Лиза. Часть 9

Я с любопытством потрогал маленькой ложечкой влажно поблёскивающую на белом блюдце молочно-кремовую пирамидку густого желе.

-- Отведайте, Георгий Яковлевич. Лучше нашего Прокопа никто бланманже не готовит, -- Екатерина Дмитриевна уже не старалась вести себя аристократически сдержанно, как вела в присутствии слуг во время недавнего обеда, -- Лизочкин дядя, Иван Фёдорович, говаривал, будто и в Париже подобной вкусности не ел.

Я положил в рот совсем маленький кусочек, который тут же растаял сладким, насыщенным ванилью и миндалём ароматом. От неожиданного и необычно приятного вкуса голова сама собой качнулась в знак восхищённого удивления.

-- Действительно, очень вкусно... Никогда раньше не пробовал.
-- Как? У вас не готовят бланманже?

Я только отрицательно покачал головой.

-- А я его больше всех люблю... -- по-прежнему усаженная прямо напротив меня, Лиза с радостью и совершенно нескрываемым удовольствием проглатывала одну ложечку за другой, запивая нежное желе крошечными глотками кофе из сияющей золотым ободком, чашечки, -- А крендельки у вас пекут?

Она вдруг по-детски озорно схватила обсыпанную тёмной корицей,  крошечную плетушку и, улыбнувшись, целиком положила в рот.

-- Пекут, -- улыбнувшись в ответ, я последовал её примеру, -- и пряники, и пирожки...

Проглотив душистую коричную сдобу, я откусил половинку маленького пирожка с чуть кисловатой яблочной начинкой под ароматно-дымной корочкой, и снова давно забытый вкус безжалостно унёс в далёкое детство. Внутри со сладкой грустью заныло от нахлынувших вдруг воспоминаний старого дома, горячей печки, кочерги, ухватов, стопки пахучих берёзовых поленьев и закопчёного чёрного противня, на котором, тесно прижавшись друг к другу, дышали таким же дымком, пригоревшим сахаром и кисловатым печёным яблоком вынутые из-под жаркого свода пирожки.

-- Ух ты, с антоновкой... Мои любимые... -- слова вырвались вдруг сами собой, почти грустно и по-детски растерянно.

Лиза тут же подняла на меня взгляд, в котором прочлось искренне удивлённое "И мои тоже"...

Екатерина Дмитриевна, подливая в чашечки кофе, вернула разговор к почти уже съеденному бланманже.

-- Прокоп к миндалю с рыбьей кости взвар готовит. В нём, говорит, самый главный секрет.
-- Это он у Инески выведал, -- с очень важным видом в ступила в разговор Софья, -- Он за тем ей и голову вскружил, чтобы все секреты прознать.
-- Софи... -- Екатерина Дмитриевна кинула строгий взгляд на дочь.
-- Что такого? Об этом все говорят.
-- Дворовые сплетни - удел дворни... -- Екатерина Дмитриевна стала в миг строгой и по-аристократически холодной, даже чопорно приосанилась, демонстративно подняв в сторону дочери темноволосую голову, -- Инесса Карловна уже ждёт тебя заниматься...

Софья тут же по-детски надула пухлые губки, став самой обычной и так знакомой школьницей, которую в самый интересный момент родители заставляют делать уроки.

-- Ну, мааам... А Лиза?
-- Слава Богу, Лизе пока не нужно твоей помощи. Ты забыла? Папа велел за все дни заниматься вдвойне.

Я невольно улыбнулся этому "ну мааам", вспомнив собственную дочь и те давние времена, когда была семья и было простое, но невероятно искреннее счастье жить самыми обычными, банально простыми радостями и невзгодами этой жизни. Стало вдруг грустно и больно. Взгляд упёрся в серое, заиндевевшее окно, словно в который уж раз желая вернуться туда, в тот мир, которого давным-давно нет, который рухнул ещё в прежней жизни, отдалившись на семь лет и почти два века от жизни теперешней.

Волнением и неожиданной тоской кольнуло в сердце. Те, кому я ещё был хоть формально дорог, когда они теперь вспомнят обо мне? Новый год прошёл, традиционные звонки сделаны, слова поздравлений в очередной раз сказаны. Следующие звонки будут лишь весной ко дню рождения. Значит, они узнают о моей пропаже лишь через четыре месяца, если до этого соседи не обнаружат в снегу мою брошенную машину, если она осталась в том времени и если то время где-то ещё существует. А если нет? Цепляющие друг друга бесконечные  "если" прежним тяжелым камнем легли на сердце.

Желание выйти на улицу и дойти до родной деревни снова стало невыносимым, но трезвый рассудок опять твердил, что я в этом мире абсолютно чужой. Что деревня, в которой родился и вырос - ещё не моя родная деревня. Меня там не знают, не ждут и, наверняка, примут за чужого, беглого, иностранца - кого-угодно, но не своего коренного жителя. Ведь деревенские мужики - народ подозрительный, это уж я знаю очень хорошо. Значит, надо сидеть пока здесь, в роскошном барском халате и нелепых остроносых турецкий трофеях, пить изумительный кофе, есть сладкое бланманже и благодарить Бога, что всё получилось именно так, хоть я и не представлял ещё, как и для чего всё это продолжает свершаться?

Екатерина Дмитриевна подняла со стола маленький серебристый колокольчик, который я даже не заметил среди обилия столовых приборов. Громкий, требовательный перезвон, и парадная дверь зала тут же деликатно приоткрылась. Седой Антип в красном кафтане ожидающе замер, войдя боком всего на шаг.

-- Напомни Инессе Карловне, что у Софьи нынче уроки.

Антип услужливо поклонился, красноречиво указывая рукой и плешивой головой за дверь.

-- Инесса Карловна уже ждёт-с... Не решается беспокоить-с...

Екатерина Дмитриевна растаяла в одобрительной улыбке.

-- Пусть войдёт.

В тёмном дверном проёме та, которую назвали Инессой Карловной, напомнила девушку неопределённого возраста, сошедшую с безжизненно пресных старинных картин, именуемых европейской живописью "надцатого" века; в тесном, очень тёмном платье, с белым воротничком и в белом чепчике без бантов и рюшей, аккуратно надетом на жидкую рыжеватую причёску. На вид лет тридцати, а может и тридцати пяти, не румяная и не бледная, не худая и не толстая, не красавица и не уродина, лишь с большими, выразительными губами, чуть нервным, тонким носом и довольно живыми, непонятного цвета глазами.

Лёгкий, едва заметный и полный чувства собственного достоинства поклон, сжатые перед собой ладонь в ладонь руки, некий намёк на реверанс, ровный, спокойный, словно выверенный до последнего звука, голос.

-- Доброго дня и доброго аппетита... Осмелюсь напомнить - у СОфии время к занятиям.

Она говорила без всякого акцента, но, искажённое неправильным и чуть растянутым ударением, имя выдало в ней то ли прибалтийку, то ли, судя по отчеству, немку. Екатерина Дмитриевна сказала несколько непонятных фраз по-французски. Инесса Карловна, переводя взгляд на Софью, что-то быстро ответила. Софья, недовольно вставая из-за стола, почти перебила её так, словно не могла не высказать вслух, хоть и не русскими словами, своё недовольство и не отстоять каких-то своих прав и ущемлённых свобод юной помещицы Полонской.

Через секунды демонстративно возмущённый стук каблучков затих, растворившись в бесконечной амфиладе комнат. Разлетелся по тёмным углам торопливый шелест платьев, распахнутые двери плотно закрылись, и зал опять погрузился в непривычную уже тишину. Екатерина Дмитриевна сосредоточенно водила по кругу ложечкой в маленькой кофейной чашке.

-- Бога ради, простите, Георгий Яковлевич... Софья ещё слишком мала, ей не надо пока многого знать... Яков Иванович всем нам строго-настрого приказал никому ничего не говорить и ни единым словом не выведывать у Вас о грядущем...

Я понимающе кивнул головой.

-- Конечно, было бы лучше сохранить всё в строгой тайне. Всё ещё настолько странно и непонятно... Я до сих пор уверен, что наяву так не бывает.
-- Почему же? -- Екатерина Дмитриевна посмотрела на меня с искренним удивлением,-- Разве Бог не может явить такого чуда? Ведь Лизонька его заслужила, как никто иной. И Яков Иванович, он один более всех нас вымолил у Бога это исцеление. И блаженная МАврушка наша, Царствие ей Небесное... -- она трижды перекрестилась, чуть отодвинувшись от столика, -- Уж ей ли отказать для Лизоньки в милости Божьей?
-- Царствие ей Небесное,-- совсем тихо повторила вдруг Лиза, опустив взгляд и также трижды перекрестившись.

Конечно, я всё понимал и со всем соглашался, но я не мог понять, почему для этого исцеления Бог выбрал именно меня? Опять вмешалась случайность? Случайная буря, случайное замыкание проводов, случйано не выброшенные из барсетки антибиотики? Или все эти природные катаклизмы были спланированы кем-то заранее, как и моя поездка, и даже тот внезапный приступ гайморита среди жаркого лета?

Не дождавшись моего ответа, Екатерина Дмитриевна тут же легко и по-светски непринуждённо перевела неловкую тему к Инессе Карловне, словно желая оправдаться передо мной за случайно сказанные Софьей слова. Допивая остывающий и ставший ещё более ароматным кофе, почти бесцеремонно доедая вместе с Лизой крошечные крендельки, я узнал, что дед Инессы Карловны был, действительно, из Курляндских немцев, бабушка - из крепостных князя Волконского, а мама - истинная католичка-француженка родом из Парижских предместий. Что её отец, Карл Мюллер, будучи гувернёром у княжеских сыновей, вопреки воле князя женился на его расчудесной француженке-кухарке, чем вызвал господское проклятие и позорное выдворение из имения. После этого скандала все знатные дворянские дома оказались для Карла закрыты. Он вынужден был податься в город, зарабатывая на жизнь частными уроками у богатых и не очень мещан.

-- Яков Иванович пожалел старика Мюллера, взял его дочь в полный пансион для младших девочек, и мы уж сколько лет не нарадуемся нашей Инессе...
-- Она тайно влюблена в Прокопа, -- очень осторожно пояснила Лиза, словно желая оправдать передо мной совершенно незнакомого человека,-- но боится, что её, как отца, прогонят за это. Потому и скрывает, и его гонит, и сама терзается. Но любовь разве скроешь?

Она снова подняла  быстрый взгляд, словно желая увидеть в моих глазах подтверждение этих её слов. Я не нашёлся, что сказать и что ответить. В сереющем зимнем сумраке снова замерла безмолвная пауза.

-- А у Вас много прислуги? -- осторожно спросила вдруг Екатерина Дмитриевна, словно испугавшись ненароком нарушить наказ мужа.
-- У нас каждый сам себе прислуга, -- я  лукаво и многозначительно улыбнулся.
-- Как? Вовсе никого нет?
-- Вовсе никого...

То, чего я так ждал и боялся, свершилось вдруг легко и непринуждённо, словно само собой. Словно я приехал в гости к Полонским из какой-нибудь дальней экзотической страны, и теперь все с удивлением слушают рассказ гостя о житие в неведомых странах. О том, что там много удивительных вещей, заменяющих прачек и кухарок, что вместо лошадей и карет там ездят автомобили, которым не нужен кучер, и каждый сам правит, куда пожелает.

-- Какое странное название - автО-мобиль, -- улыбнулась вдруг Лиза, -- Его тоже французы придумали?
-- Возможно...  Мой автомобиль застрял здесь, возле Юрьево. Мне очень хочется его отыскать.
-- Он и вправду, будто карета?

Я начал, образно показывая в воздухе руками, рассказывать двум искренне удивлённым женщинам, что же это такое.

-- Он весь железный, по кругу окна, внутри мотор, а управляется колесом, оно называется "руль"... Вот так... -- я начал крутить перед собой воображаемый руль, -- поворачивает влево, так - вправо...

Лиза озорно, словно увлёкшийся занятной игрой ребёнок, повторила мои движения.

-- Вправо... Влево... Так просто? И я смогла бы управлять Вашей каретой?
-- Конечно. Только она едет очень быстро. Сто вёрст за час. У Вас от такой езды может закружиться голова.
-- Сто вёрст? Вы не обманываете?
-- Не обманываю...
-- Выходит, в Вашей автомобиле можно за два часа до Москвы домчаться?
-- Да, ровно за два часа...

Она лукаво улыбнулась.

-- И Вы вновь станете уверять нас с маменькой, что говорите истинную правду и не обманываете?

Не умолкающий разговор развеивал все мои страхи и сомнения. Теперь я знал лишь одно - самым первым делом мне надо отыскать в снегу свою машину, чтобы удивить и порадовать этой диковинкой развеселившуюся и совсем забывшую про болезнь Лизу. Чтобы попробовать зарядить оставшимся в аккумуляторе электричеством последней модели самртфон и показать ей ещё более удивительные чудеса в этой маленькой коробочке, о которых не только в девятнадцатом веке, но и в конце века двадцатого не могли помыслить даже самые смелые и технически одарённые писатели-фантасты.

В самый разгар разговора Лиза вдруг неожиданно замолкла, нагнула голову и, отставив в стороны указательные пальцы одновременно с мизинчиками, мучительно прижала сжатые средние пальцы к вискам.

-- Лиза, Вам плохо?

Я откровенно испугался за неё. Она который час уже на ногах, а болезнь, ведь, ещё не отступила, её организм ещё борется и с вирусом, и с неведомым ему антибиотиком. И снова показалось вдруг, что я уже видел когда-то вот так необычно сложенные пальцы, прижатые к женским вискам. Внезапное дежавю прилило к голове волнительным ощущением известности того, что должно сейчас случиться - должны произнестись слова "Нет-нет, всё хорошо"...

-- Нет-нет, всё хорошо... Всё уже хорошо.

Она затрясла головой, решительно оторвав пальцы, и тут же вторая волна ещё более явственного дежавю прокатилась по спине мелкими мурашками - а сейчас пальцы должны быстро, словно машинально, поднять к ушам тяжёлые, непослушные волосы и откинуть их за плечи...

В точности повторенный жест на мгновение сбил разволновавшееся дыхание, так и не дав ответ на вопрос, где и когда было всё то, что имеет странное название - дежавю?.

-- Лиза, может Вам лучше лечь отдохнуть?

Она опять умоляюще затрясла головой.

-- Нет... Мне вправду хорошо. Позвольте я останусь с вами?

Екатерина Дмитриевна перевела на меня ожидающий взгляд, словно на врача, каждое слово которого является  неукоснительным законом и для больных, и для их родственников. Я лишь одобрительно кивнул головой, не зная, что сказать и как поступить, ощущая одно - мне хорошо здесь. Не смотря ни на что мне хорошо в их доме и в их обществе, хорошо так, как не было хорошо уже много-много лет. Настолько много, что я уже начал забывать это простое чувство наслаждения домом, искренней человеческой добротой и простым, радушным угощением.

Лиза вдруг встала, словно желая ещё раз показать всем, что ей вовсе не плохо, по-прежнему озорно и лукаво оперлась ладошками на гнутую спинку стула.

-- А на фортепиано у вас играют?
-- Ещё как играют, -- мои  губы, отгоняя все предчувственные видения, сами собой растянулись в приветливую улыбку

Она прошла в угол зала, почти скрывшись в сгущающихся зимних сумерках, осторожно подняла желтоватую крышку, обнажая чёрно-белую клавиатуру, зашелестела толстой нотной тетрадкой. Белеющие в темноте ладони поправили белый шёлк на плечах, легко откинули назад складки пышного платья; Лиза присела на невидимый стул, пальцы поднялись и невесомо опустились на клавиши. Зал затих, замер, и вместе с ним замер во вселенской тишине весь окружающий мир.

Она играла Шопена. Спокойно и неторопливо, под стать величественному спокойствию большого зала и тихим ледяным сумеркам за высокими окнами. Удивительный, полный неторопливых раздумий, много раз слышанный, и, в то же время, совершенно неузнаваемый ноктюрн, названный самим композитором посмертным. Каждый звук, отзываясь в душе тысячью невероятных эмоций, катился по спине, по рукам и ногам, по каждой клеточки замершего тела бесконечными волнами мурашек. Первый раз в жизни я слушал фортепиано не на концерте и не в записи. Первый раз в жизни старинный инструмент играл в пустом зале для меня одного, с  неумолимым трепетом обнажая передо мной душу и сердце той, которая чуть нагнувшись и сосредоточенно покачивая головой, делала слышными и осязаемыми не просто музыкальные звуки, она рассказывала понятным лишь мне одному языком всё, что случилось с ней, что пережила вчера и какой вдруг стала сегодня, сейчас, в эти мгновения, когда её лёгкие, трепетные пальцы, те самые, которыми она вчера коснулась моей руки, касались теперь моей души и моего сердца.

В глубине души, тайно складываясь из этих живых, осязаемых сердцем нот, начал зарождаться неосознанный и не нашедший ещё словесного выражения ответ на вопрос, почему в моей жизни всё случилось именно так?

Музыка закончилась неожиданным, сдержанно радостным мажором и, словно, растворилась в сером сумраке. Лиза неподвижно замерла на несколько секунд, потом вдруг повернулась ко мне, кинула один-единственный взгляд и тут же обратилась к Екатерине Дмитриевне.

-- Мама, давай исполним Георгию Яковлевичу наш последний вальс на четыре руки?

Теперь уже два сердца и две души с откровенным наслаждением и задорным семейным куражом разговаривали в бесконечном кружении звуков со мной, и между собой, словно продолжая нашу застольную беседу. То грустно, то лукаво, то о чём-то задумавшись, то вдруг не зная, что сказать и что ответить. Вмиг обострённым, до предела обнажённым в полутьме слухом я услышал и окончательно понял то, что тщетно пытался понять почти всю свою немалую жизнь. Стало до откровения ясно, что музыка в их мире и мире моём, откуда я явился сюда - это две разные материи, два совершенно разных смысла и сущности. В век кричащих ото всюду голосов, навязчивой рекламы, бесконечных потоков пёстрой, крикливой информации музыка стала таким же крикливым носителем поставленной перед ней меркантильной задачи привлечь, обмануть, подороже продать, подчинить волю одних мелочным интересам других. Даже старая классика в исполнении именитых и не очень стала всего лишь бездушным средством для зарабатывания денег и славы.

В их мире нетронутой тишины музыка являлась языком души, таким же, каким были стихи для Пушкина и тех многих, кто писал их просто так, для себя самого. Сидя в стремительно сгущающихся сумерках, я всем своим нутром ощущал, что удивительно тонкий музыкальный слух для Лизы и её родной или не родной мамы - не столько дар Божий, сколько их не замутнённая ни телевидением, ни компьютерами и даже обычным в наш век ярким освещением, до предела обострённая способность слышать внутри себя эту музыку всю целиком, до самого последнего обертона, подобно тому, как слышат её те, кто лишён способности видеть белый свет. Слышать и разговаривать этой музыкой, также легко выражая нотами то, что душе порой трудно и невозможно выразить обычными словами...

Громкий стук в дверь в одно мгновение оборвал всё. Антип, кланяясь, торопливо и решительно, без всякого приглашения вошёл в темноту.

-- Извиняйте-с. Вы просили доложить незамедлительно. Яков Иванович приехали-с...


=======================================
Часть 10: http://www.proza.ru/2016/08/05/1279