Урок истории

Самые мучительные минуты, минуты обжигающей боли и напряженного ожидания чего-то страшного,  я переживал на уроках истории в 9 классе. Мое состояние было похоже на состояние человека, который идет по минному полю, уже устал бояться и ждет, когда его разорвет на мелкие кусочки. Напротив меня, на соседнем ряду, сидит Гриня Долматов.  Грузный, оплывший, с утомленным лицом. Он, не обращая внимания на учительницу, тычет толстым пальцем в телефон, громко, на весь класс, фыркает, толкает Гошу Старостина, такого же грузного, оплывшего, с надменным лицом. Они начинают вместе смеяться. Заливисто, неудержимо, доходя до спазматического хрипа. На них смотрит весь класс. Все, зараженные этим неистовым смехом, против воли начинают подсмеиваться за компанию. Не смеются только двое: я и учительница. Надежда Ивановна. Моя мама.
Уроки истории были моим кошмаром, неотвязным, колючим, доводящим меня до острой боли в груди, боли такой мучительной, что я боялся, что однажды у меня сердце взорвется, как граната… Можно было отвести Гриню за угол школы и с ним поговорить. В своём воображении я много раз сбивал его с ног ударом кулака и безжалостно месил упавшее в траву тело. Но в реальности такой способ ничего не решал. Во-первых, Гриня был гораздо сильнее меня. Во-вторых, даже если бы у меня хватило смелости и силы его избить, то я оказывался бы в ложном положении. Это для меня Надежда Ивановна – мама, для других она – обычная училка, отделенная от учеников непроницаемой стеной отчуждения. Вступиться за учительницу – значит выйти из рядов ученического братства. Хотя я понимал, что эти мысли про «ученическое братство»  скорее всего порождение умствующей слабости и что по-настоящему любящий сын меньше всего должен думать о том, как на его поступок будут смотреть окружающие, но я не мог найти в себе силы, чтобы сделать хоть что-то. Просто сидел каждый урок на истории, и меня, будто ядовитые иглы, кололи возня, шутки и хохот с парты напротив. И не смеялся, когда смеялись все…
Стычка случилась неожиданно. На перемене Гриня простонал: «Как меня задолбала эта история…». Я вскрикнул:
- А ты меня задолбал, дебил!
Наступила гробовая тишина. Все недоуменно смотрели на меня, как на безумца. Гриня метнулся ко мне и, бледнея от ярости, тихо спросил:
- Тебе харю растыкать, чмых?
Я кивнул:
- Растычь. Растычь, как хочешь, сколько хочешь и что хочешь… Только одно условие: ты должен дать слово!
- Чего?
- Ты должен дать слово, что на уроках моей мамы ты будешь сидеть, как могильный камень. Ни звука! Итак, вот моя харя, вот твой кулак… И твое слово! При всех!
Гриня, клокоча  от ненависти, тупо смотрел на меня, потом оглядел ребят. Все загадочно молчали, как будто знали ответ, но, соблюдая неписаные правила, не смели подсказывать.
- Я тебя без всякого слова размотаю…Олень!
Я кивнул и холодно произнес:
- Гриня, я все понял. Я сказал при всех, что я готов. Делай! Все, что угодно! Только гляди, парень, каждый держит слово. Ну…
Он коротко ударил меня по лицу, тяжелый кулак, будто расщеп молотка, рассек губу.  Потекла кровь. Все, кто стоял, колыхнулись, как будто попытались увернуться от удара. Воздух ударила тишина.
- Еще? – взревел Гриня, ощущая восторг от охватившего его припадка.
- Я же сказал: сколько хочешь…
Ладонью я вытер кровь. Гриня, ухмыльнувшись, посмотрел на одноклассников, словно предлагая им решить мою судьбу. Они хмуро смотрели на него.  Кровь большими каплями со стуком падала на пол.
- Ты точно, Гриня, дебил! – сказал Толик Иванов, и все пошли на урок. Я взял портфель и глухо приказал:
- Никаких телефонов. Как могильный камень…
- Пошел ты…
Мама рассказывала про внешнюю политику СССР в 30-е годы. Весь класс, затаив дыхание, слушал ее. Гриня, насупившись, низко опустил голову и тупо глядел на пальцы. Я рукой спрятал разбитую губу и смотрел на маму. Когда прозвенел звонок, все открыли дневники и  записали домашнее задание.