Чехов и Петербург от forte до pianissimo

ЧЕХОВ И ПЕТЕРБУРГ: ОТ FORTE ДО PIANISSIMO

Антона Павловича Чехова принято считать московским писателем, поскольку большую часть своих произведений он написал в Москве и в Подмосковье. Но одно дело – писать, а другое – публиковать написанное.  Поэтому можно без преувеличения сказать, что рождение и становление Чехова как писателя произошло в Петербурге. Его первые публикации, триумф его первых пьес и признание его таланта, – всё это также связано со столицей тогдашней Российской империи...

11 июня 1879 года ученик Таганрогской гимназии Антон Чехов сдает свой последний, девятый выпускной экзамен — устную математику. В математике Антон не силен. Так что финальную оценку «удовлетворительно» по этому предмету ему поставили «лишь по большинству голосов», то есть благодаря снисходительности комиссии, восхищенной его выпускным сочинением. (Поразмышляйте после этого о пользе и вреде ЕГЭ!).
Получив аттестат, Антон первым делом отправляется в Таганрогскую городскую управу, чтобы подать заявление на предоставлении ему стипендии (25 руб. в месяц), учрежденной городом для отправляющихся получать в столице бесплатное высшее образование. (Тоже удивительное, по нынешним временам, дело: управа, не подписывая с выпускником гимназии никаких обязательств о его возвращении после получения образования в родной город, будет пять лет исправно выплачивать ему стипендию!). В начале сентября, после того как абитуриент Антон Чехов подтвердил свое поступление в учебное заведение соответствующей справкой, Таганрогская управа посылает в Московский Императорский университет бумагу о том, что на одну из десяти учрежденных городской думой стипендий «для воспитания молодых людей в высших учебных заведениях» действительно «избран стипендиатом студент Московского университета Антон Чехов» и препровождает по этому же адресу 100 рублей с просьбой «выдать их Антону Чехову».
Но новоиспеченному студенту медицинского факультета надо содержать не только себя – приходится помогать переехавшей в столицу большой семье. Антон ищет различные способы заработка и первым делом, следуя примеру старшего брата Александра, уже публиковавшего в московских и питерских журналах, пытается заработать писательским трудом.

Забегая вперед, заметим, что творческая судьба Антона Павловича выстроила своего рода закольцованную композицию:  Чехов, широко известный сегодня во всем мире прежде всего как драматург, и начинал свой творческий путь с написании пьесы.
За год до своего отъезда из Таганрога он посылает Александру драму «Безотцовщина». Первоначальный вариант рукописи этой пьесы утрачен, но один из ее вариантов (возможно, тот, что Чехов позже пошлет М. Ермоловой) случайно обнаружился уже после смерти автора. Сегодня эта пьеса  ставится в театрах в самых разных редакциях и под разными названиями – «Платонов», «Этот безумный Платонов» и др. (Широкому зрителю известен сделанный по мотивам этой пьесы фильм Н. Михалкова «Неоконченная пьеса для механического пианино»).
В самой первом варианте этой пьесы было около трехсот страниц (одиннадцать сшитых тетрадей), четыре акта и двадцать действующих лиц.
Надо отдать должное Александру – он не только внимательно прочитал пьесу, но и подробно высказал автору свое мнение в письме, отправленном в Таганрог в октябре 1878 года: «Ты напоминаешь о «Безотцовщине». Я умышленно молчал. Я знаю, как дорого автору его детище, а потому... В «Безотцовщине» две сцены обработаны гениально, если хочешь, но в целом она непростительная, хотя и невинная, ложь. Невинная потому, что истекает из незамутненной глубины внутреннего миросозерцания. Что твоя драма ложь – ты это сам чувствовал, хотя и слабо и безотчетно; а между прочим ты на нее затратил столько сил, энергии, любви и муки, что другой больше не напишешь. Обработка и драматический талант достойны (у тебя собственно) более крупной деятельности и более широких рамок. Если ты захочешь, я когда-нибудь напишу тебе о твоей драме посерьезнее и подельнее, а теперь только попрошу у тебя извинения за резкость всего только что сказанного. Я знаю, что это тебе неприятно; но делать нечего – ты спросил, а я ответил, а написать что-либо другое я не смог бы, потому что не смог бы обманывать тебя, если дело идет о лучших порывах твоей души».
Трудно поверить, что большая, сложная пьеса, многие сюжетные мотивы и персонажи которой войдут потом в «Иванова» и «Дядю Ваню», написана 18-летним юношей. Но, вероятно, именно эти свойства – творческая интуиция, наблюдательность и фантазия уже с юных лет свойственны гению и выделяют его из ряда просто одаренных и талантливых...

В 1879 году Антон, уже учась в университете, посылает в московский журнал «Будильник» рассказ «Скучающие филантропы», подписанный псевдонимом  Антоша Чехонте (это прозвище дал Антону в гимназии законоучитель Ф.П. Покровский), но получает отказ.
В конце декабря того же года Антон отправляет другую юмореску – но на этот раз в петербургский журнал «Стрекоза». И через месяц, 13 января 1980 года на страницах этого журнала он читает: «Москва, Драчевка, г. А. Че-ву. Совсем недурно. Присланное поместим. Благословляем на дальнейшее подвижничество. А еще через неделю главный редактор «Стрекозы» И.Ф. Василевский присылает Чехову личное письмо: «Милостивый государь! Редакция честь имеет известить Вас, что присланный Вами рассказ написан недурно и будет помещен в журнале. Гонорар предлагается редакцией в размере 5 коп.  со строки».
Дату 9 марта 1880 года, когда в десятом номере петербургского еженедельника "Стрекоза" появилась юмореска “Письмо донского помещика Степана Владимировича N. к ученому соседу  д-ру Фридриху”, А.П. Чехов считал началом своей литературной деятельности. Напечатана юмореска была под псевдонимом «....въ». Вместе с ней была опубликована и другая небольшая чеховская «мелочишка» пародийного характера «Что чаще всего встречается в романах, повестях и т.п.?».
(Честь и хвала безвестному ныне петербургскому редактору И.Ф. Василевскому за его добрые слова и за то, что он разглядел в Чехове талант, в то время как от других изданий  он наверняка не раз получал отказы!)
Отказ в категорической форме получил он и от Малого театра, куда в 1881 году передал очередной вариант упомянутой выше пьесы. Предложил он ее для бенефиса Марии Ермоловой. И опять не может не поражать уверенность Чехова в своем предназначении, та убежденность в призвании, которой обладают или самовлюбленные графоманы, или истинные гении.
М.Н. Ермолова, скорее всего, пьесу эту даже в руках не держала, а литературный консультант, как это обычно бывает, небрежно полистав ее, отложил в сторонку, подивившись самоуверенности двадцатилетнего студента.
То ли потому, что были еще отказы от литературных редакций, то ли по какой-то иной причине  в течение двух последующих лет Антон пишет крайне мало и, наверное, подумывает о более надежном способе зарабатывания денег, чтобы поддерживать материально себя и многочисленное семейство. Старшие братья уже живут отдельно, и всю ответственность за содержание родителей, сестры и двух младших Антон берет на себя...
   

Надо сказать, горечь, испытанную от первых отказов, нередко изложенных в резкой или ехидной форме (ведь это писали редакторы юмористических и сатирических изданий), и от копеечных гонораров Чехов долго не мог забыть. В конце жизни он скажет, припомнив свои первые шаги в литературе: «Этого свинства, которое со мной было сделано, забыть нельзя... Слишком много было тяжелого... Да знаете ли вы, как я начинал? Да и до сих пор...».
Н.В. Бегичева в своих воспоминаниях об А.П. Чехове приводит и такие его слова: «Для того чтобы вас признали талантом, чтобы напечатали и поставили на путь славы, случай играет гораздо большую роль, чем талант... Пусть у вас будет 10 талантов, но без труда и протекции, никуда не пробьетесь».

И вот судьба дарит Чехову этот самый случай, сведя его с издателем петербургского еженедельника «Осколки» Николаем Александровичем  Лейкиным.
Посредником этого знакомства стал известный своим свободомыслием и безалаберностью  поэт Лиодор Иванович Пальмин (имя Пальмина было Илиодор, но он предпочитал называть себя Лиодором). С Л. Пальминым же, судя по всему, Антона познакомил Александр Чехов, который публиковался в тех же журналах, что и Пальмин.
Основную часть своей жизни Пальмин провел в столице, но после того, как за свои высказывания и стихи был исключен из Петербургского университета и даже отсидел в Петропавловке, Пальмин предпочел перебраться в Москву. Поэт в это время часто посещает Чеховых, да и потом еще будет долгие годы будет заглядывать к ним на огонек. (Следует заметить, А.П. Чехова почти всю жизнь будут окружать различные приживалы).
Вот портрет Лиодора Ивановича, коорый оставил нам брат Антона Михаил: «Л.И. Пальмин был сутул, ряб, картавил букву «р» и всегда был одет так неряшливо, что на него было жалко смотреть. Он  был благороден душой и сострадателен. Особую слабость его составляли животные. Всякий раз, как он приходил к нам, вместе с ним врывались в дверь сразу пять-шесть собак. Всех он подбирал по дороге и давал им у себя приют. Это был высокоталантливый, но совершенно уже опустившийся человек. Обладал прекрасным стихом, изящной формой, но несчастная страсть к пиву (именно к пиву, а не к вину) свела его на нет…».
Сам же Антон Павлович так характеризовал  Пальмина: "Это  тип поэта, если вы допускаете существование такого типа. Личность поэтическая, вечно восторженная, набитая по горло темами и идеями... Беседа с ним не утомляет. Правда, беседуя с ним, приходится пить много, но зато можете быть уверены, что за все 3-4 часа беседы вы не услышите ни одного слова лжи, ни одной пошлой фразы, а это стоит трезвости".  Хотя Лиодор был на 20 лет старше Антона, их связывали довольно теплые и доверительные отношения.

Итак, конец 1982 года. Двадцатидвухлетний студент Московского университета Антон Чехов вместе с братом Николаем прогуливается по Арбату. Вдруг неподалеку от них останавливаются сани, в которых восседают И. Пальмин и Н. Лейкин.  Вот как выглядит эта встреча в описании Н.А. Лейкина:
«...Отыскал я в Москве Чехова так. Приехал я в Москву для продажи моих книг. <...> Поэт Л. Пальмин, тогда уже постоянный сотрудник журнала, познакомил меня с Чеховым. Знакомство это было очень оригинальное. Я обедал с Пальминым у Тестова и затем поехал к Пальмину пить чай. Было это зимой; под вечер, но засветло. Пальмин тогда жил на Собачьей площадке, на Aрбате. Я просил Пальмина, чтобы он приглашал иногда кое-кого из московской пишущей братии для писания в «Осколках». Он обещал. А когда мы подъезжали с ним к его квартире, сказал мне, указывая на тротуар:
- Да вот два даровитые брата идут: один художник, а другой писатель. У него очень недурненький рассказец был в «Развлечении».
Это были два брата Чеховы! Николай—художник, и Антон. Я встрепенулся.
- Так познакомь меня поскорей с ними, Лиодор Иванович! – сказал я Пальмину. – Остановимся!
Мы вылезли из саней. Пальмин окликал Чеховых и познакомил нас. Мы вошли в ближайшую портерную и, за пивом, я пригласил сотрудничать в «Осколках» и Антона и Николая Чеховых. Антон Чехов сей час же стал присылать из Москвы в «Осколки» свои рассказы...».
Думается, Лейкин несколько беллетризировал эту историю. Скорее всего, Антон и Николай оказались на Арбате вовсе не случайно, а именно потому, что направлялись к Пальмину, где и планировалась встреча петербургского издателя с возможными  будущими сотрудниками. Это подтверждает и датированное еще октябрем письмо Пальмина Чехову: «Милостивый государь Антон Павлович! На днях был проездом в Москве приятель мой Николай Александрович Лейкин, редактор и издатель “Осколков”. Он жалуется, что в Москве совсем нет хороших, талантливых сотрудников для его журнала (конечно, исключая меня!!!). Я указал ему на Вас, так как читал некоторые Ваши хорошенькие, остроумные вещицы, на которые обратил внимание среди действительно бездарной, бесцветной и жидкой бурды московской. Он просил меня познакомить его с Вами, хотя заочно, так как он сам пробыл в Москве всего сутки с небольшим. <...> Пишите туда рассказцы, повести, очерки, заметочки, всякую всячину, по величине все небольшое, но количеством чем больше, тем лучше. Печататься Вы будете скоро».
Впрочем, неважно, была ли встреча Лейкина с Чеховым случайной или заранее спланированной. Важно, что с этого времени Чехов входит – и надолго – в петербургскую литературу.
Чехова постоянно манит к себе Петербург – ведь именно там, в столице империи средоточие культурной жизни. В сентябре 1984 года, заканчивая учебу в университете, он даже заводит с Лейкиным разговор о возможности получения для себя места врача в Петербурге. Но такому повороту судьбы не суждено сбыться – в декабре того же года у Чехова случаются первый раз горловые кровотечения. Как врач он понимает, что питерский климат – не для него...
Вначале Лейкин платит Антоше Чехонте (под этим псевдонимов  Антон Павлович печатает там почти все свои юморески, желая свою настоящую фамилию ставить лишь на научных трудах по медицине), как и большинству авторов, восемь копеек за строчку. Но, увидев несомненный талант Антона, вскоре значительно увеличивает его авторское вознаграждение.
Что еще приятно удивило Чехова в петербургском издателе, так это его обязательность. «Как, однако, исправно Вы гонорар высылаете! Нам, москвичам, это в диковинку. Бывало, я хаживал в «Будильник» за трехрублевкой раз по десяти», – пишет  он Лейкину.
В течение 1884 и 1885 гг. регулярно поступаемые выплаты из "Осколков" становятся основной частью  литературного заработка Чехова, на который живет и его семья. "Если бы все журналы были так честны, как "Осколки", то я на лошадях бы ездил", – говорил Антон по поводу лейкинских гонораров.
Лейкин, в свою очередь, не хочет, чтобы Чехов печатался еще где-нибудь. Он очень ревнует и досадует, встречая его рассказы в других юмористических изданиях. Тем не менее, в апреле 1885-го года сам Николай Александрович рекомендует Чехова в популярную в то время “Петербургскую газету”, где активно печатался и сам Лейкин. С этих пор связь Чехова с Петербургом становится еще крепче.
В “Петербургской газете” появится основная часть рассказов А. Чехонте, написанных в 80-е – 90-е годы («Сапоги», «Налим», «Лошадиная фамилия», «Егерь», «Злоумышленник», «Тоска» и многие другие). За два последних года учебы в Московском университете Чехов опубликовал в “Осколках”,  “Петербургской газете” и других журналах и газетах сотни рассказов и того, что он называл «мелочишкой».
Можно по разному относиться к личности Н.И. Лейкина, но несомненно одно – для А.П. Чехова работа в его журнале стала хорошей литературной школой. Многие художественные принципы, выработанные им в это время, будут использованы затем в серьезной прозе, к которой он полностью перейдет через несколько лет.
Но главное – благодаря Лейкину Чехов выработал привычку постоянно, регулярно заниматься литературным трудом ("Писать надо больше, одно скажу, – постоянно твердил Лейкин. – Надо выгнать из себя ленивого человека и нахлыстать себя, – писал ему в ту пору Лейкин. – Вы говорите, надо читать, заниматься наукой. Ничего не значит...").
Сам Лейкин обладал фантастической работоспособностью. За свою жизнь он написал и издал 36 романов и повестей, более тысячи рассказов, очерков и сцен, выпустил в свет 70 томов (правда, не очень толстых) своих сочинений. Причем чаще всего он писал свои произведения сразу же набело, чему тоже научился от него А.П. Чехов.
Именно тогда в чеховском творчестве проявляется повышенное внимание к деталям, – то, что было характерно и для многих произведений Н. Лейкина. Но если у Лейкина деталь существует всего лишь для обозначения характерных примет человека или какого-то места, то у Чехова это уже часть образа и способ создания художественного пространства в целом. Взяв на вооружение наработанный Лейкиным прием описания сценки, помещенной в какое-то определенное социальное  или просто географическое пространство ("В бане", "В вагоне", "В ландо" и т.п.), Чехов, благодаря своему зоркому глазу и безбрежной творческой фантазии, часто превращает незатейливую, казалось бы, зарисовку в художественное обобщение с выразительными типами, характерами, отношениями. Так что, думается, Антон Павлович был вполне искренен, когда назвал "Осколки" своей «литературной купелью», а Лейкина – своим "крестным батькой".
Но, как говорится, у каждого – свой потолок. И если в юмористической и бытописательской литературе Лейкин разбирался неплохо, то настоящая проза была, как говорят англичане, beyond him.

Вот его впечатление Лейкина о  повести "Степь": "Повесить мало тех людей, которые советовали Вам писать длинные вещи. Мое мнение такое: в мелких вещах, где Вы являетесь юмористом, Вы большой мастер".
А это он же об одной из самых пронзительных историй о любви: «Вчера прочел новый рассказ Ан. Чехова ”Дама с собачкой”, напечатанный в последней книжке “Русской мысли”. Небольшой этот рассказ, по-моему, совсем слаб. Чеховского в нем нет ничего. Нет тех картин природы, на которые он был такой мастер в своих первых рассказах. Действие в Ялте. Рассказывается, как один пожилой уже приезжий москвич-ловелас захороводил молоденькую, недавно только вышедшую замуж женщину и которая отдалась ему совершенно без борьбы. Легкость ялтинских нравов он хотел показать, что ли!».
Говоря о вкусе Николая Александровича, нельзя забывать и того, что его восприятие было искажено еще и постоянной борьбой с жесточайшей цензурой того времени. По этому поводу он сетует в одном из писем  Чехову: «Вы спрашиваете о судьбе Вашего «Трагика». Рассказ набран, пропущен цензурой, и пойдет в № 33, если Вы к тому времени пришлете еще какой-нибудь рассказец. Дело в том, что при ужасных цензурных условиях я всегда должен иметь у себя запасной набор. Вот я и берегу «Трагика». Иначе может случиться, что и № не выйдет. Бывает так, что цензор херит 1/з посылаемого к нему. Да вот хоть бы нынешний, № 32 «Осколков»; захерены: прозаическая статья Пальмина, три стихотворения Граве, два стихотворения Гиляровскаго, две статейки Бертрама, две И. Грека и маленькая моя статейка. A? Верите ли, когда получил корректурный лист обратно от цензора, – зубами я заскрежетал, до того на меня напала бессильная злоба...».

Если вообще говорить о времени, в которое А.П. Чехов входил в литературу, то оно, мягко выражаясь, не особо располагало к свободомыслию. В 1881 году в Петербурге убит Александр Второй, что немедленно вызовет зажим всевозможных общественных движений. Ушли из жизни великие петербургские литераторы Н.А. Некрасов (1878) и Ф.М. Достоевский (1881), доживают в столице последние годы М.Е. Салтыков-Щедрин,  Н.С. Лесков, Д.В. Григорович, И.А. Гончаров, Я.П. Полонский, А.Н. Плещеев, В.М. Гаршин. Давно сошли на нет демократические порывы 1860-70-х гг. А.П. Чехову предстоит путь в литературу с совершенно новой плеядой писателей, которые, как и он, только-только начинают пробовать свои силы.
 
Если первое время Чехов сомневается, какое поприще ему избрать – медицину или литературу, то вскоре окончательно понимает, что литература дает ему более существенный заработок, а главное – что это его призвание. После пяти лет работы в тонких журналах и в газетах Чехов понимает, что уже давно перерос тот уровень литературы, который по душе Лейкину и другим издателям тонких журналов. Но просто так в большую литературу не войти, для этого надо необходимо попасть в круг столичных писателей и издателей.
В своей широко известной книге «Жизнь Антона Чехова» Дональд Рейфилд пишет о том, что Лейкин не хотел, чтобы Чехов приезжал в Петербург, дабы не делить его ни с какими другими издательствами. Это одна из неточностей, которые Рейфилд, похоже, специально допускает в своем основательном труде ради придуманной им концепции. 
На самом деле Лейкин то и дело зовет Чехова в Петербург, чтобы познакомить его с  С.Н. Худековым, издателем«Петербургской газеты», в которой и сам печатается.  Но как говорится, сытый голодного не разумеет – у Антона на счету каждая копейка.   И когда Лейкин в очередной раз пишет ему, что, мол, Петербург – не Китай и давно пора бы сюда приехать, Антон отвечает ему, как говорится открытым текстом: «Я и сам знаю, что он не Китай, и, как Вам известно, давно уже узнал потребность в этой поездке, но что мне делать? Благодаря тому что я живу большой семьей, у меня никогда не бывает на руках свободной десятирублевки, а на поездку, самую некомфортабельную и нищенскую, потребно minimum 50 руб. Где же взять мне эти деньги?".
Лейкин тут же всё понял и в ответ делает ценному сотруднику, можно сказать, рождественский подарок – приглашает Антона в столицу за свой счет в вагоне первого класса и выделяет ему для проживания лучшую комнату в собственном доме. 
Это происходит в конце декабря 1885 года.
Лейкин вводит Антона в общество питерских литераторов и издателей. Он, конечно, хотел бы использовать талантливого писателя прежде всего для себя, но, с другой стороны, ему хочется похвастать, погордиться перед другими издателями и литераторами  необыкновенным самородком, которого он открыл, откопал.
Лейкин знакомит Чехова с писателем Григоровичем, с издателем Сувориным, с ведущим журналистом Бурениным и другими известными и влиятельными лицами.
В письме к брату Михаилу Антон так опишет эту поездку: «В Питере меня так приняли, что  потом месяца два кружилась голова от хвалебного чада. Квартира у меня была там великолепная, пара лошадей, отменный стол, даровые билеты во все театры. Я в жизнь свою никогда не жил так сладко, как в Питере. Расхвалив меня, угостив, как только было возможно, мне дали еще денег рублей 300 и отправили обратно в I классе. Оказалось, что в Петербурге меня знают гораздо больше, чем в Москве».
Обратим внимание на последнюю фразу: «В Петербурге меня знают гораздо больше, чем в Москве».
Чеховым, почти как героем одного из поздних и самых светлых его рассказов «Студент», «невыразимо сладкое ожидание счастья, неведомого, таинственного счастья овладело <...> мало-помалу, и жизнь казалась ему восхитительной, чудесной и полной высокого смысла».
Зная литературную среду, настороженно воспринимающую появление нового, к тому же талантливого писателя, Чехов приятно удивлен тем, как его приняли. "Я был поражен приемом, который оказали мне питерцы, – пишет  он брату Александру, – Суворин, Григорович <...>, – все это приглашало, воспевало <...> и мне жутко стало, что я писал небрежно, спустя рукава".
Все письма Чехова, в которых упоминается эта первая его поездка в Петербург, говорят о том, что в это время в нем происходит переоценка собственной личности и собственного таланта. Конечно, Чехов всегда верил в себя, но то, что его оценили так высоко литературные мэтры, придает ему необычайные силы. Ведь близкие люди часто не могут понять, что рядом с ними – человек необыкновенных, незаурядных способностей. Можно простить маму Антона, которая долгое время считала, что ее сын пишет и публикует стихи, но ведь и московская культурная среда в большинстве своем не воспринимала творчество Чехова всерьез («В Москве мне разговаривать не с кем», – сетует  он в одном из писем). 
Суворин, надо сказать, до этого тоже мало что знал о Чехове. Скорее всего, он просто поверил мнению Д.В. Григоровича, вкус которого считал безупречным. В. Короленко по этому поводу напишет уже после смерти А.П. Чехова: «В газетных некрологах и заметках упоминается о том, будто А.С. Суворин первый рассмотрел среди ворохов нашего тусклого российского “юмора” неподдельные жемчужины чеховского таланта. Это, кажется, неверно. Первый обратил на них внимание Д.В. Григорович. Как кажется, он оценил эти самородные блестки еще тогда, когда они были разбросаны на страницах юмористических журналов или, быть может, по первому сборнику “А. Чехонте”. Кажется, Григорович же устроил издание “Пестрых рассказов”, и едва ли не от него узнал о Чехове Суворин, который и пригласил его работать в “Новом времени”.
Как бы там ни было, Суворин предлагает молодому писателю сотрудничество, и сразу же после Нового года Чехов посылает ему свой новый рассказ.
15 февраля 1886 года на страницах «Нового времени» появляется чеховская «Панихида». По настоянию Суворина под рассказом стоит уже не псевдоним Антоша Чехонте; автором его значится Ан. Чехов (тема эта, вероятно, затрагивалась при их встрече в Петербурге). И в эти же дни Чехов получает теплое письмо от Суворина, которое еще больше вдохновляет его.
«Милостивый государь Алексей Сергеевич! – пишет он в ответ. –  Письмо Ваше я получил. Благодарю Вас за лестный отзыв о моих работах и за скорое напечатание рассказа. Как освежающе и даже вдохновляюще подействовало на мое авторство любезное внимание такого опытного и талантливого человека, как Вы, можете судить сами…  Ваше мнение о выброшенном конце моего рассказа я разделяю и благодарю за полезное указание. Работаю я уже шесть лет, но Вы первый, который не затруднились указанием и мотивировкой. <…> Радуюсь, что условием моего сотрудничества Вы не поставили срочность работы. Где срочность, там спешка и ощущение тяжести на шее, а то и другое мешает работать…».
Именно это письмо положит начало их многолетней и достаточно откровенной переписке...
Итак, Антоша Чехонте остался в прошлом. В литературу решительно входит двадцатишестилетний писатель Антон Чехов. Вместе с приведенным выше письмом он посылает в «Новое время» свой новый рассказ «Ведьма», и Суворин тотчас отдает его в печать. Отныне публикации в «Новом времени» становятся основным заработком писателя.
Материальный стимул, конечно, имел немаловажное значение для постоянно нуждавшегося в деньгах Чехова («Ведьма» в «Новом времени» дала мне около 75 руб. – нечто, превышающее месячную ренту в «Осколках», – пишет   он  в Петербург В. Билибину в марте 1886 года), но многое значило и то, что он начал публиковаться в одной из самых популярных, имеющих огромный тираж столичной газете.
В апреле 1886 года Чехов вновь едет в столицу, и на этот раз ближе знакомится с  рядом петербургских литераторов и с редакцией «Нового времени».
Однако Суворин начинает при встрече зачем-то ломать комедию, изображая строгого редактора. Вот как этот случай описал сам А.П. Чехов:
«Из “Пет<ербургской> газ<еты>” пошел в “Новое время”, где был принят Сувориным. Он очень любезно меня принял и даже подал руку.
- Старайтесь, молодой ч<елове>к! — сказал он. — Я вами доволен, но только почаще в церковь ходите и не пейте водки. Дыхните!
Я дыхнул. Суворин, не услышав запаха, повернулся и крикнул: “Мальчики!” Явился мальчик, к<ото>рому было приказано подать чаю вприкуску и без блюдечка.
За сим уважаемый г. Суворин дал мне денег и сказал:
— Надо беречь деньги... Подтяните брюки!»
Но это показная строгость. Либо Суворин был наслышан о богемной жизни Александра и Николая и опасался, что и Антон пойдет по их стопам. Но вскоре дистанция между ним и Чеховым окончательно рухнет: «Я только что вернулся из Питера, где пожил 2 недели, – пишет  Чехов о той же поездке. – Время  провел я там великолепно. Как нельзя ближе сошелся с Сувориным и Григоровичем... Пятью рассказами, помещенными в «Новом времени», я поднял в Питере переполох, от которого... угорел, как от чада...».
Вскоре Чехов будет останавливаться уже не у Лейкина, а у Суворина на Малой Итальянской, 18 (ныне улица Жуковского). Там ему будет выделена отдельная комната с огромным столом и кипой превосходной бумаги, а также приставлен лакей Василий, что Чехова будет весьма смущать. Когда же Суворины переберутся в дом в Эртелевом переулке, 6 (ныне улица Чехова) Антону на время его пребывания в столице  будет выделяться фактически отдельная двухкомнатная квартира.
Летом того же, 1886 года Антон по приглашению Алексея Сергеевича приедет в Феодосию и будет гостить на огромной похожей на итальянскую виллу суворинской даче.
С этого времени начинается их долгая дружба, которой суждено будет пережить и горячую взаимную симпатию, и последующее разочарование,  перешедшее в отчуждение...

Неудивительно, что Суворин быстро проникся симпатией к Чехову. Перед обаянием Антона Павловича вообще мало кто мог устоять. «Он был красавец», – сказал о Чехове художник К. Коровин. И хотя, как верно заметил Ф.М. Достоевский, фотография далеко не всегда дает верное представление о том, кто на ней снят, на снимках, запечатлевших Чехова в 1980-е гг., мы видим высокого, красивого и обаятельного молодого человека.
Те же, кому довелось видеть Чехова в жизни, отмечали, что ни один его портрет не способен передать ту притягательность, что таил его облик и манера общения с людьми. Это была красота особого рода. «Я увидел самое прекрасное и тонкое, самое одухотворенное лицо, какое только мне приходилось встречать в жизни», – так передал свои впечатления о первой встрече с Чеховым А. Куприн.
Чехов был, как тогда выражались, человеком «магнетическим». Это его необычное воздействие на окружающих ощущали и женщины, и мужчины.  Кто-то из знакомых писателей заметил, что Чехов очаровывает людей, как женщина или ребенок.
При этом, по воспоминаниям современников, шумной славы (а широкая известность пришла к Чехову в очень молодые годы) и всего с нею связанного Антон Павлович не любил. Упоминание об удивительном сочетании в характере Чехова общительности и  открытости с закрытостью и «необычайной скромностью» можно встретить  практически во всех воспоминаниях о нем.
Вот как писал о Чехове его современник И.Н. Потапенко: «Он был не из тех, что любят производить впечатление... Когда он замечал, что от него ждут и, что называется, смотрят ему в рот, он как будто старался как можно меньше отличаться от всех». Томас Манн заметил по этому же поводу, что истинное величие Чехова заключалось в его скромности. Но не просто скромности, а скромности человека, понимающего силу своего таланта. 
Что же касается А.С. Суворина, то он, наоборот, была персоной общественной, привыкшей быть в центре внимания и уж точно не страдающего скромностью. И тем не менее, эти два человека с совершенно разными характерами и темпераментами сошлись и с удовольствием общались друг с другом многие годы...

К А.С. Суворину давно и прочно приклеился ярлык ренегата,  консерватора, реакционера. Но какими бы недостатками ни обладал Алексей Сергеевич, какие бы радикальные взгляды он ни высказывал, – всё это меркнет по сравнению с тем, что он сделал для отечественной литературы. Не пригласи он Чехова в "Новое время", не поддержи его морально и материально, молодой писатель мог бы повторить судьбу десятков писателей-современников, так и оставшихся поденщиками в юмористических и прочих изданиях.
Материальная поддержка в это время Чехову была особенно необходима. и бесконечно был рад тому, что работа в «Новом времени» позволила ослабить тиски постоянного безденежья.
Он фактически по-прежнему главный кормилец в семье, которую не может оставить, хотя Антон Павлович не раз будет сетовать на то, что семья не позволяет ему жить так, как он хотел бы («Жить семейно ужасно скверно» - признавался он в письме к Лейкину).

В отличие от Антона, старшим его братьям не до родительской семьи. Вырвавшись из провинции и из под тиранической опеки отца, Александр и Николай почувствовали вкус свободы, но взяли все худшее, что могла им предложить Москва и Петербург. Богемность в худшем смысле этого слова, бесконечное пьянство, необязательность, безответственность, постоянные метания постепенно становятся для них привычным образом жизни.
Именно в это время Антон напишет известное письмо брату Николаю, который в тот момент, видно, уже всех допек своим разгильдяйством, непорядочным отношением с женщинами, с работодателями и со своими ближними. Чехов призывает брата быть ответственным перед собственным талантом и перед окружающими его людьми. Причину  же патологической безответственности брата Антон видит в крайней невоспитанности, характерной для среды, из которой они вышли, среды, где доминировали розги, подачки, утешение в вине. Заодно он напоминает брату прописные истины: воспитанные люди должны быть снисходительны, вежливы и уступчивы, потому что уважают человеческую личность, заботятся о ближних, возвращают долги, а главное – воспитывают в себе эстетику, которая укрепляет в них самоуважение...
Увы, талантливый художник Николай Чехов, страдавший чахоткой, вскоре усугубит болезнь своим постоянным пьянством, наркотиками и умрет на тридцать первом году жизни.
Александр Чехов, очень способный литератор, остроумный и широко образованный человек, тоже лишен внутреннего стержня. Он будет постоянно совершать нелепые действия. Закончив с медалью гимназию и два факультета Московского университета, он то и дело будет менять место работы  – трудиться в провинциальной таможне, редактировать различные специализированные журналы («Слепец», «Пожарный», «Вестник Российского общества покровительства животным»),  подрабатывать в «Новом времени» (туда его пристроит в 1886 году Антон). Такой же безалаберной и нелепой была его личная жизнь. И от этой его неустроенности и неудовлетворенности – пьянство и самоуничтожение. Возможно, и его образ вставал перед Чеховым, когда он писал о неординарных людях, превративших свою жизнь в череду нелепиц, причинявших своим ближним душевные страдания и мучившихся от сознания своей вины.    
Антону в начале его пребывания в Москве тоже свойственна богемность, но чувство ответственности за свой талант и за близких ему людей оказывается гораздо сильней. Возможно, это были плоды того самовоспитания, которым он занимался постоянно, начиная с тех двух лет, когда он после скоропалительного отъезда семьи в Москву остался практически один в Таганроге, добывая себя на пропитание частными уроками и еще умудряясь что-то посылать в Москву. И еще приходит в голову еретическая мысль: а может быть он специально держался семьи, как якоря, который не позволял ему, как страшим братьям, пуститься во все тяжкие?.. 

Итак, после 1886 года торопливая, рутинная работа в "Осколках" и "Петербургской газете" осталась в прошлом. Начав публиковаться в "Новом времени", Чехов, как он выразился, "почувствовал себя в Калифорнии".  Он бесконечно благодарен человеку, оценившему его талант и позволившему ему писать свободно и без указки. Чехова окрыляет вера Суворина в его талант (Алексей Сергеевич постоянно повторяет, что он готов печатать все, что тот напишет, и заплатить ему больше, чем любое другое издание). И, конечно, молодого Чехова не могли не покорить острый ум издателя «Нового времени», его начитанность, наблюдательность, ироничность суждений. 
В письме к брату Александру он пишет о Суворине: "хороший человечина". Лестную характеристику Суворину  дает он и в письме собрату по перу И. Леонтьеву-Щеглову: «...Суворин представляет из себя воплощенную чуткость. Это большой человек. В искусстве он изображает из себя то же самое, что сеттер в охоте на бекасов, т. е. работает чертовским чутьем и всегда горит страстью. Он плохой теоретик, наук не проходил, многого не знает, во всем он самоучка – отсюда  его чисто собачья неиспорченность и цельность, отсюда и самостоятельность взгляда. Будучи беден теориями, он поневоле должен был развить в себе то, чем богато наделила его природа, поневоле он развил свой инстинкт до размеров большого ума».
Суворин же полюбил Чехова как сына. В. Розанов, который, надо сказать, тоже многим был обязан А. Суворину, поражался: "Совершенно исключительна была какая-то нежная любовь Суворина к Чехову <...> больше как к личности, чем к литератору, хотя он очень любил его и как литератора. Удивительно. Мне кажется, если бы Антон Павлович сказал ему: "Пришла минута, нуждаюсь в квартире, столе, сапогах, покое и жене", – то Суворин бы сказал ему: "Располагайтесь во всем у меня". Буквально".
Даже после размолвки с А.С. Сувориным А.П. Чехов, как вспоминал Д. Мережковский, продолжал относиться к Суворину, как ученик к учителю. Когда однажды в редакции «Русских Ведомостей» зашел разговор о Суворине, то каждый из присутствовавших, «памятуя о партийности, направлениях и т. п.», ожидал от Чехова, что он уклонится от разговора о Суворине. Но Антон Павлович называл его уважительно Алексеем Сергеевичем и говорил о его «всегдашней искренности, доброте, отзывчивости и проч.».
Что же касается многих столичных литераторов, журналистов и общественных деятелей, то А. Суворин, особенно в 1890-е гг., вызывал у них резко негативное отношение. Для них дружба Чехова с Сувориным, по словам того же Д. Мережковского, была столь  же неприлична, как "брак феи Титании с Ослом". И. Леонтьев-Щеглов в своих дневниках называл Чехова «суворинской содержанкой», и даже влюбленная в Чехова Лидия Авилова с трудом скрывала свое  раздражение при виде зрелища "папа Суворин, мама Суворина и между ними Чехов, их сын". Хотя, возможно, это была своего рода ревность...
Конечно, Чехов как очень проницательный человек видел не одни лишь достоинства Суворина, но старался относиться снисходительно к тому, что его в Суворине раздражало. К тому же, несмотря на значительную разницу в возрасте (Суворин был старше Чехова на 26 лет), у них нашлось немало общих точек соприкосновения.
И тот, и другой фактически вышли из одной среды. И тот, и другой отдавали себя целиком работе, позволяя себе лишь немногие дни отдыха. И того, и другого окружала куча иждивенцев, о которых нужно было постоянно заботиться. И тот, и другой горячо любили театр (у Суворина был даже свой театр на Фонтанке – ныне там находится прославленный БДТ). И даже «хобби» у обоих было общее – они любили бродить по кладбищам, вглядываясь в эпитафии на надгробьях. В конце концов, это были просто родственные души, которые могли при встречах и в письмах делиться друг с другом самыми сокровенными мыслями...

Возможно, долгое время Чехова удерживало возле Суворина не только чувство благодарности, но и чувство сострадания. Дело в том, что судьба, будто уравновешивая всё, что достиг в жизни А.С. Суворин,  то и дело наносила ему чувствительные удары.
Первую жену Суворина обнаружили убитой из пистолета в одном из номеров в отеле «Бельвю». Как оказалось, смертельную рану ей нанес обезумевший ее любовник.
Спустя четыре года Суворин, кое-как оправившись после этой трагедии,  женится на однокласснице своей дочери, которая моложе его на двадцать два года. Но несчастья с близкими ему людьми продолжают его преследовать. В 1885 году погибает старшая дочь Суворина Александра, затем умирает в младенческом возрасте  его третий ребенок – от  второго брака. В  мае 1887 года в возрасте 21 год сводит счеты с жизнью, застрелив себя из пистолета, Владимир,  четвертый сын Суворина.
Суворину суждено будет пережить четверых детей и любимого зятя. Неудивительно, что его все чаще начинают одолевать приступы хандры. В последние годы жизни Суворина его часто  будут видеть бредущим одиноко по улицам или по кладбищу, где покоятся  близкие ему люди...

Но пока что на дворе 1986 год. Суворин бодр, энергичен, много времени отдает газете, своему театру, общению с друзьями и знакомыми.
Что же касается А.П. Чехова, то, начиная с этого времени, он целое десятилетие, практически ежегодно, а порой и по несколько раз за год бывает в Петербурге (кстати сказать, большинство фотографий Чехова того времени сделаны в фотоателье на Невском). Останавливается он чаще всего в гостинице «Москва» или у Сувориных, где его принимают, как родного.
После Москвы он воспринимает пребывание в Петербурге как праздник. «Здесь были люди, у которых он мог считать себя как дома – вспоминал И. Потапенко. – Он  был, что называется, нарасхват. Всюду его звали, всем хотелось видеть его своим гостем. Литературных приятелей у него было множество, со всеми надо было посидеть, поболтать, распить бутылку вина. А кроме того, наполняли время и литературные дела, так как круг его литературных отношений расширился. <...> И, конечно, он давно оставил бы Москву и стал бы жить в Петербурге, если бы не убийственный для его легких климат нашей северной столицы».

К концу 1880-х А.П. Чехов – уже не начинающий автор, а широко известный писатель. А там, где успех, там зависть, предательство, сплетни. И постепенно Чехов начинает ощущать не только коварный климат северной столицы, но не очень дружественную атмосферу, которая незаметно создается вокруг него со стороны суворинских сотрудников.
Либеральные же писатели и журналисты невольно распространяют на Чехова ту неприязнь, которую они испытывают к Суворину.
По мере того, как растет популярность Чехова (сам о себе он пишет в одном из писем, что стал «модным писателем»), все больше надежд на него возлагают и читатели, и издатели. В начале 1987 года брат Александр пишет: «... В тебе есть Божия искра и что они от тебя ждут – чего и сами не знают, но ждут. Одни требуют большого, толстого, другие – серьезного, третьи – отделанного, а Григорович боится, чтобы не произошло размена таланта на мелкую монету».
Это ожидание от него чего-то нового и значительного, в какой-то момент рождает у Чехова сомнения. Ему начинает казаться, что он уже исписался. И тогда Антон обращается к впечатлениям детства, которые берег в душе, боясь расплескать раньше времени.
Желая оживить детские воспоминания, он хочет поехать в Таганрог.  Но для поездки нужны деньги, и Чехов в очередной раз отправляется в Петербург в надежде получить аванс от Суворина. Другая причина срочного визита в столицу – телеграмма от Александра о том, он тот чуть ли не при смерти. Поверить в это несложно – в Петербурге в это время свирепствует тиф.
9 марта 1887 года Чехов прибывает утром в Петербург и поселяется в гостинице на Невском. После визита к брату пишет родным, что добрался в целом  хорошо, но поскольку ехал в мрачном настроении, то всю ночь  ему «снились гробы и факельщики, мерещились тифы, доктора и проч…».
Выяснилось, что с Александром все в порядке, просто тот пал духом и вообразил себе бог знает что.
Антон проводит в Петербурге несколько дней. Наведывается к Суворину, Лейкину, к другим знакомым. Посещает как врач  Григоровича, выслушивает его, осматривает и понимает, что старика уже не вылечить – у того активно развивается атеросклероз.
Получив от Суворина триста рублей аванса, 16 марта Антон отбывает из столицы в Москву. Через две недели уже снова в поезде. На этот раз он, наконец, едет на юг, в Таганрог, где не был уже семь лет.
Он путешествует по Донецкой степи, заезжает в Святогорск и другие места, получает впечатления, которые превратятся в художественные образы в его рассказах, очерках и повести «Степь»...
Но вот поездка, так много значившая для него и давшая ему так много впечатлений, позади. Снова хлопоты, заботы о хлебе насущном. Да еще нужно возвращать долг Суворину – в этом отношении Чехов очень щепетилен. За 150 рублей он срочно продает братьям Вернерам право на издание сборника своих юмористических рассказов. Еще он надеется, что Суворин издаст солидный сборник его лучших рассказов, что тоже поможет поправить его финансовое положение, но Суворин почему-то не торопится. И тогда Антон возвращается к тому, с чего он когда-то начинал свои первые литературные опыты, – к  драматургии.

Драматическое произведение в случае его постановки в театре – всегда  была более надежный заработок, нежели проза. Если у издателей писателям нередко приходилось «выбивать» свой законный гонорар, то драматург исправно получалт положенный ему процент от сбора за спектакль.
Сохранились свидетельства того, что подтолкнуло Чехова написать пьесу «Иванов». Поскольку Антона Павловича всегда тянуло к театру, среди его московских приятелей было немало актеров и актрис. В частности, он был близко знаком с двумя актрисами московского театра Корша и нередко после спектакля заглядывал за кулисы. Во время одной из таких вечерних посиделок он, как обычно, принялся высмеивать нелепые сюжеты и ходульность персонажей пьес, что ставились в этом театре. Обидевшись на его ядовитую критику, Корш в ответ предложил Чехову самому написать пьесу. Возможно, они даже заключили шуточное пари. Как бы там ни было, как гласит эта легенда, через десять дней Чехов завершил драматическое сочинение под названием «Иванов» и дал ему подзаголовок «Комедия». А, возможно, Чехов действительно написал «Иванова» в короткий срок, потому что замысел этот зрел у него давно, еще с той первой пьесы, которую он послал когда-то из Таганрога брату Александру.
Пьеса Коршу понравилась, а замечательный артист Давыдов был от нее просто в восторге – он сразу почувствовал, какой простор дает актеру такой неоднозначный образ главного героя. Постановка пьесы на сцене театра Корша (первое представление состоялась 19 ноября 1887 года) имела зрительский успех, хоть и оставила у автора чувство неудовлетворенности.
Неудовлетворенной чувствовала себя и публика, которая, прочитав на афише слово «комедия», настраивалась на иное, привычное ей представление о смехе и юморе. Вероятно, поэтому уже на последующих двух спектаклях народу было поменьше, и Коршу пришлось снять постановку с репертуара. Чехов получил свое вознаграждение в размере 400 рублей и неприятное чувство от тихого провала «Иванова».

Полагая, что прохладный прием пьесы связан с провинциальностью московской публики, Чехов  едет в столицу и дает пьесу на прочтение Суворину, вкусу которого  он доверяет.
Поселяется Чехов в этот свой приезд в столицу, у Александра – чтобы поддержать брата и его умирающую  жену.  Александр по протекции Антона давно пристроен в «Новом времени», где получает неплохую зарплату, но его жилище, как и прежде, производит впечатление запущенности, захламленности и какой-то убогости. (Из письма Ан. Чехова родным в Москву: «Живу у Александра. Грязь, вонь, плач, лганье; одной недели довольно пожить у него, чтобы очуметь и стать грязным, как кухонная тряпка»). Этих гнетущих впечатлений Антону хватило на три дня, после чего он перебрался к Лейкину, а затем – в  гостиницу «Москва», где всегда чувствовал себя легко и свободно.
Суворин прочел «Иванова» почти сразу же и высказал Чехову самое положительное впечатление о пьесе. Но, зная хорошо требования столичной цензуры, посоветовал внести небольшие поправки в пьесу, а также дать ей подзаголовок «драма», дабы не порождать у зрителя ложных ожиданий. Что касается собственно художественных достоинств, то Суворину, как и московским критикам, показалось не очень мотивированным внезапное самоубийство главного героя. В целом же Суворин ни минуты не сомневался, что у петербургской публики «Иванов» будет иметь успех.
Между тем популярность Чехова в Петербурге продолжает расти. Благодаря рассказам, опубликованным им в 1887 году, число его поклонников значительно расширилось. А «Каштанка» очаровала не только взрослых читателей, но даже дети узнали, что есть такой замечательный писатель Антон Чехов. 
Растет число почитателей его таланта и среди столичной творческой интеллигенции. Среди них такие литераторы старшего поколения, как Алексей Плещеев; начинающие, но уже популярные писатели Мамин-Сибиряк и Короленко; скоро число почитателей его таланта пополнят композитор П.И. Чайковский; скульптор М.М. Антокольский, архитектор Ф.О. Шехтель и др.   
Но главный успех ждет Чехова в наступающем 1888 году.
Договорившись с главным редактором и фактически основателем либерального петербургского журнала «Северный вестник» А. Евреиновой (Чехов шутил, что она напоминает ему жареного скворца) о публикации там своей новой повести, Чехов получает 500 рублей аванса и весь январь 1888 года работает над  «Степью».
«Северный вестник» рад, что заполучил такого автора и не ограничивает его ни в объеме, ни в жанре, ни в теме. И Чехов сполна использует предоставленную ему творческую свободу. Вечную «тему дороги» он  сумел превратить в удивительное, напоенное ароматом степи и насыщенное поэзией прихотливое художественное пространство.
Все, у кого был вкус, приняли опубликованную в феврале повесть с восторгом. Суворин утром, забыв про завтрак, прочел повесть что говорится «одним залпом»; старик Плещеев, не переставая, пел Чехову дифирамбы; Всеволод Гаршин искренне порадовался появлению в русской литературе настоящего таланта; большинство критиков тоже обильно расточают похвалы.
Большим успехом пользуются в это же время и постановки одноактных чеховских пьес «Калхас (Лебединая песня)» и особенно «Медведь», который идет во многих провинциальных театрах, принося Чехову небольшой, но стойкий доход.
Это пик успеха А.П. Чехова, апогей его романа с Петербургом. Все его болезни как будто отступили разом. Он изменился даже внешне, что не преминули отметить все его приятели. Чтобы продлить ощущение праздника, Антон после встречи с приехавшим в  Москву по делам Лейкиным и обильных с ним возлияний, 13 марта вновь отправляется в Петербург.
Правда, Лейкин несколько подпортил приятность путешествия в двухместном купе. Николай Алексеевич принадлежал к тем людям, которым в подпитии надо непременно высказаться. Едва они устроились на своих местах, как он принялся хвастать своими литературными успехами и то и дело задавать вопросы, на которые сонному Чехову приходилось из вежливости отвечать. «...Он мешал мне читать, есть, спать, – жаловался Антон в письме брату Мише. – Только что начинаю засыпать, как он трогает меня за ногу и спрашивает: «А вы знаете, что моя  «Христова невеста“ переведена на итальянский язык?“».
С утра Чехов направился в свою любимую гостиницу «Москва», благо до нее от вокзала пять минут ходьбы. В холле его уже поджидали Плещеев, Щеглов и Евреинова, которые тут же принялись высказывать свои восторги по поводу его новой повести.
На следующий день Антон перебрался к Сувориным, хотя чувствовал себя там все-таки стесненно. Вот как он сам описал свою комнату в доме Сувориных: «Рояль, фисгармония, кушетка в турнюре, лакей Василий, кровать, камин, шикарный письменный стол – это мои удобства. Что касается неудобств, то их не перечтешь. Начать хоть с того, что я лишен возможности явиться домой в подпитии и с компанией… До обеда — длинный разговор с m-me Сувориной о том, как она ненавидит род человеческий, и о том, что сегодня она купила какую-то кофточку за 120 рублей. За обедом разговор о мигрени, причем детишки не отрывают от меня глаз и ждут, что я скажу что-нибудь необыкновенно умное. А по их мнению, я гениален, так как написал повесть о Каштанке. У Сувориных одна собака называется Федором Тимофеичем, другая Теткой, третья Иваном Иванычем. От обеда до чая хождение из угла в угол в суворинском кабинете и философия; в разговор вмешивается, невпопад, супруга и говорит басом или изображает лающего пса. Чай. За чаем разговор о медицине. Наконец, я свободен, сижу в своем кабинете и не слышу голосов. Завтра убегаю на целый день: буду у Плещеева <...>  Вообще неудобно быть литератором. Хочется спать, а мои хозяева ложатся в 3 часа».
В столице Чехов пробыл неделю. Перед отъездом он вновь побывал у брата Александра и на этот раз был приятно удивлен тем, что его брат трезв и любезен, дети умыты, ухожены и накормлены.
Узнав, что Всеволоду Гаршину безумно понравилась его «Степь» и что тот недавно даже читал ее вслух на квартире художника М. Малашева, где присутствовал И. Репин (Гаршин позировал ему в это время для картины «Иван Грозный и сын его Иван»), Чехов решил навестить собрата по перу. Телефоны в ту пору в Петербурге были только у очень богатых людей, поэтому пришлось наведаться в гости без предупреждения. Чехов добрался до дома, где проживал Гаршин, взобрался на самый верхний этаж по крутой лестнице, подергал дверной звонок. Но никто не отозвался. А спустя три дня, уже в Москве, Чехов узнает, что 19 марта, находясь в состоянии тяжелейшей депрессии, Всеволод Гаршин покончил с собой, бросившись в пролет лестницы дома, в котором он жил...

Суворин протежирует Чехову в получении им за повесть «Степь» Пушкинской премии по литературе за 1888 год. 500 рублей премии, а также доход от продажи сборников «В сумерках» и «Рассказы» пришлись как нельзя кстати – Чехов смог, наконец, выплатить все долги. Поспособствовал Суворин и тому, чтобы пьеса «Иванов» была принята к постановке Императорским Александринским театром.

В очередной раз Антон Павлович приезжает в Петербург в начале декабря с сестрой Машей. Сын Суворина Алексей (поскольку у него такое же имя, как у отца, в редакции его, за глаза, конечно, зовут Дофином – так назывался титул наследника престола во Франции в XIV, а потом в начале XIX века) информирует Чехова: «Ваши комнаты придется Вам уступить сестре, а самим взять библиотеку, не ту, что возле кабинета отца, а рядом с прихожей. Диван там рекомендую. Ход отдельный. Ночью, как войдете, старайтесь упасть влево, попадете в дверь».
11 декабря Антон и Маша вместе с Сувориным отправляются на премьеру пьесы Суворина «Татьяна Репина», а на следующий день Антон читает в Литературном обществе свой рассказ «Припадок», посвященный памяти Всеволода Гаршина. Точнее, он лишь представил свой рассказ, а блистательно прочел его актер Владимир Давыдов. Антон не любил читать что-либо публично по причине того, что у него быстро садился голос (исключением была читка пьес перед труппой).
Посетив Александринский театр, Чехов разъясняет актерам, как он видит персонажей пьесы. Вечерами встречается за ужином и подолгу  беседует с Алексеем Плещеевым, Владимиром Давыдовым, Модестом Чайковским. Модест знакомит его со своим знаменитым братом – Петром  Ильичом Чайковским, который давно желал  повстречаться с автором «Степи». На визит к Григоровичу у Чехова, к сожалению, в этот раз не хватило времени, что очень  обидело старика.
Старшего брата Чехов решил посетить вначале без Маши. И не обманулся в своем нехорошем предчувствии – семейная атмосфера в доме брата была отвратительной. Напившись, Александр Павлович то и дело принимался унижать и бранить свою жену Наталью Александровну, помыкать кухаркой и детьми. Желая показать, кто в доме хозяин, постоянно срывался на крик и матерно выражался. Потом вдруг сник и стал жаловаться на то, как тяжело достается ему каждый рубль, затем, опять впав а агрессивное состояние, принялся выкрикивать пошлости в адрес жены и грубо кричать на прислугу. Обычно сдержанный Антон вспылил и, разругавшись с братом, покинул его жилище, громко хлопнув дверью. Вечером он так сильно напился, что Суворину пришлось даже сопровождать его до постели.
Очевидно, безобразная картина, увиденная в доме брата, долго не выходила у него из памяти, потому что уже после Нового года Антон пошлет Александру большое письмо, в котором, в частности, будут такие строки: «В первое же мое посещение меня оторвало от тебя твое ужасное, ни с чем не сообразное обращение с Натальей Александровной и кухаркой... <...> Как бы ничтожна и виновата ни была женщина, как бы близко она ни стояла к тебе, ты не имеешь права сидеть в ее присутствии без штанов, быть в ее присутствии пьяным, говорить словеса, которых не говорят даже фабричные, когда видят около себя женщин... <...> Это развращает женщину и отдаляет ее от Бога, в которого она верит. <...> Дети святы и чисты... Нельзя безнаказанно похабничать в их присутствии, оскорблять прислугу или говорить со злобой Наталье Александровне: «Убирайся ты от меня ко всем чертям! Я тебя не держу!».
Возвратившись в первопрестольную, Антон сразу начинает – и не без удовольствия (ему всегда нравилась атмосфера театра, общение с актерами и особенно – с актрисами) – выполнять поручение Суворина: утверждать  распределение ролей в московской постановке суворинской «Татьяны Репиной». (Сегодня это удивительно, но публике того времени пьеса Суворина пришлась больше по вкусу, чем чеховский «Иванов»).

Очередной, 1889 год еще больше связал Чехова с Петербургом и еще больше сблизил его с Сувориным. Оба увлечены театром, дают друг другу советы по драматургии, по распределению ролей, собираются совместно завершить работу над комедией «Леший».
10-го января Суворин, решив приехать в Москву на репетиции и премьеру «Татьяны Репиной», просит Чехова найти ему теплый гостиничный  номер – стоят трескучие морозы, а он подвержен простуде. 
После успешной премьеры они в большой компании отмечают это событие, потом празднуют Татьянин день (Чехов всегда отмечал этот праздник), затем отправляются вместе в Петербург. У Антона в столице неотложные дела – нужно подписать контракт с Александринкой: уступив театру право на безвозмездную для него постановку водевиля «Медведь», он  в порядке компенсации может получать десять процентов сборов от «Иванова».      
Пользуясь случаем, Суворин вводит Чехова в  Общество российских писателей, где  Чехов впервые встречается с Репиным. Сохранился карандашный набросок Ильи Ефимовича, зафиксировавший один из моментов этого заседания; среди присутствующих можно узнать Чехова и Суворина.
В  эти же дни происходит знакомство Чехова с Лидией Авиловой, сестрой жены редактора  «Петербургской газеты» С.Н. Худекова.
В конце января в Александринском театре состоялось первое представление «Иванова».  На премьере присутствовали почти все петербургские знакомые Антона, включая Л. Авилову. Вопреки опасениям Чехова и актеров, высказывавшим ему во время репетиций свои сомнения, спектакль прошел с большим успехом – это  были вынуждены признать даже недоброжелатели.
Описывая свои впечатления о том, как выглядел Антон Павлович по окончании спектакля, Л. Авилова напишет позже: «Какой он стоял вытянутый, неловкий, точно связанный. А в этой промелькнувшей улыбке мне почудилось такое болезненное напряжение, такая усталость и тоска, что у меня опустились руки. Я не сомневалась: несмотря на шумный успех, Антон Павлович был недоволен и несчастлив».
Но, скорее всего, это была присущая Чехову нелюбовь к шумному успеху. В душе же он был рад этому театральному триумфу и, как он сам выразился, в этот момент актеры показались ему «родственниками». Он побывал и на втором представлении «Иванова», которое состоялось через три дня, а ночью отбыл в Москву.

После «Степи» и «Иванова» Чехов приобрел много новых знакомых из числа писателей, художников, композиторов. Но самая долгая и искренняя дружба связала его с актером  Павлом Свободиным, человеком искренним и душевным.
В этот же время Чехов знакомится и с В.И. Немировичем-Данченко, который даст ему немало ценных профессиональных советов (кстати, мысль о том, что если в первом акте на сцене ружье, то в последнем оно должно выстрелить, была высказана Чехову Немировичем-Данченко).

1890 год. Свое тридцатилетие А.П. Чехов тоже начинает с визита в Петербург. На этот раз он в столице по самым разным делам – ходатайствовать о месте для младшего брата Миши в Департаменте окладных сборов; просить Суворина подыскать работу для Клеопатры Каратыгиной. Но главное – он хочет ехать на Сахалин, для чего ему нужно получить официальные документы, с которыми он мог бы отправиться в дальнюю поездку.
Бюрократия при любой власти работает неторопливо, так что Чехову приходится задержаться в Петербурге на месяц. Посетив все необходимые канцелярии и встретившись с ответственными чиновниками, он получает, наконец, разрешение посещать не только Сахалина, но и все тюрьмы Сибири (потом, правда, уже после его отъезда высокопоставленный чиновник последний пункт на всякий случай отменит).
Суворин снабжает Антона Павловича корреспондентским бланком «Нового времени», что также значительно поможет ему во время поездки, потому что даже в отдаленных уголках России многие выписывают «Новое время».
Пока длится подготовка нужных бумаг и документов, Чехов, проживая в Эртелевом переулке у Суворина, внимательно изучает книги о Сибири, которые удалось найти в богатой библиотеке хозяина, в том числе и запрещенные цензурой брошюры о политзаключенных.
Используя влюбленность в него Клеопатры Каратыгиной, писатель просит ее отправиться в Публичную библиотеку и  законспектировать там все статьи о Сибири и Сахалине. Клеопатра снабжает его также адресами своих сибирских друзей, обучает тонкостям сибирского этикета (в частности тому, что в Сибири не принято спрашивать, что привело сюда человека), а также дает расписание сроков навигации на сибирских реках.
Хождение по инстанциям и сборы в дорогу Антон совмещает с более приятными визитами – в эти дни он побывал на именинах у Щеглова, сходил с Сувориными на собачью выставку и, как обычно, хорошо пображничал, встречаясь с питерскими знакомыми. В конце января Чехов шутливо жалуется в письме Плещееву:  «Помышляю о грехах, мною содеянных, о тысяче бочек вина, мною выпитых… В один месяц, прожитый мною в Питере, я совершил столько великих и малых дел, что меня в одно и то же время нужно произвести в генералы и повесить»...
Основная часть писателей и журналистов одобрила намерение Чехова отправиться по всей России на Сахалин, считая это гражданским актом, похвальным для писателя такого уровня. Другая же часть интеллигенции, примыкавшая к консервативному лагерю, усмотрела в этом поступке Чехова заигрывание с либеральной общественностью и, как сказали бы сегодня, своего рода пиар акцию исписавшегося, исчерпавшего свой талант писателя.
Московский журнал «Русская мысль», подхватив эстафету питерских недоброжелателей, даже разразился статьей, в которой назвал Чехова «жрецом беспринципного писания». Обычно не реагировавший публично ни на какую критику, Чехов на этот пишет письмо главному редактору журнала Вуколу Лаврову: «На критику обыкновенно не отвечаю, но в данном случае речь может быть не о критике, а просто о клевете. Я, пожалуй, не ответил бы и на клевету, но на днях я надолго уезжаю из России, быть может, никогда уж не вернусь, и у меня нет сил удержаться от ответа. <...> Что после Вашего обвинения между нами невозможны не только деловые отношения, но даже обыкновенное шапочное знакомство, это само собою понятно»...
Отбыв на Сахалин, Чехов надолго потерял связь с Москвой и Петербургом. Лишь жена Суворина, зная, что Антон Павлович будет добираться в конце пути по морю на пароходе «Ермак», послала ему туда телеграмму.
Надо отдать должное Суворину – хоть он и не одобрял далекого и нелегкого путешествия Чехова, но в его отсутствие взял на себя заботу о семье писателя: по пути в Крым остановился в Москве и навестил Машу, предложил ей и Ване работу, младшего брата Антона Мишу пригласил к себе в Феодосию...

Как это нередко бывает, долгое отсутствие человека сразу рождает слухи, распространяемые недоброжелателями. Завистников же у Чехова среди собратьев по перу становилось все больше и больше. Писатель В. Тихонов в это время отмечал: «...Сколько завистников у него между литераторами завелось... <...> Но кто мне всех противнее в этом отношении, так это И.Л. Леонтьев (Щеглов): ведь в самой преданной дружбе перед Чеховым рассыпался, а теперь шипеть из-за угла начал. Бесстыдник!»
В конце 1890 года Чехов, наконец, дома. Зима в тот год выдалась суровой, морозной и снежной. Антон сидит безвылазно за столом, раскладывает записи, сделанные в пути по Сибири и на Сахалине, дописывает рассказ «Гусев». То и дело у него случаются перебои сердца, мучает кашель, обострился геморрой, беспокоит зрение.

Тем не менее, следуя установленной им негласной традиции, начало следующего, 1991 года Антон Павлович опять отмечает визитом в столицу. Опровергая слухи о своей болезни, он старается показать, что полон прежней энергии и бодрости.
После выпавших на его долю тягот и лишений ему хочется праздника. Прибыв на именины к Щеглову, которого Чехов все еще считает приятелем, он и обожавший его актер Свободин блистательно изображают чиновников от градоначальника Грессера, явившихся для установления личностей присутствующих. Хорошо подвыпивший Чехов в ударе, веселит всех своими монологами и остротами.
Как всегда, во время его посещений столицы чередой следуют визиты, приемы, встречи. От непрерывных звонков людей, просящих к телефону Чехова, в квартире Суворина даже дала сбои телефонная связь. 
Но успевает Антон Павлович заниматься и делами. Именно здесь, в Эртелевом переулке, он принимается за написание книге о Сахалине. Понимая, что Суворин, не желая портить отношения с правительственными кругами, вряд ли станет публиковать его заметки о сахалинской каторге, Чехов начинает искать издательство, которое могло бы опубликовать его труд.
Антон Павлович хочет помочь сахалинцам не только словом, но и делом. Юрист А. Кони, с которым Чехов давно знаком, знакомит его с княгиней Е. Нарышкиной (она ведала обществом попечительства о ссыльнокаторжных), и та по просьбе Чехова   предпринимает усилия для того, чтобы на Сахалине появился приют для 120 детей. Сам же Чехов, подключив к этому делу и Суворина, отправляет на Сахалин тысячи книг.
Как всегда, вокруг писателя вьется немало очаровательных петербургских поклонниц. Единственный тип женщин, с которыми он чувствует себя неуютно, – дамы, изображающие из себя аристократов духа. Вероятно, именно их он имел в виду, описывая  в «Даме с собачкой» женщин, «которые  любили  без искренности,  с  излишними  разговорами,  манерно,  с  истерией, с таким выражением, как будто  то  была  не  любовь,  не  страсть,  а  что-то  более значительное».
В 1891 году его знакомят с Зинаидой Гиппиус, законодательницей вкусов входящего в моду декадентства. В ее понимании Чехов слишком простоват для гения – в нем нет ни «сумасшедшинки», ни других отклонений от нормы, обычно присущих гениям. Она смотрит на него с ироничным любопытством и постоянно поддразнивает его. Зная о том, что Чехов привез из поездки мангуста, спрашивает широко раскрыв от изумления глаза и притворно изображая наивность: «Он людей ест?» После таких вопросов Чехов смолкает, не желая включаться в манерную и фальшивую игру...

В начале марта того же года Антон Павлович вновь посещает Петербург – для того, чтобы отбыть за границу в компании с Сувориным и его сыном Алексеем.
По возвращении в Петербург Суворин начинает печатать чеховскую «Дуэль». Повесть занимает много места, и для ее публикации приходится потеснить  других авторов «Нового времени», произведения которых должны были появиться в выпусках литературного приложения к «Новому времени» за октябрь и ноябрь. Это еще больше  расширяет круг чеховских недоброжелателей, врагов и завистников.

Продолжая опровергать репутацию писателя индифферентного, равнодушного к общественным проблемам, Чехов публикует в это время в «Новом времени» фельетон без подписи под названием «Фокусники», в котором, красочно изображает, в каком состоянии  находится московский зоосад (он познакомился с этим учреждением, желая пристроить туда непоседливого мангуста), в отличие от европейских зоологических парков. По его мнению, зоосад этот представляет собой кладбище для животных, где все «воняет, животные дохнут с голода, дирекция отдает своих волков за деньги на волчьи садки, зимою холодно, а летом по ночам гремит музыка, трещат ракеты, шумят пьяные и мешают спать зверям, которые еще не околели с голода».
Общество естествоиспытателей не могло не отреагировать на возмущенное общественное мнение, возбужденное фельетоном, и вскоре московский зоосад был перестроен, а для приобретения новых, здоровых зверей выделены дополнительные средства...

Новый, 1992 год Чехов встречает в Петербурге с  Сувориным. В  ноябре и декабре в столице свирепствовала эпидемия гриппа, и теперь, когда она пошла на спад, всем хочется общаться, веселиться, дурачиться. Друзья до утра пьют шампанское с украинской актрисой Заньковецкой, а утром идут кататься на санках с искусственной горы.
Отпраздновав в Петербурге и Новый год, и Крещение, Чехов возвращается в Москву. Вновь рабочие будни за письменным столом, привычная, повседневная забота о родных и близких.
После Сахалина Антон Павлович все больше вовлекается в общественные дела.
В средней полосе России свирепствует голод, и Чехов, несмотря на морозы и простуду, отправляется в Нижегородскую губернию, посещает бедствующие деревни, встречается с губернским начальством, старается изыскать возможность помочь страдающим крестьянам и сделать так, чтобы собранные пожертвования доходили по назначению.
Он пытается привлечь Суворина к сбору средств для голодающих, убеждая его поехать в Воронеж, чтобы вместе заставить тамошнего губернатора предпринять нужные меры по доставке крестьянам зерна, топлива, корма для скота. Но Суворин считает эту поездку бессмысленной и называет ее либеральным заигрыванием. Но, видя, что это вызвало у Чехова раздражение, Алексей Сергеевич все же соглашается поехать с ним – правда, по тем лишь селам, что связаны с  его детством.

Неповоротливость государственных и общественных организаций привела к тому, что к концу зимы от голода в России скончался почти миллион крестьян. Но и на этом беды не кончились. Следом за голодом в том же 1992 году в центральную Россию пришла холера.
В это время Антон Павлович уже проживает в купленном в начале года имении в Мелихове. Добровольно, отказавшись от предложенного жалованья, он пополняет ряды санитарных врачей, которые спешно формирует серпуховский санитарный совет.
Преодолевая свою неумение и нежелание общаться с аристократами и крупными буржуа, Чехов заставляет себя посещать владельцев фабрик, поместных дворян и духовенство, просить их помочь деньгами для строительства холерных бараков и больниц.
На этом общественная деятельность Чехова не заканчивается. Летом он будет участвовать в строительстве школ, библиотек, почтовых отделений, нередко вкладывая в это свои собственные деньги.

Все лето Чехов занимается медициной, и кажется, будто он отошел от литературы. Но у него уже имя, которое широко известно и за рубежом. Теперь не он, а литературная среда идет к нему на поклон. Толстые журналы предлагают наперебой солидные авансы, чтобы заполучить его в свои авторы. Авансов и средств, поступающих от от переизданий и постановок пьес, пока что хватает, чтобы содержать Мелихово.
Актер и и писатель Павел Свободин предпринимает все усилия, чтобы помирить Чехова с обидевшей его год назад  редакцией «Русской мысли», и Антон Павлович отдает в этот журнал «Палату № 6», а затем посылает туда  и «Рассказ неизвестного человека».
Самому же Свободину, верному и искреннему другу Антона Павловича, остается жить всего несколько месяцев. В октябре Чехов получит срочную телеграмму от Суворина: «Свободин умер сейчас во время представления пьесы шутники приезжай голубчик».

Ведущий актер петербургских театров Павел Матвеевич Свободин умер, не дожив до сорока трех лет. Как вспоминали очевидцы, когда он первый раз упал на сцене, это было принято публикой за импровизацию, которую так любил актер. Преодолев себя, Свободин доиграл спектакль и два раза вышел на вызовы публики. Добравшись до грим-уборной (ему предстояло играть еще в последнем акте), он вдруг схватился за горло и упал замертво.
 «Ваша телеграмма о смерти Свободина захватила меня, когда я выезжал со двора на приемку больных, – написал  Чехов Суворину. – Можете  представить мое настроение. Этим летом Свободин гостил у меня; был очень мил, кроток, покойно и благодушно настроен и сильно привязан ко мне. Для меня было очевидно, что он скоро умрет; было очевидно и для него самого. Он старчески жаждал обычного покоя и ненавидел уже сцену и всё, что к сцене относится, и боялся возвращения в Петербург».
Одним другом в Петербурге у Чехова стало меньше. Сам он не смог поехать на похороны. Попрощался с Павлом Матвеевичем от имени всей семьи Павел Егорович, гостивший в это время у Александра. В своем письме Антону он сообщил: «Я был два раза на Панихиде при многочисленном присутствии его почитателей на Волковском кладбище, отпевание было торжественное... Я принес ему за его два визита [к] нам в Мелихово сердечную молитву о успокоении его души. <...>  Он не хотел от нас уехать, все прощался... <...> Саша с семьею Вам кланяется и просит, чтобы ему продать земли десятин пять или шесть для постройки Дома на всякий случай для его семьи, ибо у него уже семья умножается, и предполагает сделать себе оседланность. Меня очень радует, что у них в семье водворилась трезвость, любовь, мир, тишина и спокойствие. Дай Бог и у нас так»...

Антон Павлович не может долго усидеть на одном месте, ему нужны новые впечатления, новые встречи. Хочется снова поехать за границу, может быть, даже посетить Всемирную выставку в Чикаго, куда собрался ехать сын Суворина. Но для этого надо непосредственно общаться с Сувориными, а Чехову почему-то этого уже не хочется, хотя жена Суворина дважды приглашала его в гости. Во втором письме, отправленном в конце октября, она просит Антона Павловича приехать помочь Алексею Сергеевичу, у которого постоянные головокружения и депрессия.
Чехов, зная мнительность Суворина, отвечает, что пока что приехать не может и советует больному принимать валериановые капли, а на случай головокружения иметь при себе складной походный стул. В ответ приходит письмо уже от самого Алексея Сергеевича, в котором тот расписывает свое ужасное состояние и настойчиво просит Чехова приехать к нему.
30 октября Антон Павлович выезжает в Петербург. В письме к И. Щеглову он пишет в эти дни, что Суворин дорог ему не только как издатель, но прежде всего, как близкий человек: «Если дела в самом деле так плохи, как думает Суворин <...> для меня это была бы такая потеря, что я, кажется, постарел бы лет на десять!».
Однако Суворина он нашел вполне здоровым. Просто на того в очередной раз напала осенняя хандра, и ему захотелось увидеть друга. Как всегда, пошли бесконечные беседы под вино и устрицы. Заодно Чехов, не любивший долгого безделья, занимается редактированием последних материалов для «Нового времени». Газетой в это время  фактически руководит уже «Дофин», сын Суворина.
В Москву Антону Павловичу пришлось из экономии возвращаться третьим классом, и он всю ночь промаялся, задыхаясь от табачного дыма – в таких вагонах в ту пору разрешалось курить.

В конце декабре Суворин вновь просит Чехова приехать к нему.
На этот раз визит в столицу затянулся до начала февраля, так что и Рождество и собственный день рождения Антон Павлович отметил в Петербурге.
Он отдал в «Новое время» святочный рассказ «Страх» (это будет последней его публикацией в «Новом времени»), побывал на обеде у Лейкина, провел несколько приятных вечеров за трапезой в ресторане с друзьями-беллетристами и отпраздновал с ними по московской традиции Татьянин день.

В начале 1893 года Чехов все еще в Петербурге. В это время здесь стоят настоящие крещенские морозы. Холод, постоянные возлияния и курение не могли не сказаться на здоровье Чехова. Да и у всех суворинских домочадцев от сильных холодов – простуда и кашель. Превозмогая себя, Антон Павлович исполняет в доме роль лекаря, подавая лекарства главе семьи, страдающему от гриппа и воспаления уха, давая советы домочадцам и дважды в день перевязывая ушибленное место гувернантке Эмили Бижон, каким-то образом  упавшей со шкафа.
В января происходит и вторая встреча Чехова с Л. Авиловой, которая подробно описана в ее воспоминаниях.
Каждый день, проведенный Чеховым в столице, насыщен встречами с писателями, драматургами, художниками.
5 января писатель приглашен на вечеринку к П.П. Гнедичу. Вечеринка  продолжается до шести утра, после чего Чехов с компанией приятелей еще бродит и ездит на извозчике по городу, посещая Сергиевский, Исаакиевский и Смольный соборы.   
12 января, в Татьянин день, Антон Павлович созывает всех знакомых питерских беллетристов на обед в ресторане «Малый Ярославец», находившийся на Большой Морской, 8. На обеде присутствуют Д.В. Григорович, И.Ф. Горбунов, А.С. Суворин, Н.А. Лейкин, П.П. Гнедич, Д.Н. Мамин-Сибиряк и многие другие литераторы. «Обед вышел блестящий, с Горбуновым и выпивкой, – писал  Чехов брату Михаилу. – Обед выдумал я, и теперь беллетристы будут собираться обедать  ежемесячно». 
На этот раз Чехову удалось, наконец, повидаться Репиным. Узнав о том, что Антон Павлович пишет в «Новое время» заметку «От какой болезни умер Ирод?», Илья Ефимович стал выяснять у него, было ли полнолуние в ночь, которую Христос провел в Гефсиманском саду, – ему это было важно для светового и цветового решения картины, которую он в это время заканчивал. Чехову, посетившему мастерскую художника у Калинкина моста картина понравилась. По крайней мере, в письме И.Е. Репину он напишет об этом: «Я вижу Вашу картину ясно во всех подробностях. Значит, она произвела на меня сильное впечатление».  Про то, в какой фазе была Луна в ту ночь в Гефсиманском саду, Чехов, естественно, не знал, но как человек обязательный не преминул поинтересоваться об этом при встрече в Петербурге со священником-богословом.
22-го и 24-го Чехов в Мариинском театре.
25-го января он уже в Москве, а еще через четыре дня – в Мелихове.
Несмотря на мороз, хвори и постоянные хлопоты, морозный Петербург на этот раз настолько понравился Антону Павловичу, что он начинает подумывать – не снять ли ему здесь, в столице, где, в отличие от зимнего Мелихова, постоянно кипит жизнь, квартиру до весны. И тут выясняется вдруг, что он вообще не имеет права жить в Петербурге, поскольку у него нет никакой прописки, – поселившись в Мелихове, Чехов автоматически утратил московскую прописку. Надо срочно что-то предпринимать.
Решение проблемы подсказал многоопытный Суворин: Чехову следует оформить  постоянный паспорт, а для этого ему надо получить статус дворянина. По просьбе Суворина Александр Павлович принимается хлопотать за брата, и  Антон Павлович в ноябре получает новенький паспорт, который дает ему право жить теперь на законных основаниях где угодно...

Между тем отношения Чехова с семьей Суворина все больше осложняются. Антон Павлович продолжает дружить с Алексеем Сергеевичем, но сводит к минимуму свои отношения с «Новым временем», бразды правления которым Суворин почти полностью передал «Дофину». Из газеты в это время уходит не только Чехов, но и ряд других писателей и журналистов. Отказывается Антон Павлович и от желанной поездки в Чикаго, чтобы не оказаться в одной компании с сыном Суворина.
Последний клин в его отношения с газетой Суворина вбил очередной нелепый поступок «Дофина». Разгоревшаяся в 1993 году война между петербургским «Новым временем» и московским журналом «Русская мысль», со взаимными обвинениями в непорядочности, закончилась тем, что 5 марта, в редакцию «Русской мысли» заявился «Дофин», дал пощечину главному редактору и уехал в Петербург. Услышав о происшествии в редакции «Русской мысли», Антон Павлович решил, что отныне у него с сыном Суворина все кончено.
Суворина все это очень огорчило, но вскоре он уехал за границу и практически весь девяносто третий год провел в разъездах по Европе. Пользуясь этим, «Дофина» окончательно прибрал к рукам «Новое время», которое начало становиться все более консервативным и проправительственным. Чехова же редакция «Нового времени» посчитала ренегатом и отступником, полагая, что сотрудничая с «Русской мыслью», он платит черной неблагодарностью Суворину-старшему, можно сказать, своему отцу-благодетелю, в свое время поддержавшему его и открывшему ему путь в большую литературу.

Летом 1993 года Чехов мало пишет. Но много читает, восхищается  произведениями Тургенева, Писемского.
В конце октября из Петербурга приходит печальное известие: на 54-м году жизни скончался великий русский композитор Петр Ильич Чайковский. Не стало еще одного дорогого сердцу Чехова петербуржца.
В декабре Антон Павлович собирается приехать в столицу по сугубо личным делам, но боясь, что скрыть факт приезда вряд ли удастся, 28 ноября пишет Суворину: «По причинам таинственным и важным в Петербурге я должен буду остановиться не у Вас, а на Мойке в гостинице «Россия».
Суворин необычайно этим расстроен: «Когда же Вас можно вызвать в Петербург? Да, если Вы остановитесь в гостинице «Россия», у черта на куличках, не все ли это равно, что Вы будете в Москве, для меня, по крайней мере. Оно, конечно, для Вас вольготнее, хотя мы, кажется, Вас не тревожили особенно, но мне это решительно ненавистно, и я еще думаю, что Вы раздумаете авось».
В Петербурге Чехов появится теперь лишь спустя два года...

Новый, 1894 год Чехов встречает дома, в Мелихове. У него в гостях Лика Мизинова и писатель И.Н. Потапенко. Проводив, наконец, всех гостей, Чехов завершает дела, начатые в минувшем году: посылает в печать очередной фрагмент книги «Остров Сахалин» и три рассказа. «Володя большой и Володя маленький» появится в «Русских ведомостях»; «Черный монах» – в «Артисте»; «Бабье царство» – в «Русской мысли».
2 марта Антон Павлович едет отдохнуть в Крым. Там, в Ялте, он напишет рассказ «Студент».
Несмотря на лечебный крымский воздух, Чехов чувствует себя не очень хорошо – его по-прежнему беспокоят перебои сердца. Он совершенно бросил курить, пьет немного – лишь крымское вино и уже начинает ощущать улучшение, но, увы, подошли к концу деньги. В начале апреля, полюбовавшись напоследок на цветущую Ялту, он отправляется домой. Но Ялта навсегда осталась в его сердце.
Несмотря на разрыв с «Новым временем», Чехов по-прежнему дружен с Сувориным. В июне они встречаются в Москве и проводят трое суток в застольях и беседах, которые как всегда, откровенны и искренни. Чехов как врач понимает, что жить ему осталось недолго. На вопрос Суворина: «Отчего не покажешься доктору?» отвечает: «Все равно мне осталось жить пять-десять лет, стану ли я советоваться или нет“».
Во время бесед они предаются приятным фантазиям – планируют, как они снова поедут вместе путешествовать по Европе...

Когда Антон вернулся в Мелихово, ему сообщили, что пришло письмо  из Таганрога: брат отца, любимый Чеховым дядя Митрофан при смерти. Антон тотчас выехал в Таганрог, но остановился не у родных, а в гостинице. Увидев любимого племянника, Митрофан Егорович необычайно растрогался и еле слышно, сквозь слезы сказал, что он «испытывает неземные чувства».
В Таганроге Антон пробыл неделю. Ушлые журналисты успели прознать про это, и в «Таганрогском вестнике» тиснули короткую заметку: «В настоящее время в Таганроге гостит известный беллетрист Антон Павлович Чехов, уроженец г. Таганрога. Антон Павлович вызван сюда в качестве врача к серьезно заболевшему родственнику М. Е. Чехову, старосте Михайловской церкви. Отсюда талантливый беллетрист отправляется в Крым, по вызову заболевшего г. Суворина, проживающего в настоящее время в Феодосии в своем имении».
Чехов не поленился зайти в редакцию газеты (там работал один из его его бывших одноклассников) и доходчиво объяснить редактору, что он вовсе не является лечащим врачом Суворина.
На следующий день, 2 сентября, Чехов уже в поезд. Плыть напрямую морем в Феодосию он не захотел – погода стояла ветряная, а он страдал морской болезнью.
В Феодосии Чехов провел у Суворина всего четыре дня – погода и здесь вдруг испортилась. Резко похолодало, а в роскошной суворинской даче не оказалось ни одной печки. Пришлось покинуть Феодосию раньше намеченного времени.
Они добрались пароходом до Ялты, пообедали там, побродили по набережной. В лавочках продавались гипсовые бюстики писателя Чехова, что очень насмешило Антона Павловича.
Следующим пунктом назначения была Одесса, откуда они должны были выехать в Европу. Хотя их поездка держалась втайне, тем не менее в Одессе, где они появились 13 сентября, все уже знали об их приезде и даже об их маршруте. Местные же власти тянули с выдачей Чехову заграничного паспорта, и Суворину пришлось воспользоваться своим авторитетом, чтобы побыстрей решить этот вопрос.
Прибыв за границу, после небольшого отдыха в модном адриатическом курорте Аббации, писатели отправились в Венецию. Здесь Антон Павлович развлекал себя тем, что покупал шелковые галстуки и цветные стаканы. В Милане побывали в соборе и крематории, а в Генуе не могли не предаться любимому занятию – неспешной прогулке по местному кладбищу.
Следующей была Ницца, где они задержались на 4 дня. Чехов успеет даже поработать здесь над давно начатой повестью «Три года». Чувствует он себя опять не очень хорошо, все время кашляет. На Суворина же, очевидно, после посещения кладбища, навалилась хандра, и он постоянно молчалив и хмур. Да и длительное пребывание вместе, рядом друг с другом тоже, вероятно, стало их обоих раздражать.  6 октября Чехов с Сувориным отправляются в Париж, еще через три дня – в  Берлин и оттуда – в Москву.
Добравшись до Мелихова, Чехов не хочет никуда выезжать, даже в Москву. К тому же по случаю скоропостижной кончины 20 октября императора Александра Третьего, в Москве закрыты гимназии и театры.
Целый месяц Антон Павлович безвыездно проводит дома – отсыпается, обживает новый флигель.

То, что его давно не видно ни в Москве, ни в Питере, дает основание собратьям по перу строить различные мрачные догадки. Билибин сообщает в Грузинскому: «В Петербурге говорят, что у Чехова чахотка и что московские врачи определили ему только один год жизни». В писательской среде, как известно, всегда хватает завистников и интриганов, и слух о том, что одним большим писателем скоро станет меньше, быстро распространяется по Москве и Петербургу.
Чехов же в это время упорно работает. Полностью закончен «Остров Сахалин» – теперь  его можно выпускать отдельной книгой; завершена, наконец, повесть «Три года».
В декабре пришла весточка от Суворина, точнее от его жены  Анны Ивановны: «Антон Павлович! У меня опять к Вам просьба повеселить нашего Алексея Сергеевича! Вы, говорят, теперь в Москве. Соблазните его приехать хоть на несколько дней туда, пока Вы там. Он очень пеняет, что Вы ему ничего, кроме деловых писем, не пишете! <...> Напишите ему что-нибудь хорошее и интересное и повеселите немножко его. Все-таки, кроме Вас, он никого не любит и не ценит. Он очень хандрит и, главное, по ночам не спит. Заниматься совсем не может, как прежде, и это его ужасно удручает».
 Антон дважды приглашает Суворина в Москву, но тот продолжает пребывать в мрачном настроении и не желает никуда ехать.

Новый, 1895 год Чехов встречает дома, в Мелихове. Он ощущает неимоверную усталость. Навалились сразу все его болезни – энтероколит, геморрой, перебои сердца и проклятый постоянный кашель. Надо менять климат, может быть, даже стоит вернуться  в родной Таганрог, где замечательный воздух, – не зря жена Александра Первого ездила туда лечить свою легочную болезнь. В письме своему таганрогскому двоюродному брату Георгию Антон Павлович пишет, что он может быть переберется на год-другой в Таганрог и купит расположенный над морем красивый дом, в котором жил Ипполит, брат Чайковского.
В конце января Чехов пишет Суворину: «Мне для здоровья надо уезжать куда-нибудь подальше месяцев на 8-10. Уеду в Австралию или в устья Енисея. Иначе я издохну. Хорошо, я приеду в Петербург, но будет ли у меня комната, где я мог бы спрятаться? Это вопрос важный, ибо весь февраль я должен писать, чтобы заработать на свое путешествие. Ах, как надо уехать! У меня хрипит вся грудь, а геморрой такой, что чертям тошно – надо операцию делать».
В январе он часто общается с Левитаном; художник и писатель несколько раз ездят друг к другу в гости.

В Петербург Чехов отбыл 1 февраля и пробыл там две недели. Заходил несколько раз к Лейкину, встречался с петербургскими литераторами. Репин, с восторгом воспринявший новую книгу Чехова «Повести и рассказы», 15 февраля делает набросок его портрета в Литературном обществе.
Посетив несколько раз Александра, Антон с удовольствием отметил, что тот в настоящий момент живет в трезвости. Жена брата Наталья закончила кулинарные курсы и теперь прекрасно готовит, дети все ухожены и веселы. Особенно на этот раз Антону Павловичу понравился подросший племянник Миша – в глазах у него появился какой-то особый блеск, а в манере поведения – нервность и артистичность. Предсказание Чехова о том, что из этого мальчика может получиться нечто талантливое, сбудется уже после смерти гениального дяди – мальчик станет знаменитым артистом Михаилом Чеховым.

18 февраля Антон Павлович уже в Мелихове.
Через три дня придет сообщение, что, что ушел из жизни еще один любимый им петербуржец – Николай Семенович Лесков, который, как он сам выразился, миропомазал Чехова, как Самуил Давида...
Все лето Чехов проводит в Мелихово, время от времени наведываясь в Москву.
1 июля он получает сообщение, что в имении Горки, расположенном между Петербургом и Москвой, в 70 верстах от Бологова, пытался покончить с собой его друг Исаак Левитан. Случилось это после серьезной размолвки художника с любимой женщиной. Выстрел был сделан, скорее, для эффекта, но состояние депрессии, к которой всегда был склонен Левитан, никак не проходит, и художник умоляет Чехова приехать к нему. Чехов приезжает в Горки 5 июля и пробудет там пять дней, что очень благотворно подействует на Левитана.
Из Бологого Чехов тайно от всех, кроме Суворина, выезжает в Петербург и поселяется, как обычно, в Эртелевом переулке. Он устал от людей и хочет побыть в тишине, вдали от родни и многочисленных гостей.
Он возвращается обратно в Мелихово и в августе по приглашению Л.Н Толстого едет в Ясную Поляну. «Впечатление чудесное, – напишет  он после этого Суворину. – Я  чувствовал себя легко, как дома, и разговоры наши с Л.Н. были легки».
В октябрьском письме Суворину Антон Павлович сообщает: «Пишу пьесу, которую кончу тоже, вероятно, не раньше, как концу ноября. Пишу ее не без удовольствия, хотя страшно вру против условий сцены. Комедия, три женских роли, шесть мужских, четыре акта, пейзаж (вид на озеро); много разговоров о литературе, мало действия, пять пудов любви».
Намеченный план он неукоснительно выполняет, несмотря на то, что его постоянно отвлекают от работы приезжающие в Мелихово гости.
В начале ноября пишет Суворину: «Пьеса моя растет, но медленно. Мешают писать. Но все же уповаю кончить в ноябре. Часто болит голова».
А уже 21 ноября сообщает: «Ну-с, пьесу я уже кончил. Начал ее forte и кончил pianissimo – вопреки всем правилам драматического искусства. Вышла повесть. Я более недоволен, чем доволен, и, читая свою новорожденную пьесу, еще раз убеждаюсь, что я совсем не драматург. Действия очень коротки, их четыре. Хотя это еще только остов пьесы, проект, который до будущего сезона будет еще изменяться миллион раз, я все-таки заказал напечатать 2 экземпляра на ремингтоне...»

Вся дальнейшая история «Чайки», вплоть до осени  1896 года, – это история постоянного преодоления то и дело возникающих препятствий.
Девушка, печатающая на ремингтоне (эта пишущая машинка недавно появилась тогда в России),  оказалась на редкость медлительной, и Суворину Антон Павлович отправил в декабре рукописный текст пьесы. Читать ее было дозволено лишь Суворину и Потапенко. Суворин сразу углядел в Тригорине, разрывающемся между Ниной и Аркадиной, Потапенко, мечущегося между соблазненной им Ликой Мизиновой и своей законной женой.
«Пьеса моя провалилась без представления, – ответил  на это Чехов. – Если  в самом деле похоже, что в ней изображен Потапенко, то, конечно, ставить и печатать ее нельзя». Но сам понимает, что это не причина для переделки пьесы.
Сначала Чехов хочет отдать «Чайку» в Московский Малый театр.
В начале декабря в Москве он читает пьесу большой компании друзей-театралов в гостиничном номере петербургской актрисы Лидии Яворской. Присутствовавший на читке Корш выражает свое мнение: пьеса  несценична – хотя бы уже потому, что герой стреляется за сценой и автор даже не дает ему возможность поговорить перед смертью, чтобы объяснить причины самоубийства.
Чехов передает рукопись В.И. Немировичу-Данченко, чьему вкусу он доверяет больше. Из воспоминаний Немировича-Данченко: «Антон Павлович прислал мне рукопись, потом приехал выслушать мое мнение... Мне врезалась в память его фигура, когда я подробно и долго разбирал пьесу. Я сидел за письменным столом, а он стоял у окна, спиной ко мне, как всегда, заложив руки в карманы, не обернувшись ни разу по крайней мере в течение получаса и не проронив ни единого слова».
Рождество Чехов отмечает в Мелихове. Зима выдалась настоящая, снежная, всё вокруг сверкает белизной, радует глаз. По-праздничному  одетые мелиховские мужики пришли поздравить семью Чеховых, к тому же они знают, что в этом доме всегда поднесут и водки, и закуски. 

В начале января 1896 года Чехов выезжает в Петербург. Уже решено, что «Чайка» будет ставиться в Александринском театре.
Антон Павлович останавливается в Hotel d’Angleterre на Исаакиевской площади. Встречается с В.Г. Короленко, присутствует на бенефисе Яворской в театре Литературно-артистического кружка, каждый день бывает у И.Н. Потапенко, гостит в Царском селе у Д.Н. Мамина-Сибиряка и, возвратившись в Петербург, снимается в фотоателье на Невском вместе с Потапенко и Маминым-Сибиряком.
12 января, в Татьянин день, Чехов организует уже ставший, благодаря ему, традиционным обед беллетристов, а вечером вместе с И.Л. Леонтьевым-Щегловым отправляется в театр Литературно-артистического кружка.
27 января на маскараде в том же Литературно-артистического кружке он встречается с Л.А. Авиловой. Этот эпизод она красочно опишет позже в своих воспоминаниях. Перед отъездом из столицы он получает от Авиловой книгу ее рассказов  с надписью «Гордому мастеру от подмастерья».
15 марта «Чайка» передана на рассмотрение цензуры, и начинаются долгие переговоры с театром и автором о необходимости внести изменения в текст пьесы.

20 августа пьеса, наконец, разрешена к печати и постановке. В этот же день Чехов едет в Таганрог. Погостив там три дня, едет в Кисловодск, оттуда в Новороссийск и добирается пароходом в Феодосию на дачу Суворина.
Несмотря на охватившую Суворина хандру, они с удовольствием проводят вместе эти дни. Разговоры за стаканом вина, морские ванны, опьяняющий воздух, – все это действует расслабляюще, не хочется думать ни о предстоящей премьере, ни о мелиховских заботах...
«Чайкой» по просьбе Чехова занимается И.Н. Потапенко, делая все возможное, чтобы побыстрей протащить ее через Театрально-литературный комитет.   Встревоженный тем, что он нигде не может найти Чехова, Потапенко посылает телеграмму  Суворину: «Требуется согласие Чехова дать пьесу для бенефиса Левкеевой 17 октября... Где он?...».
Не получив ответа, Потапенко 6 октября вновь телеграфирует – на этот раз Чехову, в Мелихово: «Левкеева просит разрешения взять Чайку бенефис 17 октября. Отвечайте Невский 166...». И Чехов, в конце концов, дает свое согласие.
Знал бы он, чем этот бенефис для него обернется!

7 октября Чехов уже в Петербурге. Остановился у Суворина. На 8 октября намечена  читка пьесы в Александринском театре, а с 9-го начинаются репетиции, на которых присутствует автор.
Репетициями тогда актеров особо не мучили. Главное было сделать «разводку», то есть определить мизансцены, чтобы понятно было когда и откуда кто входит и куда уходит. Текст тоже учили приблизительно. Для забывчивых существовал суфлер. Всего было 5 репетиций (четыре через день – с 9-го по 16-е и 17-го утром, накануне спектакля – последняя, так называемая корректурная).
Чехова томят нехорошие предчувствия. 12 ноября он пишет Маше: «Пока «Чайка» идет неинтересно. В Петербурге скучно, сезон начнется только в ноябре. Все злы, мелочны, фальшивы. На улице весеннее солнце, но туман. Спектакль пройдет не шумно, а хмуро. Вообще настроение неважное».
Но остановить уже ничего нельзя...
И вот наступает вечер 17 октября (1 ноября но новому стилю). Зябко кутаясь от пронизывающего осеннего ветра, театральная публика, истосковавшаяся за лето по театральным представлениям, спешит попасть в Александринку, открывающую театральный сезон
Кто-то просто хочет побывать в театре, кого-то интересует новая пьеса модного московского беллетриста, кто-то хочет присутствовать на бенефисе своей любимой комической актрисы. В пьесе Чехова Левкеевой роли не нашлось, и она выступит в маленьком водевиле уже после премьеры новой пьесы. Тем более, что «Чайка» названа комедией. Немало среди зрителей литераторов, журналистов, рецензентов.
Но того, что произойдет дальше, не ожидал никто.
Едва начался монолог Заречной, играющей в декадентской пьесе Треплева, и она дошла до слов: «Холодно, холодно, холодно. Пусто, пусто, пусто. Страшно, страшно, страшно», в зале началось нервное хихиканье, которое тут же было подхвачено ядовитыми репликами, типа: «Господа, да это не чайка, это дичь!». Кто-то стал хихикать, кто-то шикал, кто-то монотонно гудел, а кто-то пытался остановить и образумить безобразников. В зале начался шум, который нарастал с каждой минутой. «Точно миллионы пчел, ос и шмелей наполнили воздух зрительного зала – до того сильно и ядовито было шипенье», – так  описал происходящее в этот момент в зале один из очевидцев.
То, что случилось потом, всем известно...
В чем же причина провала первого представления «Чайки»?
Кто-то склонен видеть ее в том, что зал был заполнен поклонниками Левкеевой. Но напомним, что в тот вечер состоялись не только премьера и не только бенефис, это еще было открытие театрального сезона. И Императорский Александринский театр наверняка был заполнен в основном театральной  благовоспитанной публикой. Да и не могла изображавшая комических старух Левкеева собрать на свой фактически благотворительный вечер столько зрителей.
Другие видят причину провала в малом количестве репетиций и плохой игре актеров. Но ведь не все репетиции шли  из рук вон плохо. Чехов после одной из них был в полном восторге от игры В. Комиссаржевской и других артистов.
Вероятно, актеры стали играть на премьере плохо как раз оттого, что ощутили реакцию зрительного зала. Что может больше смутить и сбить артиста, чем недоброжелательная публика? К тому же, по некоторым свидетельствам, перед началом спектакля за кулисы приходили некие молодые люди и предупреждали, что сегодня могут быть провокации со стороны тех, кто ненавидит Суворина и его верноподданническую газетенку.
Доводы литературоведов, желающих подчеркнуть новаторство чеховской драматургии, обычно сводится к тому, что пьеса опередила свое время: новые формы драматургии только начинали пробивать себе дорогу, и зрителю трудно еще было понять и принять такое новаторство.
Но как тогда быть с тем фактом, что следующее представление «Чайки» в той же самой «Александринке» имело успех, а чуть позже пьеса с успехом пойдет в провинции, где, казалось бы, уж совсем мало публики, подготовленной к новым формам драматургии?..
Конечно, всякое событие складывается из большого количества различных обстоятельств. И причина провала премьерного спектакля –  сумма всех перечисленных фактов: и непривычная драматургия, и скверная режиссура, и то, что часть поклонников Левкеевой была настроена на развлечение, и то, что подзаголовок «Чайки» – «комедия в 4-х действиях» мог настроить кого-то на веселый лад...
Но для того чтобы возбудить публику настолько, чтобы она начала вести себя столь неподобающе, нужен был детонатор. Слабо верится в то, что какой-то невоспитанный зритель начал вдруг спонтанно шикать и громко кидать реплики. Скорее всего, это делала рассевшаяся по всему зрительному залу та часть литераторов и журналистов, которые воспринимали Чехова как московскою выскочку, завидовали ему черной завистью и постоянно распускали о нем всевозможные сплетни.
Возможно, вольно или невольно участвовала в этом и либеральная часть публики, предъявлявшая Чехову претензии в том,  что он связан с суворинским  «Новым временем», ассоциировавшимся в это время с чем-то реакционным и чуть ли не черносотенным.
Кроме того, не стоит забывать, что совсем недавно, в мае того же, 1896 года, была Ходынка, унесшая сотни человеческих жизней и вызвавшая скорбь и возмущение всей России, и возмущение это распространялось не только на власть предержащих, но и на тех, кто эту власть поддерживал, в том числе и на суворинский печатный орган.
То есть имеются все основания предполагать, что скандальный провал произошел не случайно, а был кем-то хорошо организован и срежиссирован. «Это было какое-то издевательство над автором и артистами, какое-то злорадство некоторой части публики, словно зрительный зал переполнен был на добрую половину злейшими врагами Чехова, – писал критик Танеев. – Особенно злорадствовали строгие ценители и судьи из «пишущей» братии. Тут сводились личные счеты...».   
Думается, Танеев недалек от истины. Насколько были расположены к Чехову петербургские литературные корифеи, разглядев в нем редкий дар, настолько же молодая литературная поросль испытывала по отношению к успешному собрату по перу скрытую зависть и неприязнь, которая на этот раз прорвалась вдруг, как гнойный нарыв.   
Еще раз напомним: премьера «Чайки» состоялась в день открытия театрального сезона, и дело происходило в Императорском Александринском театре, где даже убогие пьесы и скверные постановки воспринимались спокойно, и если уж публика шикала, то лишь в конце спектакля, а не в самом его начале.
Не стоит забывать и того, что существует такой феномен, как психология толпы: находясь в массе, большинство людей начинают ощущать безнаказанность и порой с удовольствием  демонстрируют далеко не лучшие человеческие качества.
Можно представить, как стыдно будет многим невольно вовлеченным тогда в этот шабаш зрителям потом, спустя восемь лет, когда Чехов покинет этот  мир навсегда!..
Хотя случится и так, что кое-кто из тех, кто при жизни поносил Чехова, после смерти писателя объявят себя его друзьями и даже напишут об этом трогательные мемуары. Это о них еще за пять лет до премьеры «Чайки» Антон Павлович писал сестре Маше из Петербурга: «Меня окружает густая атмосфера злого чувства, крайне неопределенного и мне непонятного. Меня кормят обедами и поют мне пошлые дифирамбы и в то же время готовы меня съесть. За что? Черт их знает. Если бы я застрелился, то доставил бы этим большое удовольствие девяти десятым своих друзей и почитателей. И как мелко выражают свое мелкое чувство! Буренин ругает меня в фельетоне, хотя нигде не принято ругать своих же сотрудников... Щеглов рассказывает про меня все ходящие сплетни и т.д. Не люди, а какая-то плесень». И эти слова он мог бы сказать не только о сотрудниках «Новой газеты»...   
«У Вас настоящий талант, талант, выдвигающий Вас далеко из круга литераторов нового поколения». Это строки из известного письма Григоровича к Чехову были написаны ровно за десять дет до постановки «Чайки». Именно то, что чеховский талант выдвинул его «далеко из круга» новых писателей и журналистов, не могла простить ему новая завистливая и недоброжелательная литературная и журналистская братия, наконец-то, нашедшая возможность отыграться хотя бы таким способом.   
«Литературно-журналистская братия! Та, которая кланялась ему низко, подобострастно льстила, – напишет об этом Л. Авилова в своих  мемуарах. – Им  ли было не радоваться, когда неожиданно явился случай лягнуть его побольнее. Слишком быстро и высоко он поднялся, и теперь они тянули его вниз, воображая, что его гордая голова уже никогда больше не поднимется над ними».
Сам Чехов тоже прекрасно понимал, что стало истинной причиной провала его «Чайки»: «17-го октября не имела успеха не пьеса, а моя личность. Меня  еще во время первого акта поразило одно обстоятельство, а именно: те, с кем я до 17-го октября дружески и приятельски откровенничал, беспечно обедал, за кого ломал копья (как, например, Ясинский), – все   эти люди имели странное выражение, ужасно странное... Одним словом, произошло то, что дало повод Лейкину выразить в письме соболезнование, что у меня так мало друзей, а "Неделе" вопрошать: "что сделал им Чехов", а "Театралу" поместить целую корреспонденцию (95 No) о том, будто бы пишущая братия устроила мне в театре скандал». (Из письма Суворину в декабре 1896 года)...
На этом можно было бы и поставить точку. Роман Чехова с Петербургом завершился именно в тот вечер 17 октября 1896 года.
Антон Павлович еще несколько раз будет приезжать в столицу, но появляться здесь он уже будет инкогнито и только по делам.
И еще одно горькое событие будет связано у Чехова с Петербургом: его жена Ольга Леонардовна, находясь здесь на гастролях, упадет на сцене, и врачи вынуждены будут сделать ей операцию, после которой она уже никогда не сможет иметь ребенка, о котором так мечтал Чехов...   

В последний раз Антон Павлович окажется в Петербурге уже после своей кончины по пути из Баденвейлера в Москву.
В. Розанов оставил воспоминания о том, как был потрясен смертью Чехова А.С. Суворин: "Помню его встречавшим гроб Чехова в   Петербурге: с палкой он как-то бегал (страшно быстро ходил), все браня нерасторопность дороги, неумелость подать вагон... Смотря на его лицо и слыша его обрывающиеся слова, я точно видел отца, к которому везли труп ребенка или труп обещающего юноши, безвременно умершего. Суворин никого и ничего не видел, ни на  кого и ни на что не обращал внимания, и только ждал, ждал... хотел, хотел... гроб!!"

А потом с Алексеем Сергеевичем что-то вдруг произойдет. Суворин пошлет в Ялту  братьев Чехова Александра и Михаила для того, чтобы они привезли ему все письма, которые он посылал Антону Павловичу. То ли старик боялся, что в этих письмах может обнаружиться что-то такое, что может его скомпрометировать, то ли не хотел, чтобы общему взору открылось то, что было сугубо приватным. А может быть, в нем всколыхнулись какие-то старые, забытые обиды. Суворин позволит даже какому-то борзописцу опубликовать в принадлежавших ему "Исторических записках" две статьи, в которых Чехов будет назван "средним писателем», не по заслугам "возвеличенным до Толстого".
Знал бы Алексей Сергеевич, что сегодня его будут вспоминать исключительно в связи с именем А.П. Чехова!.. 

Когда-то, в самом начале их дружбы, Антон Павлович написал Суворину: «Жизнь коротка, и Чехов, от которого Вы ждете ответа, хотел бы, чтобы она промелькнула ярко и с треском...».
Можно сказать, что Чехов, вопреки сложившемуся о нем представлении как чуть ли не об аскете, в общем-то так и прожил свою жизнь – ярко и насыщенно. Когда он говорил, что «по уши ушел в чернильницу, прирос к литературе, как шишка», это была лишь часть правды. При первой же возможности он пускался в ближние и дальние путешествия, весело проводил свободное время в пирушках с друзьями, в любовных приключениях, в беседах с самыми умными и талантливыми современниками... 

Роман Антона Павловича с Петербургом развивался согласно законам чеховской драматургии («начал forte и кончил pianissimo»):  сначала всё, что связано с Петербургом, воспринимается им радостно и восторженно; потом все чаще сменяют друг друга эмоциональные приливы и отливы; закончится же всё его разочарованием во многих бывших друзьях и грустью о быстро ушедшей молодости и жизни...