Морозная оттепель. Гл. 5. Чудная планета Воркута

                МОРОЗНАЯ ОТТЕПЕЛЬ.

                ГЛАВА 5. ЧУДНАЯ ПЛАНЕТА ВОРКУТА.

          21. ЗДРАВСТВУЙ, СТОЛИЦА СЕВЕРНОГО ГУЛАГОВСКОГО КРАЯ.

     Из Мордовии мы выезжали при ясном теплом солнышке, под аккомпанемент капели с крыш и журчание ручьев по дорогам. А тут ночь, мороз и полно снега, который переливается в свете фонарей. Вокруг - неизменная охрана с собаками и с винтовками с отомкнутыми штыками или автоматами на груди. Охранники одеты в добротные белые полушубки из овчины, на голове - теплые шапки с завязанными ушами, на ногах - теплые валенки, на руках - теплые рукавицы с указательным пальцем на курке.
     Большинство же заключенных в фуражечках, фуфайках и ботиночках. О рукавицах - не вспоминай. Нет ни у кого. Выбираюсь из снега на утоптанную площадку. Оглядываюсь, куда же нас привезли. Антон, потирая примерзшие уши, кричит ближайшему охраннику:
     - Эй, служба! Меня обещали на южный берег Крыма отвезти, а привезли черт-те знает куда. Як называется этот курорт или санаторий?
      Охранник делает вид, что не слышит. Подходит начальник конвоя уже с нашими папками в руках и довольный нашей растерянностью замечает:
     - А курорт этот называется Воркута. И здесь тебе не только уши приморозят, но и отмороженные яйца будут тарахтеть, как камушки.
      Вон оно оказывается куда занесло нас по воле какого-то начальника. Воркута - столица северных печорских лагерей. Одно из главных гулаговских мест по переработке живого человеческого тела, мыслящей материи в биологическое удобрение для тундры.
      Пока длится проверка и передача нас из под охраны одного конвоя другому, мы промерзаем до костей. На месте устоять невозможно и каждый заключенный пританцовывает, подпрыгивает, хлопает себя руками или, наоборот, закутывается плотнее в телогрейку, которая здесь не оправдывает своего названия.
      Неожиданно следует команда:
      - Всем стоять! Шаг влево, шаг вправо - считается побег, подскок на месте - провокация к побегу. Конвой стреляет без предупреждения!
      Приехали! Дальше - некуда! Стой на месте - замерзнешь. Подпрыгнешь на том же самом месте - получишь пулю или автоматную очередь.
      Воркута с первого знакомства дохнула смертью. Наши «танцы» сразу прекращаются. Хорошо, что проверка вскоре заканчивается и нас заталкивают в «воронки». Здесь машины для перевозки заключенных не маскируют ни под «Хлеб», ни под «Мясо». Стесняться некого.
      В «воронке», как обычно, тела спрессованы. Перевозную камеру набивают заключенными с особым уплотнением. Но мы уже рады этому,т.к. своими телами и дыханием согреваем друг друга, а на ухабах не вывалишься из машины. Это уж точно. Проверено на собственном опыте.
      Везут нас довольно долго. Мы успели уже не только согреться, но становится тяжело дышать. Роман тихонько постанывает. Очень болит искалеченная рука. Вероятно, приморозил. Рядом стонет во весь голос да еще с причитаниями какой-то бытовик. Он обхватил руками свою стриженную голову и мотает ею из стороны в сторону. По его словам, головные боли ужасные. Жаловаться некому, врачей нет все равно и каждый из заключенных погружен в свои невеселые думы. Я тоже размышляю. Пытаюсь понять, почему меня выдернули из зоны концлагерей в «Дубравлаге» и отправили по этапу через весь Советский Союз аж сюда в Воркуту. Вариантов объяснений, догадок несколько. Остановился на одной более-менее вероятной.
     Однажды прямо с работы меня вызвали в оперативный отдел лагеря. За столом я увидел очень толстого и рыхлого человека в гражданской одежде. Он поднялся из-за стола с широкой добродушной улыбкой во все жирное лицо и дружелюбно протянул мне через свой колышущийся живот пухлую ручку. Назвал свою фамилию и воинское звание в госбезопасности, которые я тут же забыл. Дружелюбие, сочувствие моему положению, уверенность, что меня судили и отправили в лагерь - чисто по недоразумению. И он сможет помочь моему несчастью, вернуться домой к родителям и даже продолжить учебу в университете. Но для этого мне нужно давать кое-какую информацию. Совсем пустяшную информацию - о чем разговаривают между собой мои товарищи, не замышляют ли они чего плохого против администрации лагеря или против Советской власти. Ведь ты же советский человек. А тут в лагере находятся и бывшие полицаи и старосты, которые немцам служили, и буржуазные националисты и вообще враги советского народа.
     Вот недавно на зону прислали целую группу заклятых врагов народа из Москвы. Что им не хватало? Преподавали в Московском университете, хорошо зарабатывали, перед ними открывалось прекрасное будущее, карьера. Советская власть им все дала, а они... Да ты их знаешь. В одном бараке живете, на работе встречаетесь. Они историки и ты тоже историк. Вам легко найти общий язык. А мне очень интересно знать о чем они говорят, о чем думают, что замышляют. А тебе облегчение будет и освободишься раньше срока, условно-досрочно. А там, смотри, мы похлопочем и сам будешь учиться в Московском университете. Тебе же хочется учиться в таком престижном заведении?
     Я пробормотал: - Угу - и внутренне усмехнулся. Меня ведь тоже судили как антисоветчика, врага советского народа. И тут же вспомнил, что где-то говорил, что завидую ребятам, которые учились в МГУ. Они так много знают. Значит, здесь меня продолжали "пасти" и даже это кто-то "настучал".
     Скромно и смиренно потупив глаза, чтобы кэгэбист не видел их выражения, я попросил дать мне время подумать. Мне было очень интересно узнать, как же вербуют в «стукачи», т.е. в предатели. К этому времени я уже усвоил, и довольно хорошо, одну зэковскую прописную истину: не верить ни единому слову ни следователя, ни судьи, тем более тюремной и лагерной администрации или работникам КГБ да и вообще не доверять никому из данной системы.
    Теперь я начал усваивать еще одну истину, что те, кто освобождается досрочно, по всей вероятности, были стукачами и оказали всемогущему КГБ какую-то ценную услугу. Просто так, досрочно, по нашей 58 статье не освобождали. Ну, а кто отказывался доносить на товарищей, впадали в немилость к лагерному начальству. Кажется, эта немилость упала сейчас на меня. 
    Интуитивно я сообразил, что порядочный человек, а таковым я себя считал да и товарищи подтверждали, ни в какие торги и переговоры с органами не должен вступать. Ведь они имеют силу, хорошо разработанную систему и опыт по улавливанию зэковских душ. Попытка их обмануть обязательно приведет к тому, что человек запутается в собственной  изворотливости и рано или поздно станет «стукачом» и страшнее того - предателем и провокатором.
    Немного поразмышляв, весьма путанно, заикаясь, но очень категорично я отказался давать ему какую-либо информацию не только о москвичах, но и вообще о ком-либо. Добродушное жирное лицо кэгэбиста сразу превратилось в свирепую морду бульдога. Острые посеревшие глазки, казалось, буравили насквозь. Наконец толстые губы растянулись в недоброй улыбке:
    - Ну, ну! Пошел вон!
    Я буквально вылетел из дверей кабинета. На душе было нехорошо, гадко и тревожно. Как будто я прикоснулся к чему-то пакостному, мерзкому и в то же время страшному. Выходя из помещения, столкнулся с одним из довольно известных на зоне парней, которого звали так же как и меня,Славкой. Славился он своей общительностью, веселым нравом, был завсегдатаем чафирных застолий. «Поплыв» от чафира, принимался ругать администрацию лагеря и постепенно поднимался до «кукурузника» Хрущева. Компании это нравилось.
    Увидев меня, он сразу постарался втиснуться в стенку коридора, чтобы стать незаметным. Я сделал вид, что не обратил на него никакого внимания и даже не заметил. Вечером, рассказав о вербовке близким ребятам, я вспомнил и Славку. Подозрения подтвердились. «Стукач». И однажды во время чафиропития в кухонной кочегарке, под ним подломился табурет и Славка влетел головой в открытую горящую топку. Очень сильно обжегся. Пришлось отвезти в больницу на третье отделение.
    Но, вероятно и среди ребят, которых я считал «своими» и рассказал о встрече с кэгэбистом, были сексоты (секретные сотрудники). А КГБ, как известно, не любит, чтобы что-то из его деяний стало достоянием гласности. И как результат - я в Воркуте.

    Позже, изучая революционное движение в Российской империи, я был поражен широко развитой сетью провокаторства, развитой в народническом движении, потом в рабочем движении, в партиях социалистов-революционеров (эсеров), социал-демократов (эсдеков) и даже большевиков. При этом провокаторами становились люди, на которых никто и никогда не мог подумать. В том числе среди них оказывались организаторы и руководители революционных выступлений, движений и даже партий. Из-за предательства этих "друзей народа" на виселицах и в тюрьмах погибал цвет революции.
    Вот только несколько примеров: Иван Окладский - воспитанник и соратник Андрея Желябова. Из рабочих. Убоявшись виселицы, продал и предал своего учителя и его товарищей - участников покушения и убийства царя Александра II. Продал Николая Клеточникова - агента «Народной воли», внедренного в департамент полиции, который не один раз выводил организацию из-под разгрома и спасал от ареста товарищей. Судить Окладского будут только при Советской власти в 1925 году. Приговорят к смертной казни, замененной десятью годами лишения свободы.
    Удивительно, но не каждый из провокаторов понес заслуженную кару. Разве только сам околеет, как Григорий Гольденберг - убийца харьковского генерал-губернатора, который выдал всех, кого знал. Вероятно, потом совесть заела, и в июле 1880 года он повесился в Петропавловской крепости. Но у большей части провокаторов совести нет и никогда не было.
    После ареста и казни руководителей «Народной Воли» - Андрея Желябова, Софьи Перовской и других товарищей, фактическим руководителем этой революционной организации стал Сергей Дегаев. Спасая младшего брата, он достиг высшей степени провокаторского искусства под руководство жандармского подполковника Г.П.Судейкина. Дегаев создавал народнические кружки, организовывал подпольные типографии. К сподвижнику Андрея Желябова, каковым он  выдавал себя, стекалась честная, идейная, бескорыстная в служении народу, энергичная молодежь. И он вершил судьбами этих юношей и девушек, отправляя их на виселицу и в казематы Петропавловской крепости.
    Разоблаченный революционером Германом Лопатиным, отделался тем, что пристрелил своего благодетеля подполковника Г.П. Судейкина и был отпущен в США, где благополучно и скончался в 1920 году.
     Один из организаторов партии социалистов-революционеров (эсеров), член ЦК партии, руководитель боевой организации Евно Азеф, под чьим руководством разрабатывались и осуществлялись убийства высших царских сановников, сдавал исполнителей приговоров, членов своей организации жандармам. Многие из них окончили жизнь на виселице.
     Евно Азеф - этот кровавый провокатор, продавал своих товарищей за деньги. Разоблаченный революционным историком В.Л. Бурцевым, сбежал в Германию, где в 1917 году умер своей смертью. Тем самым избежав справедливого возмездия за гибель проданных им жандармам друзей-революционеров.
     Заслуженной кары удостоился провокатор, небезызвестный поп Георгий Гапон, который 9 января 1905 г. вывел рабочих Петербурга и их семьи под пули солдат и жандармов. Его повесили эсеры и рабочие-боевики на заброшенной даче в пригороде Петербурга в апреле 1906 года. Этот провокатор также продавал людей за деньги.
     Смерти через расстрел удостоился уже при Советской власти в 1918 году член ЦК партии большевиков, руководитель большевистской фракции в IV Государственной думе, рабочий, секретарь правления союза металлистов Роман Малиновский. Он был любимцем В.И. Ленина, который неоднократно выступал в защиту своего подопечного. Даже тогда, когда доказательства предательства были налицо, Ленин не хотел верить, что такой партиец мог стать предателем и продавать товарищей по партии за деньги. Есть косвенные свидетельства, что Йосиф Джугашвили (Сталин) также был платным агентом царской охранки. Прямые улики естественно, были уничтожены, как и прямые свидетели в результате прихода Сталина к власти.
    
     Но особого расцвета провокаторство достигло при тоталитарном режиме, как советского, так и постсоветского периодов. При всевластии карательных органов вербовка сексотов (секретных сотрудников) стала обыденным, нормальным явлением. Масштабы политических провокаций достигли фантастических размеров, неподвластных разуму. По официальным данным, проскользнувшим в печати, каждый третий советский человек был сексотом. Ну, а в "незалежной Украйне" им является уже каждый  второй "свидомый гражданин". Эти сведения тоже из периодической прессы.
     Что касается признания и выдачи товарищей во время допросов, то органы ОГПУ, НКВД, КГБ преуспели в этом деле совершенства. Пытки в их казематах и допросных комнатах были чрезвычайно изощренными. От психологического давления с использованием близких родственников, в том числе реальные угрозы пытать детей, до пыток голодом, бессонницей и банального избиения с поломкой костей пальцев, рук, ног и раздавливанием половых органов. В последние годы стали применять химические препараты, блокирующие волю и разум человека,  разрушающие его мозг, психику, жизненно важные органы тела.
    Редко кто выдерживал все это и предпочитал смерть предательству. Большинство арестованных во время пыток оговаривали себя, своих друзей и знакомых, рассказывали все, что знали и чего не знали. Подписывали все, что давал следователь. Но и это не спасало их от тюрьмы, концлагерей и даже смерти. Как таких несчастных назвать предателями? Язык не поворачивается. А ведь они несли с собой новые аресты и гибель новых людей.
      При системе всеобщей слежки создать подпольную организацию практически было невозможно. Рано или поздно, а скорее всего рано, члены такой организации оказывались в сетях органов государственной безопасности. Все группы да и "кустари-одиночки", с которыми мне пришлось встретиться в ГУЛАГе и которых можно по праву назвать «детьми хрущевской оттепели», в том числе и я сам, оказались за колючей проволокой благодаря сексотам, своим же товарищам, которым мы доверяли и которые нас продавали.
    Стараниями тех же сексотов везут меня сейчас в "воронке" по воркутинской тундре "Печорлага". Но...Стоп. Кажется, приехали.
       Выползаем и выпрыгиваем из «воронка», оглядываемся. Где мы? Невдалеке возвышается огромный террикон. Кто-то узнает его.
     - А-а. Шахта Капитальная. Первая зековская шахта.
     - Почему первая зековская?               
     Старожил здешних мест охотно объясняет:
     - Это и есть самая первая капитальная шахта, построенная заключенными еще до войны. Строили ее раскулаченные. Тогда она была еще деревянная. Ну, а сейчас, как все шахты. Кстати, здесь все шахты построены зеками. Они же и работали на них. Сейчас всех зеков вывели из шахт. Работают вольнонаемные. Но эти вольнонаемные - в недавнем прошлом те же заключенные. После смерти Сталина и расстрела Берии многих освободили. Кто-то домой уехал, но немало осталось и в Воркуте. Поженились на таких же зечках, обзавелись детьми и работают на тех же шахтах, что и раньше работали. В общем, Воркута - город бывших и современных заключенных.
     Охрана не дает нам возможности осмотреться. Да и что можно кроме террикона на фоне серого неба увидеть в северных сумерках. Нас загоняют в тюремное помещение, освещенное тусклыми лампами, и помещают всех вместе, политических и уголовников, в одну камеру. Камера небольших размеров, потолок низкий, достаешь рукой. Одно окошко, забранное толстой решеткой и заваленное снаружи снегом. Вокруг бетонные стены и в полуметре от бетонного пола сплошной деревянный настил - общие нары. У двери - вездесущая «параша», непременный атрибут всех камер. Оказывается это камера воркутинской пересыльной тюрьмы.
    Народу много, места мало. Размещаемся кто где может - на нарах, на полу.
     - Ромцю, Ярослав, идить сюды, - Антон уже захватил место посредине общей нары. Мы пробираемся к нему, бросаем свои вещички и сами располагаемся на них. Держимся вместе. Мы же одни прибыли из Дубравлага. Другие - из других не столь отдаленных мест великого Советского Союза и нам не знакомы.
     Кто-то из уголовников тарабанит кулаками и ногами в дверь:
     - Начальник! Жрать давай!
     Из-за двери раздается спокойный голос дежурного надзирателя:
     - Ни хрена с тобой не станется. Посидишь голодным. До утра не помрешь.
     Значит ужина не будет. Достаем из сумок свои припасы. Рядом уже жуют некоторые сокамерники, выданную на дорогу пайку черного хлеба. Запах луковицы  и еще чего-то непонятного, но вкусного распространяется по камере. Кажется, заморили червячка.
     Снова наши товарищи по несчастью колотят кулаками и ногами в дверь.
     - Начальник! Воды давай! Пить хочется!
     Но за дверью тишина. «Вертухай» ушел куда-то «вертухаться». Бить дверь надоело. Сломать все равно не сломаешь - железная. Из-за двери никто не отзывается. Значит там нет никого. Все ушли спать или самогонку жрать. Пора и нам укладываться на ночлег.

     Начали устраиваться на нарах. Вся зэковская братва здесь не помещается. На бетонном промерзшем полу спать невозможно. Сложили на пол свои вещи и боком вплотную друг к другу в верхней одежде  и обуви улеглись спать. Но какое спанье живой утрамбованной селедке в бочке. Дремлешь, впадая в забытье. Бок уже болит, но повернуться не получается. Настолько плотно слежались тела. Но, наверное, не только у одного меня болит бок. Кто-то говорит:
     - Ну, что, хлопцы, повернемся. - Оказывается, никто не спит, а просто дремлют и сопят простуженными носоглотками.
     Антон громко командует:
     - Раз-два, повернулись налево.
     Вся масса приходит в движение. Все дружно поворачиваемся на левый бок. И снова все та же дрема, забытье и сопение.
     В течение ночи таких поворотов было несколько.
     В ужасной тесноте и скученности проходят сутки, другие, третьи. На прогулку не выводят. Раз в сутки ведут только на оправку в туалет. В камере уже стоит вонища, воздуха не хватает. Камера день и ночь в полумраке, освещенная только тусклой лампой, помещенной за решеткой в нише над дверью.
     У кого-то возникает идея: «Голодовка». В обед все дружно отказываемся от тюремной баланды. Требуем отправить из пересылочной тюрьмы в лагерь.
     Антон, прожевывая сухой кусок хлеба из наших запасов, делится воспоминаниями о том, как он один раз уже держал голодовку в тюрьме.
     - И знаешь, Ярославе, на седьмые сутки я ще пердив. Лежу на кровати, в животе кишка кишке лупит по башке и только пу-у-у-к. Выходит из меня дурной и дуже вонючий воздух.
     Несмотря на трагичность нашего положения, мы с Романом от души
смеемся. Кто-то из местных камерных эрудитов вспоминает:
     - Недавно я где-то прочитал, что во Франции был объявлен конкурс среди художников на лучшую картину на тему: "Голод в Советском Союзе". Первое место завоевала картина нашего русского художника, на которой была нарисована тощая худющая жопа с очком, густо затянутым паутиной, где уселся здоровенный паук. 
     На удивление, буквально на следующий день нас стали развозить по зонам. Уголовников - к уголовникам, политических заключенных - к политическим. Благо лагерей здесь много. Недаром Воркуту называют столицей северного ГУЛАГовского края. Вокруг города  - шахты и тундра. Возле каждой шахты - концлагерь, на каждом бугре тундры - концлагерь. А в них люди. Со своими мыслями, мечтами, стремлениями. И еще живые.
     Мертвых сваливают вповалку кучами в балки и овраги, прорезающие тундру, и слегка присыпают той же тундрой и снегом. Трупы там долго не залеживаются. Ими питаются песцы, северные лисицы и прочая живность. Я сквозь колючую проволоку, из которой состоит забор нашего лагеря, видел этих зверюшек, бегающих в тундре.
    Жирные, упитанные.

                22. ТУНДРА ВОКРУГ НА ТЫСЯЧИ ВЕРСТ.

     «Черный ворон» привозит нас на новое местожительство. Наш лагерь находится на возвышенности посредине тундры. В отличие от мордовских лагерей, которые огорожены плотными и высокими деревянными заборами с колючей проволокой наверху, воркутинский лагерь огорожен только колючей проволокой чуть выше человеческого роста. Поэтому видно все, что находится в зоне и вне зоны. Только извне смотреть некому. Вокруг, насколько охватывает глаз, покрытая снегом тундра. Среди ослепительно белого снега (не то, что у нас в Донбассе - если утром выпадает белый снег, то к вечеру от дыма и газа становится черным) змейками вьются асфальтированные шоссейные дороги.
    Одна дорога от нашей зоны ведет к городу. По ней нас привезли. Этажи городских домов виднеются вдалеке и сливаются с горизонтом. По другую сторону лагеря, также на горизонте, виднеется поселок и дымят трубы цементного завода. Туда водят заключенных на работу. В том направлении тоже тянется змейка шоссейной дороги. Третья дорога ведет к ТЭЦ. Там она и заканчивается. Вблизи ТЭЦ извивается речка Воркутинка, сейчас скованная льдом и покрытая снегом. Зеков туда на работу не водят. Обходились вольнонаемными работниками. А вокруг - первозданная дикая тундра, чарующая своей особой зимней  необыкновенной красотой. Тундра распростерлась на тысячи верст вокруг нашего лагеря.
     С одной стороны в дальнем-далеке блестят на солнце белые вершины Уральских гор. Тундра тянется аж до их гряды, протянувшихся на многие сотни километров с севера на юг. Кажется, что горы совсем близко. Но попробуй до них добраться!

    В лагере из-под снега виднеются крыши бараков, хаотично разбросанные по всей зоне. Из барачных труб тянутся вверх струйки дыма. Значит у печек исправно несут свою вахту "шныри" - дневальные.
    После обычной процедуры проверки на контрольно-пропускном пункте (КПП) поголовья прибывшей по этапу партии зэков, после передачи наших документов новым зэковладельцам, после обычного «шмона» - обыска, нас вводят в зону. Зона лагеря необычна. Здесь можно ходить только по прорезанным в снегу туннелям. Остальная территория засыпана почти метровым слоем снега. Вот и сейчас зеки с огромными деревянными лопатами нарезают квадратами недавно выпавший снег и швыряют его на снежные стены. Они уже поднялись вокруг дорожки на уровень человеческого роста. Сами дорожки превратились в настоящие туннели. Они ведут к баракам, к нарядной, к столовой, к туалетам и ко всем служебным помещениям.
    От КПП этапников привели к нарядной. В ботиночках, фуфайках, в фуражечках мы уже изрядно продрогли на улице. Нас впускают в нарядную. Здесь натоплено. Греемся. Благодать. А что нашему брату зеку нужно? Тепло, хорошо пожрать и посильная работа. А еще лучше - никакой работы. Зэки народ неприхотливый.
    В нарядной нас определили в бараки, где мы будем жить и в бригады, где мы будем работать. Посоветовали найти своего «бугра» - бригадира, чтобы он отвел нас в каптерку, где получим зимнее воркутинское обмундирование. В нашем мордовском обмундировании, как популярно объяснил нарядчик, нам будет «хана». Здесь север, заполярный круг, где зима длится двенадцать месяцев в году, а остальное приходится на лето.
     Выйдя из нарядной, встречаю  двух молодых ребят, которые явно кого-то поджидали. Оба в полушубках не первого срока, на голове каждого - шапка-ушанка, на ногах - подшитые и латанные-перелатанные валенки. Оказалось они ждали меня, так как слух о новом этапе распространяется в лагере быстро. А студентов-антисоветчиков оказалось в зоне - раз-два и обчелся. Контингент в основном состоял из военных преступников. Антона и Романа тоже поджидали земляки - украинцы, которые тут же увели их с собой.
    Сразу последовал вопрос:
     - Ты - студент?
    Уточняю: - Бывший.
     - Где учился?
     - В Харьковском университете.
     - Ну, а мы из Ленинграда.
     Знакомимся. Тот, что постарше - с продолговатым лицом, жесткими короткими усами и бородкой клинышком с небрежной небритостью на щеках, а-ля интеллигент тридцатых годов, с умными темными глазами, над которыми нависает из-под шапки высокий белый лоб, без единой морщинки, представляется:
     - Михаил Молоствов. Преподаватель философии.  Закончил Ленинградский университет.
     Другой помоложе, плотный коренастый, розовощекий от мороза - Иван Кулябко, тоже бывший студент - старшекурсник из Ленинградского медицинского института.
     Впоследствии выяснилось, что в разных концах Советского Союза арестовали целую группу выпускников философского факультета Ленинградского университета. Поэтому судили их в Ленинграде.
    Как организация группа не успела состояться. После окончания университета они разъехались на работу по государственному направлению. Но связи друг с другом не потеряли. Вели активную переписку, в которой обсуждали события в стране, политику партии, высказывали свои откровенные мнения. Эти мнения и высказывания советский гуманный суд квалифицировал, как антисоветские и вредные для советского общества. Каким образом охраняется, гарантированная Советской Конституцией, тайна почтовой переписки мне уже было известна не понаслышке.
     Центром переписки с друзьями-единомышленниками был Миша Молоствов. Ему, как центральному лицу группы и главному антисоветчику дали 7 лег лишения свободы. Остальным - поменьше. После суда ребят-подельников из группы разослали по разным советским концлагерям ГУЛАГа.
     Встретившим меня парням хотелось что-либо узнать о своих подельниках. К сожалению, о них ничего сообщить я не смог, т.к. в Явасской зоне ребят из ленинградского университета, философов, тогда встретить не удалось. Хотя ленинградцы там были. Впоследствии с подельниками Миши Молоствова мне пришлось работать и общаться, когда нас снова собрали в Мордовии. Поэтому здесь в данной главе книги я даю справки сразу обо всех ребятах группы Молоствова.
     Но в начале - справка о бывшем студенте 5-го курса Ленинградского медицинского института Кулябко Иване.

                СПРАВКА.

      Кулябко Иван Борисович, 1937 год рождения.
      Род. г.Ленинград, русский, образование - неоконченное высшее, студент 5-го курса ЛМИ им.Павлова.
      Проживал - г.Ленинград.
      Арестован 6 октября 1958 г.
      Приговорен - Ленгорсуд 17 декабря 1958 г., ст.58-10, ч.1, 58-11 УК РСФСР (распространение листовок).
      Приговор - 6 лет ИТЛ. Реабилитирован 19 мая 1992 г.
                Источник: НИПЦ, "Мемориал", Санкт-Петербург. 

     Ребята провели меня к бараку, где жила бригада, в которой я буду работать и с которой буду жить и наказали, как только устроюсь на новом месте, прийти к ним на кофе. Их барак находился рядом. А то в зоне и поговорить не с кем. Контингент в основном состоит из бывших полицейских, старост, предателей, служивших во время войны немцам, из бандеровцев и прибалтийских лесовиков. Все в основном тяжеловесы, имеющие сроки от 10 до 25 лет лишения свободы и которые давно уже хлебают  у "хозяина" лагерную баланду. Таких, как мы, поверивших в «оттепель» молодых людей и мыслящих несколько по иному, т.е. не так, как нам вдалбливали в головы в школах и институтах, здесь мало.
     Теперь я привожу справки НИПЦ "Мемориал" о ребятах из группы Молоствова, которого с Ваней Кулябко мы прозвали Три-ЭМ по первым буквам его ФИО.
 
                СПРАВКА.

     Молоствов Михаил Михайлович, 1934 год рождения.
     Род. г.Кузнецк, Пензенской обл., русский, работал - Омский сельскохозяйственный институт - ассистент.
     Проживал - г.Омск.
     Арестован - 24 июля 1958 г.
     Приговорен - Ленинградский горсуд 19 декабря 1958 г., ст.58-10 ч.1, 58-11 УК РСФСР (за рукописный трактат критического содержания и антисоветские высказывания в переписке).
     Приговор - 10 лет ИТЛ. Определение Верховного Суда РСФСР от 13.01.1959 г. срок снижен до 7 лет.
     Освобожден - 24.07.1965 г.
                Источник: НИПЦ, "Мемориал", Москва.
               
                СПРАВКА.

     Козлов Евгений Андреевич, 1933 год рождения.
     Род. с.Катино, Горловского р-на, Рязанской обл., русский, член ВЛКСМ.
     Закончил философский факультет Ленинградского университета,
     Работал - инструктор отдела труда Курганского Облпрофсовета.
     Проживал - г.Курган.
     Арестован 24 июля 1958 г.
     Приговорен - Ленинградский горсуд 19 декабря 1958 г., ст.58-10, ч.1, 58-11 УК РСФСР - антисоветские высказывания в переписке (дело Молоствова М.М. и др.).
     Приговор - 4 года ИТЛ.
                Источник: НИПЦ, "Мемориал", Москва.

                СПРАВКА.

     Гаранин Леонтий Яковлевич, 1926 год рождения.
     Род. с.Тепляковка, Базарно-Карбулакского р-на, Саратовской обл. в крестьянской семье, русский.
     Участник Великой Отечественной войны. Член КПСС. Окончил философский факультет Ленинградского университета.
     Работал - преподаватель философии Высшей школы при ВЦСПС.
     Проживал - г.Ленинград.
     Арестован 26 июля 1958 г.
     Приговорен - Ленинградский горсуд 19 декабря 1958 г., ст.58-10 ч.1, 58-11 УК РСФСР - антисоветские высказывания в переписке (дело Молоствова М.М. и др.).
     Приговор - 7 лет ИТЛ. Определение Верховного Суда РСФСР от 13.01.1959 г. срок снижен до 5 лет.
                Источник: НИПЦ, "Мемориал", Москва.

                СПРАВКА.

     Солохин Николай Дмитриевич, 1930 год рождения.
     Род. х.Корино, Мяксинского р-на, Вологодской обл. русский, член ВЛКСМ.
     Окончил филологический факультет Ленинградского университета.
     Проживал - г.Ленинград.
     Арестован 27 июля 1958 г.
     Приговорен - Ленинградский горсуд 19 декабря 1958 г., ст.58-10, ч.1,58-11 УК РСФСР - антисоветские высказывания в переписке (дело Молоствова М.М. и др.).
     Приговор - 8 лет ИТЛ. Определение Верховного Суда РСФСР от 13.01.1959 г. срок снижен до 6 лет.
     Освобожден - 27.07. 1964 г.
                Источник: НИПЦ, "Мемориал", Москва.
   
     В бараке, который стал теперь моим домом, много пожилых людей. Конечно, по сравнению с моим возрастом. Ведь мне исполнилось уже целых 21 год. Поэтому 35-40-летние для меня были пожилые люди. Ну, а 50-ти-летние и старше - вовсе старики.
     Бригадир - высокий костлявый, но с широкими плечами, белесый с розовым худым лицом мужик лег 43-х-45-ти встретил новичка с этапа ухмылкой, стоявшей в светло-серых глазах под бело-рыжими бровями.
     - Комсомолец, наверное?
     - Было такое дело, - ответил я на его ехидство и уточнил:
     - Бывший комсорг курса. А что?
      Я вызывающе поднял вверх голову с упрямым выражением лица. Ухмылка и вопрос мне очень не понравились.
     - А то, молодой человек, что наш уважаемый бугор в сорок втором году, таких как ты комсомольцев вздергивал на виселицу, - охотно объяснил подошедший старик-дневальный.
     - Замолчи, Алексеич, а то схлопочешь.
      Ухмылка с лица и глаз бригадира исчезла. И уже по-деловому:
     - Покажи новичкам нары, где они будут спать и отведи в каптерку. Пусть их там обмундируют по зимнему. А то завтра на работу выгонят, а какие из них работники в ботинках да фуфайках.
      Я обратил внимание на длинные сильные руки бригадира с широченными ладонями. Такие руки, наверное, действительно бывают у палачей. Ими легко, как курчонку, свернуть человеку голову или набросить петлю на шею.
      Алексеич подвел нас к свободным нарам на втором этаже. Первый этаж, естественно, был давно уже занят. В отличие от металлических коек «Дубравлага» здесь нары деревянные. Длинный барак в центре был довольно высоким. Зато посредине находилось широкое свободное пространство. К стенам потолок барака снижался почти до самых нар. Деревянные нары тянулись вдоль стен попарно и, как обычно, в два этажа. Между парными нарами - небольшое окошко, сейчас до половины заваленное снегом. Поэтому в бараке стоял даже днем полумрак. Из-под потолка на проволочных шнурах свисали электролампы. Над входной дверью днем и ночью горит контрольная электролампа.
     Я выбрал нары поближе к свету с таким расчетом, чтобы можно было читать и ночью при свете контрольной электролампы. Бросил уже на свои нары свои вещички и сам забрался на них для проверки удобств. А удобства были налицо. Оказалось, что в бараке, очень длинном, потолка не было. То, что я принял за потолок была покатая крыша, снизу оббитая досками, оштукатуренная и побеленная. Зато в центре высокая, а по бокам - с верхних нар у стены наш «потолок» можно было достать головой даже в лежачем положении. Такая крыша промерзала насквозь. И я сразу своей кепчонкой на голове снял слой инея. Нет, надо поворачиваться головой к центральной части барака, а не к стене, которая тоже была изрядно промерзшей.
 
     По дороге в каптерку я полюбопытствовал у дневального:
     - Алексеич, а это правда, что ты говорил в отношении бугра? - Тот пожал плечами.
     - А кто его знает. Может правда, а может и нет. Но то, что он служил в полиции у немцев - это точно.
     - А ты тоже служил немцам?
     - Было дело - последовал неопределенный ответ. - Иначе не хлебал бы здесь у "хозяина" баланду вместе с тобой - умником любопытным.
     - А как же тебя наши к стенке не поставили?
     - Ну, если бы сразу поймали после войны или во время войны, то, конечно, я сейчас не с тобой, балбесом антисоветским, разговаривал, а с ангелами или там - архангелами, а может и с самим господином с рожками на лбу.
      В каптерке выдали латанные войлочные валенки, подшитые снизу толстым слоем того же войлока, теплое нижнее белье - рубашку и кальсоны, которые кто-то уже носил до меня, но выстиранные и заштопанные умелой рукой заключенного, овчинный полушубок тоже латанный-перелатанный и зимнюю ватную шапку-ушанку. В завершение получил пару фланелевых портянок.
      Недолго думая, здесь же в каптерке я снял свои рабочие ботинки. На свои хлопчатобумажные портянки намотал фланелевые и сунул, уже, изрядно замерзшие, ноги, сейчас укутанные, как куколки, (время в лагере не прошло даром) в вален-
ки. Хорошо! На телогрейку натянул полушубок, на голову - ватную шапку и завязал тесемками снизу под подбородком. Совсем хорошо! Наконец-то согрелся впервые после того, как привезли на Воркуту.
    - Эй, шнырь, а перчатки где?
    - Лайковых или там хромовых не держим. А вот ватные - получай.
     Я тут же натянул на руки ватные рукавицы.
    - Спасибо. Теперь перезимую.
    - Считай, что уже перезимовал. На улице март кончается.
    - Так здесь же зима все двенадцать месяцев, а остальное - лето. 
    - Это точно.
    Теперь я уже ничем не отличаюсь от остальных воркутинских зэков. Вернулся в барак. Получил постель. Обычный ватный матрас, набитую травой подушку с наволочкой, две простыни и, вытертое многими телами заключенных, суконное одеяло. Как им спасаться от холода ночью, когда над головой иней? Ничего - шапка есть, полушубок есть. Переночуем! Сколько их будет впереди еще ночей?
    За хлопотами обустройства на новом месте незаметно наступил вечер и последовал отбой на ночлег. Измотанный бессонными ночами на пересылке, я заснул мертвецким сном. Последней мыслью было: «А к ленинградцам так и не зашел». Натянул на голову одеяло с наброшенным на нем полушубком и отключился.
    Пробуждение было мгновенным от какого-то непривычного постороннего звука. Не шевелясь и только чуть-чуть приоткрыв один глаз я пытался на слух определить, откуда исходит опасность и увидеть ее хоть вполглаза.

    В бараке, как обычно в ночи, раздавались похрапывание, сопение, стоны, всхлипывания, бормотание спящих заключенных. Только за стеной свистел ветер, то чуть утихая, то завывая с новой силой. Это и был тот непривычный для меня звук, на который среагировал мой внутренний биологический блок безопасности. Голова замерзла. Потрогав ее руками, я обнаружил что волосы были влажными от растаявшего на них инея. Это же вчера, устав от беготни, я лег спать без шапки головой к стене и снижавшегося к ней потолка. Перебросив подушку на другую сторону нар, надел на голову шапку, перевернулся сам и стал оглядывать ночной барак, подтянув на себя одеяло и полушубок.
    Над входной дверью горела контрольная электролампа и свет ее, постепенно иссякая, достигал даже другого конца барака. Возле топящейся печи недалеко от входа сидела группка заключенных и, передавая друг другу оловянную закопченную кружку, чафирили. Каждый сделав глоток, закрывал от удовольствия глаза и «плыл».
    Посреди барака ходил какой-то человек взад-вперед и с болезненной гримасой на лице, потирал ладонью живот. Вероятно, у него был приступ язвы, который не давал ему спать. Впоследствии уже дома, я иногда пугал жену, вставая ночью и также делая массаж животу, стремясь унять боль, причинявшую разыгравшейся язвой двенадцатиперстной кишки.
    Хлопнула входная дверь. На пороге появился настоящий дед Мороз. Весь в снегу с головы до пят. Снял шапку, отряхнулся от снега и оказался моим соседом по нарам. Поставил валенки на пол и забрался на нары. Здесь снял полушубок и, забросив на одеяло, залез под них. Увидев, что я не сплю, обронил:
    - Ну, и пурга! С ног валит. Такая метель - ничего вокруг не видно.
    - А если в туалет нужно сходить, тогда как?
    - Сходи. По маленькому - прямо возле барака. Я только что оттуда. Ну, а по большому надо бежать в уборную. Она здесь недалеко. Только не заблудись. А то был один случай. Пошел хлопец в туалет и пропал. Объявили побег. А его весной нашли у самой стены барака. Заблудился. Замерз.
     Сосед натянул на свою голову шапку, закутался потеплее в одеяло и полушубок и вскоре уже безмятежно посапывал носом, как ребенок.
     Я соскочил с нар, сунул босые ноги в валенки, набросил на плечи свой полушубок, шапка уже давно на голове и вышел на улицу. Как только за мной захлопнулась дверь барака, мощный заряд пурги чуть не сбил с ног. Снежная круговерть охватила всего. Порывы ураганного ветра со снегом били в лицо, спину, грудь, толкали с боков. Где левая сторона, где правая - неизвестно. Хорошо, что не шагнул от дверей. Теперь я опирался на нее спиной и придерживался рукой. Под ногами чувствую твердь. Значит - это низ. Ну, а где голова - там верх. Немудрено, когда окружающий тебя мир состоит из снежной метели и земля сливается с небом, а правая сторона с левой, заблудиться и замерзнуть в шаге от жилья. Значит, рассказ моего соседа - не пустые зековские байки.
     Придерживаясь рукой за стенку барака, я отошел в сторону от двери, по запаху, хотя и слабому, определил, где обитатели барака справляли свою малую нужду, облегчился и таким же образом вернулся в барак. У порога стряхнул набившийся во все поры одежды в изобилии снег.
     В бараке ничего не изменилось за время моего краткого отсутствия. Чафиристы по-прежнему осуществляли ритуал, заведенный десятки, а может и сотни лет назад, с закопченной оловянной кружкой. Никто на меня даже не взглянул. Если бы я сейчас ползал, заблудившись, по снегу, орал бы, призывая на помощь, никто бы меня не услышал и не обнаружил бы моего отсутствия до очередной проверки. Да в пургу, вероятно и не проверяют. Охота начальнику ходить по баракам в такую заметель и пересчитывать своих подопечных. Он знает; что по такой погоде ни один, даже самый отчаянный дурак, не решится на побег.
     Я забрался на свои нары. Теперь в мой биологический блок безопасности был включен еще один звук, при котором можно спокойно спать - звук завывающей пурги. А вокруг девственная тундра - на тысячи верст!

                23. ВОРКУТИНСКИЕ БУДНИ.

      Пурга мела еще дня три, но уже не с таким неистовством, как в первую ночь. Все эти три дня на работу не гоняли. Их сактировали по причине непогоды. И мы отдыхали, предоставленные сами себе. За это время я сошелся во взглядах с ленинградскими ребятами, обменялись книгами в основном по философии. У меня оказался том избранных сочинений Шарля Монтескье, у Миши Молоствова - том Бертрана Рассела, кто-то привез с собой обшарпанную старого издания книжечку Мальтуса, кто-то произведение Плеханова.
     Началась учеба, споры о прочитанном, обсуждение новостей, которые приходили с воли. Начал сам сочинять. Неожиданно снова проснулся писательский зуд. Но наученный уже горьким опытом, старался выбирать нейтральный темы или просто выписывал в тетрадь мысли из прочитанных книг, которые меня заинтересовали. Позже сделал из листов чистой бумаги небольшой альбом, куда заносил карандашные зарисовки из нашей лагерной жизни. Хотя художник из меня совсем никудышный, но рисунки все же давали представление о нашем образе жизни и о нас самих.
     Дневальный круглые сутки топит углем печь. Возле нее находится постоянно группка любителей крепчайшего чая. В бараке стоит постоянный гул от голосов. Над входной дверью, чуть стемнеет, загорается электрическая лампочка. Ее тусклый свет достигает и моих нар. Я стараюсь отвлечься от барачного шума и окунаюсь в мир мыслителей прошлого, которые учат меня и в настоящем времени. Когда в бараке шум постепенно утихает и на смену голосам приходит похрапывания, всхлипывания и стоны во сне, я продолжаю читать, фантазировать, рассуждать, доказывать и мысль моя, свободная от лагерных оков, летает на воле.
     Утром обычное - подъем! Соскакиваешь с нар на холодный пол, быстро одеваешься, наматываешь портянки на ноги и суешь в свои непромерзаемые, непромокаемые и латанные-перелатанные валенки. В зубах уже торчит сигарета. Закуриваешь и сразу же чувствуешь, как внутри тебя что-то оседает и в крови появляется какая-то муть. Говорят, что здесь в Воркуте не хватает до нормы где-то процентов двадцать кислорода. Что нехватает - это точно. На себе испытал. Надо бросить курить. Но как бросить курить, находясь за колючей проволокой и при постоянных нервных стрессах?
     После пурги установилась хорошая солнечная погода. Прокладываем лопатами пути-дороги в снегу и ходим по ним как в туннели с двухметровыми стенами по бокам. Солнце отражается в девственно белом снегу и слепит глаза. Даже смотреть больно. Защитных темных очков, конечно, нет ни у кого. Но голь на выдумку хитра. Кто-то посоветовал вырезать из жестяной банки пару кружочков и пробить в центре небольшую дырочку. Затем металлические кружочки соединить проволочкой, чтобы можно было их повесить на нос. По бокам кружочков подсоединить тоже проволочки, с помощью которых они цепляются за уши. Таким образом, получались своеобразные солнцезащитные очки. Говорят, что такие очки придумали местные северные народы до того, как на север принесли цивилизацию. Но у нас они почему-то не прижились. Хотя через дырочки все хорошо видно и глаза не болят от ослепительного снежного блеска.
     Намахавшись лопатой, киркой, кувалдой, нагуливаешь зверский аппетит. Правда, до сих пор я не знаю, что это такое. Мне известно только два состояния желудка: когда есть хочется и когда есть не хочется. Но насколько я себя помню, а помню себя я с Отечественной войны, с сорок первого года, всегда почему-то хочется есть.

      В столовой знакомлюсь с пареньком. Он из нашей бригады. Я его еще раньше заприметил в бараке и чем-то он привлек меня. То ли своей шустростью, смелостью, уверенностью в обращении с другими людьми, то ли своей общительностью и доброжелательностью в сочетании с опытом лагерной жизни. Был он худощав, как бы со «стесанными» щеками и оттопыренными ушами, физически развит, среднего роста, быстрый, резкий в движениях.
      Вскоре с этим парнем мы подружились. Михаил Кокаш, из Белоруссии. С 16 лет мыкается по лагерям. Сейчас ему идет двадцать четвертый год. Столько лет будет мне, когда закончится мой срок. А Михаил выйдет на свободу, если, конечно, все будет благополучно, когда ему исполнится 41 год. Суд отмерил ему сполна, на всю катушку, - 25 лет лишения свободы. Будь он совершеннолетним, его бы ждал расстрел. За что же?
     Как то в минуту откровенности Миша рассказал за что его ожидала пуля правосудия.
      Представьте себе послевоенную белорусскую деревню, разоренную и полу-сожженную, голодную и холодную. Отец семейства сложил голову на полях Великой Отечественной. Все тяготы по содержанию и прокормлению семьи и младшеньких ребятишек легли на плечи старшего сына. Мать с утра до вечера гнула спину в колхозе и получала за это немного бульбы. Двое младшеньких постоянно просят есть. Мишка, забросив за спину старую отцовскую берданку, уходит в лес на охоту. Зверье война распугала, но все же к вечеру добычей становится зайчонок, дикий голубь или иная лесная дичь. Да и то не всегда.
      Но колхозные власти запретили охоту и требуют, чтобы подросток выходил на работу. И однажды в лесу Мишка наткнулся на самого председателя колхоза. Тот наорал на него, что бездельничает, когда в колхозе надо пахать, ударил паренька и попытался отобрать ружье. Завязалась драка. В неравной свалке тел прозвучал роковой выстрел. Мишка до сих пор не может с определенностью сказать, кто нажал на злополучный курок или он сам сработал от сотрясения. Председатель был убит на месте. Дома у него осталось трое детишек. Паренька судили за террористический акт. И в лагере он находится уже семь лет. А впереди еще ого-го. Что значит на этом фоне мои несчастных 4 года.
      Как-то тоже в минуту откровенности Михаил спросил:
      - Ты осуждаешь меня? И почему ты дружишь со мной? Ведь я же убийца. Осиротил троих детей.
      Вероятно эта мысль грызла его все эти семь лет беспрестанно и он ждал ответа с трепетом, хотя искусно его скрывал. Что можно было на это ответить?
      - Нет, Миша. Я считаю,что просто произошел несчастный случай. Понятно, что ты все это сам осознаешь, терзаешься и, несмотря ни на что, остался человеком. Вот за эту человечность я ценю тебя и дружу с тобой.
      И задал свой вопрос:
      - А чем я тебе приглянулся? Раз пошли на откровенность.
      Мишка пожал плечами:            
      - Не знаю. Может своей надежностью. Тебе можно верить. Но только не твоим марксистским и ленинским идеям. В твое социально справедливое общество я не верю. Мир всегда был несправедлив и жесток. Таким он и останется всегда. Я уже насмотрелся на все это и испытал на собственной шкуре.
      - Ну, ладно, не будем вдаваться в теоретические дебри. Сейчас для нас главное - выжить назло лагерному режиму, кэгэбистским палачам и остаться людьми.
       На этом и согласились, но в подобную сентиментальность больше не впадали. Вернее, старались избегать таких разговоров. И воспринимать жизнь в ее реальности.

       Зато теоретические дискуссии шли в компании с Мишей Молоствовым. Здесь мы учились друг у друга, обсуждали прочитанное, спорили, в чем то соглашались, в чем-то - нет. Как-то в разговоре промелькнуло, что один из пунктов обвинения Молоствову было то, что он не так истолковывал на лекциях студентам произведение Ленина «Государство и революция». Преподаватель философии просто сравнивал каким должно быть пролетарское государство, его руководители и зарплата государственным чиновникам по-Ленину и какими все это есть на самом деле в настоящее время.
      Выводы конечно, были не в пользу существующего государства, его чиновников и общественного строя. А чтобы преподаватель истолковывал Ленина так, как учит Коммунистическая партия Советского Союза, т.е. истолковывал правильно, народный суд влепил Михаилу Михайловичу Молоствову, которого мы между собой, как я уже говорил выше, называли сокращенно "Три-ЭМ" - философу дали вначале 10 лет, но потом сократили срок до семи лет лишения свободы по ст. 58-10, как клеветнику на советскую действительность.
     Это заставило меня еще тщательнее изучать Ленина и Маркса. Три-ЭМ посоветовал взяться и за Плеханова, который очень популярно излагал марксизм и по чьим трудам училось не одно поколение российских революционеров. Но если труды Маркса и Ленина, правда, не все, можно было найти в библиотеке даже лагерной, то труды Плеханова, хоть официально он не был запрещен, практически найти было невозможно. После работы, особенно по ночам при свете тусклой электролампы над дверью барака, я штудировал и конспектировал книги, лежа на животе на втором этаже нар. Порой отвлекал шум, производимый чафиристами, которые чуть-ли не всю ночь «ловили кайф» у печи.
     Вот и сейчас там раздался взрыв хохота и понеслись матюги. Кто-то проснулся и заорал, чтобы не мешали спать. У печи немного притихли. Как впоследствии выяснилось, там изгоняли из компании «кожаного чафириста». Кому-то взбрело в голову заварить в кружке вместо чая старую, пропотевшую потом ног, стельку от сапог. Стелька была настолько пропитана потом и грязью, что навар получился черный, как от заварки пачки чая. По цвету сразу не отличишь от настоящего чафира.
     Разбудили одного из членов своей компании, позорно проспавшего процедуру чаепития, и вручили ему кружку с новым наваром, из сапожной стельки. Тот сделал пару хороших глотков. Его тут же участливо и с интересом спросили:
     - Ну, как?
     - Ой, хорошо, мальчики. Спасибо, что разбудили. Я - поплы-ыл!
     И он действительно пришел в наркотическое состояние. В ответ раздался смех, матюги и негодующие выкрики:
     - Все! Допился!
     - Кожаный чафирист!
     - Вон отсюда! В нашей компании не место «кожаным чафиристам».
     Так я узнал, что таких друзей называют "кожаными чафиристами", и их изгоняли из своей компании. После данного приговора подобных чафиристов не принимали даже в другие компании.