – спросил Палыч.
– Все – как по маслу! – ответил Волин. – Хотя…
– Что хотя? – Палыч поднял брови. – Деньги?
– Да что ты, денег, как говорится, куры не клюют. Тут смешная ситуация. От Агеева уже несколько ходоков было…
– Чего это?
– Намекают, что неплохо было бы для дела войти в долю их шефу. Мол, пора по этому вопросу начать переговоры…
– Только – на х#й!
Волин расхохотался.
– Примерно это я им и высказал. Теперь вот жду ответа.
– Ты им не намеками, а прямо скажи, что еще раз с такими мыслями подъедут – и мы начнем кампанию за его смещение. Это надо бы и без того сделать, но нам пока не до разборок. Наладим дело, покажем людям, что можно жить лучше и с достоинством, тогда и дадим ему по шапке. А пока просто предупреди, надо как-то остудить его неутолимую жажду хапнуть. Им бы всем одну фамилию нашего друга – Хапишвили, они её достойны.
– Кстати, о Хапишвили, – подхватил тему Волин, – как мы и подозревали, у него немало скелетов хоронятся в разных папках, сейфах и офшорах. Главный – прямой контакт с грузинской националистической группировкой, которая в Южной Осетии показала себя особо жестокой. Все деньги через офшоры направляются именно туда, здесь ничего не остается, только то, что удается ему утаивать от истинных хозяев. По-простому – он холуй или прихвостень, как уж удобнее назови, тех, кто плетет интриги против нашей страны. Тут есть над чем подумать не только нам, но, наверное, и спецслужбам. Я удивляюсь, почему они до сих пор не унюхали, откуда ветер дует, и кто эту девушку танцует. А эта тварь процветает и гнобит местный бизнес. Он, как спрут, охватил своими лапами все сочинское побережье. Чебурек не съешь, чтобы ему от этого не попала доля. Ты разве не видел этого раньше, ведь с ним, можно сказать, работал?
– Видеть-то видел, но что было в моих силах? Да и кто не видел? Где деньгами, где тем самым ломом, о котором ты говорил мне, он потихонечку прибрал под себя все и всех. В глаза ему говорят: «Уважаемый», а за спиной плюют вслед. Но это так у нас теперь повсюду. Думаешь, Агеев лучше?
– Этого как раз и не думаю. Одного поля ягоды! И этому, приведись, не стоит яйца выеденного продать не только родину, но и маму родную.
– Именно так! Но первую, боюсь, они уже заложили…
В это время в дверь, ведущую на балкон, постучали, и вошел Гарри Лэйк, а следом за ним – Глеб Борисов.
– О, легки на помине! – воскликнул Палыч. – Сейчас мы и решим все вопросы с «опекой». Заходите, ребята!
Но разговор пошел не в ту сторону, в которую его хотел направить Палыч. И Глеб, и Гарри были очень озабочены и сосредоточены на своем. Как только Волин кивнул, Глеб начал встревоженно:
– Обстановка требует повышенной осторожности и усиления охраны, – начал он.
– Вот, вот, – подхватил Волин. – А я что говорю тебе?
– Что случилось? – спросил Палыч. – Все идет нормально. О чем это ты Глеб?
– Вот Гарри пусть расскажет, а я потом дополню.
– Задуматься нам всем есть над чем, – сказал Гарри Лэйк. –Последнее время происходит немало странных, на наш с Глебом взгляд, вещей. Ну, во-первых, на даче у Хапишвили несколько дней назад поселились странные люди. Кто они – неизвестно. Зачем приехали – тоже неизвестно. Пока мы установили лишь то, что они прибыли через российско-абхазскую границу. Эти люди целую неделю живут за забором дачи в отдельном коттедже и почти не высовываются в город. Палыч перебил его:
– Могут же быть у человека гости, даже если этот человек Хапишвили.
 Гарри Лэйк продолжил:
– Вполне возможно, что так. Настораживают следующие факты. В этот самый домик, где обосновались, как вы говорите, гости Хапишвили, очень часто стали наведываться представители его службы безопасности. Самый частый – начальник этой службы, бывший майор Забубакин посетил эту странную компанию шесть раз. Наши ребята сейчас уточняют информацию по этому поводу.
– Нам-то какое дело до всего этого, Гарри? Мне кажется, что не очень правильно совать нос в чужое дело. Каждый заяц должен есть свою собственную морковку, – сказал Палыч. – Разве не так?
– Не в этом случае. Тут вот какая странность. Того же самого Забубакина мы дважды уже видели в районе вашего места жительства. Его машина проезжала мимо вашего дома и его окрестностей довольно медленно. Впечатление было такое, что из-за тонированных стекол автомобиля производят рекогносцировку местности. Но и это еще не все. Передвижение Забубакина в районе села Раздольное, где находится ваш дом, Семен Павлович, фиксируют не только наши ребята. Мы установили, что там в последние дни расположились посты ещё некоторых наблюдателей. По моему мнению, это сотрудники оперативных служб городской полиции. Что они там делают, я пока не могу сказать. Но все эти факты нас очень сильно настораживают, и поэтому я хотел бы попросить вас, Семен Павлович, также повысить бдительность и быть осторожнее. Мы сейчас подтягиваем еще наших ребят для обеспечения безопасности, как персонала, так и производства, в том числе этого офиса.
 – Вот-вот, именно об этом я тебе говорил, – сказал Волин. –Теперь ты осознал?
 – Но я не пойму, кому и зачем все это надо? – сказал Палыч. –Просто чушь какая-то! – На это Волин лишь пожал плечами, что должно было показать высочайшую степень наивности Головатова.
– Собственно, это все. – сказал Глеб. – Мы, конечно, расследуем, откуда здесь ноги растут, узнаем, что сможем, но… надо быть осторожней.
В кармане у Палыча запикал мобильник. Звонил редактор Николай Дивисенко.
– Есть новость, – сказал он. – Смешная!
– Одну смешную мы только что начали переваривать, – ответил Палыч. – Давай уж, говори, что там стряслось.
– Да нет, действительно, животик надорвешь сейчас, – весело продолжал Дивисенко. – Твой дружок Гоги Беридзе приходил устраиваться на работу.
– Да ты что! Это не шутка? – Палыч открыл рот от изумления. – Ну, дела…
– Похоже, что не шутка. Если не врет, конечно, Хапишвили лишил его довольствия, нигде больше его не берут. Кредит за квартиру платить нечем, грозят отнять, – рассказывал Дивисенко.
– И как, ты взял? – спросил, щерясь от удовольствия, Палыч.
– Ну, нет, – довольный произведенным эффектом, сквозь прорывающийся в трубку смех, говорил Дивисенко. – Это не в моих маленьких полномочиях принимать на работу такую особу. Это же правая рука самого уважаемого Зураба Надировича! Это… это…– он задыхался от хохота – ты сам решай. Тут надо достойную работу предлагать. Боюсь, у меня такой не найдется. Он стучит хорошо! Может… может, в столярный цех куда-нибудь… пусть киянкой постучит… Ха-ха-ха!
– Зачем в цех? – сказал Палыч. – Он ведь работник печати, вот должен работать в редакции. Неужели ничего подходящего нет?
– Ума не приложу, – сказал Николай. – Ну, не брать же его журналистам. Я уже много наслышался о его работе в качестве редактора и репортера. Нет, мне таких не надо. Фотокорреспондентом он тоже не подойдет. Тут надо иметь острый глаз, обладать оперативностью, быть пробивным. А где ему взять эти качества, если он задницу от стула открывал только в том случае, когда шел на поклон уважаемому Зурабу Надировичу?
 – Тут ты, пожалуй, прав, – согласился Палыч, – но все равно подумай, неужели так ничего нет?
– Мне что, больше делать нечего? – обиделся Николай. – Оно мне надо – устраивать жизнь всяким прохвостам? Я когда-нибудь занимался этим?
– Ладно, ладно, я сам подумаю, не бросать же человека в беде. Мы ведь не такие, как сам Гоги. Скажи, пусть зайдет через недельку, что-нибудь наверняка придумаем.
… Полякова встретили радушно. Палыч, кстати сказать, не видел его с той памятной встречи в кафе "Promenade", да и говорил с ним всего пару раз по телефону. Узнать его было не просто. Теперь он был не в униформе своего заведения, которая скрашивала индивидуальные черты этого красивого по-русски мужчину солидного возраста. На нем отлично сидел темно-серый костюм от Версаче, седая шапка волос и такие же седые усы придавали облику интеллигентность и в то же время мужественность. Рост, не обремененный возрастной полнотой, и мягкость в движениях говорили о спортивной составляющей его образа жизни. В столовой накрыли стол по случаю его приезда, и в центре его поставили гостевую пятилитровую бутыль "Hennessey".
– А почему один? – спросил Палыч. – Где семья?
Поляков хитро сощурился и хмыкнул:
– Молодежь ищет свои пути! И старается не делать наших ошибок. Ну, в смысле, чтобы не возвращаться туда, откуда прибыл. А скорее всего, им и там уже хорошо, дело свое нашли и движутся дальше. Это нас, тех, кто постарше, всегда гложет ностальгия, тянет в места для нас святые. А они не оглядываются пока назад. Может, это и правильно!
– Так, а жена? – продолжал допрос Палыч. – Мы тут приготовили тебе хоромы с расчётом на все твое гнездо. И мы сидим сейчас в твоей столовой. Ты что, один здесь будешь жить? – При этих словах Палыч широким жестом окинул рукой вдоль стен просторной столовой, в которой можно было провести корпоратив солидного по составу коллектива.
Поляков опешил.
– Это что, для меня?
– А то для кого же? – кивнул Палыч и хитро уставился на Волина.
– Правильно я говорю, Гена?
– Не пугай Валеру, – сказал тот. – А то еще раздумает и поедет назад в свою трехкомнатную на окраине у знаменитого Seven Corners Shopping Center. Жить будешь здесь, выберешь себе несколько комнат, а другие – для нужд филиала, офиса и наших гостей. Так что все нормально. Так, видите ли, решил наш босс, – он хмуро глянул на Палыча. – Но, как говорится, хозяин – барин.
– Пожалуй, для меня… это многовато… будет, – растягивая слова от удивления неожиданным сюрпризом сказал Поляков. – Мне одному можно и поскромнее что-нибудь. Я могу даже в гостинице пока пожить. Жена тоже там осталась, приглядывать за сыновьями. Мне говорит: езжай! Лягушкой-путешественницей обозвала.
Волин рассмеялся.
– Какой-то дом несчастливый! Недаром его покинула примадонна. Никто не хочет здесь жить. Вот народ! Может, в аренду сдадим? А сами поселимся в халупах, там у тебя, в Раздольном, кажется, есть подходящие? – съязвил он, ехидно глядя на Палыча.
– И нам это не западло будет, как говорит один мой юный друг, с которым я недавно провел чудную ночь в люксе изолятора местного УВД, – сказал Палыч. – И вообще давайте начинать серьезную беседу, а то нам не осилить этот небольшой графинчик и до утра, – он показал на бутыль "Hennessey".
– Действуй, Гена!
Волин разлил коньяк по рюмкам.
***
Гурам отодвинул от себя рюмку и хлопнул кулачищем по столу так, что все на нем запрыгало, как танцовщицы в веселом канкане.
– Все, баста, отдохнули, – сказал он своим собутыльникам в лице разжалованного майора Забубакина и двоих привезенных с собой громил. – Завтра начинаем работать!
Забубакин поморщился и молча потянулся за бутылкой, стоящей на середине стола. Он отнюдь не намеревался отодвигать от себя свою рюмку. Гурам зло посмотрел на него и сказал:
– Тебе не понятно – баста! Завязали с пьянкой!
– Ну, ты может, и завязал, а я – нет! Я еще опрокину пару раз, – недовольно прохрипел пропитым голосом отставной майор. – У меня теперь нет за спиной подполковников и полковников – я птица свободная.
Гурам не стал препятствовать.
– Жри, черт с тобой! Толку от тебя и так, и эдак немного. Расскажи, хотя бы, что ты видел на объекте. Если, конечно, не с залитыми шарами там бывал.
Забубакин обиженно передернул плечами, скривился и заявил:
– Я свою работу выполнил. Могу доложить и разложить по полочкам.
– Ну, давай, валяй, – уже несколько миролюбивей сказал Гурам.
Забубакин плеснул в рюмку, проследил, чтобы она была до краев, добавил и, как бы для запала, опрокинул её в рот.
– Там нечисто, вот что я скажу, – морщась от выпитого, изрек он. Потом взял дольку огурца из узкой чашки, в которой они стояли нарезанные вдоль, а не поперек. Долго жевал, хрустя, будто испытывая терпение Гурама и всем видом показывая, что он тоже здесь не простая пешка и служит лишь по воле обстоятельств, а на самом деле он таких, как Гурам, на одном лысом видел. А потом все же начал объяснение.
– Там менты пасутся. Я два раза с ними сталкивался, хорошо, что они меня знают. А так – всех проверяют: кто, да куда, да зачем… Я не знаю, с чем это связано. Менты, говорят, тоже не знают – сказали проверять и проверяют. Но можно напороться, если у них возникнет подозрение. А если найдут в машине что-то – то пиши пропало, там несколько постов, не уйти. Как со стороны гор – я не знаю, но думаю, что и там есть посты. У меня подозрение, что не только менты там тусуются. Заметил двух или трех в штатском, не наших. Они тоже явно неспроста там трутся.
Гурам нахмурился. С минуту он обдумывал, что бы это все значило, потом плюнул прямо на пол и раздраженно приказал:
– Завтра ты поедешь тем же маршрутом. Если все будет нормально – мы через полчаса следом. Сделать это надо будет пораньше, пока этот ваш «Объект № 1» не смылся по своим делам. В городе мы его не возьмем.
– Не… – вяло протянул Забубакин, – я – пас! Я в это дело не лезу. Во-первых, слишком горячо, во-вторых, – не соответствует гонорару. Так что без меня, голубчики, – и он опять взялся за бутылку.
Гурам заскрипел зубами от злости, было замахнулся волосатым кулачищем на Забубакина, но передумал.
– Шакалы вы все тут! И без тебя обойдемся, не ссы. Даже лучше, а то еще напакостишь, с тебя, ментовской рожи, станется.
Забубакин проглотил обиду, довольный тем, что у него не отняли рюмку и что на предстоящей операции его не будет. А он профессионально чувствовал, что «операция» предстоит, пожалуй, «мокрая», в чем он совершенно не желал участвовать.
Гурам обратился к своим подельникам:
– Проедем сами, посмотрим. Если все тихо, вернемся за «куколкой». Так жахнем, что мокрого места не останется. В первый раз что ли? Потом – в Кущевскую, к нашим ребятам на дно. Отдохнем чуток, пока уляжется, – и домой.
***
Василий Пахомович вернулся из краевой столицы не то, чтобы расстроенный, но все же с неспокойной душой. Все там было как обычно. Три дня он провел на «гостевой» даче в Елизаветинке, на берегу Кубани. Там, где обычно встречалось начальство для неформальных встреч. Были, как водится, шашлыки, много коньяка и традиционная баня. Над его страхами весело смеялись, покровительственно похлопывая то по одному плечу, то по другому, а то и пониже. Веселый коньяк кружил голову, делая все призрачным и отрешенным, загоняя его смутные ощущения нарушенного равновесия на самое дно сознания. И только однажды, когда он в разговоре тет-а-тет с «самим» подробно рассказал о визите Григория Вахтанговича Хорькова, тень тревоги проскочила в глазах шефа, невольно вызвав противный тремор и в коленках Василия Пахомовича.
– Обо мне ничего не говорил? – спросил тот.
– Нет, только то, что по телефону, слово в слово. Когда приезжал, со мной не общался.
– Странно, – только и сказал шеф и тряхнул головой, будто сбрасывая с себя что-то. В остальном – все, как всегда, никаких зацепочек на то, что происходит нечто необычное. С тем и вернулся Василий Пахомович в Сочи, но вот там, на дне этого самого сознания, под спудом, что-то такое нехорошее, как легкая тошнота от переедания, шевелилось и шевелилось, то и дело перебивая мысли, совершенно сторонние, и в самое неподходящее время. Иногда он об этом вдруг задумывался, разговаривая с подчиненными, и тогда вдруг терял нить разговора и спрашивал:
– О чем это мы?
Ему услужливо подсказывали:
– Вы, Василий Пахомович, указывали, чтобы усилить контроль за чистотой дворов на задворках и длиной галстуков у молодых сотрудников.
– Ах, да… – говорил Василий Пахомович и продолжал…
Вот и теперь он сидел в своем кабинете, пытаясь скинуть с себя наваждение от дурацких мыслей о появившейся вдруг ниоткуда шаткости своего статуса. Ну, все хорошо, убеждал он себя в очередной раз, мной все довольны, чего еще желать? Желалось, чтобы так было всегда, и даже пусть будет немного лучше, ведь не всю же жизнь сидеть в кресле градоначальника, получать иногда зуботычины и из края, и из центра, ожидая похвалы и заслуженных наград. Хотелось, конечно, чтобы никто тебе не указ, и ты сам раздаешь награды…
Дверь в кабинет тихонько приоткрылась, и в образовавшуюся щель проникла голова Ирины Васильевны, секретаря и помощника городского головы.
– Вы назначали Волину из "Globalsoft"…
Василий Пахомович вздрогнул, возвращаясь в реальность от нахлынувших мыслей, посмотрел на помощницу и до него постепенно дошел смысл сказанного ею.
– Ах, да! Конечно, минут через пять пусть войдет.
Пять минут, а то и десять-пятнадцать он всегда давал «высидки» тем, кому сам назначал время. Не из-за собственной занятости, а для осознания значимости и важности визита самим гостем. Пусть, мол, проникнется… Не к Авдотье на блины, небось, пришел!
С Волиным у него связывалось немало сладких дум и ожидаемых перспектив. Огромное дело ведет этот простоватый с виду человек. Международная фирма за его плечами. Кто знает, на сколько миллионов бизнес заваривает он здесь. Может, и на миллиард! Только вот никакой отдачи от него пока нет, в смысле лично для Василия Пахомовича. Какой-то сраный чучмек, севший за руль маршрутки, – несет, даже бабка, торгующая на рынке кинзой, – несет. Ну, не сами, конечно, а как это положено… А от этой громадины, которой он столько выделил земель, подписал бумаг – как с козла молока. На все заходы и намеки – полное молчание и непонимание, о чем речь. Сегодня Василий Пахомович решил недвусмысленно объяснить этому непонятливому человеку, что надо делиться, такой неписанный закон. А также и обозначить ему конкретные цифры. Ну, эта работа ему хорошо знакома и, можно сказать, любима им, приносит определенное удовлетворение и отвлекает от рутинной текучки. Да что там говорить – повышает жизненный тонус и наполняет смыслом скучную жизнь городского главы.
Василий Пахомович слегка надул щеки, что, по его предположению, делало лицо более серьезным и строгим, взял в руки какой-то листочек, лежащий перед ним, и постарался изобразить углубленное проникновение в суть написанного. Текст на листке состоял из нескольких фраз, содержащих инструкцию по утилизации электрических ламп флуоресцентного свечения. Листок забыл на столе электрик, менявший накануне перегоревшую в люстре лампочку. Собственно, не в тексте дело. Если бы Василия Пахомовича сейчас спросили, что читает, он ни под какими пытками не ответил бы. Главное показать – он занят не на шутку, и означенный визит – что кость в горле, отвлекать его от дела – все равно, что отделять кровь от плоти, это невозможно представить, как тяжело и надрывно делать ему это. Но вот же, его вынуждают. И делайте выводы, будет ли у вас еще раз такая возможность… Вот что означал этот листок, а не хитрости какой-то там утилизации.
Дверь чуть слышно отворилась, и послышался скрип паркетин, что означало: визитер здесь. Василий Пахомович не подал вида, что заметил происходящее, он по-прежнему сидел, уткнувшись в ненужную бумажку. За этим обычно следовало приветствие со стороны вошедшего, на которое он отвечал опять же в зависимости от важности гостя – либо легким кивком головы, продолжая заниматься своим «важным» делом, либо вежливым, по его мнению, – «да, да, проходите…». Речь, конечно, не о тех случаях, когда в кабинет входили «персоны». Но ведь они всегда появлялись здесь без приглашения, записей на прием и ожидания в «предбаннике». Там был свой сценарий. Сейчас, считал Василий Пахомович, был все же первый вариант.
Но что-то пошло не так. Во-первых, никто его не приветствовал. И, странное дело, вошедший, кажется, садился, без приглашения, что Василий Пахомович определил по шуму отодвигаемого стула. Когда он почувствовал, что еще один стул выехал из-под стола, принимая седока, невольно вздрогнул. Брови его поползли в разные стороны, а голова медленно, будто на лебедке, стала подниматься кверху.
– А…э… – выдавил он из себя. Лицо Василия Пахомовича сначала окаменело и вытянулось, потом стало розоветь и округляться.
– Здравствуйте! – наконец произнес он. Потом начал невольно подниматься из мягкого кресла, но на полпути, будто стропы оборвались, плюхнулся назад. Ведь пришедшие уже сидели, да он и не знал, надо ли вставать, встречая их. Ясное дело – Волин, с ним он знал, как себя вести, тот от него зависим. Правда, ему уже звонили из правительства и просили не чинить препятствий. Но это обычное дело. Это вовсе не значило, что он освобождается от принципиальных правил и может не делать откаты, на этот счет нужны особые и конкретные указания. Но тот, второй… Э… Головатов, кажется, не ошибиться бы, как его по имени-отчеству? Какого дьявола он с Волиным? Уже тот случай с Георгием Вахтанговичем обязывал Василия Пахомовича быть с ним аккуратным, и, пожалуй, встречать его по второму сценарию. Черт его знает! А почему они вместе? Мысли мотались в его голове из стороны в сторону, не задерживаясь так, чтобы у него была возможность получить хоть какой-то ответ на свои вопросы.
– Но… э… Вы ко мне? – как-то глупо совсем вылетело у него.
– А то как же! – сказал Волин. – Мы же договаривались обсудить маленький вопросик… насчет взятки, так сказать, утрясти сумму которую ты берешь.
У Василия Пахомовича все внутри оборвалось. Пропал, мелькнула молния в голове. И тут же вспомнил: ведь говорил Хапок, что дорогая машина у Головатова от корпорации "Globalsoft", не придал тогда значения, а вот он, ответ, на все вопросы, мучавшие его. Вот она связь! Он у них в штате, шпион от фирмы, а как маскировался. И Григорий Вахтангович приезжал зачем – становится понятнее. Они его, Василия, на крючок насаживали. И попался! Вот черт! Адреналин, хлынувший в голову Василия Пахомовича, тряхнул его так, что можно было бы подпрыгнуть и головой пробить высокий потолок кабинета. Но он не подпрыгнул, он пустил свой адреналин, как опытный номенклатурщик, в нужное русло – на приведение в боевую готовность всех имеющихся ресурсов самосохранения. Лицо Василия Пахомовича окончательно порозовело и округлилось, на губах заиграла сладкая улыбка, такая, как во время выступления перед сходом граждан во время выборной кампании.
– Господин Волин, я думаю, Семену Павловичу не интересны наши производственные вопросы, мы их можем обсудить в другой раз. Да и какие там вопросы – нет никаких вопросов! Я так рад, что вы зашли, мне давно хотелось познакомиться поближе. Может, коньячку?
Волин покачал головой, а Палыч улыбался, все еще не произнеся ни одного слова.
– По коньячку мы и сами сообразим. А вопросы наши Семену Павловичу очень даже интересны, поскольку он – инвестор нашего проекта и его автор. Так какую сумму тебе отвалить?
– Ничего не понимаю, – промямлил Агеев. – Вы шутите, давайте отложим дела… я разберусь.
– В чем ты собираешься разбираться? Интересно… – спокойно продолжал Волин. – Мы конкретно пришли узнать сумму, а ты – разберешься. Может, еще референдум устроишь среди своих жуликов – сколько брать и с кого? Я думаю, дело для тебя не новое…
Оба гостя весело смотрели на хозяина кабинета, окончательно растерявшегося и пытающегося изо всех сил что-то сообразить, но это у него плохо получалось, и он заладил:
– Зачем же так? Я ведь не для себя… я так… порядок такой… Но мы утрясем… мы все решим лучшим способом. Вы какой коньяк, ой, может, кофе… хотя бы?
– Ладно, – сказал Головатов, – мы этот вопрос решим иначе. Раз Василий Пахомович не себе берет, значит – выше. Так?
Агеев увидел щелочку, в которую можно проскочить, и радостно закивал.
– Ну, а раз так, – дружелюбно продолжил гость, то мы у них и спросим. Мне Григорий Вахтангович свой телефон оставил и просил звонить в любое время, особенно если возникнут проблемы в городе. Мы и воспользуемся его любезностью сейчас, – и он достал свой великолепный аппарат последней серии от "Globalsoft".
– Мы так и спросим: сколько он поручил Василию Пахомовичу взять с нас и в какой валюте?
Василий Пахомович выскочил из своего кресла, как молодой ягненок из клети при виде приближающейся мамки с набухшими титьками.
– Я… э… ооо…– блеял он, стремительно приближаясь к телефонной трубке в руках Палыча. И если бы тот не увернулся, Василий Пахомович точно выхватил бы у него из рук этот прибор.
– Э… нельзя! Нельзя беспокоить! Григорий Вахтангович не при чем, – почти закричал он, видя, что Головатов начал нажимать кнопочки. Палыч слегка отстранил от себя трубку и посмотрел на Василия Пахомовича, уже бледного, а не красного, каким он был секунду назад. И медленно, с расстановкой спросил:
– А кто же тогда вынуждает столь достойного человека заниматься столь недостойным делом? Кто?
Агеев скукожился и обмяк. Наверное, он мог бы и кондрашку схватить от шока, который его постиг при этих обстоятельствах. Волин, смеясь, выдвинул и подставил под него стул.
– Да, что это с вами, уважаемый? Мы же не ругаться пришли, а просто заплатить то, что, как вы говорите, «в порядке вещей». А вы тут концерт закатываете, не хотите даже сумму назвать. Нам самим что ли её объявить?
Агеев лихорадочно утирал с лица неожиданно хлынувший рекой горячий и соленый пот, сквозь мокрый носовой платок он всхлипывал и бормотал:
– Погорячился… ошибочка вышла… Не так выразился… я наоборот всеми – за. Это же большое дело – это городу огромный плюс. Это вам – спасибо и благодарность.
Палыч едва вставил:
– Так что, тебе денег совсем не надо? Не звонить Григорию Вахтанговичу?
– Нет! Нет! Нет!!
– Что нет? Надо денег?
– Нет! Не надо денег! Не надо звонить Григорию Вахтанговичу! Какие деньги? Зачем? Это я так, пошутил… Ну, бывает же… неудачно…
– Ах, вот как, пошутил! – сказал Палыч, – а мы, дураки, всерьез все приняли. Там, внизу, в машине – чемодан с деньгами. Зеленью покрылся! Куда ж его теперь? Так и не надо?
Василий Пахомович взвыл от бессильной ярости и разрушающего страха. И этот звук, вырвавшийся из его горла, наверное, был слышен у шумного фонтана на площади за окном его кабинета:
– У… ху… ху!!.
– Ну, что ж, как хочешь! Наше дело было принести, а раз ты такой честный оказался, чего мы, сказать откровенно, совсем не ожидали, то пусть эти денежки пойдут на пользу нашего дела, – улыбаясь сказал Палыч. Они встали и, ничего больше не говоря, покинули кабинет мэра. В приемной, не сговариваясь, дружно прыснули веселым смехом. Ирина Васильевна ошеломленно смотрела им вслед.
В машине Волин, все еще давясь от смеха, спросил:
– Палыч, а где чемодан? А если бы он согласился его принять?
– Да уж, пришлось бы извиняться, мол, забыли взять. Только он никогда и ни за что не решился бы на это. Почувствовал, видно, шаловливым своим нутром угрозу. Решил, что потеряет больше. Думаю, теперь он к нам не скоро сунется.
Lancia Thema, с которой Палыч решил не расставаться, несмотря на то, что у сочинского подразделения появился целый парк машин, легко и мягко скользнула на ул. Горького и в потоке машин направилась к Платановой аллее.
– Я – в редакцию, – сказал Палыч водителю. А у Волина спросил:
– Ты, Гена, не со мной?
– Нет, я в Раздольное, на объект, там у меня встреча с Поляковым, передаю дела. Пусть начинает, а мне в Москву, надо возделывать свой сад.
Палыч вышел, когда Lancia Thema сделала разворот по Платановой аллее у Почтамта и остановилась сразу за остановкой автобусов. Водитель уже привык к тому, что Палыч выходил всегда именно здесь, если направлялся в редакцию. Подъезжать к «парадному» он не любил, пусть это было и свое «парадное». Пешком Палыч предпочитал пройти эти несколько метров еще и потому, что за это время можно было обдумать, куда и зачем идешь, что сделаешь и что скажешь.
Мимо пробежал шустрый мальчишка лет 15-ти с подвешенной на груди сумкой, набитой свежими экземплярами газеты. Размахивая над собой одной из них, он звонким голосом кричал:
– «Житуха» атакует буржуйские пляжи! Пуск конвейера на сборочном заводе в Раздольном! Макаренко снова без света!..
Палыч завернул в переулок, выходящий на Несебрскую, и отсюда сразу вышел к редакции. Собственно, редакция занимала лишь часть здания, на других этажах теперь расположился офис сочинского филиала российского отделения всемирно известной корпорации "Globalsoft". У редакционного входа стоял невысокий круглый человек в строгой фирменной одежде, состоящей из темно-синей рубашки с короткими рукавами и генеральских брюк с красными узкими лампасами. Бейдж на груди человека гласил:
«Беридзе Гоги, секретарь редакции «Житуха-С».
– Здравствуйте, Семён Павлович! – сказал человек.
– Ба! Кого я вижу! – опешил от неожиданности Палыч. – Какими судьбами? И по какому случаю? Определенно, Изя, я вас не узнаю, вы в гриме!
– Работаю третий день, принят постоянно. Николай Афанасьевич поручил следить за входной дверью и подсказывать посетителям, к кому обращаться, а также докладывать ему о прибытии и убытии редакционного транспорта.
– Справляешься? – ехидно спросил Палыч.
– Стараюсь, работа хорошая! Разрешите доложить? – серьезно ответил Гоги.
Палыч от удивления метаморфозой, произошедшей с бывшим своим начальником, не в силах был что-либо сказать. Он только кивнул.
– Николай Афанасьевич на месте. Дежурный корреспондент Цверквава – тоже на месте, остальные по заданиям. Прием посетителей ведет корреспондент Ухарев.
– Спасибо! – сказал Палыч. – Ну, ты, брат, даешь! Никак не ожидал. Что скажет Зураб Надирович?
– Зураб Надирович – в прошлом! Он мне больше не начальник. Я полгода сидел у него без заработной платы, как ни старался, получал только зуботычины.
– А что ж они не взяли тебя корреспондентом?
– Я сам попросился на эту должность, мне тут сподручней, да и заработная плата устраивает вполне, теперь за ипотеку рассчитаюсь и долги отдам.
– Ну, ну… – только и сказал Палыч. Гоги подошел к двери, и, вытянувшись, как солдат в почетном карауле, насколько позволяла ему округлость живота, сопроводил Палыча ко входу.
Дивисенко улыбался во весь рост!
– Ну как тебе мой вариант? – спросил он, когда они пожали друг другу руки.
– Я вижу, он вполне устроил этого прохвоста. Теперь будет на своем месте. Бумеранг вернул его туда!
– Какой еще бумеранг? Ты о чем?
– Да была тут одна философская мыслишка, вроде старой народной мудрости о том, что посеешь…
– А! Не морочь голову. Старается мужик изо всех сил, ничего плохого не могу сказать. Работа ему нравится. Ты лучше скажи, как тебе наш последний наезд на пляжи?
– Увы, не рассчитывай, что он последний.
– Да я не в том смысле. Как красиво самого министра погладили против шерстки, пусть отмоется попробует!
– И пробовать не будет! Думаю, что и читать – тоже! Но дожимать надо! Короче, работай, как договорились, я в твои дела не вмешиваюсь, главную цель ты знаешь, остальное – от тебя зависит. На днях типографию запустим, свою, – и давай утренние выпуски, сенсации, все, как в лучших домах! Да я, собственно, и не по этим вопросам. Я хочу спросить: тебе Цверквава нужен?
– В каком смысле? – спросил Дивисенко.
– В самом прямом – хочу забрать его. На другую работу. Здесь у тебя, я вижу, и так все на мази.
– Ну, дело твое, конечно, – сказал Дивисенко, – можешь забрать, у нас напряга с кадрами нет. Еще двое ребят из Москвы едут, правда телевизионщики, но это не страшно, у них прыть и нюх на остренькое развиты отлично. А что так, зачем он тебе? Доклады писать?
Палыч расхохотался:
– Нет, до этого я еще не дожил! Думаю назначить его начальником пионерского лагеря. У него же образование педагогическое, да и подход к людям, как бы это сказать поточнее, мягко проникающий, что ли… С детьми – то что надо! Да что мы тут будем обсуждать, он, может быть, и не захочет еще. Только что ожил здесь, в себя приходит, восстанавливает, так сказать, моральные ценности в душе, потерянной в подвале «Дудки», а тут новое предложение… Пойду-ка я с ним этот вопрос перетру, а уж потом и ты скажешь свое «Не возражаю!».
– А я и сейчас не возражаю, – сказал Дивисенко. – Раз надо – значит надо! Удивляться уже надоело.
– Ну и ладушки! Он в 17-м?
– У себя.
Важо не сидел без дела. Он как раз получал по телефону очередной комментарий краевого начальника департамента землепользования, тщательно записывал на диктофон все его тонкие увертки от ответов на конкретные вопросы. Увидев Палыча, радостно заулыбался и поднес палец к губам: мол, тихо, а в трубку сказал:
 – И последний вопрос:
– Так будем открывать пляжи для горожан и гостей, приехавших, так сказать, самотеком?
Голос в трубке бодро отвечал:
– Мы проводим большую работу по разблокировке ведомственных пляжей, вот на днях было проведено очередное совещание…
Цверквава щелкнул кнопкой на диктофоне, потом выключил телефон:
– Ну, дальше мы знаем, не раз слышали. Вот сейчас я ему врежу по самые яйца!
Палыч расхохотался:
– Ты еще виагры прими перед этим, совсем хорошо получится. Но удовольствие это пока отложи, есть серьезный разговор. Эх, вести его надо бы в «Желтушке». Ну, да ладно, откладывать не будем.
Важо насторожился:
– Что за дела такие серьезные? Сложности появились? Сам вижу – размахнулись не на шутку. О нас уже знают повсюду. Тут звонки из Подмосковья были: просят подписку организовать. Даже в CNN упоминали о нашей газете. Наверное, жмут уже?
– Да нет, ты об этом не думай, тут все в порядке. Устоим! У меня к тебе есть предложение. Не надоело скрипеть пером, ты же педагог по образованию? И с детьми работал когда-то довольно успешно. Разве это проходит?
– Не пойму, куда ты клонишь, – Цверквава почесал пухлой ладошкой свой лысеющий затылок. – Это ведь было давно, хоть, как ты говоришь, успешно, но недолго и не сложилось. А что, надо при "Житухе" открыть курсы молодых борзописцев?
Палыч его огорошил:
– Нет, не курсы, и не при "Житухе-С". Пионерский лагерь! Это по масштабам хотя и не «Артек» или «Орленок» будет, но кое в чем и получше! Для сочинских ребятишек талантливых. Прицел такой – когда вырастут, окончат школу, то придут работать в наш филиал "Globalsoft" уже готовыми, или почти готовыми, специалистами с большими перспективами. По крайней мере, они уже будут знать, что такое компьютер, программирование, они будут владеть английским языком и понимать, что от них требуется и чего они могут, ну, и так далее… Как?
– Что-то я не очень въезжаю… – удивленно взирал на Палыча ошеломленный Важо.
– Да что ж тут не въезжать? Наши «пионеры» на следующий день после окончания учебного года, а именно – 25 мая, поступают в твое распоряжение на три месяца. Они все это время не бьют баклуши, а изучают нужные нам предметы. Ну, разумеется, не в ущерб и отдыху, и физическому и прочему развитию.
– Так я ведь ни в компьютерах, ни в английский языке – ни бум-бум. Чему я их научу, ты шутишь все же?
– Да… Ты, действительно, не въезжаешь, теперь я вижу. Тогда слушай! Английским языком будет заниматься моя помощница Линда – отличная девчонка! Между прочим, присмотреться тебе советую, холостяку! Хотя… я бы не отдал тебе её, жидковат ты для неё. Но, может быть, подтянешься вместе с пионерами? – Палыч расхохотался.
– Ладно, ладно… как говорится, старый конь… – бурчал Цверквава, – ты давай по существу, а то я все равно ничего не понимаю.
– Ну дальше – информатика, это мы поручим Тигу, он найдет учителей что надо. С Тигом ты познакомишься – это тебе не Зураб Надирович!
При упоминании бывшего шефа Цверквава с укором посмотрел на Палыча, подозревая его в подспудном недоверии в его, Важо, избавлении от прошлого подобострастия. Ему казалось, что это пройденный позорный этап в его жизни и хотелось бы, чтобы ничто не напоминало о нем. А Палыч продолжал:
– Тебе я предлагаю стать директором этого детского лагеря.
Цверквава присвистнул, потом раздумчиво сказал:
– Век живи, век учись – все равно ни хрена в итоге не поймешь! А подумать? Прикинуть возможности?
– Чего думать? Все решено, с Афанасьевичем я уже договорился. Три дня тебе на сборы и вылетай принимать дела и шуруй!
– Вылетай? Нет, ты определенно меня хочешь загнать в дурушку! Куда вылетай, в Крым, что ли? «Артек» делить? – еще более удивленно округлил глаза Цверквава.
– Ах, да! Я ведь не сказал тебе. В Америку полетишь! – весело объявил Палыч. Чем больше недоумевал Цверквава и входил в ступор полного непонимания, тем больше на Палыча накатывало веселье. От этого Важо совсем растерялся.
– Ты прав, – сказал он, – этот разговор надо было вести в «Желтушке». – Там еще и не такие шуточки проходят.
– А что, Америка тебя не устраивает? Тебе на Барановке лагерь построить? Это дорого будет! А там все готово, – смеялся Палыч. Цверквава смотрел на него и хлопал маленькими подслеповатыми от многолетнего сидения в подвале «Дудки» глазками.
– Давай серьезно. Ты чего пришел? Мне еще кое-что написать надо, обещал Афанасьевичу в номер, сейчас дергать начнет, – заворчал он, видя, что Палыча распирает от смеха. Но тот неожиданно и сам успокоился.
– Серьезно, говоришь? Ну, так слушай! – теперь он пододвинул к себе стул и сел напротив Цверквавы. – Там, в окрестностях Вашингтона, есть замечательное местечко. Грин Хилл называется. Лучшего для отдыха детей и для их учебы, наверное, и не найти больше нигде. Вот там ты и проводи, пожалуйста, эти три месяца. А остальное время можешь сидеть здесь – никто не запрещает. Сейчас полетишь познакомиться с персоналом, там главный Бен, он же у тебя будет замом по хозяйству. Прикинешь, кто и что тебе понадобится для полноценного процесса. А потом вернёшься и приступай к формированию первого заезда. Думаю, что сотню ребятишек мы для начала сможем принять. – Это было сказано совершенно серьезным тоном, не вызывающим сомнений в реальности намерений. Цверквава поднялся со своего стула, отвернулся от Палыча в угол, пошарил в кармане и достал носовой платок. Были слышны его всхлипывания, покашливания и долгое кряхтение. Палыч не торопил его, пусть обдумает, если для него это нужно. А чего здесь думать! Он сам бы ни секунды, наверное, не думал. Такое ведь не повторяется, если вообще бывает в жизни. Не думал же он сам и не колебался, когда садился в Боинг, чтобы пуститься неизвестно куда и зачем. Нет, пожалуй, и он думал и колебался, как Цверквава, в оценке реальности происходящего. Палыч не сомневался, что и Важо примет нужное решение. Когда тот повернулся, глаза его были сухими, но красными, он все еще тер их. И Палыч понял, что там у друга секунду назад было совсем сыро. Он не подал вида, что заметил это состояние, несвойственное тому, во всяком случае никак не проявившееся ни разу за все время их знакомства. Важо дрогнувшим голосом сказал:
– Знаешь, что я сейчас понял? Не всегда мудрость приходит с возрастом, иногда возраст приходит один. Какой же я дурак был! Я думал, что – всё, уже ничего не будет. Моя жизнь удобно притулилась в «Дудке», и ничего, совсем ничего, на горизонте. Я уперся в тупик, а он оказался бетонной стеной, которую ничто не может разрушить. Впереди – тупое стояние у этой стены, где ты – будто свечка, которую поставили догорать, и она может затухнуть от простого колыхания чьей-то полы. А вот, видишь… Может, все только и начинается… Жаль поздновато… А?
Палыч растрогался не меньше Важо:
– Да что ты, друг! Ничего еще не поздно! Просто подошло наше время! И все только начинается для нас. Не дрейфь!
Когда он уходил из редакции, опять этот дурацкий, как ему казалось, навязчивый бумеранг будто пролетел где-то рядом. Вот как бывает, подумал Палыч, бьет он одного в темечко, другого – в висок, а третьего – и поцеловать в щечку может…

***
Мошкину было томно и сладко. Впервые Манька, младшая сеструха жены, не отталкивала его руку, когда та слишком плотно и жарко прижималась к её талии. Семнадцатилетняя Манька стояла у газовой плиты и шустро перекидывала на сковороде ломтики хлеба, шипящие в нерафинированном подсолнечном масле Тимашевского агрообъединения. Когда хлебцы подрумянивались достаточно и со всех сторон, Манька разбивала куриное яйцо и поливала их сверху. Работа спорилась, так что реагировать на похотливые ладони родственника ей попросту было некогда. Получались отличные гренки, которые Мошкин мог глотать, как запорожец Пацюк глотал вареники. Но не теперь, не теперь … Момент надо было использовать, и Мошкин совсем забыл, что рядом, в другой комнате, накрывает на стол его благоверная. Ладони медленно поехали вниз, туда, где располагались такие манящие манькины округлости. Вот он уже почувствовал их упругость и полноту, вот уже должен был ощутить интимный шелк манькиной кожи вместо дерюжности её джинсов… А там – и…
– Да ты что, совсем умом тронулся!? – грозно, над самым ухом, прозвучал голос разъяренной жены, отчего все в Мошкине сразу обмякло и скукожилось. Он знал, что в следующее мгновение от удара скалки по голове кухня наполнится искрами сочинского фейерверка над олимпийским «Айсбергом» во время церемонии закрытия зимней Олимпиады-2014 или разноцветными лентами конфетти ежегодного бразильского карнавала. И поэтому еще сильнее сжал веки.
– Да проснешься ты когда-нибудь!? – зло рычал голос, но странно, – совсем не похожий на прежний. Тычок в бок, под печень, а не удар по темечку, ощутил он и понял, что не жена застукала его, а непосредственный начальник старший лейтенант Побиралов.
Мошкин позорно уснул в машине ГАИ во время своего дежурства! Но не это его расстроило. Жалко было, что не досмотрел!
– Да ладно тебе, – сказал он. – Ничего тут не случилось, никто не проезжал, все сейчас дрыхнут мертвым сном. Да и не спал я, так задремал чуток.
Побиралов не стал злобствовать, потому что сам нарушил приказ Согоцяна: «Бдеть в оба!». Вместо этого он оставил на посту одного Мошкина и смылся на всю ночь к любовнице в Богушовку. И вот, на рассвете, вернулся.
– А если бы проверка? – ворчал Побиралов уже совершенно беззлобно, успокоенный тем, что все обошлось. – Сейчас поедут барыги, почти светло, ты бы вышел на дорогу, – сказал он, поудобнее устраиваясь на заднем сиденье патрульного «Форда».
Мошкин не спорил, неторопливо выбрался из-за руля, взял в руки жезл и пошел к развилке, матерясь про себя на вышестоящее начальство, которое отдает такие долбанутые приказы. Он был обязан производить досмотр всех машин, едущих вверх по ул. Дубовой, а номера тех, которые спускались в город, заносить в журнал. Кому и зачем это надо? Обидно, что в это время, в других местах, возможно, за рулем сидят пьяные водители… Он вздохнул и, поеживаясь от утренней прохлады, стал медленно прохаживаться по пустынной улице, напевая любимую частушку:
- Как надену портупею,
Так тупею и тупею…
К шести утра мимо него вниз проехало около десятка машин, а вверх поднималась первая. По высоко сидящим фарам Мошкин издалека понял, что это джип. Когда тот приблизился, Мошкин небрежно покрутил жезлом перед собой и указал им на кончик своего ботинка. Машина проскочила несколько метров вперед, будто не желая останавливаться, но потом резко затормозила и сдала назад. Из водительского окна высунулась обрюзгшая с висящим под подбородком жировым мешком харя.
– Эй, генацвале! – сказала харя, – как тут до Богущёвка проехать?
Мошкин поманил его указательным пальцем:
– Выходи! И документы, пожалуйста, будем досмотр делать.
– Какой еще такой досмотр? Я что тебе нарушал? – улыбаясь сказал водила. – Я тут друга навестить должен, а ты досмотр!
– Навестишь, навестишь, – предчувствуя развлечение, повеселевшим голосом сказал Мошкин, – только вот досмотрим машину. Пассажиры тоже пусть выйдут.
Открылась вторая дверь джипа и оттуда, кряхтя, выгрузился страшный грузин со шрамом через всю щеку.
– Здравствуйте! – сказал он вежливо. – Что за строгости?
Мошкин насторожился, увидев, как из салона вылезает третий громила, ничуть не лучше первых двух. Этот еще и чертыхался на чем свет стоит.
– Какого хрэна, черт возьми, он нас дэржит? – рычал он, приближаясь.
– Жора, Жора – иди в машину, – сказал тот, что с разукрашенной щекой. – Я сам разберусь!
Мошкин уже хотел было подать сигнал своему отдыхающему шефу, но миролюбивый тон подошедшего к нему грузина успокоил его.
– Мы, понимаешь, тут заблудились немного, нам в Богушовку, но не можем дорогу найти. Разве не здесь надо ехать? А документы у нас есть. И с машиной полный порядок! У тебя дэвушка есть?
Мошкин удивился:
– Причем здесь девушка?
– А при том! Жорик, неси одну коробку. Мы подарок везем другу в Богушовку, сладкий такой мандарин. А зачем ему столько? Не съест! Вот твой дэвушка пусть кушает! Сладкий мандарин, как сахар!
Жорик вытащил из салона картонную коробку и принес к Мошкину, вручил ему в руки. Тому ничего не оставалось делать, как пожелать троице счастливого пути. Он даже и про документы забыл, лишь бегло взглянул в салон джипа, там, на заднем сиденье, лежало еще пять коробок с мандаринами. Он подумал: действительно, зачем одному человеку столько мандаринов, можно было выклянчить у них коробку и для Побиралова, теперь же придется с ним делиться. Жаль, подумал об этом поздно – задние габаритные огни джипа, удаляясь, таяли на подъеме. Манька будет довольна, подумал он.
Между тем, в джипе стоял дружный хохот.
– Ну, ты, Гурам, – артист настоящий! Я думал ты ему штуку предложишь за проезд, а ты мандаринчиком отделался! – веселился водила. А Жорик поддакивал:
– Никак не ожидал, что мандарин сильнее лимона! – и тоже устилался от смеха, при этом вытащил из кармана брюк увесистую гранату и подкинул её на ладони. «Лимонка» плюхнулась в мясистую длань и соскочила на пол.
– Ну, ты поаккуратней, а то будут тебе мандарынчики! – сдерживая распиравший его смех, урезонил подручного Гурам. – Сейчас нам будет не до смеха. Притормози-ка вон под той вишней, – сказал водиле.
Джип съехал с дороги и скрылся под кроной невысокого, но мощного дерева, отнюдь не имеющего ничего общего с вишней. Гурам, сидящий в салоне на заднем ряду, вместе с коробками мандаринов, стал совсем серьезным и распорядился:
– Пока я готовлю «куколку», ты Жорик сбегай к объекту и осмотрись. Не боже мой стрелять без моего сигнала! Удавлю!
Он перетасовал коробки и вытащил нижнюю. Ухмыляясь, сказал:
– Надо было менту отдать еще четыре, нам легче было бы. – Он быстро разложил на сиденье вороненые части автомата 9А-91 и начал собирать их, почти не глядя на руки. К такой работе он давно привык и хорошо отработал все её детали еще со времен абхазской войны, а потом закрепил тот опыт на осетинской. Губы его причмокивали и ласково ворковали:
– Ай, ты моя куколка, моя красявица! Вот мы и дождались с тобой заветного часа. Ах, как мы теперь поработаем!
А между тем все эти события наблюдали еще несколько человек. Например, Глеб и Гарри, которые сидели в неприметной грузовой газели, припаркованной на узенькой улочке в самом тупике. Вооруженные биноклем с ночным видением, они хорошо засекли, как гаишник понес от джипа в патрульный форд какую-то коробку. Это их не то, чтобы насторожило, но заставило проследить за тем, куда поедет дальше этот джип. А тот, поднявшись наверх, очень скоро остановился, замаскировавшись под кроной густого дерева.
Как они ни старались, сквозь тонированные боковые стекла, а машина стояла к ним боком, ничего не могли разобрать. Между тем, никто из машины не выходил и предположить, что там происходит, не было никакой возможности. Это уже было подозрительно, и стоило внимания. Сон, вязко липнувший к наблюдателям в этот утренний час, как ветром сдуло.
– Ты сиди здесь, а я попробую машиной задержать их перед нашим объектом, если они туда направятся, – сказал Гарри.
– Что значит «сиди здесь»? – спросил Глеб. – Посреди дороги, что ли?
– Нет, лучше иди к дому и там будь начеку, – сказал Гарри.
И кто знает, как развивались бы события дальше, если бы не случайность. Едва они успели провести рекогносцировку и Гарри завел мотор газели, как джип начал сдавать назад, потом двинулся вперед. Он стал резко набирать скорость. Гарри двинулся ему навстречу, поморгал дальним светом фар, как бы говоря: будьте внимательнее и дайте дорогу, ибо на такой узкой улочке трудно разъехаться, особенно если одна из встречных представляет из себя грузовую машину. Но джип рвал вперед, как будто не замечая предупреждающего сигнала. Гарри стал брать левее, к заборам близлежащих домов, перекрывая проезд с тем, чтобы джип точно остановился. Не тут-то было! Джип нахально рычал и рвал вперед. Его водитель увидел маленькую дырочку между газелью и обочиной, которая обрывалась метра на полтора вниз, туда, где стояли усадьбы частных домов. Проскочить можно было вполне, и тогда… Тогда их уже никто и ничто не остановило бы. Просто на это не хватило бы времени.
… И вот здесь произошла та самая случайность, после которой всегда говорят: «Если бы не…». Футболист: «Если бы не судья, ветер, незаконный пенальти..». Жулик: «Если бы не случайный свидетель и не споткнулся бы, когда убегал от полицейского…». Алкаш, попавший в вытрезвитель: «Если бы Мишка не принес еще одну…». Ну, и так далее. Таких случаев происходит множество, и каждый день. И пора бы уже нам понять, что никакая это не случайность. Случайностей не существует – существуют только закономерности. Случайность – внезапно наступившая неизбежность. Футболисту надо было лучше тренироваться, жулику – слушаться в детстве мамку и не водиться с плохой компанией, а алкашу – вовремя обратиться к наркологу!
Ну, и какая случайность помешала проскочить злополучному джипу сквозь вполне приличную брешь между газелью и обочиной, ведь там, если постараться и не очень спешить, мог и КамАЗ продраться? Есть ли в ней закономерность?
…Безработный Хачик – обычный сочинец. Все его корни в Абхазии, впрочем, и ствол, и крона тоже там. Здесь же у него шикарный четырехэтажный дом с прибамбасами дворца. Но именуемый скромно – дача. Участок земли из 15 соток он каким-то образом прихватил у института субтропических культур, к которому не имеет абсолютно никакого отношения. Как это ему удалось? Не слишком сложная операция в наши дни, и не будем углубляться в её суть, можно для ясности заметить только, что она напрямую связана с его доходами от не совсем понятного и не очень прозрачного бизнеса на территории дружественной, но непризнанной никем, кроме нас, республики. Надо сказать, что этажи хачиковской дачи росли не сразу. Начиналось все давно – осторожно и медленно. Будь она в таком виде сразу, Хачик непременно угодил бы в тюрьму, поскольку в советское время нельзя было устраивать потолок выше роста низкого баскетболиста провинциальной команды, а квадратура не могла превышать куба площади одного человекоместа на муниципальном кладбище. К тому же у Хачика не было возможности подтвердить более-менее правдоподобными справками законность приобретения гвоздей, шлакоблоков, утепляющих материалов, лакокрасок и ондулиновой кровли. Но как только эти ограничители были сняты в 1991 году, дача поднялась, как белый гриб после летнего дождя. Более того, когда внутреннее убранство и внешнее благоустройство были приведены в состояние, соответствующее его нынешнему статусу вполне состоятельного господина, хотя до сих пор все еще безработного, он стал посматривать на соседние участки, нет ли возможности оттяпать от них чего-нибудь для себя и своего многочисленного семейства, включающего сонм абхазских родственников. Такой земли поблизости не было, все расхватали предприимчивые земляки Хачика. Это вызывало тоску и зависть к тем, кому такие маневры удавались лучше. Идею подсказали руководители города и его архитекторы. Хачик заметил, как легко вырастают на улицах и пляжах небоскребы: вчера не было, а сегодня – бац и стоит! Да-да, прямо на тротуаре и на пляжной полосе! И я не лысый, подумал он однажды, и перенес на полтора метра забор своей усадьбы в сторону дороги. Через год забор устоялся, местные жители перестали ворчать, а чиновникам администрации было наплевать на это дело, поскольку оно совершалось вдали от Курортного проспекта, не омрачало начальственный взор. Хачик, ободренный успехом, решил действовать дальше. Вдоль своего забора на полтора метра вширь набил арматурных штырей, якобы, для защиты от посторонних любителей парковаться у чужих ворот, и стал ждать, когда народ привыкнет к новому облику своей улицы. Ждать оставалось недолго: он уже наметил срок переноса забора на новую границу. И вот за несколько дней до этого торжественного события… В общем, не рассмотрел водитель злополучного джипа этих штырей и со всего маха уселся на них, отчего машина подпрыгнула, перевернулась, пробила брешь в хачиковском заборе и покатилась на территорию частного владения бедного безработного Хачика Арамовича Пилосяна. И вот если бы не эта скверная хапужеская черта соседа Палыча… А, не будем гадать! Тем более, на этот раз она послужила вполне благородной цели – поимке киллеров и тем самым предотвращению их грязных замыслов. Скажем спасибо Хачику – да и все! Ведь, кто знает, как могла бы дальше пойти столь изменчивая в последнее время судьба Семена Павловича Головатова.
А тут все сразу стало ясно: врагам не уйти! Можно, конечно, предположить множество разных вариантов развития этого события. Например, когда Гурам, быстро очухавшись, скрылся бы за дачей Хачика и начал отстреливаться. Или вместе со своим водилой – третий-то ушел к дому Палыча, мы знаем, – вовсе не пострадали и успели бы сигануть через высокий забор, чтобы скрыться в лабиринтах дачных закоулков… Но, во-первых, конец-то все равно известен – потому что Удавкин, страхуясь от неприятностей, пунктуально выполнил приказ вышестоящего начальства и расставил повсюду своих людей, которых уже привлек шум на даче Хачика, во-вторых, – сразу за забором начиналась усадьба другого соседа – Минаса Ароновича, которую бдительно охраняли две кавказские овчарки, уж от них уйти даже таким отъявленным отморозкам, как Гурам со товарищи, никак не удалось бы! Так что тут для них – полный швах! И не будем гадать поэтому. Лучше расскажем, как развивались события дальше на самом деле.
Гурам лежал на спине, раскинув руки и с открытым ртом, который шевелил губами и, казалось, пытался скроить фразу, похожую на мольбу обреченного: «Боже, помилуй и пронеси!». Из носа Гурама обильно текли кровавые сопли. Его «куколка» стояла вертикально на овощной грядке, уткнутая носом в качан капусты. Водитель же корячился на четвереньках метрах в десяти от Гурама, и харя его тыкалась в недавно унавоженную грядку под будущие двадцатирублевые пучки кинзы, то и дело издавая жалобные овечьи стоны. Задница торчала вверх, как направляющие знаменитой установки «Град», но не стреляла. Ближе к забору, перед образовавшейся брешью от мощного тарана, лежал вверх ногами американский джип. Он мирно урчал на малых оборотах, и колеса крутились, не подозревая отсутствия под ними твердого грунта. Вот такая картина предстала перед Гарри, когда через несколько секунд он оказался в центре хачиковской усадьбы. Ему ничего не оставалось, как надеть наручники на каждого представителя этой гоп-компании и усадить их рядышком. Вскоре здесь же оказался и третий подельник – Жорик, которого привел Глеб. Он в ужасе смотрел на соратников, крестился как попало, и быстро-быстро бормотал:
– Зачем я ввязался в это говно? Будь прокляты все мои враги! Будь проклята та минута, когда я поверил тебе, Гурам…
***
К вечеру этого дня по Сочи поползли невероятные слухи: арестован уважаемый в городе человек, предводитель молодежи, партийный функционер высокой ступени, первый кандидат не только на депутатское место, но и на роль предводителя городского собрания, особа, приближенная к… ну, в общем, ясно – речь о Зурабе Надировиче Хапишвили. Будто бы за связь с террористами, незаконные финансовые схемы, уклонение от налогов, мошенничество в особо крупных размерах и так далее. Как такое могло случиться и могло ли в принципе? Уму непостижимо! Все перебирали в памяти его выдающиеся заслуги и вклад в процветание города. У всех горожан полыхала в сознании его крепкая дружба с самим Василием Пахомовичем… Нет, не может быть!
Однако случилось. Зураб Надирович, действительно, уже томился в подвале красивого дома на ул. Театральной. Информация об этом была скудной и неофициальной. Могла кое-что прояснить разве что городская газета "Житуха-С", но в ней тоже пока ничего не было. Палыч попросил Дивисенко не афишировать события на даче у Хачика, чтобы не выплыла роль его самого во всем этом.
– Пусть разбирается ФСБ, по их материалам и дадим обзор событий, – сказал он Николаю.
        Конечно, обывателю без жареного и паленого скучновато, да и трудно понять логику ареста такого уважаемого человека, как Зураб Надирович, основываясь лишь на слухах и догадках. Вот если бы пули, отливаемые Зурабом Надировичем, реально свистели вокруг его собственного уха, и где-то в Раздольном, а то и в самом центре города, взрывались «лимонки», подброшенные им, – тогда – да, тогда можно было бы объяснить и оправдать арест такого большого деятеля. Но ведь было же нечто подобное на даче у Хачика! Пусть поверят нам на слово, раз нельзя об этом писать в газетах и говорить по телевизору. А кто не может поверить, даже сегодня сам может убедиться в правдивости сказанного. Арматурные «ежи» вдоль владения Пилосяна стоят, как ни в чем ни бывало, только немного покосились от столкновения с джипом наемных террористов. Да и брешь в заборе все еще видна. Спросите любого в Раздольном, и вам тут же покажут это место. Ну, а что там произошло – об этом расскажут тоже, каждый в соответствии со своей фантазией, потому что лично никто ничего не видел.
Мы же констатируем факт, что с арестом деятеля даже такой крупной величины, как Зураб Надирович, жизнь в городе не остановилась и даже не изменилась. Так же бегают по городу маршрутки, ходят по аллеям и бульварам, раскрыв рты от изумления цветущими магнолиями, праздные отдыхающие, заседает общественный совет и городское собрание. Даже воробьи чирикают точно так же, как чирикали до этого события. Да что там воробьи! В том же Раздольном, на Пендюшкиной Поляне, там, где и произошло это центральное в фабуле нашего повествования событие и где находится скромное жилище Семена Павловича Головатова, раздаются на рассвете те же самые соловьиные трели, что и при Зурабе Надировиче! И вот о них давайте лучше поговорим. Грин Хилл – засвистись и зааккомпанируй главным американским симфоническим оркестром под управлением Мортона Гулда – ничего близко им противопоставить не сможет. Не в обиду Палычу, конечно, это сказано, ведь мы знаем, как ему там понравилось. Но где в Грин Хилле, скажите, утренняя оратория в составе горлицы и кукушки, сыча и филина? Где камерный оркестр из сорокопута и трясогузки, скворца и кавказской пеночки под управлением красноголового королька? Где арии дрозда и синицы, щегла и коноплянки? Нет всего этого! А если еще прибавить главного хормейстера сочинской сельской округи – петуха Петьку адлерской серебристой породы, живущего в цокольном отделении дома, на который покушались гости Зураба Надировича, то и говорить нечего! Кстати, в его голосе не прорезалось ни одной нотки сожаления по поводу заточения видного общественного деятеля курортной столицы. По всему похоже, что уж этого-то бумеранг не стал челомкать, а долбанул прямо в лоб самым твердым концом, коли Петька – и то ни разу не закудахтал в его защиту. Оно, конечно, Петька тот не бог весть какой рефери в этих вопросах, однако, птица – знатная в сельской местности, и прислушиваться к петькиному острому баритону все же следует, зарубите себе это на носу! Дальнейшие события покажут правильность такого подхода.
***
– Ну, вставай уже, что ли! – раздался из кухни голос Аннушки. – Петух который раз надрывается!
Палыч сладко потянулся в широкой кровати, раскинул руки во всю ширину и еще раз насладился бархатным тембром своей придворной птицы:
– Ку-ка-ре-ку!
– Хорошо-то как! – сказал Палыч вслух, растягивая слова. Но тут же осекся. Откуда, подумал он, в Грин Хилле Петька? И как здесь оказалась Аннушка? Веки его невольно сжались, а голова погрузилась в подушку. Но за окном соловьиная трель все равно перемежалась с настойчивым петькиным «Ку-ка-ре-ку!».
Аннушка в очередной раз позвала из кухни:
– Вставай! Опоздаешь! Только что звонил Цверквава.
– Из Америки? – вырвалось у Палыча.
В дверях появилась Аннушка и, с осуждением глядя на Палыча, укоризненно сказала:
– С Луны! Сказал, чтобы не опаздывал на планерку! Яичница остывает, будешь есть холодную…
– А я когда… прилетел? – пробормотал Палыч.
– Ты? Ты, слава богу, приехал, а, вернее, тебя приехали! Вертолеты на Пендюшкину Поляну пока не летают. Хорошо вас Ухарев укачал! – и она опять вернулась на кухню.
Палыч быстро вскочил с кровати, сунул ноги в тапочки и не совсем уверенной походкой направился к двери. Он вышел во дворик, прошлепал за угол дома и уставился не мигающими глазами на пустое место.
Lancia Thema там не было!
Палыч постоял минуту, усиленно массажируя виски и потряхивая головой, а потом раскатисто захохотал, заглушая очередное петькино «Ку-ка-ре-ку!».
– Вот это кино! Вот это – 3D! Даже imax 3D! Да за такое реалити-шоу надо большие деньги брать! А я бесплатно посмотрел!
В ванной под холодной струей он окончательно снял с себя все наваждения, а сидя за столом и отправляя в рот еще не остывшие кусочки яичницы, забыл и про Lancia Thema, и про Грин Хилл…
– Наверное, буду искать другую работу, – сказал он Аннушке. – Надоело штаны просиживать и гроши подсчитывать. Жалупов обещает…– и замолчал. Аннушка сидела с противоположной стороны стола и просматривала газету, не реагируя на его слова, которые слышала не один раз. Она читала свою «огородную» рубрику, но Палыча привлекло другое – на четверть полосы снимок. «Генерал Удавкин встретился с ветеранами-чекистами» – гласил заголовок, под которым стояло фото.
– Ё-мое! – только и сказал Палыч, отправляя в рот последний кусочек. – Ладно, я пошел! Пока! – встав из-за стола, сказал он. В мозгах у него опять началась какая-то неразбериха. Вроде, кино закончилось. И опять начинается, думал он, направляясь к остановке маршруток.
– Тебе повезло, – сказал Цверквава, когда Палыч вошел в редакцию, – Гоги сам не явился на планерку, вчера они обильно отмечали итоги выборов. Тебе сказать, кто теперь наш депутат?
– Догадываюсь, – сказал Палыч.
– Ну, вот, значит, линию эту надо будет усилить! Сегодня он проводит первый прием граждан, с места в карьер! Пока другие похмеляются, а Зураб Надирович – уже работает! Вот это и подчеркни в репортаже со встречи. – Вид у Цверквавы был такой, будто не его шеф, а он сам стал депутатом и лично его поцеловала удача в темечко. Ну, только не лопался от гордости.
Глядя на него, Палыч подумал: это еще тот Цверквава, прежний, которого еще не тюкнул по затылку бумеранг. Но он уже свистит где-то рядом!
– Знаешь, – неожиданно даже для самого себя заявил Палыч, – мне насрать на вашего депутата. Я сегодня что-то приболел и, наверное, пойду сейчас похмеляться в «Желтушку». А к депутату и куда еще хочешь, пошли кого-нибудь помоложе. С меня пока хватит!
У Цверквавы едва не случился шок, он даже посинел на лицо.
– Да знаешь ли ты, что будет, если узнает об этом Гоги? – губы его затряслись часто-часто. – Он же сразу доложит Зурабу Надировичу!
Палыч безразлично махнул рукой и сказал:
– Ты идешь или нет?
Цверквава молча хлопал глазами и не мог сообразить, что происходит, почему на корабле бунт, когда дисциплина должна подскочить до верхней реи, ведь спрос теперь Зураб Надирович учинит вдвойне.
– Я пошел, приходи, если надумаешь, – сказал Палыч и направился к выходу.
В «Желтушке», как всегда в это время, народу почти не было. Те, кто по пути на службу заскакивали сюда выпить чашку кофе, уже ушли, девчонки еще не подтянулись, а солидные клиенты не созрели. Так, несколько отдыхающих сидели за столиками и лакали «Фанту» и «Пепси-колу». Карина с удовольствием от безделья рассматривала каждого входящего и поминутно смотрелась в зеркальце. Такая работа её устраивала. Палычу она принесла графинчик и бутерброды.
– А вы один сегодня? – спросила, чтобы поговорить.
– Пока – да, а там посмотрим, – вежливо ответил Палыч.
– Ну, так я здесь, если чего надо, – сказала Карина.
Палыч налил рюмку, выпил и стал думать, куда и когда ему теперь выходить на работу… Дело, гуано, конечно. Этих жадных представителей Иверии надо бросать, решил он.
 …Между тем в «Желтушке» появились новые клиенты. Два высоких крепких средних лет джентльмена. Одеты не по курортному прилично, наглажены, в светлых брюках и легких х/б рубашках с короткими рукавами, у обоих в руках «дипломаты»…
 Они направились прямо в его угол, к его столику…