Из сборника рассказов о греции записки афинского к

СОБАЧЬЯ ДОЛЯ
Вместо пролога.
Когда мы (мы — это мой брат Юрка, муж Арис и я) переезжали в Греции на постоянное
место жительства, мне казалось, что все уже переехали, а  я последняя плетусь в хвосте
огромной колонны с малюсенькой авоськой в руках. Мне рассказывали люди, неоднократно
побывавшие на этой земле, о чудесах: «Там нет ни мух, ни крыс. Все люди культурные, все
время улыбаются. Солнечно, тепло, красиво». Вот такой я себе и  рисовала эту страну,
населенную потомками древних эллинов.
И глухо, как от подачки,
Когда бросят ей камень в смех,
Покатились глаза собачьи
Золотыми звездами в снег.
С. Есенин
— Сегодня мы пойдем устраиваться на работу, — в дверях стояла тетя Оля, мать моей
одноклассницы, и улыбалась своей доброй и чуть растерянной улыбкой.
Она часто заглядывала к нам в подвал, оборудованный под квартиру. Мы, конечно,
несколько стеснялись стен, выщербленных напрочь, как будто кто-то по  ним прошелся
с ближнего расстояния из автомата Калашникова, но гостей принимали. Заходил к нам
и Мишка — мой одноклассник. За Михой закрепилась слава самого хорошего переводчика:
он ни слова не знал по-гречески, но его потрясающе живая мимика доводила до сознания
окружающих совершенно не доводимые вещи.
«Вот уже неделя, как мы приехали, а мне все еще холодно. У меня такое чувство, что я
никогда, никогда не согреюсь. Надо же — ложиться и вставать в одной и той же одежде.
Отопления нет. На солярочную печь денег тоже нет. Вчера Юрке в туфель крыса затолкала
корку хлеба. Подкармливает? Пожалела, что ли? Хорошо ребята устроились работать
на стройку. Может и мне повезет? Повезти-то повезет, а вот как там, куда повезет, без знания
языка продержаться? Страшно… Такого напряга у меня даже не было при сдаче
государственных экзаменов в нашей медицинской академии. Да, Бог с ним. Все когда-нибудь
образуется», — это запись из моего дневника.
И вот, улыбнулось счастье — на пороге стоит тетя Оля и приглашает сходить с ней
к какой-то знакомой:
— Пошли со мной. У нее есть телефон, оттуда и позвоним. Позвоним вот по этому номеру,
а они посмотрят: кто из нас больше подходит, того и возьмут.
Вот не думала, что на замещение вакантной должности домработницы могут объявляться
конкурсы с прослушиванием!
И, как не крути, «камарьера» — это уборщица, а «икиаки войсос» — это домработница.
Что ж, пролетариату, который я данный момент представляю, терять, как сказано в могучем
труде Карла Маркса, нечего, акромя своих цепей. А  у меня и цепей-то нет, а вот гонор
и профессиональную гордость надо запихнуть куда подальше…
— Идешь? — голос тети Оли вывел меня из ступора.
— Конечно! Сейчас, только обувь переодену.
Я чувствовала, что иду зря. Шансы мои поперед тети Оли были равны нулю. Тетя Оля
старше меня, стало быть — опытнее в ведении хозяйства. Плюс ко всему — обладает
неоспоримым преимуществом — знанием понтийского. Мой же вид, кроме подозрений,
ничего не вызывал. Пытливый взгляд и высокий лоб навряд ли самое лучшее украшение
домработницы. А уж степень знания греческого… Если сильно постараться
и сосредоточиться минут пять, то я могу выдавить из себя почти без акцента «я сус» и «нэ».
На этом мой словарный запас иссякал.
Но, как ни странно, взяли меня. Это мне сперва показалось странным, а потом я поняла,
что хозяева — большие оригиналы и тонкие ценители английского, мое лопотание приняли
за язык Байрона, и, решив, что их отпрыски параллельно с  чистой сменой нижнего белья
могут иметь бесплатные уроки иностранного, пригласили на 40000 драхм (около 120 евро)
в месяц в двумя выходными.
Хозяйкой оказалась довольно тучная особа, лет сорока пяти, любившая, чтоб вся одежда
на ней трещала и расползалась по швам. Она почему-то страшно сопела и издавала какие-то
странные утробные звуки по утрам, когда варила себе кофе. Она была похожа
на простуженного мерина.
Хозяин, напротив, был неимоверно высок и худ. Он все время пытался держать свою руку
на остатке ее талии (куда доходила, в смысле). Также носил на лице остроконечную бородку,
как у Льва Троцкого, и неимоверно лохматую шевелюру. Он все время моргал.
Хозяйка что-то горячо и долго мне объясняла на греческом по поводу ее младенцев,
остававшимися неухоженными и без присмотра, потому как «Эмис ме тон Леонида эхуме
поли зулья» (У нас с Леонидом много работы). Ну, эту-то фразу я поняла! За Наташей надо
следить, чтоб ела: ребенок все время старается сидеть на диете, и это может пагубно
отразиться на ее здоровье. А у Стефаноса аллергия, поэтому в его комнате надо убирать
очень тщательно, дабы ни пылинки не летало! «У него бронхиальная астма, и он требует
особого ухода».
— А где дети сейчас? — мой вопрос прозвучал немного неожиданно, ибо хозяйка только
начала мне рассказывать о признаках бронхиальной астмы.
— Наташа во фронтистирио (дополнительно учебное заведение, параллельное
со школьной программой). Стефанос на тренировке по баскетболу.
— Так сколько детишкам лет? — я немного опешила, не сразу взяв в толк, что отпрыски,
видимо, давно вышли из грудничкового возраста.
— Наташе — девятнадцать, а Стефаносу — двадцать один.
О, да, да, конечно! В этом нежном возрасте детям особенно нужна любовь и ласка
домработницы, а еще глаз да глаз. Тоже, прошу заметить, все той же домработницы. Их
нельзя оставлять наедине с самим собой, без обеда и в пыльных комнатах.
— Все понятно, — я участливо закивала головой.
Хозяйка осталась довольна моей понятливостью и сочувствием к ее тяжелой женской
участи. Тут «бизнес горит», а с «двумя детьми какая работа», «ведь ты понимаешь?» Я
«понимала» и поэтому согласилась выйти на работу «прямо сейчас».
— Смотри, вот этот первый этаж с бутиком женской одежды «лямбда» — мой.
На втором — виотехния. Там одежду шьют. Это тоже мой этаж. На третьем живет моя тетка
Джени. У нее никого нет, поэтому квартиру она завещала мне, одним словом, тоже моя.
На четвертом живем в своей квартире мы, а пятый недавно купили для Стефаноса. Но тебе
надо следить только за детьми и за нашей квартирой. Иди за мной.
Это была многоэтажная странная постройка с высокими потолками и мозаичными
проходами. Один их тех огромных аристократических домов, кои наводят на мысль о духах
прапрародителей и дядюшек, не умерших свой смертью. Темные и узкие пролеты, комнаты
в стиле «барокко», гипсовые арки и развешанные по всем стенам портреты Анны Висси.
— Это салон. Мы сюда почти не заходим. Здесь надо убирать раз в неделю. А вот этот
шкаф, — хозяйка указала на стеклянные двери серванта, где тускло светилось матовое
столовое серебро и два тонких стилета, — вообще не открывай. Мебель красного дерева. Ее
не передвигай, она тяжелая, поцарапаешь пол. Видишь, какой у нас паркет старинный. Надо
самой залезать под стол и стулья. Понятно? Кстати, не пытайся говорить по-гречески. Все
равно я ни слова твоего не понимаю. Как тебя зовут?
— Валида, — наконец-то поинтересовалась, хмыкнула я про себя.
— Ка-а-ак?
— В-а-л-и-д-а.
— О-о-о, это очень длинно. Давай, мы тебя будем называть «россида» (русская). Хорошо?
— Хоть тунгуска, — мне хотелось съязвить, но… очень хорошо. Замечательно. Лишь бы
на работу взяли.
— Да, конечно, называйте меня «русская».
Господи, и за этим надо было ехать в Грецию, чтоб стать «русской»? В России я всю жизнь
была «нерусь какая-то». Слышали бы они мою хозяйку! — добавила я про себя.
— Иди за мной. Вот комната Стефаноса, — хозяйка не стала открывать дверь.
— Дальше Наташи, — она опять пальцем ткнула куда-то влево, а вот наша…
Тут она учтиво обвела меня за руку вокруг, неизвестно откуда взявшегося на полу,
большого котяха, — наша спальня…
И она распахнула передо мной дверь.
Спальня была очаровательна в своем сочетании стилей «а-ля Людовик XIV» и «модерн»:
огромная дубовая кровать с балдахином и кистями, спускающимися до пола, и два белых
унитаза в изголовье с журналами и светильниками.
— Правда, интересный дизайн, — хозяйка кивнула в сторону унитазов. Это сейчас
в Европе мода такая, — вместо тумбочек недействующие унитазы для книг.
— Шарман, — я растянула губы в улыбке.
— Здесь дверь на балкон, — хозяйка опять аккуратно обвела меня вокруг небольшой
кучки дерьма на полу в спальне.
Если первый кусок экскримента не успел возбудить во мне законный вопрос «откуда?»,
типа «кто промахнулся»?, то теперь мне стало интересно: Кто? Кто  же из них гадит
по комнатам?
— А вот здесь кухня, — мы свернули налево. Кухонька была маленькая и плохенькая, как
закуточек в семейном общежитии завода «Красный сталевар», — вот здесь в шкафах все
есть. Вот холодильник. Ты умеешь пользоваться холодильником? Вот мойка для посуды.
А вот это — Рита.
— Какая еще «Рита»? Говорили же семья — четыре человека! Только сейчас я разглядела
в углу кухни грязную подстилку, а на ней матерчатую палатку. Из окошечка свешивались две
маленькие собачьи лапки с лежавшей на них небольшой кудрявой головой.
Собака никак не отреагировала на наше появление. Даже хозяйское «дзудука му»
не вывело из состояния сонного безразличия. Только когда хозяйка вывалила немного еды из
банки с улыбающейся во весь пасть овчаркой в пластмассовую посудинку около подстилки,
псина подала признаки жизни, полуоткрыв один заплывший глаз. Весь пол в  кухне был усеян
мелкой собачьей шерстью и такими же какашками, что попадались нам на пути.
— Так вот кто ведет праздную жизнь, не придерживаясь правил общежития! Ест черти что
и серет потом где попало! Пожалуй, это явное пренебрежение к  обществу. Не хилая семейка:
с двумя малютками и Ритой в придачу! И все за 40000 драхм?! Но, выбора-то нет. Придется
соглашаться, даже если у них есть еще и кошка, не ставящая ни в грош мой медицинский
диплом о высшем образовании.
— Значит так, — ловко обогнув дерьмо и задвигая ногой собачий коврик подальше в угол,
хозяйка повернулась ко мне, — ты согласна? Ты собак любишь?
Мне почему-то вспомнился «Карлсон» вторая серия, когда у домомучительницы мадам
Фреккенбок спросили «любит ли она детей?».
— Как Вам сказать? Безумно! И собак, и детей, — откликнулась я, — согласна, конечно.
— Тогда бери шёку, совок и вперед! Смотри за Ритой.
— Обязательно. А за псиной твоей, конечно, нужен непростой уход! Ничего, что она
не любит и презирает меня. Ладно, разберемся, — проглотила я подкатившую к горлу
тошноту от вида какашек.
Когда хозяйка ушла, оставив меня с ведром воды, тряпками и еще с кучей спецприборов
для создания домашнего уюта, я ткнула ногой дверь Стефановской спальни. Вы знаете
анекдот про Кутаисский автовокзал? Так это вовсе не про него, а про комнату отрока.
На Кутаисском автовокзале один командировочный ищет туалет. На его вопрос местный
житель отвечает:
— Зачем тебе он? Если только в дверях на ладонь накакаешь и сам внутрь забросишь.
Зайти-то все равно невозможно!
Но, по большому счету, когда мы договаривались, о собачке не было сказано ни слова,
а тут только за ней неделю убирать надо. Интересно, сколько времени эта квартира не  видела
швабры? И почему? Вроде, не траур. Не было Фреккенбок? Так тут же двое недорослей
вполне детородного возраста. Но, видно, им в даже в голову не может придти, что квартиру
можно убирать. Сгорела лампочка в люстре — надо вызвать электрика; плохой напор в кране,
забился фильтр — пригласить гидравлика. Собачьи хм-хм — взять в дом домработницу.
Занятная психология…
Я вышла на кухню. Мадам Рита, не поменяв позы, лежала торфяным пластом в углу, явно
презирая жизнь во всех ее проявлениях.
— Лежит, зараза. О, да, да, вот она какая — собачья доля! Это у кого из нас, простите,
собачья? У тебя, ленивая плесень, которой неохота своих же блох погонять, или у меня, —
в подвале и со шваброй в мозолистых руках, чистящей Ваши…, простите, не при дамах будет
сказано!..
Прошел месяц.
Всякий раз я убирала в квартире на столько тщательно, что утром, идя на работу, мечтала
о том, как сегодня отдохну. То есть приготовлю только обед. Везде ведь чисто! И  всякий раз,
входя в дом, я поражалась той патологической настойчивости, с которой он загаживался
вновь и вновь. Помните, раньше было выражение «прошел Мамай?», какой «Мамай?!» Тут
прошли и Мамай, и Хан Батыр с Мазепой под ручку.
Я пыталась понять, как можно ухитриться оставлять трусы в кухонной раковине,
а в кровати сальные и томатные пятна с коробками от пиццы? Ничего не поделаешь —
потомственная аристократия! Отец хозяйский был каким-то там главным врачом чего-то (его
портрет висит в кухне прямо над Риткиной палаткой), а дед заседал в какой-то думе.
— Русская, ты что, не знаешь, что трусы гладить надо, а не в ящик мне пихать? — это
Наташа достает из комода ворох разноцветных веревок под названием «стринг». Их, как
выяснилось, я должна гладить.
Кстати, как оказалось, я должна гладить и баскетбольные носки Стефаноса сорок шестого
размера, больше похожие на трубы для центрального отопления, чтоб «микробы умерли».
Зато «постельное белье гладить не надо». И они были совершенно правы, ведь под горячим
утюгом эта старая ветошь могла бы распасться на нитки. Я и это старалась понять: хозяйка,
тратившая по 40000 драхм на фирменную майку для Стефаноса, почему-то не покупала себе
нормального постельного белья и ложилась в кровать прямо в туфлях на гигантской шпильке.
— Русская, сегодня хорошая погода. Оставь балкон открытым подольше, пусть
проветрится, — это хозяйка дает мне последние ценные указания перед высадкой на четыре
этажа ниже.
— Как Вам будет угодно, — я кривлю гримасу, в местном понятии имитирующую улыбку.
Да, пожалуй после ее ухода первым делом я открою балконные двери. При «детях» нельзя,
«их может продуть».
Яркое солнце ослепило меня. Я стою на балконе. Вся огромная площадь Айя София
с собором посредине словно на ладони. До чего интересно смотреть с такой высоты
на узенькие улочки с кишащими на них маленькими человечками. Однако, оказывается
презанимательное зрелище наблюдать за людьми, когда они этого не видят. Вон молодой
человек сидит в кафетерии, широко расставив колени, не спеша попивает кофе и крутит
головой по сторонам. Две девицы в умопомрачительном «мини» уже четверть часа висят
на телефоне-автомате, поочередно выхватывая друг у друга трубку. Пожилая Кирия, вся
в золотых браслетах от щиколоток до запястий, не может оторваться от хозяйской витрины.
И еще много-много занимательного…
Вдруг, я чувствую мокрое дыхание на своей голой ноге. От неожиданности взвизгиваю
и отскакиваю. Бог ты мой, это формула лени — Рита впервые пришла осчастливить нас
своим присутствием и впервые за все мое пребывание в доме выползла из своего убежища.
— Ритка, глазам не верю, неужели в самом деле ты пришла, О Боже мой! Ритка, я тебя
впервые вижу в полный рост! Для такого аристократического образа жизни ты весьма
изящная особа! Как тебе это удается?
Собачка робко замотала хвостиком и нежно лизнула меня за пятку.
— Рита, Рита проснулась! — продолжала бесноваться я, прыгая по балкону и показывая
собаке «рожи».
Болонка как-то неловко, хрипло тявкнула, не видя от меня возражений, она вдруг залилась
неумелым, надрывным от долгого молчания лаем. Она радостно заметалась по балкону,
спугнув с соседних решеток голубей, визжа и обнюхивая все крошечки голубиных остатков.
С этого дня, как только за хозяйкой закрывалась дверь, Рита выскакивала из своей
тряпичной конуры, и начинались нескончаемые оргии. Она, как бешеная, носилась
по квартире, визжала, лаяла, пыталась залезть в мои туфли, прыгала по диванам, грызла
Наташины колготки, в изобилии рассыпанные по полу ее комнаты.
Но, как только часы приближались к трем, все игры постепенно прекращались. Рита
носилась все медленнее. Ее заливистый лай переходил в  хриплое потявкивание. И вот, как
только я входила в уличной одежде, Рита снова возвращалась в свой угол на кухне, ложилась
в ту же позу глубокого безразличия ко всему происходящему вокруг. Глаза ее тухли. И  опять
из окошечка свешиваются только две пушистые лапки и грустная головка маленького
сфинкса.
— Кирия, — однажды обратилась я к хозяйке, — зачем вы держите этого никудышного
заморыша? Она же никакая. Не играет, не лает, вы ее никуда не выводите. Только жрет
и спит. Какой с нее толк, убытки одни. — Конечно же, я лукавила. Мне хотелось что-то
услышать в ответ. Что, я и сама не знала. Может хотела убедиться в том, что мне и только мне
Рита открыла свое истинное лицо?
— А что с ней прикажешь делать? — хозяйка была крайне удивлена, что кто-то
интересуется ее домашней утварью. Рита была такой же неотъемлемой частью квартиры, как
колонны, портреты А. Висси, стол, табуретки. Она была утварью Рита.
— Не знаю, что делать! Мы за нее такие деньги в свое время заплатили. Однажды в цирке
моей Наташе понравилась выступающая на манеже собачка, и она захотела ее иметь. Я
за нее, — тут она понижает голос и оглядывается на дверь, — я за нее, за эту заразу
200000 драхм заплатила (около 700—800 евро, с поправкой на инфляцию около 1000 евро).
Теперь вот она валяется здесь на нашей кухне, как кусок дерьма. Что с ней делать — ума
не приложу. Продать некому, а подарить жалко. Выгуливай ее, корми, убирай за ней.
Я хотела сказать, что, слава Богу, никто из семьи не утруждает себя ни одной
из вышеперечисленных обязанностей, но… как перечить хозяйке? Моего мнения никто
и не спрашивал. Мало того, я не сомневалась в ее уверенности о его полнейшем отсутствии.
— Русская, убери сегодня шкафы, купи для Стефаноса арбуз побольше, для Наташи
килограмма два зеленых яблок, помидоры, виноград без косточек «султинида» и  «мия эксара
неру» — шесть полутора литровых бутылок с водой.
— Но, ведь я столько не донесу, — попыталась было возразить я, представив себе
двухметрового подростка — Стефаноса с сорок шестым растоптанным размером ноги,
нуждавшегося в моей для него покупке «арбуза побольше», и Наташу, ухитряющуюся мыть
под краном зеленые яблоки так, что вокруг все стены были в подтеках, а перед раковиной
хрусталем светилась лужица с неровными краями.
Хозяйка постучала себе по лбу указательным пальцем. Этот жест очень красноречиво
говорил о ее желании подчеркнуть мои скудные умственные способности.
— Русская… как я от тебя устала! Два раза сходи, балда! Неужели непонятно?
Более чем понятно: сходи два раза на базар по сорок минут минимум — это полтора часа
в лучшем случае; приготовь обед, изгони новоявленный дух Мамая из всех комнат, балконов
и спален; убери шкафы и так далее. Нет, я не чувствовала себя Золушкой. Мне не было ни
грустно, ни больно. Я изучала свою хозяйку. Мне было несказанно любопытно, как все это
можно успеть с девяти до трех, при этом потратив только 3000 драхм (около 6—7 евро).
Немудрено, что она мне платит 40000 драхм и считает, что облагодетельствовала.
Шкафы я оставила на «потом». Слетала на базар, приготовила какое-то пойло, похожее
по вкусу на веник под названием «факес», и уселась прямо на пол, вывалив все с полок вниз.
Рита, зная, что опасности нет, вылезла из своего убежища и ткнулась в колено мокрым
носом.
Первым в руках оказался семейный альбом. Вот хозяйка в юбке до колен и с заколотыми
назад темными волосами. Многочисленные родственники. О! А это кто? Но это же
не Леонидас держит на руках двух малышей — девочку и мальчика. Так он, стало быть,
неродной отец? Получается, это второй брак. Если брак… А куда же, в таком случае, девался
первый?
Ритка, смотри. Это ты! — я сую под нос собаке небольшое цветное фото, где на арене
цирка с бантом на шее стоит Рита у ног дрессировщицы в высоких белых сапогах.
Ритка, а ты молодец! — я в шутку шлепаю болонку по тощей попке. Она визжит, лижет
мне лицо, руки, шею.
Рита, ты себя узнала? — пёсик извивается в моих руках, пытаясь обслюнявить все
неприкрытые одеждой части тела.
У меня никогда не было собак. У меня никогда не было детей. Я не знаю как себя с ними
вести, о чем разговаривать. Если случайно приходилось проводить некоторое время
в обществе животного или чужого ребенка один на один, мне страстно хотелось поскорей
сбросить с себя груз общения и вдохнуть полной грудью. Я не умею сюсюкать, ласкать детей
и собак, подыгрывать. Но, тут я вдруг поняла, что это совершенно не  нужно, это унижает их.
Надо самому подниматься до их уровня. Только дети и собаки умеют так искренне любить
и интересоваться Вами. Они всячески стараются демонстрировать Вам свою привязанность,
свою преданность, не имея никаких скрытых мотивов. Они не пытаются рекламировать Вам
какую-либо недвижимость, ни заручаться Вашим голосом для выборов в  парламент. И при
всем этом ничего не требуют взамен. Они готовы отдать Вам все.
— Ритка, ну ты акробатка, — я с хохотом щелкаю собачий живот, вожу ее за задние лапки
по полу, — а, ну, пошли в кухню, я тебе конфетку дам!
До сих пор не понимаю, как «гречанка» Рита понимала мой русский, но неслась со мной
на кухню со скоростью самки гепарда. И первой пыталась открыть дверцы шкафа.
Однажды ей сильно досталось: я пришла в понедельник после двухдневного отсутствия и,
как всегда, позвонила в дверь. Мне долго не открывали. Потом щелкнул замок, и послышался
звук удаляющихся шагов: гостеприимный хозяин с  бородкой а-ля Лев Троцкий, не соизволив
поздороваться, снова направился в спальню. За углом мелькнул его совершенно голый тощий
зад и скрылся. Тут вдруг Рита презрев наказы и запреты, забыв обо всем, кинулась с лаем мне
навстречу. Не добежав метра полтора, стала тормозить четырьмя лапками, но не рассчитала
гладкости мною натертого паркета. Ее занесло, она проехала дальше, всем своим телом
пытаясь вновь обрести утраченное равновесие. Но это ей стоило таких гигантских усилий,
что малышка в приступе счастья не сдержалась и оскандалилась прямо на пол в центре
салона. Я схватила ее на руки. Ее сердечко колотилось, ребрышки гуляли под моими
пальцами. Она, скуля и повизгивая, все пыталась лизнуть меня в лицо. Я первая опомнилась
и кинулась за шваброй, но было поздно: ремень полуголого хозяина просвистел за моей
спиной…
Рита метнулась на кухню в свой угол. Из глаз ее текли маленькие росинки слез. Она
пыталась не скулить и дрожала всем телом.
С того дня собачка не отходила от меня ни на шаг. Она мешала убирать, валандалась под
ногами. Если я выходила в магазин, сидела у двери и ждала моего возвращения.
— Русская, завтра мы едем на неделю на море. Возьмешь собаку к себе? Мы тебе
заплатим. Смотри, какой я купальник купила Наташе! Наташа, померь!  — это хозяйка
с новым мужем приготовили мне сюрприз — отдых целую неделю и Рита в придачу!
Наташа, не заставив себя просить, тут же за одну секунду разделась до безтрусов на глазах
всей семьи, включая меня и отчима, и надела купальник.
Все вопросы решены: купальник впору, с Ритой и со мной все улажено. Мы забыты
на неделю.
Не лезть же в переполненный автобус с домашними животными, и мы отправились через
весь город пешком.
Солнце уже садилось, когда я распахнула двери подвала:
— В нашем доме прибыло. Прошу любить и жаловать. Мадмуазель Рита!
Три пары глаз в гробовом молчании уставились на нас. Первым пришел в себя друг семьи
Мишка:
— Отлично! Где ты такого молочного барашка надыбала? Вот мы из него чакапули
и сварим (чакапули — суп из молодой баранины. Грузинское национальное блюдо).
Костлявый сильно, не пойдет!
— Миха, разуй глаза! Сказано тебе — это болонка, мадемуазель Рита.
Весьма циничный Миха не сдавался:
— Откуда ты знаешь, что эта дама «мадмуазель»? Может она «мадам»?
— Знаю. Мне хозяйка говорила. Она ее никогда на случку не водила, соблюдая дык
сказать, лучшие традиции старинного дворянского рода, блюдя свою честь и  достоинство.
Одним словом, пыталась корректировать природу и, по-моему, весьма в этом преуспела.
— Хорошо еще не кастрировали, — сердобольный Юрка первым протянул к ней руку, —
эй, Чакапули, иди сюда, будем знакомиться.
Рита, быстро спрятавшись за моими ботинками, присела прямо к полу и попыталась
зарычать.
— Нет, ты понял, она еще права качает! — Арис схватил ее за передние лапы и поднял
на руки, — ну, что боишься, глупое растение? Будешь жить у нас, тараканов ловит, крыс
гонять.
Дворцовая роскошь нашего подвала Риту восхитила. До поздней ночи она бегала по всем
трем комнатам с высунутым языком, громко протяжно лаяла. Есть не стала, только три раза
выпивала всю воду из любезно ей предоставленной консервной банки с надписью «кильки
в томатном соусе».
Рита не стала членом семьи. Она стала ее духом, ее хранительницей. Она за полдня
перезнакомилась со всеми соседями, поближе чем на полтора метра (ровно столько было
до общего входа) не подпускала ничего живое. Она перестала прятаться за  мою спину. Мало
того, ко мне никто не имел права прикоснуться. Даже кончиком пальца. Рита делала вид, что
дружит со всеми, и с Юркой, и с Арисом, и с Михой. Но ко мне она относилась болезненно
внимательно.
Как-то раз Арис, выиграв меня в «дурочка», со смехом попытался щелкнуть по носу
картами, и… что тут началось!!! Я никогда не  видела Риту в таком состоянии: шерсть встала
дыбом, глаза загорелись каким-то дьявольским огнем, она, не  успев даже оскалиться, залаяла
и вцепилась Арису в рукав мертвой хваткой! Эта рука посмела оскорбить ее Божество! Она
дотронулась до кончика «его» носа! Она пыталась осквернить «его» и унизить. Нет! Этого
Рита снести не могла.
Долго после этого случая при приближении ко мне собственного мужа в Рите
улавливалось беспокойство и нервозность.
Конечно же, все это не могло не привести ко всякого рода неудобствам. В первую же ночь
она обнаружилась в спальне строго посередине супружеского ложа. Никакие уговоры
и попытки ее дислокации к успеху не привели. Кончилось тем, что мы стали по очереди
залезать в спальное окно, предварительно плотно задвинув щеколду на входной двери. Когда
Рита обнаружила подвох, она лаяла, скреблась в закрытую дверь, металась по коридору
с таким остервенением, что разметала по дому всю уличную обувь. Потом, видно, поняв
тщетность своих поползновений, смерилась, заскулила и залезла к Юрке в постель. Его
запах, наверное, отдаленно напоминал мой.
На какие ухищрения я пускалась, чтоб попасть в туалет и захлопнуть за собой дверь!
— Рита, кто это к нам пришел? — я делала удивленное лицо и показывала в глубь
комнаты. Рита, опешив от такой своей оплошности, как, мол, это кто-то пришел, а я
и не заметила? Заглядывала в комнату, удивленно щелкая глазами. Именно в эти доли
секунды необходимо было успеть заскочить в санузел и запереться на замок. Тут Рита
обнаруживала обман, и начинались ее бесконечные стенания вплоть до самого моего выхода
из туалета. Зато какой каждый раз была встреча! В день по пять раз она меня встречала,
словно из дальних странствий И все пять раз одинаково горячо. Все пять раз я видела в  ее
глазах восхищение, преданность и немое обожание.
На улице она не ходила на поводке, хотя сама его приносила, приглашая гулять. Она
бегала вокруг нас с гордо поднятой головой.
— Юрка, сыграй чего-нибудь на гитаре, — так мы коротали рабочие будни.
— Не буду. Чакапули опять подпевать начнет.
— Не начнет. Я ей кормежку положу.
— Начнет, начнет. Я пробовал. Она с полным ртом поет.
Ела она с моих рук все: клубнику, болгарский перец, печенье и при этом заглядывала
в глаза: довольна ли?
За неделю наша Чакапули превратилась в сытую, гладкую, выхоленную болонку. Вот
только от нового банта отказалась категорически, даже мне не позволила эту штуку ей
прикрутить. И как же сейчас стыдно, что я тогда не понимала: моя маленькая декоративная
собачка превратилась тогда в сторожевого пса.
Мадемуазель Рита самостоятельно взяла на себя некоторые обязанности общежития. Она
провожала и встречала с работы мужскую часть населения подвала, приносила им тапочки,
в радиусе ста метров разогнала всех огромных котов, почему-то в  ошейниках, как будто они
умеют ходить на поводке, нещадно гадивших во всех частях двора, прямо на голый бетон;
она первая возвещала о появлении очередного таракана на кухне, пытаясь засунуть кончик
мордочки в щель между плитой и стиральной машиной. И еще много-много других
ответственных и серьезных дел. Вечерами я ее выгуливала под недоуменный взгляды
соседей. Вслед нам несся шепот:
— Говорят голодные, голодные эти русские, да еще собачку завели!
Но, как говорится, всему хорошему приходит конец. И чем это хорошее лучше и слаще,
тем конец приходит быстрее. Наша неделя пролетела как один день.
В понедельник утром я собралась на работу. Взяв в руки поводок, негромко позвала:
— Рита!
Ее нигде не было.
— Рита, — еще раз повторила я, — Ритуля, Рита мы идем гулять!
Ни звука.
После долгих поисков я ее обнаружила забившейся в самый дальний угол под диван, всю
в пыли и паутине.
— Гулять, — сказала я и показала ей поводок.
Рита не шелохнулась. Только крохотный мокрый носик нервно раздувался, пытаясь
вдохнуть в себя воздух как можно неслышней.
— Ну, пошли, — я стала терять терпение.
Ушки на голове дернулись. Маленькая болонка уловила перемену в  моем голосе и тихо
жалобно заскулила.
— Нас ждут, пойдем же, — мне хотелось уговорить собачку как можно мягче. Пойдем,
девочка моя. Мы должны вернуться. Ты — домой. Я — на работу…
Эпилог.
Прошло много времени. Мне пришлось уехать, потом снова вернуться в Грецию. Как-то
раз, идя по улице Айя София, я лицом к лицу столкнулась с Аней, дочкой тети Оли, с которой
вместе ходила устраиваться на работу.
— Знаешь, я ведь сейчас в том доме работаю, где ты раньше. Помнишь Наташу? У  нее
скоро обручение. А Стефанос…
Я не дала ей договорить:
— Рита? Собака у них была Рита. Что с ней?
— Рита? — Анька смотрела на меня с удивлением. — Рита страшная, противная, у нее ни
одного зуба во рту нет. Ничего не ест, только пьет молоко. И жить не живет, и не дохнет.
Хозяйка хочет отнести ее к ветеринару, чтоб ее умертвили, да все некогда. Слушай, хочешь
заходи завтра. Они с утра будут на работе. Заходи, посмотришь на нее.
Знакомый подъезд, знакомый балкон, где мы с Ритой столько раз гоняли голубей.
Знакомый запах старого камня и мокрой штукатурки. Лифт останавливается на четвертом
этаже. Шаг, еще шаг и я в темноте упираюсь в тяжелую дверь «под красное дерево».
— Проходи, — Анька своим ключом открывает замок, — она на кухне.
— Рита, девочка моя, — только и могу прошептать я, когда в кромешной тьме кухонного
закутка загорается свет, — что с тобой сделали, маленькая? Ты узнала меня, Чакапули? Ты
меня ждала? Ждала все это время?!
Рита не верит своим слезящимся глазам. Она силится встать, выползти из  своего убежища,
но силенок слишком мало.
Я подхожу, глажу ее, щекочу за ушками. Она старается лизнуть мне руку, еле-еле шевелит
хвостом и смотрит мне в глаза все тем же взглядом, полным немого обожания и мольбы:
— Вытащи, вытащи меня отсюда, из этой зловонной клоаки аристократического гетто!
Убей меня или забери!
Но мне некуда ее забрать. У меня нет ни дома, ни денег. У меня здесь ничего нет…
На следующий день позвонила Анька:
— Представляешь, как странно! Рита умерла. Заснула и больше не проснулась. Надо же,
совпадение!
Совпадение… В жизни не бывает совпадений. Бывает жестокость, боль, предательство.
Бывает двойное предательство, которое можно простить, но нельзя пережить…
Рита, девочка моя, живи вечно, маленькая цирковая собачка. А я в церкви поставлю за тебя
свечку, как за всех погибших от невиданной любви.