Нагина. Эпизод из повести Ключник

Глаза открылись. Блики. Тишина. Благость. Покой. Покой вовне и благостный покой, блаженством, истомой растекающийся по телу. Тишина, божественная, всеохватная, всеобъемлющая тишина внутри. До чего же хорошо! Он чувствовал себя отдохнувшим после долгого крепкого сна. Воистину беззаботным! Потянулся. Тишина, покой, благость свободы от любых вопросов, сомнений, обязательств, задач. До чего же хорошо!
Он слышал ароматы благовонных масел. Он повернул голову и в свете масляных светильников, расставленных во множестве, увидел её. Она была прекрасна! Её очерченные губы, точёный нос, высокие скулы… Она сидела чуть поодаль, завернувшись в прозрачную шёлковую накидку. Словно сама беззвёздная ночь воплотилась в чёрные космы и двумя потоками, двумя величественными реками струилась по её телу.

- Ты проснулся, любимый?

Кто я? Где я? Зачем? - не более чем шелуха!...И Её Голос…
Истома… Всё тело его охватил жар, защекотало в груди…
…Любимый! - Словно хмель проник в кровь, и ударил в голову.

И эта тень или, напротив, свет под шёлковой накидкой – вот единственная и важнейшая тайна мироздания, вот единственная истина, требующая постижения!

- Ты, кого избрала, всех милей для меня.
Сердца пылкого жар, свет очей для меня.
В жизни есть ли хоть что-нибудь жизни дороже?
Ты и жизни дороже моей для меня[96]. – её низкий грудной голос будоражил, обволакивал, манил. Сердце молодого волхва бешено трепетало, и хотелось разорвать себе грудь, чтобы вырвавшись на волю оно могло слиться с нею.

Защемило в груди, голова кружилась, пересохло во рту.

- В прическу воткнутый жасмин,
И нега уст полуоткрытых,
И тело, что умащено
Сандалом, смешанным с шафраном,
И нежный хмель твоей груди -
Вот рай с усладами своими![105]

Срывался и не слушался голос, перехватывало дыхание:

- Когда бы тебя сравнил я с веткой зеленою,
Взвалил бы на сердце я и горе и тяжесть.

Божен сглотнул и хрипло закончил:

- Ведь ветку находим мы прекрасней одетою,
Тебя же находим мы прекрасней нагою[87].


Улыбнулась прекрасная Нагина. Поднялась и изогнувшись скинула с себя шёлковые покровы. Весь прочий мир для него померк в тот же миг.
В свете дюжин крошечных огоньков пламени, её белая матовая кожа светилась, будто полная луна на безоблачном небе. Всего в паре шагов, но такая недосягаемая в своём великолепии!
Божен вытянул руку и словно огладил видимый образ, повторяя рукою совершенные изгибы. Его взгляд был в плену у этих изгибов, у этих линий, у этих снежных холмов с темными прогалинами на вершинах. И сама она казалась воплощённым светом. Вся она словно сияла, но более прочего всего, взгляд его был прикован к малому тёмному пятнышку, что стрелою указывало на сокровенное.

Шагнула к нему царица – колокольчиками зазвенели на ногах серебряные пайялы[109]. Сверкнули на запястьях драгоценные обручья. Села подле. Освободила от одежд. Потом, оседлав, взяла его руки в свои, и, глядя в глаза, целовала запястья. К ладоням его прижалась лицом. Целовала их. Божен притянул её к себе с силою. Уст его она коснулась своими. И учила и наставляла его в лобзании: играла, и была то страстной и напористой, то словно убегала, заставляя его настигать её и овладевать ею. И игрою сей воспламенила она в нём непомерный пыл, и сама воспылала до дрожи. Его руки то скользили по её телу, то сжимали её, замирая, словно он тщетно пытался найти опору для рушащегося мира своего и схватиться за неё.
Как ничто иное, он жаждал раствориться в ней, слиться, соединиться, смешаться, поглотить или, напротив, быть поглощённым ею. Войти, впитаться, прорости в неё и более не знать иной жизни. И она впустила, вобрала его в себя, и он взорвался и растворился в ней без остатка.
 Вот истины миг! Вот истинное рожденье! Вот смысл всего бытия!


***


Она разбудила его на рассвете. Она кошкой или скорее змеёй ласкалась о его тело. Она покрывала его лобзаниями, волнуя и будоража его, вновь воспламеняя тот неимоверный жар, который, казалось, может спалить вселенную. И вскорости не одна – две вселенные полыхали первобытным огнём, и стоны, и крики звучали гимнами вечной жизни и бессмертия.

Они лежали рядом. Тела их были влажны от пронесшейся страсти. Божен положил голову ей на грудь. Он наслаждался прохладой её кожи. Глаза его были закрыты, а Нагина гладила его, пропуская сквозь пальцы длинные русые волосы.

- Пойдём, любовь моя. Я отворю пред тобою сокровищницу. Настал день, когда ты должен сделать выбор, – Высвободившись, она наполнила золотую чашу тёмным вином из высокого кувшина. – Выпей, господин моего сердца.

Божен сел и утолил свою жажду.

- Сокровищницу? О чём ты говоришь, владычица моих грёз? Что может сравниться с драгоценностью твоей страсти? Вся земля со всеми её богатствами не стоит мгновенья любви, сверкнувшего в твоих глазах!

- Идём же, свет моих очей. Я должна сдержать слово данное тебе. Ты воочию должен узреть то, что лежит на другой чаше весов. Но я буду умолять тебя остаться.

- Чем красавицы взор, уязви меня лучше змея -
Проворная, зыбкая, в переливно-сверкающих
Упругих извивах, с глянцевитою кожей
Цвета синего лотоса. От укуса змеиного
Добрый целитель излечит,
Но травы и мантры бессильны
Против молнии дивных очей![105]

Улыбнулась царица довольно.
- Ах, поэт, если б знал ты, как близок бываешь к истине в безумствах своих речей.

- Всё пустое, госпожа моя. Всё терпит.

 С той, чей стан - кипарис, а уста - словно лал,
В сад любви удались и наполни бокал,
Пока рок неминуемый, волк ненасытный,
Эту плоть, как рубашку, с тебя не сорвал![96] – он вновь потянулся к ней.


Она согласилась повременить, и, осушив кувшин, до самого полудня они продолжали свои забавы. И многое ещё открылось ему нового.

Служанки принесли ещё вина и чашу, где вода была смешана с уксусом. Царица губкою, смоченною в этом составе, отёрла дремавшего своего возлюбленного.

- Пора, мой Мадху златоуст.

Вошедшие девушки помогли им обоим облачиться. Его глаза были подёрнуты поволокой, на губах играла улыбка.


- Кто вволю счастьем наслаждаться может,
Не ведает, что несчастливых гложет.
И верно: ведь не знает сладко спящий,
Кого и чем бессонница тревожит.[95] – пропел он зевая.