Температура энергетика Седых

ТЕМПЕРАТУРА  ЭНЕРГЕТИКА  СЕДЫХ
Короткая жизнь учёного самоучки

Посредственность – худший враг гения.
Демокрит

Ноябрь подходил к концу. За изгородями, домами выросли сугробы по пояс. Вместе со снегом ударили морозы. Кто не хотел влезать в пальто, тот натянул на себя по три-четыре кофты, обвязался платками, а в некоторых цехах разожгли костры в бочках, и через час-два работы грелись около таких печей. В восьми стоквартирных жилых домах перемерзло отопление, чугунные радиаторы рассыпались на куски, как стекло. Жильцы разбежались по городу: к родным, к знакомым, к сотрудникам по работе. А у кого не было ни родных, ни друзей, тех расселял горисполком. Во многих школах дети учились одетыми. Три школы были закрыты вообще, и ребята ходили учиться в другие. Эпидемия гриппа разнеслась по городу, больницы переполнились простуженными. Всюду только и говорили о коварстве мороза, о том, кто как утепляет квартиры, учреждения, да какие несчастья принесет неожиданный лютый холод.
Как неожиданно пришел мороз, так же быстро он и исчез, и три дня уже стояла на дворе теплая зима, красный столбик термометра не опускался ниже 15 градусов.
Была суббота. Иван Николаевич Седых встал в пять утра и стал одеваться. Снасти были собраны накануне. Проснулась жена, увидела его приготовления и сказала:
– Опять на рыбалку, все люди как люди отдыхают: в гости идут, в клуб… А из-за тебя сиди дома, как пень. Да хоть бы что приносил, а то только коту и хватает. Хотя бы сегодня забыл о рыбалке.
– Надя, голубушка, – взмолился Иван Николаевич, – мы с братаном договорились еще в среду, когда морозы спали. Ты же знаешь, что я в эту зиму еще не рыбачил – все работа, работа, а после смены поздно, темно на дворе – куда пойдешь?
Надя поднялась, села на кровати, поджала ноги, обхватила их руками и предъявила ультиматум:
– Убирайся к черту! Можешь совсем не возвращаться домой!
– Ты что, ты что? – стал успокаивать Седых свою горячую и сердитую половину.
– Ты же, миленькая, собиралась навестить свою мать. Сходи к ней, а я в пять часов буду, как штык, дома.
Иван Николаевич умоляюще глядел на свою супругу, но ничего не видел в ее глазах, кроме недовольства.
– Вечером в кинотеатр сходим, если хочешь, – канючил Иван.
Надя упорно молчала. Настроение испортилось и у него. Вышел в гостиную. В ватных брюках и свитере сел в кресло и задумался: "Почему она не разрешает на рыбалку, почему она всегда такая грубая и злая, почему она меня оскорбляет, когда ей что-нибудь не нравится? Я ей ничего плохого не делаю, наоборот, стараюсь удовлетворить все ее прихоти".
Иван Николаевич достал валенки из кладовки, встроенной в стене, сходил в подвал за буром. Так и не определив, что случилось с Надей, он окончательно оделся и перед уходом решил успокоить ее. Никогда не удавалось найти ключик к жене, хотя всю совместную жизнь, почти ежедневно пытался то комплимент сказать, то подарочек сделать, то чем-то помочь, то подсказать, то объяснить, то урезонить, то пример привести и приласкать, но все его старания разбивались о Надино упрямство, как пули о броню.
– Надежда, ты не расстраивайся, я карасика принесу, пожарим, уху сварим, если хочешь. Поспи вдоволь, посмотри телевизор, а я вернусь.
Кошачьим шагом Иван Николаевич прошел в спальню к кровати. Жена лежала на боку, отвернувшись к стене. Нагнулся, поцеловал ее в щеку. Она дернулась и бросила:
– Мне не нужны твои нежности!
– Ну что с тобой? – с болью в душе спросил Иван Николаевич.
Ему стало так жалко ее… Подумалось, что это он сделал ей плохо, ему больно было видеть свою Надю страдающей, он готов был в эту минуту сбросить с себя все рыбацкое снаряжение, упасть в постель, обнять ее, поцеловать и согласиться со всем, что она потребует – только бы ей было хорошо. Но...
С перезвоном забулькал звонок.
– Это за мной, – проговорил Иван.
Через минуту братья были на улице. На автобусе они доехали до окраины города, а через час быстрого хода были на озере. В воздухе пахло сыростью, грязный, засыпанный сажей и чем-то желтым, снег лежал бугристо, с прогалинами. На озере кое-где выглядывал лед, виднелись ледяные торосы, а пространство впереди было похоже на взлетное поле, только без полосы. Небо, укутанное бледными облаками, провалами проглядывало синевой. Было тихо, тепло, стояла приятная тишина, только иногда прорывался голос какого-нибудь рыбака:
– Здорово, мужики, клюет?
– Нет пока, – лениво отвечали ему, и опять нависала над озером тишина.
Иван и Володя, пройдя по бугристому и скользкому полю метров сто, сбросили вещмешки, осмотрелись и стали бурить лунки. Рыба не шла, Иван бурил одну лунку за другой. За три часа такой работы он почти в отчаянии, что так не повезло, что пропадает день и стыдно будет возвращаться домой с пустыми руками, решил бросить все и уходить. Но поднялось солнце, нагрелся воздух, начал подтаивать лед и появились, заблестев, лужицы, появился и азарт рыбака, погасив все остальное, воспринимаемое мозгом. Когда же у него промокли валенки, а клева все не было, тогда он крикнул брату, который сидел невдалеке от него:
– Володя, к черту такую рыбалку, пойдем домой!
– У меня клев пошел, семь карасей уже вытащил, давай еще часок поудим!
Седых схватил бур и бросился бежать к брату, но подскользнулся и упал. Выругался.
Шагом подошел к Володе, и в двух метрах от него пробурил лунку. Только начал блеснить, как дернуло, он подсек и выхватил большого карася. Тут же забыл про лужи, про мокрые валенки, про озябшие ноги, а его радость поддерживалась частым выдергиванием рыбы. Страсть разгоралась. Одним мгновением пролетело время до пяти часов вечера. Золотистые рыбки, тепленькие, душистые, опускались одна за другой в пластмассовую банку. Иван Николаевич сидел над лункой раскрасневшийся и радостный, а когда банка наполнилась рыбой, встал, огляделся и почувствовал, что ноги у него окончательно замерзли.
– Володя, закругляйся, идем домой.
Братья быстро собрали рыбацкое снаряжение и зашагали в город. На остановке простояли около часа в ожидании автобуса. Стало резко холодать, и ноги у Ивана Николаевича замерзли еще сильнее. В воскресенье он уже чувствовал недомогание.
Рабочий понедельник подходил к концу. Седых только вернулся с объекта (работал он энергетиком в строительном тресте) и смотрел из окна своего кабинета на улицу. Небо затянуло пасмурной хмарью, все вокруг стало сонным, тоскливым, краски исчезли и остались только темные, мрачные тона. Иван Николаевич, под стать погоде, сидел нахмуренный, измученный простудой. Болело горло, бросало в жар и озноб. Седых часто простывал, поэтому зиму не любил.
Большую часть рабочего времени он проводил на улице – на строительных объектах. Когда его служба делала монтаж электрических установок, в домах окна были еще без стекол, не было дверей, а сквозняки дули со всех сторон. Он взглянул на часы, было шесть. Встал, оделся и тяжелой походкой пошел домой. Сын был в техникуме, а жена, как обычно, заходила после работы в магазин, дома появлялась позже.
Иван Николаевич разделся. Прошел в зал, взял термометр и лег на диван. Посмотрел на потолок, на люстру. На стыках перекрытий уже появились мелкие трещины, обои выцвели, в углу под потолком висела паутина: квартира требовала ремонта. Но Ивану Николаевичу было не до этого. Его мысли занимала сейчас простуда. Он задавал себе вопрос: от чего поднимается температура? Такие мысли лет пять назад вспыхивали у него в мозгу, как искорки, но сразу гасли. Но с каждым годом простужался он все чаще, а от этого все чаще и больше думал над этой проблемой. Он получал журнал "Здоровье", прочитывал его от корки до корки, но ответа на мучившие его вопросы не находил. Тогда он взялся за фундаментальную медицину. Седых узнал, что Пастеру, Коху удалось победить некоторые болезни, и ученым уже казалось, что это полная победа, но дальше был тупик. Даже в самые большие микроскопы им не удалось обнаружить микробы. Щелкнул замок, по манере открывать дверь, по шагам Седых узнал Надю. Он слышал, как она подошла к вешалке, сняла пальто, как прошла на кухню и открыла холодильник. Затем хлопнула дверца, забулькала вода, загремела крышка кастрюли и щелкнул переключатель электроплиты.
– Ты есть будешь? – услышал он голос жены. Аппетита не было, и Иван Николаевич сказал:
– Не буду.
Термометр застрял на показателе 38, 6. Он встал, подошел к аптечке, открыл ее, взял одну таблетку аспирина и пошел на кухню.
– Что, опять простыл? – возмутилась жена.
– Да, температура...
Седых взял стакан, налил воды, бросил в стакан таблетку, но тут же вспомнил, что натощак этот препарат принимать нельзя.
Тогда он съел бутерброд с чаем и принял лекарство. Лег на диван, стал размышлять. Его мысли уже долгое время, подобно селю, копились, срастались, увеличивались, и теперь настал момент, когда они единым потоком готовы были хлынуть наружу. Он долго лежал, отделял ненужное, сравнивал, и тут, сложившись, нужная мысль отделилась.
– Надя, а Надя, ты послушай, что я тебе скажу!
Она недовольно взглянула и отмахнулась как от назойливого
комара:
– Ничего хорошего ты мне не скажешь, чепуху какую-нибудь опять городить будешь.
Когда Ивану Николаевичу не с кем было поделиться, он выкладывал поиски, сомнения и находки своей подруге. Хотя и знал, что Надя никогда не хотела быть его другом, но рад был привлечь ее мысли к своей жизни.
Надя была далека от дум, которые беспокоили мужа, она жила в своем мире – деловом, однодневном. Отвлеченных мыслей не терпела и не любила людей размышляющих, поэтому не принимала философию мужа, всегда ругалась на него, когда тот заводил речь о каком-либо явлении, о чувстве или о людях. И не терпела, когда разговор заходил о медицине.
– Какую еще чепуху? – обиделся Иван Николаевич, – я сделал открытие: почему человек простужается на сквозняке, что происходит в организме при переохлаждении и по какой причине поднимается температура.
Он смотрел на Надю, ему было очень интересно знать, какое впечатление произвела эта мысль на нее. Очень уж хотелось, чтобы она порадовалась, восхитилась им. Но Надя даже головы не повернула. Не получив поддержки, все равно решил высказаться и стал доказывать:
– Человек имеет постоянную температуру и своим телом создает теплую воздушную оболочку вокруг себя, но сквозной ветер налетает и уносит эту оболочку.
Иван Николаевич взглянул на жену. Она по-прежнему была занята своим делом. Как всегда кольнула обида. Но он переборол себя: просто не имел чувства собственного достоинства, а поэтому стал дальше выкладывать свою теорию:
– Вот поэтому сквозняк опасен зимой и летом.
– А почему один человек простывает на сквозняке, а другой нет? – резко и враждебно оборвала Надя своего сумасброда, каким она всегда считала его. Этим вопросом она как бы говорила: "Брось ты ломать голову, займись чем-нибудь полезным".
– Отвечу тебе, это очень просто – он улыбнулся и объяснил.
– Здоровый от природы, сильный, выносливый человек не заболеет потому, – Седых выставил вперед правую руку и резко взмахнул ею, как бы что-то отрезал ладонью, затем вскочил с дивана и, неотрывно глядя на собеседницу, выпалил очередью, – что у него большой запас энергии, и организм его сам может восполнять энергию, не истощая свои запасы. У слабого же человека быстро истощается энергия, он переохлаждается, так как не успевает восстановить теплую оболочку вокруг себя. Тело остывает, и человек заболевает. Очень здоровым людям всегда жарко, у них столько выделяется энергии, что истощить ее трудно. Такие люди ходят зимой в демисезонном пальто, без перчаток, они не понимают, как можно замерзнуть или простыть. У них почти никогда не бывает высокой температуры. Чтобы переохладить такого человека, его нужно очень долго морозить. Крепкие отличаются от слабого, как хорошая печь от плохой, хотя засыпают в печи одинаковый уголь и такую же порцию, но от первой в доме жарко и сама печь огненная, что рукой не взять, а вторая – чадит, чуть тепленькая, и в доме хоть собак морозь. Тебе ясно?
– Как будто ученые без тебя не знают этого, – отрезала Надя, – собираешь всякую ересь.
Она была человеком, который верил только специалистам и считала, что только специалист может делать заключение.
Иван Николаевич прошел к телевизору, включил его и опять лег. На экране появилась Алла Пугачева и запела: "Все могут короли". Седых любил ее за многогранность таланта. И Надя так сразу оживилась, приподняла свою гордую голову, оставила утюг и уставилась на экран. Немного посмотрев, возмутилась:
– Что ты нашел в этой косматой, она и петь-то не умеет, орет только.
Седых уже привык к этим нападкам и хотел промолчать, но все же не вытерпел и сказал:
– Ты послушай, сколько глубины в ее песнях.
– Выдумал какую-то глубину, главное у певца – голос, а твоя Пугачева, кроме как орать, больше ничего не умеет.
– Надя, у нее очень богатый репертуар, и каждая ее песня – целая жизнь. Она затронула души разных поколений. Нашла путь к сердцу ребенка, спев "Первоклассницу", к душе властелинов – песней "Все могут короли", гениально исполнила "Миллион, миллион роз" и всколыхнула сердца влюбленных. А "Маэстро", "Старинные часы"… Многие норовят облить ее грязью. А она – настоящий талант!
– Нашел талант, терпеть ее не могу, говорят же, что она пьяная на сцене поет, в балахоны свои нарядится, волосищи взлохматит как у львицы – ни совести, ни стыда. Да была бы она порядочная, никогда бы в таком виде не вышла перед людьми. И не уговаривай меня, не перевариваю я ее, то ли дело – Толкунова, Кобзон – не вихляются, и голоса в тысячу раз лучше, чем у твоей Аллы. Да и одеты, как нормальные люди. Все, хватит на эту тему, больше ты меня не задевай.
И все равно его Надя была альтруисткой, ей большинство людей нравилось. Но уж если какой-то любимый ею человек или начальник скажет о ком-то плохо или ей какой-то человек почему-то не понравится, то уж она его никогда не полюбит. Своих мыслей у нее почти не было. Еще в школе привыкла получать и выполнять задания, слушать старших и не обсуждать их приказы, чтобы не думать. Могла много читать книжек и все до последней буквы принимать на веру. Ведь лишь потому невзлюбила Аллу, что ее начальник Михаил Михайлович, бывший военный, часто говорил своим подчиненным: "Не рассуждать". Про Пугачеву сказал: "Выдра какая-то, космы свои раскосматила и орет. А вместо одежды какими-то тряпками обвешалась и дрыгается. Содрать бы с нее все и выгнать. И кто только на сцену ее выпустил?". С того дня Надя приняла без колебаний слова начальника, никогда не сомневалась в правоте его слов.
Иван Николаевич спросил Надю:
– А за что же Пугачеву любит народ? Она возмутилась:
– Да никто ее не любит, – и, помолчав немного, добавила: – Дураки только одни ее любят да ты.
– Надя, ты не любишь ее за прическу, за одежду нестандартную, за то, что ее исполнение не похоже ни на чье другое. Конечно, у тебя в голове сформировались картины прошлых лет и стереть их или заменить новыми уже тяжело. Просто Алла Пугачева не подходит под твое клише. Но ты не смотри на ее одежду, не бери во внимание манеру поведения на сцене, ты не только слушай музыку, проникнись в смысл слов, в содержание ее песен, и полюбишь.
На экране уже дергались в конвульсиях какие-то гитаристы, извивался, как пораженный спрут, барабанщик, а новый и неизвестный молодой певец в обтянутой одежде притопывал ногами и больше кричал, чем пел.
– Не мешай мне слушать.
Седых больше не проронил ни слова. Он отвернулся к спинке дивана, долго еще думал об искусстве, злился на супругу, но сон был сильнее раздумий, переживаний и обид, поэтому переборол и усыпил Ивана.
На следующий день он встал пораньше, чтобы пойти в больницу записаться на прием к врачу.
На улице было морозно и пустынно. Фонари не освещали, стоял полумрак, тротуары были не очищены, и Иван Николаевич шел по бугристому гололеду осторожно, все время приглядываясь к дороге. Пробежал первый троллейбус. Одинокие голые тополя сиротливо выстроились в одну шеренгу. В городе было все стандартно: автобусы, троллейбусы, дома, тополя, улицы, витрины магазинов, вывески, лозунги, призывы. Люди не отличались одеждой, тем самым стараясь быть как все. Были, конечно, исключения, но, как говорится, жизнь судится по массе.
Иван Николаевич в последние годы стал отбиваться от массы и попал в разряд исключений. Но ни в то исключение, которое стояло у власти, которое возносили, перед которым трепетали, которому подражали и завидовали, а в другое, на которое поглядывали с испугом, с ненавистью или насмешкой.
Подошел к остановке. Человек двадцать тихо ждали троллейбус. Мысли Седых автоматически переключились на болезнь: при замерзании движение молекул замедляется, а поэтому температура должна понижаться, а получается совсем наоборот – при переохлаждении тела температура повышается! "Парадокс" – мысленно воскликнул Иван Николаевич. Подошел троллейбус, Седых не мог влезть в него. Счастливчиками оказались самые сильные, самые ловкие и наглые, которые энергично работали руками, локтями, давя других, не беря во внимание ни возраст, ни пол стоящих вокруг.
– Тьфу, как бараны, лезут, чуть не задавили окаянные, – возмутилась хрупкая женщина.
– Всем надо уехать, все боятся опоздать на работу, все боятся наказания, – решил успокоить женщину Иван Николаевич, – таковы современные законы существования. Если будешь вежливым, будешь пропускать женщин или слабых вперед, то вовремя не уедешь, будешь часто опаздывать на службу, а тебя за твою культуру, за милосердие будут наказывать, а то и совсем выгонят.
– Правду, правду вы говорите, страшно жить сейчас стало.
До медсанчасти было две остановки, и Седых пошел пешком, он не хотел больше мерзнуть. Сделав несколько шагов, задумался, мысли о болезни включились автоматически. "Почему, почему при простуде температура тела человека повышается?" – всю дорогу задавал себе вопрос Иван Николаевич. Он был в каком-то лихорадочном состоянии, как бы отключенным от всего, и про гололед забыл, и про город. Мучивший вопрос не оставлял, и все мысли кружились около. В таком полугипнотическом состоянии он незаметно дошел до больницы. Медсанчасть не открывалась вовремя. Около десятка больных уже ожидали открытия. Мороз был небольшой, двадцать один градус, некоторые из больных притопывали, били нога об ногу.
– Кто последний? – обратился Седых.
Молодая женщина обернулась, сверкнула большими, усталыми глазами и тихо ответила:
– Я буду.
Полусонная улица, холод, закрытая больница раздражали. Седых озяб, ему хотелось быстрее зайти в тепло. Окинул взглядом людей и снова погрузился в решение своей задачи. Он чувствовал, что оно где-то близко, но истина, которую искал уже несколько лет, все время ускользала.
– Сволочи, главврача бы сюда, но сначала – к нам, в стальцех на сквозняки, чтобы его продуло как нас, тогда бы он узнал, как тут на морозе стоять, – возмущался худой мужчина с воспаленными глазами. Рядом стояла бледная девушка и все время кашляла. Открылась дверь, больные очутились мигом в помещении. Возле регистратуры выстроилась длинная очередь.
– Кто последний? – услышал Седых голос Виктора – электрика, который работал у него.
– За мной будешь, – ответил Иван Николаевич и повернулся к спрашивающему.
– О, доброе утро, ты что, тоже заболел?
– Да, – кратко ответил Седых.
"Как горит голова" – отметил про себя Иван Николаевич. Возле стены стояло много стульев, и Седых сел на один из них. "Что же происходит в мозгу?" – спросил он себя. Его не интересовала очередь, он не думал о том, как пойдет дальше его болезнь, он забыл про Виктора, который стоял тут же, рядом, его не интересовало, что делается на стройке и как там обходятся без него. Хотя и любил свою работу, ревниво исполнял свои обязанности, был на хорошем счету в тресте: имел почетные грамоты, награды ... Но в последнее время понял, что отдавая себя полностью производству, не получает от государства
того же.
Он получает за тяжелую, адскую работу минимальную зарплату, что кое-как сводит концы с концами. А поэтому он плюнул и сказал: "Тут хоть разорвись на куски, все равно больше не получишь".
Иван Николаевич сидел отрешенный. В голове из длительного анализа разных законов, фактов, гипотез сложилось новое. Лицо просияло, промелькнула радостная улыбка, голова поднялась и стала поворачиваться налево и направо, потом остановилась, глаза сияли и просили: "Ну посмотрите на меня, посмотрите – я нашел! Я нашел! Я нашел ответ! Оказывается все так просто, и все заключается в сопротивлении, да, в сопротивлении".
Он встретился взглядом с Виктором. Виктор, видя радостное лицо, улыбающиеся глаза, не мог понять, что случилось, это было необычно для больницы, так как все сидели и стояли с каменными и болезненными лицами. Он невольно улыбнулся, эта улыбка была не его, она была ответной, и какой-то невидимый магнит потянул его к Ивану Николаевичу. Виктор подошел к Седых и, тоже улыбаясь, спросил:
– Иван Николаевич, что такой радостный у тебя вид, будто клад нашел?
– Да, нашел! – ответил он и продолжал сиять счастьем.
– Тогда поделись, – пошутил Виктор, – я бедный.
Седых был человеком скромным, даже немного робким, поэтому любое дело, в особенности, какое-нибудь незаурядное, возникавшее в его голове, он скрывал. У него не хватало смелости заявить другому, не то что похвалиться. Даже растерялся от неожиданности такого предложения. Его мысль металась и не могла остановиться на одном решении. "Рассказать Виктору о своем открытии или не рассказывать"? – спрашивал себя Седых несколько раз, но говорил совсем другое.
– Эх, Виктор, если я даже поделюсь, то ты от этого богатым не станешь и лучше не заживешь.
– Так чему же ты тогда радуешься? – пытал его Виктор.
– Мыслям, хорошим мыслям.
Лицо Ивана Николаевича изменилось, сделалось опять задумчивым, глаза потухли, он уже не смотрел на коллегу, а был занят своими воспоминаниями вперемешку с сомнениями.
На работе Виктор почти никогда не общался со своим энергетиком, потому что был всего лишь рядовым электриком, а начальство любит общаться с подобными, да к тому же Седых был всегда замкнут и молчалив. Только необычная обстановка и неожиданно радостный вид Ивана Николаевича изменили отношения этих двух людей. Виктор, как к старому знакомому, подошел к Седых. Стоял и ждал ответа, но начальник вспыхнул только на минуту и стал прежним. Виктор попал в неудобное положение и не знал, что делать: то ли еще завести разговор, то ли вернуться на свое место. Но случай помог решить задачу: сидевшая рядом с Седых женщина встала и ушла в очередь, Иван Николаевич предложил:
– Виктор, садись, пожалуйста.
Ивана Николаевича по-прежнему мучила нерешительность поделиться своей находкой, самым главным в жизни, но общественное мнение так опутало его нитями условностей, что он боялся разорвать даже одну из этих нитей и оказаться в дураках. Он сидел и думал: "Я не имею медицинского образования, и поверит ли кто-нибудь, что я знаю, понимаю больше в причинах возникновения повышенной температуры у человека, чем медик? Ведь меня обсмеют и все. Скажут: "Какой-то ненормальный и только". От таких мыслей, и, особенно, когда он намеревался рассказать рядом сидевшему Виктору, у него начиналась дрожь во всем теле от страха, что он может показаться чокнутым. Этого он боялся больше всего. Он имеет высшее образование, занимает хорошую должность, за дисциплинированность и исполнительность имеет награды, и вдруг поползет слух, что уважаемый Иван Николаевич спятил. "Нет, не буду рассказывать, не буду выдавать свою тайну, тем более, что и Надя сказала – не смеши людей, испортишь себе репутацию и все". Другой голос говорил: "А зачем же я тогда мучился столько лет, искал?".
– Ты что это замолчал и сник, завел разговор, так выкладывай до конца, – не унимался Виктор.
Тут наступил момент, когда отступать Ивану Николаевичу было некуда, и он, не раздумывая, с отчаяния бросился, как в пропасть, торопясь, иногда путаясь и сбиваясь, рассказывать Виктору о своем открытии.
– Да, что-то в этом есть, но ведь это только твоя теория, – недоверчиво улыбаясь, сказал Виктор. Седых сидел красный, возбужденный, как будто выбрался из какой-то аварии и теперь не может сразу прийти в себя. Глаза его еще бегали, как будто искали какой-то выход, потом он вдруг опустил глаза книзу и застыл в оцепенении. Пока
рассказывал, так перевозбудился, так много потерял энергии,
что сидел опустошенный и обессиленный. Ему уже не хотелось
разговаривать. Но тут опять услышал голос своего подчиненного:
– Иван Николаевич, я не специалист, ты лучше это врачу расскажи и послушаешь, что он тебе скажет.
– Да, надо рассказать, но у меня не хватает смелости.
В это время подошла очередь, Иван Николаевич встал к окошку, где производили запись и выдавали талон на прием к врачу ...
– Разрешите, – открыв дверь кабинета, спросил Седых у терапевта, что сидела за коричневым канцелярским столом.
– Проходите, садитесь, – и она указала на стул, поставленный сбоку. За другим столом сидела помощница врача – медсестра.
– Ваша фамилия? – спросила врач, бросив быстрый взгляд, и услышав фамилию пациента, сразу стала перебирать пачку карт. Найдя историю болезни, спросила:
– Что беспокоит?
– Болит голова, температура 38,6, слабость.
– Раздевайтесь до пояса.
Седых снял пиджак. Посмотрел вокруг, но вешалки не увидел.
– Куда одежду повесить?
Доктор недовольно взглянула на больного и указала рукой.
– Кладите на кушетку.
В кабинете было холодно, и Седых озяб, пока его выслушивала врач.
– Одевайтесь, – скомандовала она и тут же приказала медсестре, – выпишите больному амидопирин, олеандомицин фосфат, витамин В1 для инъекций.
– А вы, – она не подняла головы и продолжала писать. Потом обратилась к Седых, – больше пейте жидкости – чай с вареньем смородиновым, малиновым, клубничным, с медом.
В кабинете стало тихо, Иван Николаевич уже оделся, сидел на стуле и наблюдал за доктором.
– Скажите, пожалуйста, отчего поднимается у человека температура? – спросил Иван Николаевич.
Врач медленно подняла голову и долго в упор поглядела на больного.
– Вы, товарищ Седых, задали вопрос, который знает каждый школьник, – она усмехнулась, как бы прощая пациенту такую глупость, ее голос был тихим и снисходительным. Со всеми людьми она говорила как с детьми, в ее глазах всегда сверкал холодный блеск превосходства.
Ивана Николаевича охватило волнение, он растерялся и, боясь глядеть в эти холодные, стальные глаза, как будто совершил большое преступление, уже виновато сказал:
– Я сделал вывод, по какой причине поднимается температура.
– Ну-ну, и от чего же? – услышал он суровый голос. Наталья Петровна приподняла лицо и, как бы сделав большое
одолжение, приготовилась слушать. Седых вспыхнул, его лицо загорелось и покраснело, он выбросил правую руку вперед, но тут же опомнился, что сидит в кабинете врача, а не перед своей Надей, опустил ее на колено. Плечи приподнялись, взгляд сделался испуганным, он потерял мысль и не мог сосредоточиться, чтобы правильно начать разговор. Он уже клял себя за то, что высунулся, и не знал, куда деваться. К тому же боялся быть осмеянным.
Наталья Петровна все это время наблюдала новоявленного ученого, ей было интересно послушать, что он скажет, и только для того, чтобы немного отвлечься от надоевшей ей работы, потешить себя, посмеяться и поставить дилетанта на место.
– Говорите, что вы там придумали?
Отступать было некуда, и он, торопясь и сбиваясь, залпом выпалил свою теорию:
– Понимаете, я несколько лет задавал себе вопрос, почему поднимается жар в теле при простуде? – начал он, не глядя ни на кого, а уставясь в окно. Он знал, что на его вопрос ответят устоявшейся догмой, что, мол, воспалительный процесс в организме, идет борьба с вирусом и поэтому повышается температура, и стал с большим волнением излагать свое.
Если взять неживую природу: камень, дерево, стекло, медь, алюминий, сталь, воду и охлаждать, то температура любого вещества будет снижаться, падать и любой предмет станет холоднее. Или, к примеру, взять воду и вынести на мороз, то ее температура также станет снижаться до тех пор, пока вода не превратится в лед. А вот у человека все получается наоборот. У человека же при охлаждении температура повышается. Почему? Да потому, что в металле, в камне, в воде, в продуктах, да и в любом веществе нет электрического тока. Но посмотрим, что будет с медью, со сталью или с водой, если через них пропустить электричество. Возьмем, опять же, воду и будем через нее пропускать электрический ток, она уже даже на самом сильном морозе не остынет, а нагреется, то есть ее температура поднимается.
Теперь перейдем к животным, у которых все процессы в организме происходят под действием электрического тока. Сейчас также
всем известно, что человек, как и вода, является проводником электрического тока. Из физики известно: чем больше сопротивление проводника, тем сильнее он нагревается при прохождении через него тока.
У человека, как только он остывает, естественно, увеличивается сопротивление прохождению электрического тока. А коль сопротивление становится больше, то у человека, как и у любого проводника, происходит повышение температуры. Все очень просто. Вы согласны с моей теорией?
Иван Николаевич глубоко вздохнул, ему больше не хватало воздуха, он как будто вынырнул из воды, вид его был испуганный, растерянный и уставший. От возбуждения глаза сначала заблестели, но как только он смолк, тут же потухли, он их опустил к полу и сидел, как провинившийся ученик. Его вид был жалким, лицо осунулось и окаменело.
Седых из состояния аффекта впал в полушоковое, действительно, он очень много потерял энергии, залпом выбросил мысли, которые синтезировались более пяти лет. Было все так просто, но чтобы найти это зерно, пришлось столько искать, сравнивать и опять искать. Иван Николаевич боялся, потому что с самого детства его ругали, а отец так сколько раз даже бил за то, что делал не так, как все.
Это было в школе, в седьмом классе. Учительница физики объясняла новую тему долго и запутанно, Ваня не вытерпел и сказал:
– Вы всегда рассказываете так, что у вас никто ничего понять не может?
Учительница была поражена и остолбенела, потом обозлилась и накричала, а на второй день вызвала родителей в школу.
За это Ваня и получил ремня от отца. Когда отец бил его, то все время приговаривал:
– Подлец, сопляк, ишь ты, на учительницу голос поднял, да еще и оскорблять, я тебя проучу, будешь как все – умный выискался! Весь класс молчит, а тебе, видишь ли, больше всех надо!
С тех давних пор Иван Николаевич все время старался быть как все, но тайная работа мысли сделала свое, и настал предел. Но... Он боялся, хотя знал, что его уже бить никто не будет, но высунуться, показать свое Я страшился. Открыться врачу было для него подвигом, стоило много сил.
Наталья Петровна взглядом изучала своего странного больного, как она считала, и когда он смолк, захотела сделать разгон, но вид пациента охладил ее, и она, не раздумывая, поставила диагноз – шизофреник. "Надо направить его куда следует" – решила. Тут же выписала направление к психиатру и протянула Седых.
– Вот, как только температура у вас станет нормальной, так сходите в психоневрологический диспансер, там постарайтесь рассказать то, о чем говорили сейчас мне.
– Валентина Валентиновна, – обратилась она к медсестре, – выдайте ему рецепты от ОРЗ и выпишите больничный лист на три дня.
Для Ивана Николаевича такой поворот был хуже избиения, и он вскричал, как ошпаренный кипятком:
– Что! Меня к психиатру, да вы что? С чего вы взяли, что я ненормальный?
– Вот, вы кричите, это тоже говорит о том, что вам нужно обратиться в психдиспансер. Я же не говорю, чтобы вы сейчас же шли к психиатру, мы вылечим вас, а потом пойдете.
– Получите рецепты, – сказала медсестра.
– До свидания, – добавила врач и позвала, – следующий!
– Иван Николаевич стоял растерянный, оскорбленный и хотел еще раз сказать, что он вполне здравомыслящий, что он нормальный человек, что ничего дурного не сделал.
– Вы что, не слышите, идите и скажите, чтобы заходил следующий.
Седых вышел из кабинета, никому ничего не сказал и тихой, усталой поступью, отрешенно, вышел из больницы и пошел по тротуару. "Да, – думал он, – жена слушать не хочет, на работе осмеяли, врач за дурака приняла. Что же делать?" Так он шел и все думал, куда обратиться со своим открытием. Он так задумался, что не заметил, как вышел на проезжую часть дороги. Заскрипели тормоза, Иван Николаевич увидел прямо перед собой автомобиль, бросился назад, но другой автомобиль уже не смог остановиться, и новый ученый попал прямо под колеса.