Глава 1

За последние полтора года наша семья зачастила на кладбище. Хотя ни у кого из ее двух участников язык не повернется назвать себя семьей. И все же, я стою слева от папы, едва не касаясь плеча его старой куртки, но не решаясь проявить сочувствие более внятно. Одного присутствия всегда было достаточно и, в то же время, всегда было мало.
    В воздухе пахнет землей и сыростью. Я отворачиваюсь от могилы, будто это поможет избавиться от ненавистного запаха или, на худой конец, хотя бы от воспоминаний, но этой блажи мне не видать. Огороженные могилы расположены неравномерно - то ломаной линией, то сгустком почти сроднившихся островков памяти, словно сыпь или грибная семья под охапкой травы. И всех окутывает засасывающая безнадега.
    На секунду я впадаю в почти первородное отчаяние, которое случается с вами и не отпускает вас долгое время после трагедии. Стискиваю зубы так, чтобы почувствовать напряжение, прикрываю дрожащие веки. Время не лечит, я думаю. Просто боль со временем перестает сквозить. Она кочует и оседает в нетронутых местах, отзывается лишь периодически и ноет, как прогнивший зуб. Или так делает только моя боль. Я не знаю.
    Дала слабину, запустила механизм. Далее следует позыв к поиску сочувствия извне, сильных рук, что обнимут и защитят. И, какая ирония, только открыв глаза, я вижу папино плечо. Его плотно обтягивает вышарканная темно-коричневая кожа куртки, которую постеснялся бы носить любой нормальный человек. Но мой папа ненормальный, он - романтик. И это старье вовсе не куртка, а последний мамин подарок. Все верно, она тоже сегодня с нами здесь, на этом кладбище. Правда, когда мы уйдем, она все равно останется здесь.
    В голову закрадывается тревожная мысль, и я впервые за долгое время поднимаю взгляд на папино лицо. Я вижу совсем немного: желтоватая кожа, испещренная морщинами и колкой щетиной, темные с проседью баки у ушей, большущий нос и длинные темные ресницы. Он хмурится. Этого я не вижу, но знаю, что это так. Я привыкла думать, как мне больно, но всякий раз при встрече с папой невыносимо думать еще и про его боль. Наверное, поэтому мы и избегаем друг друга, потому что терпеть боль за двоих – выше наших сил.
    И я вновь поворачиваю голову к свежей могиле. На черном с белыми прожилками мраморе фото мужчины, далекого от пожилого возраста. Пограничные даты подтверждают мое предположение. Он ровесник моего папы, хотя отец выглядит куда старше. И эта мысль ударяет не в голову, а в солнечное сплетение. Отплевываю ее и продолжаю перечисление. Десять богатых крупных венков от коллег, скромные цветы от знакомых, ни одного плачущего лица – только очень, очень скорбящие. Надпись на мраморе: «Надежный товарищ, верный друг, великий человек». Становится и грустно, и истерично весело. Знал ли уважаемый А. Б. Хатов, что все труды его жизни сведутся к такому результату – к бесчувственной надгробной характеристике. А если бы знал, что изменил бы?
    Словно кто-то подул в невидимый свисток, каким привлекают собак, и подал сигнал, что пора расходиться. Народ понурой вереницей растекался от могилы, прощаясь друг с другом, поджав губы, как положено сухо и мрачно. Коллеги, проводившие А. Б. Хатова в последний путь и больше не намеревавшиеся навестить его могилу, рассаживались по машинам и уезжали в свои теплые живые дома. Только папа не торопился ретироваться. Медленными тяжелыми шагами к нам подошел мужчина в черном пальто и с белыми как снег усами. Он снял перчатку, пожал папе руку и вновь надел ее.

 - Привет, Дашр. – Бывший папин начальник воспользовался старой шуткой, чтобы напомнить мне, что он все еще друг, несмотря ни на что.
 - Здравствуйте, дядя Эдя. – Я улыбнулась в ответ, но больше из вежливости, чем искренне. Все мы знаем, что былого не воскресишь. Иногда, это даже к лучшему.
 - Держишься? – Это он адресовал моему папе. Отец кивнул вместо ответа и спрятал руки в карманы куртки. Кажется, она так и затрещала по швам. – Сочувствую, Сереж.
 
    Папа снова кивнул, словно слова обесценены. Его собеседник тоже кивнул, по инерции.

 - Если что будет нужно, звони.

    И седоусый дядя Эдя оставил нас наедине. Неловкость нарастала с каждой минутой. Я никогда не знала, что нужно говорить на похоронах, как никогда не знала, что нужно говорить на похоронах папе. Хорошо бы рядом с ним сейчас был кто-то, кто знал этого Хатова. Они поговорили бы по душам, повспоминали бы забавные и не очень истории с его участием, выпили бы за него по стопке. Но вместо этого уместного кого-то рядом с папой стою я, не зная, что сказать, и не касаясь его плеча.
    Папа откашлялся, прервав мое мысленное самобичевание.

 - Как твои успехи?
 - Нормально. – Я не сразу нашлась с ответом. – На работе все хорошо.

    Папа кивнул и снова прокашлялся.

 - Что говорит психолог?
 - Психотерапевт? – Машинально и, как обычно, старательно незаметно исправляю я. Неопределенно пожимаю плечами. – На прошлой неделе меня перевели на групповые занятия.
 - Это плохо?
 - Это плохо, но это значит, что мне лучше.

    Папа кивает. Я вру и не краснею. Не уверена, что он купился на это, но докапываться он не станет. Если нужно, он выяснит правду другим путем так, что я об этом знать не буду. До сих пор нас устраивала эта схема.
    Пришел мой черед откашливаться. Откашливаюсь.

 - Ты хорошо знал этого Хатова?
 - Да. – Не кивнул, а удостоил словом. Я впечатлено вновь смотрю на фото на надгробии. Лицо смутно знакомое, но человека я не знаю. – Мы работали вместе. И знали друг друга с универа. Он был хорошим другом.
 - Почему я не видела его?
 - Видела, просто когда была маленькой. – Папа взъерошил волосы и втянул голову в плечи. Прячется. Собирается сказать что-то о маме. – С мамой они не ладили.
 - Почему? – И вновь повнимательнее смотрю на фото. Впервые замечаю очки на лице Хатова.     
 - Не знаю. Он ей не нравился.

    Вот и поговорили. Лимит на долгое время исчерпан, так что можно аккуратно прощаться до следующего раза и надеяться, что место встречи все же можно изменить.

 - Мне пора, пап.
 - Давай.
 - Ты скоро домой?
 - Да, только еще немного постою здесь.

    Он немного постоит здесь, потом еще немного там. Ему это нужно. А мне нужно на групповой тренинг.
 
 - Пока, пап.
 - Пока, Дашр.

    Я улыбаюсь, но невесело. Мне слишком пора, чтобы останавливаться на прошлом.