Забавы пацанов до ста Скепсис, сатира

                Скепсис, сатира

                Забавы пацанов:до ста               

   Старенький двор в древнем провинциальном городке. Несколько покосившихся деревянных домиков, где селятся люди простые, без чинов и званий. Один дом особняком, он сложен из первоклассного бруса, в нем четыре крыльца, по одному на каждую семью - непростолюдинов, где их главы – из начальствующего сословия. Двор обнесен прогнившим забором, участок которого лишь у торца «высокопоставленного» жилища сбит из досок, годных даже для настила пола. Частокол штакетника по периметру особнячка прочно защищает «знать» от чужих собак и любых непрошеных гостей. Прекрасный деревянный тротуар позволяет жильцам-чиновникам через отдельную калитку в спецзаборе чинно-благородно, минуя весенне-осеннюю распутицу, проникать на улицу. Там их обычно ждут персональные авто. И потом так же благородно-чинно возвращаться обратно, не замарав ни обуви, ни одежды. Невзирая на крутенькую сибирскую зимушку, один крупный здешний «пуп земли» обходился без теплого пальто и шубы. Зачем они ему? Вот калитка, услужливо открываемая шофером, вот машина, за двумя дорожными поворотами родное учреждение, с массивными стенами, с огромным серпасто-молоткастым розовощеким флагом. Из этих же пофыркивающих «персоналок» регулярно, в темное обычно время года, выгружалось нечто в огромных пакетах. О, оттуда несло  такой духовитой колбасятиной, разной ветчиной, или копченой рыбой, что шныряющая повсюду дворовая мелкота только судорожно сглатывала слюни, вспоминая домашние постные супы, клейкие макароны и жидкий слабо подсахаренный чай с сушкой, а то и просто с черствым сухариком.
Детишки из домишек полубарачного типа недолюбливали сверстников из дома чинодралов. Одетые абы как, поскольку их родителям не на что было прикупить новьё,  ребятишки простолюдинов любыми способами стремились превратить обновки выпендряк во вполне приемлемые для глаза бедняков вещи. Старые, грязные,   дохлые мячи почему-то летели не в ворота – поставленные на попа кирпичи, а в мимо проходивших чинных школяров из «особого» дома. Дворовые собачата и те недовольно взвизгивали при виде чистюль. Еще бы, те ведь ни разу не кинули им ни обглоданных косточек из супца, ни куриных лапок, как это делала «шпана голодраная», как звали между собой всю тутошнюю пацанву обитатели четырехквартирного особняка. В общем, не было ни войны, ни мира. Придраться дворовой братии к сверстникам – чистоплюям было не к чему: те общались только между собой, пропадали в городской библиотеке, в музыкальной школе, в драмкружке местного Дворца культуры. Да и помнили «голодранцы» наставления родителей: не трогать девчонок и мальчишек «из вон того брус-дома», поскольку почти все работали от зари до темна в конторах, учреждениях, фабриках и заводиках, где верховодят чинодралы с их двора. Кулаки у отцов были тяжелые, материнские пощечины и шлепки по мягкому месту хлесткие. Ребятня это знала, помнила. Нарушать их наставления никто не решался. В тех семьях, где отцы и матери являлись «гегемоном» - пролетариатом, кроме дошколят, было в каждой по одному школяру – от пятиклассника до десятиклассника. Жизнь во дворе у детворы так бы себе и шла в беззаветной преданности бесшабашным играм. Кто гонял мяч, кто делился на немцев и русских и лупасил друг друга, почем зря. Кто в шалашах из добротной фанеры из-под ящиков с товарами, натыринных у магазинов, разводил костерки и дурачился там. Кострищ очень не любили взрослые: шалаши обычно примыкали к деревянным сараям,с поленницами дров,с бережно хранимыми зимними запасами разных консервов,маринадов, да вяленой рыбы. Пацанов оттуда немилосердно гоняли, шалашы разбивали. Однако через какое-то время те вновь возникали, но уже поодаль от сараев и тщательно замаскированные, наваленными прогнившими бревнами и досками, которые валялись почти по всему городу вдоль ремонтируемых мостовых из кругляка и прогнувшихся тротуаров.   
   Верховодил дворовой шпканой семиклассник Борька Конышев. Крепкий, широкий в кости и плечах храбрый паренек. Что интересно: драки во дворе между ребятами допускались всякие, вплоть до мордобоя, но при одном условии - до первой крови из носа или губ противника. И лежачего ни в коем случае не били никак. Драться, так честно. Сумел постоять за себя – молодец, сбили тебя с ног, пустили кровянку – крепись, набирай силы до следующего поединка. Самому Борьке доставалось на орехи только от папани, здоровенного мужика с лицом кротким, а кулаками – кувалдами. Он у него весну и лето плавал на катере механиком, а всю долгую зиму отъедал ряшку дома, рубил дрова, подрабатывал, где придется грузчиком. Где-то в пятом классе бить Борьку перестал, видя, наверное, что он главарёк во дворе и унижать его достоинство не следует. Зато за любую провинность остригал наголо собственной машинкой, купленной по случаю у пропойцы парикмахера. Только дразнить своего водилу Котовским или лысачом,  никто не отваживался. Можно было запросто схлопотать зуботычин и подзатыльников. И все же Борька был пацан что надо, хотя бы потому, что ни одного мальчишку со своего двора он не давал в обиду ни уличной шпане, ни в школе. Он мог вцепиться в грудь и девятикласснику и даже школьному выпускаше, а то и дать такого калгана верзиле, что ой, мама ты моя, как это больно!Его вечно безволосая башка крушила подбородок противника, тот без сил валился на землю. Один на один с ним схватывались крепыши школьные спортсмены, или просто отчаянной смелости парнишки, злые, как сто пиявок. Чтобы проучить, его как-то взяли в оборот пяток десятиклассников, и хором отутюжили. А вечером он каждого из них поодиночке отделал возле их порога родного. Говорили, дрался коварно, как учил его батька, отбоярившийся от фронта сроком за нанесение телесных повреждений своему начальнику, рулившему колхозной мастерской. Выпускники школы заартачились, как это, да что это, чтоб о нас ноги семиклашка вытирал! Порвем ноздрю охломону! Окружили его вечером, когда он  после школьных занятий неспешно брел домой.
- Лучше валите, пацаны, по-хорошему. Не то порежу,- очень спокойно сказал Борька, вытащив из сапога бритвенно острый сапожный нож.
  Один - таки придвинулся к нему. Короткий взмах лезвием и из прорезанной авоськи вывалилась  и разбилась о камни пустая водочная бутылка. Второй взмах лезвием и продырявлен бок куртки смельчака. И тут же крик:  «Ай, задел, сволота!» Бросившийся навстречу Борьке верзила уперся грудью в нож, и с проклятием отпрянул.
- Я сказал всем, валите. Меня все равно не посадят, я еще малолетка. А вам, рылам, пришьют групповое нападение. И больше никого из нашего двора не трожьте! И помните, в случае чего хоть одного из вас, а я успею упикать навсегда.
Сквернословя, угрожая Борьке страшными пытками, десятиклашки смылись. Эту сцену видел Ванька, шестиклашка, кому Борис всегда благоволил. Он подбежал к дружку:
- Ты как, Боря?
- Нормально. Смотри, Ванька, чтоб ни гу-гу. А то мильтоны дознаются через кого из нашей братвы, и давай за нож тягать папку. А нож-то мой, я выменял его на базаре у инвалида на чекушку спирта.
- А если десятиклашки вякнут кому?
- Кому? Мильтонам? Что сами напали на меня? Будут теперь ждать лета, чтоб меня где – нибудь на речке подловить, когда я буду без резака. Вот так.
  Таким мы  знали Борьку. Кем он стал, когда вырос? Вопрос. Потому что на другое лето их семья вообще уехала на новое место, а куда – про то никому не рассказали. Наверняка Борькин батька где-то и что-то упер. А двор продолжал жить. Наши здешние девчонки стали опериваться, фасониться. К Тоньке, самой у нас старшей, дочери буфетчицы из Дворца культуры и капитана катера, начала все чаще похаживать в гости ее подруга, тоже шестиклассница Таська. Из Тонькиного окошка, когда родителей не было в квартире,  лилась с патефона развеселая музыка и модные песенки Вертинского. Мы стали примечать, когда являлась Таська, то Ваня, сосед Тонин, на зовы наши ребячьи не откликался, дверь не отворял, будто бы его и не было дома. Но мы-то видели, он никуда не подевался со двора. Значит, там он, в квартире.
- Ты чё!- кричали мы ему, когда он все-таки вываливался во двор. – Мы же тебя на лапту звали.
- Да спал я. Голова болит.
- Часто что-то у тебя голова стала болеть,- смеялись пацаны.- И именно ведь, когда Таська приныривает к Тоньке.
  Ванька от нас отмахивался, вступал в игру, на любые шутки отмалчивался. После отъезда Бори он теперь у нас был за старшего. Правда, далеко ему до Борьки! Но двору верховод нужен. Он покрепче нас, малость постарше, уравновешенней. Как-то я пошел в воскресенье с ним в кино на «Тарзана». Возвращаясь домой, живо пересказывали картину, восхищались героями фильма. Вдруг он мне и скажи:
- Везет же людям. Живут в такой неге, так и охота девчонок пощупать. А ты, Горюха, еще это не пробовал? – И он сделал жест, знакомый с детства многим: свел большой и средний пальцы левой руки в кольцо, а указательным пальцем правой начал тыкать в то кольцо.
  Я промолчал, и щеки залились краской стыда. Он хмыкнул. Помолчав, небрежно бросил:
- Приходи завтра ко мне в три часа дня. Моих не будет допоздна. Не пожалеешь. Но молчок. А то ты мне не друг. И я тебе морду набекрень.
  В понедельник в назначенное время бью каблуком правого ботинка в дверь его квартиры. Впуская меня, Ванька кому-то крикнул:
- Это он, Горюха!   
  Я разделся в его квартирке. Он придирчиво оглядел мои мятые брюки, вельветовую куртку.
- Ничего, на первый раз сойдет.
  И потащил меня за рукав в соседнюю квартиру, к Тоне. Их две квартиры, как и в нашем доме, соединяла общая прихожая. И таких объединялок было по две, на каждом из двух этажей в каждом из двух пролетов - слева и справа от общей лестничной площадки. Ваня три раза громко постучал кулаком в дверь,  и столько же тихо и медленнее. Дверь отворилась бесшумно, видно петли смазаны.
- Проходите, мальчики,- встретила нас Тоня.- Хорошо, что без ботинок. У нас тепло.- И щелкнула ключом  в замке.
  Ваня, я и Тася сели за стол. Тоня подала чашки с чаем и каждому протянула по конфете в фантике. Мы пошуршали бумажкой, попили чай.
- Теперь, мальчики, потанцуем,- предложила Тоня.- Мы поучим вас ходить, так, как надо.
  Игла патефона издала характерный щелкающий звук, полилась музыка.
- Это танго,- сказала Тоня. – Значит, смотрите, как надо ногами ступать.
  Мы уже осмелели. Вернее, я осмелел, а Ваня тут чувствовал себя, как рыба в воде. «Сейчас не зевай,- шепнул он мне на ухо.- Делай все, как я». Он обнял за талию Тасю. Тоня поставила пластинку, полились звуки вальса, подошла ко мне, и я обнял ее за талию, смущаясь такой невероятной близости. Ванька сделал круг и увлек Тасю на большую кровать. Я сделал круг и опустился с Тоней на кровать поменьше, стоявшую за приоткрытой ширмой - раздвигушкой. Тоня обняла меня за плечи и жарко поцеловала в губы. Я чуть не задохнулся.
- А теперь, дружок-Игорек, начнем,- и она сомкнула большой и средний пальцы левой руки в кружок, а указательным пальцем правой повела быстро туда-сюда в середине этого кольца. Сбросила трусишки. Расстегнула пуговицы на моих брючках, стянула их вместе с трусами. Потом взяла правой ладонью мое маленькое мужское достоинство в свои теплые ладошки, и ее зубки начали покусывать мои губы. И сладкие поцелуи. Мой птенчик ожил. И повел себя так же, как летом в Киеве, куда мы ездили всей семьей в гости к родственникам. Я тогда ехал в троллейбусе до Крещатика. Рядом стояла пышная девица, ляжкой касаясь моего бедра, то ее качнет на меня, то от меня.  И вдруг мой птенец встал торчком. Девица посмотрела мне в глаза, вздохнула, давая понять, как я еще мал и выпорхнула на следующей остановке. Нечто подобное произошло и сейчас. Тоня раздвинула ноги.... Мы  спаялись наголо, накрепко. После в обалденном жаре  целовались и целовались. Тоня даже вскрикивала. Когда все неведомое стало понятной явью и все стихло, Тоня шепнула:
- Другой раз я тебя сама позову. И покажу такое, отчего закачаешься. Идите с Ваней, а то мне с Таськой еще надо подмыться.
  Теперь и я знал, что это такое быть мужем и женой. Встречу мне она назначила аж через неделю. Сама подошла на переменке в школе.
- Приходи сегодня в три. К Ване не стучи. Я буду тебя ждать у двери.
  Ровно в три, попрыскав на себя дома одеколоном отца, я был у дверей их спаренной клети. И услышал голоса. Ванькин:
- Тоня, пусти меня сегодня. Я очень хочу.
- Ничего не выйдет, Ваня. Я теперь дружу с Игорем.
- Ну и что!  Я же был первым!
- Не кричи, дурак!
- Ты же знаешь, в нашем крыле сегодня долго никого не будет. Дай!
- Нет, забудь. Я хотела узнать, что это такое. И узнала. Да, ты был у меня раза три. Ну и что? А он с первого раза сделал меня женщиной. И я теперь знаю, это мой мальчишка. Я хочу, чтобы он был моим парнем. Я хочу, когда он подрастет, стать его женой. Только он будет теперь моим. Все, с тобой разговор окончен. Уходи, он вот-вот придет.
- А если я твоим намекну…
- Пошел вон, навозная куча. Тогда я все сама им расскажу. Пусть отдерут меня, как сидорову козу.
- Ну, уж тебе-то отец даст прикурить, Тонька!
-  А твой вообще с тебя шкуру спустит! Убирайся.
   Я на цыпочках дошел до входной двери в общий коридор, нарочно ею поскрипел и постучал легонько в дверь их прихожей. Тоня впустила меня, заперла дверь на засов. Она прижалась к моей щеке своей горячей щекой.
- Пойдем же, я так жду тебя...
  Вначале все было в кровати также как в первый  раз. А потом, целуя меня в губы, шепнула:
- Я это подсмотрела ночью из-за своей ширмы. Мамка легла на живот и приподняла попку... Давай попробуем.
  Мы попробовали. И вскоре распрощались. Она спешила прибрать в комнате. Это была наша последняя встреча. Видно, что-то заподозрила ее мама: наняла старушку варить обеды и прибирать в доме, а в школе поговорила с училкой из Тониного класса, которую прикармливала дефицитной колбасой из буфета. И та не спускала с подопечной глаз, да еще своих девчонок-шептуний приставила присматривать. Играя с мальчишками в футбол, я несколько раз видел, как раздвигались шторы на ее окне, и Тоня выглядывала во двор. Мы встречались взглядами. И только. Уже на улице лепил  глаза снег с дождем, когда Ванька сказал мне в школе:
- Тоньку забудь. За ней сейчас глаз да глаз. Не дай бог, отец ее узнает, прибьет. Тихоня-тихоней, а психует, как лагерник. Приходи сегодня часам к семи, как стемнеет, на наш дворовый сеновал. Порадуемся. Смотри, чтоб никто из чинодралов не заметил.
- А что там?
- Увидишь. С Таськой  я поцапался, так она теперь вовсю шалавится. На зло мне. Вот дура!
  На сеновале хранился под крышей корм для коней водовозов и двух коров и коз наших обывателей. У лестницы меня ждал Ванька.
- Чинодралы не заметили тебя? Это хорошо. Осторожно поднимайся, лесенка хреновистая.
  В разворошенной копне сена на своем пальто лежала Таська, а на ней дергался пацан. Рядом, зажав ладонью свое хозяйство, вел счет мальчишка:
- Тридцать…пятьдесят...сто. Сто! Выскакивай, моя очередь.  Ванька, это кто там? –   
  Услышав ответ, бросил ругательство:
- Припрутся  всякие, будто ему не с кем. Будет последним. Больше чтоб никого. А то Таська сегодня никакая.
  И новый счет до ста. И ее повизгивание и плачь:
- Пусти,  не могу. Орать буду!
- Чего орешь! Знала, на что идешь. Тебя силком не тянули.
  Наконец верзила отлип и отвалился. Таська перевернулась на бок.
- А мы!?- загалдели пацаны. – Мы, что, их хуже! Давай нам!
- Передохну. Раз обещала, дам. Дайте конфету. Да сними, дурак, обертку. Сил нет у меня. Еще одну.
  Она слово сдержала, последним выскочил Ванька, злобно бросив  ей:
- Не хотела со мной, теперь шалавься. Пока вся школа тебя не отрихтует.
- Да пошел ты, Ванька! Надоел, вякало.
  Когда Игорь опустил руку на Таськин живот, ощутил руками возле девчоночьего мха сплошную слизь, в нос ударил терпкий, вонючий запах грязных тел и сена, смешавшийся с плевками пацаньих «хозяйств», с мочой Таськи и ребят. Желание пропало.  Таська напяливала трусы и плакала, причитая:
- Дура я! Дура. Теперь вся школа узнает, никто не даст проходу.
  И после до самой женитьбы его преследовал этот тошнотворный запах сеновала, который не позволял ему загулять даже тогда, когда девчонки сами вешались на шею.
  На следующее лето родители Игоря переехали в другой город. От друзей и приятелей он узнал, спустя годы и годы, что Таська после семилетки махнула в какое-то дальнее-предальнее педучилище, потом удачно выскочила замуж, окончила заочно пединститут. Как-то быстро росла по служебной лестнице, стала членом партии. Говорят, кто-то из знакомых видел ее в одном большом городе, где под ее началом был солидный лицей. Тоня после десятилетки поступила в мединститут, работала в больнице далеко от родины, первый раз вышла замуж неудачно. Со вторым мужем и ребенком ее видели на черноморском побережье: мужчина крепко смахивал на Игоря, был остер на язык, семья одевалась весьма прилично. Значит, состоятельные. Потом у них появилась своя аптека. Ваня метался по жизни: поступил в духовную семинарию, потом бросил ее и устроился на завод токарем, отслужив в армии, остался за границей на сверхсрочную службу. Оттуда привез жену-радистку, с которой ничего хорошего не сложилось, та, родив ему сына, загуляла с приезжим южанином. Он пытался ее отбить, получил удар ножом в подреберье. Кто его покалечил, следователю не сказал, мол, было темно, не видел нападавшего. Видно, крепко Ване пригрозили. Так токарем он и остался. Из знакомых «сеновальщиков» два парня выросли в ярых ворюг. Один стал мэром небольшого городка. Один партаппаратчиком: после обрушения   компартии и исчезновения соввласти, стал крупным предпринимателем.  И один ушел в монастырь, когда лопнуло в конце девяностых годов дело всей его жизни, а жена бросила, и детям он стал не нужен: нищий, пропащий человек, без крыши над головой. Еще один исхитрился перегонять автомашины из Германии и Польши в Россию. Накопив деньжат, уехал на ПМЖ куда-то в дальнюю загранку. Про чинодральих отпрысков никто ничего толком не знал, и не интересовался. Ну, а у Игоря семья, взрослые дети, он увлекся астрологией, хиромантией, по линиям ладони, во время отдыха в маленьком южном санатории, определил, что  его товарищ по номеру сможет стать крупным начальником в своем городе. А тот опасался провала на выборах. Товарищ, приехав домой, вступил в борьбу за кресло мэра. И победил. Теперь Игорь в его команде.

  Рассказик написан с 11 по 16 ноября 2006 г. Малая правка 25.01.2009 г.
p.s Никогда этот рассказик не публиковал, однако описанное - не дикое воображение, а,увы, реальность и родители своих детей пристальнее бы присмотрелись к своим чадам, ведь именно от их позиции зависит будущее детей, кем они станут, кем вырастут дети их детей, на какие нравственные ценности станут опираться.Здоровье нации - не пустой звук.