Подружка

А. Пришла. Ну, заходь, раз пришла. Вон, на вешалку все бросай. Я тебя уже давно жду. Жду-пожду. А тебя нету и нету. Проходь, садись. Обедать будем. Я-то забегалась, и про обед забыла. Хотя, чего уж тут, забегалась. Вот молодая была – тогда бегала. До войны ишшо. Днем отбегашь на покосе, а в ночь в село, частушки петь. Ой, подружка, помнишь гармониста-то нашего, Семена? Ой, играл, ой, играл. В сорок втором на него похоронка-то пришла. Плакала тогда я, любила, ведь, его шибко. Как одной остаться с пацаненком? Долго плакала. Потом уж, на третий день, бригадир пришел, да на ферму погнал. Работать-то надо было, а на ферме все полегше, да к дому ближе – за Лешенькой приглядеть. Бригадира нашего тоже помнишь, он в сорок восьмом утонул. Куда ему без ноги-то, а вот ведь полез спьяну купаться. Сразу опосля сабантуя. Вода ишшо холодная была, а мужикам-то все неймется.
Ну, садись, подружка. Постное все, правда. Лавка-то давно не приезжала, а свою скотину я уж и не забью, выходит. Курочку еще зарублю, так поди поймай ее. Ноги все, ноги. Не набегашься. Выйти корма дать – и то тяжело. А еще приберись, да свари, да собери. Силов-то больше не становится. Это в войну, помню, двужильные были. Работашь и в поле, и на ферме, на ферме полегше, конечно. А вечером еще соберешься у кого – вяжешь. Весь день на ногах, а исть-то, считай, и нечего. Картоха, да хлеб, если зимой. Мясо редко бывало, на трудодни раз в месяц, куда ишшо. После войны полегше стало. Чуть-чуть. Мужики вернулись, которые там не остались. Да и то, вернулись, полторы калеки. Половина – контуженная да израненная. Считай, ишшо половина после войны померла.
Редко кому тогда с мужиком везло. Много баб пооставалось одних. Мне посчастливилось. Я себе Ивана после войны встретила. И раненный легко был, и красивый, что месяц твой на небе. Да, помнишь ты его, как не помнить. Он тогда один на всю деревню на мотоцикле катался, с самой Германии его привез. Мотоцикл, да машинку зингеровскую. И прожил долго, жалиться даже не буду. Только в девяносто шестом и помер. Доктора говорят, что сердце надорвал, так видать и было. Как тут не надорвать, когда исть нечего и работы нет. Только самогонкой и пробавлялся. Самогонку-то Михалыч гнал. Через огород от нас. Нет, ты его не знаешь, он в город уехал.
Вот как Ивана не стало, совсем тяжело стало. Год за годом, кто уезжат, кто уходит. Соседи-то, почитай, все попропали. На том конце только и живут ишшо. Заходят иногда робяты. Когда председатель, когда бухгалтер. Конечно, робяты. Скоро на пенсию уж, а мне-то все робяты. Когда фельдшерица забежит, та совсем девчонка ишшо. Из училища только. Усадишь ее за стол, картохи положишь, огурчик достанешь. Она сидит, кушает и плачет. От меня слезы скрыват, да разве их скроешь, я же все вижу. Сколько робят вырастила, конечно вижу.
Лексей-то, старший, в городе давно. На заводе работал, на пенсию уж вышел. Он у меня от Семена был, до войны ишшо родился. Второго, Мишку, ты помнить должна, он в пятьдесят третьем летом простыл. Так и стаял за две недели. Председатель, не нонешний, тогдашний, Петр Николаич, лошадь-то сразу не дал, а потом поздно уже было. Так вот  Мишка даже и в школу не пошел. На небесах, чай, сейчас. С богом, поди, чай вприкуску пьет.
Сиди, сиди. Я хоть и старая, самовар-то не поднять, а чайник с очага донесу. Давай горяченького. Вот у меня тут шанежки ишшо есть, ватрушки. С черемухой, страсть полезные. Я ее на три раза крутила, косточек совсем нету. Твердые? Так на той неделе ставила, в чай макай – помягчают. Да не переживай, вода не купленная, печь не казенная, я ишшо поставлю. Очаг растопить дело нехитрое. Дров хватает ишшо. Мне тут лонись  младшенький привез цельный грузовик. И напилил тогда же. Поколол, правда, не все, половину только. Да я и того за зиму не спалила. А береза зато и просохнуть успела, звенит аж. Колется хорошо, вот и колю по чуть-чуть. Да я до них еще и не добралась, с поленницы палю.
С углем-то лучше было. Раньше я углем и печь топила, и голландку. И зола от угля хорошая. Старый колодец, помню, засыпала. Который мой Иван еще рыл. Аккурат когда  Брежнев, помнишь же его, помер, тогда вода и спортилась. Мылись еще ею напоследок, так жесткая стала, мыло не мылилось. Сейчас-то, говорят, мыло уж такое есть, что в любой воде мылится, да еще и жидкое, но мы к такому непривычные. В лавке Анечку-то спрашивала, говорит, дорогое шибко, не повезет такое. А мне с моей пенсией-то куда такое мыло. У нас простое – коришное. Да вот, в бочку воды дождевой с крыши собиру – ею волосы мою, а в печь да в баню – на дальний колодец хожу, на край улицы. Да. А чего тут. Соберусь с утра – пойду. Мимо каждого дома пройду, поздороваюсь. Нет уж никого, а я-то помню. Пока помню, они живут.
Врать не буду, всех не упомню уже. За иконой-то все записаны, а память уже дырявая. Своих забывать стала. Саша в том годе приезжал, младшенький, так я внуков и не узнала. Что, думаю, за робяты бегают. Как бы, думаю, картоху не потоптали, да огурцы не поворовали. Стыдно потом было. А что поделать, годов-то сколько уже.
Смеяться, подружка, будешь, а я и сама не помню, сколько мне уже. Опосля гражданской родилась, это точно помню. Тятька с гражданской как раз и вернулся. Его-то уже позже убили, когда с бандами боролись. Тогда мама с нами осталась. Со мной и с братиком. Володей назвали, помнишь же его. В сорок четвертом похоронка пришла. Так и не узнали, где его похоронили. В Полесье где-то. Боюсь, не в болоте ли лежит. В воде-то, ой, плохо лежать. У нас хорошо. Погост на сухом стоит. Я себе уже и место приглядела, аккурат, рядом с Иваном, на взгорке. Председателю казала, обещал. Не плачь, говорит, Анисья, похороним тебя. Рядом с Иваном твоим похороним.
Так я уж спокойная стала. Вот сижу целыми днями, тебя жду. Мне делать-то уж и нечего. Курам задать, да воды принести. Сварить чего. Картошку вот пополоть. Раз в месяц баню собираю, не чаще. Из мужиков кто забежит, попросишь воды наносить – наносят. Тогда и баньку делаю. Можно и дома мыться, да в баньке-то лучше. Мне торопиться-то некуда. Летом дни долгие, зимой ночи. Только и остается сидеть да ждать.
Что, подружка, еще чайку подлить? Да, не торопись, куды уж нам теперь торопиться. Вот сейчас чайку попьем, да пойдем яичек соберем, куры то уж кудахтали – должны собрать. Там ужин сготовим на скорую руку. Я сегодня щавеля набрала, там у забора Игнатова, царствие ему небесное, много наросло. Щец сварим со щавелем, да с яичком, да повечеряем. А там ночь впереди длинная да бессонная. Поболтаем ишшо.
Анисья поднимается из-за стола, шаркает в сторону двери. Не забывает поправить перед засиженным мухами зеркалом платок. Застегивает верхнюю пуговку на душегрейке.
Смерть вздыхает и, откинув полу широкой черной накидки, смотрит на маленькие песочные часы, висящие на цепочке. Снова вздыхает и выходит вслед за бабушкой. У самой двери поднимает глубокие глазницы на висящую на вешалке косу. Вздыхает еще раз и выходит из избы с пустыми руками.