Дочь машиниста

Машинистом быть здорово. Летишь во главе поезда по сверкающим на солнце стальным рельсам – в ушах свист, в сердце ликованье. Пахнет разогретым железом и смазкой. Жмешь пальцем тугую красную кнопку: «Ту-тууу!!» – тревожно-радостно голосит махина, и лоси в сумраке лесов пугливо вздрагивают, настораживая чуткие волосатые уши.
Машинист на железной дороге главный: куда он едет – туда и все. А если он скажет: «Стоп машина!» – путь размыт или лось на дорогу вышел, все пешком пойдут. Наверное. Не, ну не давить же лося!

Мне папа сто раз рассказывал: вот едут они ночью в Сухиничи или там в Волово, а лось, заслышав шум поезда, придет из леса и встанет на путях – огромный, весь серебряный в лунном свете. Башку рогатую наклонит дурень: «Ну, тепловоз – забодаю!» и ждет. Папа поезд останавливает и тоже ждет. Лось тогда думает, что тепловоз его испугался, и гордо уходит, унося луну в короне рогов.

Дочкой машиниста тоже хорошо быть. Во-первых, к нам вызывальщики ездят. Вызывальщик – это такой специальный дядька на велосипеде – приезжает к нам домой и вызывает папу: «Вам сегодня в Слаговищи» или в Черепеть. Ни к кому в доме больше не ездят – только к нам.
Однажды мы с ребятами во дворе гуляли, и вызывальщик приехал. Кричит мне:
– Ты Владимирсаныча дочка?
– Ага, – кричу.
– Ну скажи, что ему на работу нынче, – и дальше покатил.
Все сразу на меня посмотрели.
– А кто, – спрашивают, – твой папа?
А я скромно так: «Машинист!»
– Да-а… – говорят, – везет, – говорят. – У машинистов получка больше всех!

Во-вторых, папа из поездок привозит книжки – сказки Пушкина, рассказы и повести Толстого – в твердых лаковых переплетах с цветными картинками. А в нашем Книжном из Пушкина только бюст есть. Он на улице стоит перед магазином. А из Толстого – табличка на вокзале, что он тут был. А книжек их нету. Почему – никто не знает. Книжки приходится доставать – как зеленый горошек и майонез на праздники. Их тоже приберегают – на Новый год или на день рождения. А один раз папа привез «Витязя в тигровой шкуре» и не знал, что с ним делать: стихи какие-то – кому такое подаришь? Я говорю: «А давай мне!» – я же не знала, что там про любовь… Меня из-за этого «Витязя» чуть с уроков не выгнали: я на математике читала и плакала. А Зоя Иванна – математичка, сказала, что мне из-за контрольной своей плакать надо.

В-третьих, когда я в пионерлагерь ездила, на всех станциях, какие мы проезжали от Тулы до самой Тарусы, объявляли: «Прибывает электропоезд с детьми железнодорожников!» И играла бурная музыка. И все пассажиры на перроне кричали «Урррааа!» и хотели ехать с нами. У меня от такого почета глаза на мокром месте были. Папа говорит, это потому, что у меня слезы близко.

А в-четвертых, дочке машиниста в кабину тепловоза можно! Мы возвращаемся из Козельска – тут недалеко, всего час на пригородной «кукушке». Мне в Козельске не понравилось – жарко, пыльно и… лучше, чем у нас. Богаче. Неохота признавать, но у них даже фонтан есть! Зато их томатное мороженое – гадость! Как они это едят?! Я козельцам не завидую – еще чего.

А теперь мы домой едем. И не как все – в общем вагоне, а прямо в кабине машиниста. Папа хоть и не на работе сегодня, но все машинисты его друзья. Поэтому он к ним ушел – в передний локомотив. А я одна в заднем еду.
В кабине открыты окна – ветер и зной. Позади меня за металлической обшивкой, от которой несет жаром, грохочет дизельное сердце тепловоза. Папа сказал: «Там рабочая секция». Машина ревет и рокочет, напряженно дрожат стрелки в круглых окошечках. Я сижу высоко на кожаном сидении и смотрю вперед на бегущие стальные колеи и улетающие просторы.
Папа конечно велел ничего не трогать – я и не трогаю (дура, что ли?), но вон та большая кнопка небось гудок – вот бы нажать разик, тихонечко… лосям только знак подать. Вздыхаю, нет, нельзя все-таки.

Поезд несется, рассекая зеленые волны лесов, разливы холмов и полей. От поднятого им горячего тока клонит назад высокие травы по обочинам – купырь, белый донник, лиловые свечи иван-чая. Пролетают иногда голубые деревянные домы с лоскутными огородиками – в картофельных междурядьях копошатся бабки, выставив из-за плетня линялые зады. Может и моя бабушка сейчас, вооружившись сверкающей тяпкой, подрубает под корень сорняки и наваливает картошкам рыхлой земельки. А может она помидоры подвязывает. Вон у кого-то уже краснеют, а наши даже не бурые еще… Эх, а вишен-то у людей нынче – у каждого дома стоят осыпенные, черные от ягод деревца. Что ж не собирают? Или некому?

Река вдали – гладкая, будто стоячая. Тихая и застенчивая, как вся наша природа. Облака в ней – и те плывут быстрее. Небо движется в медленной воде, в невидимых прохладных струях, между заросших рогозом и стрелолистом топких берегов, над которыми качаются бледные зонтики сусака. Слева тянется окошенный заливной луг, справа по крутому склону сбегают к воде колючие розовые рати бодяка и чертополоха. Какая же это река? Не Ока конечно. Ока моя светлей и шире. А это Жиздра должно быть. А может Упа.

Колхозные поля пошли – молочно-зеленые, лохматые от спеющей кукурузы и веселые подсолнушковые. Вдоль Оки тоже такие есть. Накупаешься, бывало, до синих пупырышков – и в поля, кукурузу ломать. Она хрустит и мочалится, и сладко пахнет молочком. Ешь ее, ешь сколько влезет – все одно не вызреет, на силос пойдет.

Вон уже и водокачка наша мелькнула вдали – толстостенная красная башня с заколоченным окошком наверху (когда мой любимый витязь осаждал крепость, где злые каджи заточили царевну Нестан-Дареджан – я нашу водокачку представляла) – подъезжаем.

Город лежит в остывающем июльском мареве, уставший от огородных трудов и иных житейских попечений. Он беден, в нем нет бульваров и фонтанов, и стар так, что не упомнит собственные годы. Но Пушкин и Толстой им не гнушались – обедали тут. Хоть и не помянули про то в своих книжках ни словечком. А мы вот помним их. У нас тут не так много событий.

Проплывает желтый одноэтажный вокзал с большими запыленными окнами и буфетом – еще можно успеть купить стаканчик теплого выдохшегося за день ситро. Поезд со свистом выпускает пары – приехали! Из вагонов валят пассажиры с мешками, ведрами вишен и огурцов. Перекрикиваются:
– Что там, Слободской не уехал?
– Стоит… Поспешайте!
Бегут, звякая дужками, тряся грудями, прижимая к себе болтающиеся сумки – уйдет автобус, тащись тогда пешком по пылюке, да через весь город…

Папа забирается ко мне в кабину:
– Ну как?
– Па, это гудок? А можно нажать? – всю дорогу я терпела, но теперь уж не вытерплю.
– Ну жми…
Топлю палец в податливой мякоти – и тепловоз ревет дурниной, рассылая гулкое эхо во все концы пустой станции, где на дальнем краю пыхтит маневровый, и приветствуя наш дремучий, весь в теплых вечерних тенях, городок.