Рождение летнего дня

   Летняя южная Ночь, лунная, коротенькая и легкомысленная, пофлиртовав вволю с молодым и задиристым Месяцем, наболтавшись с загадочно перешептывающимися звёздами, встряхнулась, вспорхнула и... растаяла, рассыпав за собой в спешке целый шлейф лёгких-лёгких, почти прозрачных перьев-облаков, в почтительном поклоне вослед своей хозяйке неподвижно застывших почти у самого горизонта на западе. Ночка словно испугалась седого Рассвета – этого холодного, обрюзгшего старика, всегда раздражённого и ворчащего что-то себе в усы. Всё недоволен он, мол, что так рано потревожили его ночной покой и вот теперь, де, он вынужден будет влачить все тяготы надоедливого и шумного Дня.
   Рассвет осторожно выступает из-за леса и холмов, прокравшись мимо кустов на склонах, и со старческим злорадным удовольствием окутывает овраги и низины серо-молочным, стылым и неприятно влажным покрывалом. Всё вокруг видится неверным, как бы едва-едва выхваченным из тьмы лучами, с трудом пробивающимся сквозь мутно-туманное стекло из окон слабо освещенных рассветных хором. Всё кажется искажённым, зыбким и замкнутым в себе. Ни о каких пространственных категориях не может быть и речи: все находится совсем близко, ощущается как бы на ощупь на расстоянии вытянутой руки, не далее.
   Но вот внимание Рассвета привлёк призрачный шлейф ночных облачков. Он вприщур рассматривает их и вдруг усмехается, чуть не фыркает в свои седые усы, ставшие вдруг пышными и озорными от воспоминаний. Да-а, было время!..
И от одной ухмылки старика сразу становится светлее. Рассвет по-молодецки расправляет плечи, приосанивается и начинает осторожно вышагивать из своих укрытий прямо на чистую гладь озера. В окоёме становится ещё светлее и свежее. Колодцы, заборы, дома и деревья вырисовываются более отчетливо, хотя на всём всё ещё сохраняется отпечаток прощального поцелуя Ночи. Всё нахохлено, всему неуютно.
Воздух вдруг слегка колыхнулся: чуть-чуть повеяло из долины. Лёгкий, совершенно сонный и от того по постельному тепловатый Ветерок прокатился колобком по верхушкам высоких трав и цветов, но, споткнувшись о кусты и запутавшись в ивовых распущенных длинных косах-веточках, засмущался своей неловкостью и затих, затаился: не время пока ему гонять да озоровать.
А какая тишина царит кругом! Это особая, звонко настороженная рассветная тишина, нарушать которую – само кощунство. В природе всё совершенно сонно, всё молчит. Не раздаётся уже такой привычный и задорный стрёкот неумолчных ночных музыкантов-кузнечиков. Не звенит пока серебристая, с чудными переливами трель утреннего певца-жаворонка. Молчат и дневные неутомимые исполнители-перепела. Всё спокойно и торжественно. Собираясь с силами, всё готовится к началу долгого и хлопотного Дня...
   А Рассвет, знающий скоротечность своей жизни, всё ещё пытается взять своё зябким холодком. Утверждая свою силу, он губкой впитывает в себя остатки ночного тепла, и постепенно становится прохладнее. Крупные листья винограда и клёнов, длинные стрелочки-листья трав и даже мелкие листики водяной ряски сплошь покрываются мельчайшими бисеринками влаги, словно они запотели и стали сизыми. Капельки эти растут потихоньку, сливаются, даже стекают на край листьев. И вот в слабом и неверном пока свете начинают просвечивать насквозь и слабо переливаться крупные прозрачные росинки.
   А облачный шлейф, брошенный впопыхах Ночкой-попрыгуньей, слегка зарделся отчего-то. Его недавние серые тона разделились на светлые палево-пепельные и  более темные нежно-голубые пятна с розоватым отливом. Облачка как бы засветились изнутри и начали играть светотенью. К светлым тонам их всё добавляются понемногу пунцовые и алые. Нижние кромки облаков стали розовато-красными, ближние к горизонту бока их высветлились почти добела, переходя через серовато-голубые тона в сизо-фиолетовые удалённые окраины.
   А там уже и весь край неба с востока прямо на глазах начинает краснеть – сначала осторожно, как бы приноравливаясь, а потом сразу почти треть небосвода занялась нежным розовым светом. Небо краснеет всё увереннее и сочнее, как бы раздуваясь от собственного величия в преддверии знаменательного события: ему предстоит породить Солнце!
   А в это время в самом низу, по оврагам и лощинам, в сгущающейся прохладе начал слоиться туман. Он осторожно выбирает самые низкие, исполненные росистой влагой места. Под прикрытием кустов и камыша он ползёт вдоль ручья, путается в густой поросли ивняка и красного татарского клёна, что вперемешку с молодыми черешнями и ясенями разросся по одному из оврагов, откуда и начинает журчать тот самый ручей.
Зеркальная гладь покойного озерца в конце лощины обильно сдабривает воздух сыростью и испарениями влаги. Видны даже тонюсенькие струйки, змейками поднимающиеся с поверхности водного зеркала.
   Откуда-то издалека, из-за холмов и леска, что спускается по склону почти к самой воде, из невидимой отсюда деревеньки, спящей и безмолвной, неожиданно донёсся короткий, какой-то испуганный и потому сорвавшийся на дискант и пресёкшийся голос молодого петушка. Кукарекнул он хрипловатым, не окрепшим юношеским голоском. И Тишина, как на ладошках, чётко донесла все детали и оттенки петушиного конфуза. И даже Эхо, чутко приподняв ушко, удивленно откликнулось всему этому откуда-то из-под леска.
   Возможно, под самое утро задремал малость солнечный страж и, испугавшись своей оплошности при несении караула на часах, спросонок подал голос, только сделал это впопыхах, вот и поперхнулся маленько. Впрочем, он тут же, горя желанием поправить собственный огрех, завопил опять – уже чисто и звонко. Где-то в ближнем конце деревни его подхватил другой, солидный и сиплый голос. И тут – то ближе, то дальше – пошла голосить разноцветная петушиная братия, словно торопя и подбадривая всё ещё спящее Солнце.
   То недолго ждать себя заставило. Под петушиную горлофонию оно вначале выглянуло чуть-чуть удивленно из-за горизонта. И зря сделало: было совершенно сонным и неумытым, каким-то помятым и слегка недовольным. Но всё равно было оно похоже на хорошенькое, капризное и знающее свою цену дитя, которое набегавшись-натрудившись за целый день накануне безмятежно и крепко проспало всю ночь, разметавшись и раскрасневшись во сне, и вдруг было разбужено доброй, но настойчивой няней. Впрочем, это неудовольствие длилось всего секунду-другую.
Солнце неспешно и неохотно поворочалось за горизонтом в своем ложе под облаками, как под одеялом, и приподняло свой побагровевший от натуги, с кроваво-сизыми прожилками лоб. К нему тотчас, как бы раздуваясь от возмущения и темнея от гнева, потянулся весь шлейф ночных облаков, пожелавших, видимо, приостановить подъем Солнца, укрыть от него свою хозяйку. Чего этот нахаленок невоспитанный так бесцеремонно нарушает этикет, протокол и ритуал? Всей гурьбой они обступили, обвили и словно перечеркнули Солнце, которое уже наполовину почти показалось из-за горизонта.
   Но куда там придворным старым дамам справиться с юным пажем! Солнце легко прорвало эту призрачную завесу облачков и, укутав ими свою шею вместо газового шарфика (всё же по утрам  прохладно!), оно медленно и величаво выплыло из-за горизонта на целых три четверти. Уверенно и неспешно, словно собираясь с силами, Солнце всё тянулось и тянулось вверх, с горизонтом его связывала всего лишь коротенькая пуповина. И вдруг оно, молодо и озорно оттолкнувшись от Земли, легко вспрыгнуло на облака и начало переступать по ним и осматриваться вокруг, успевая при этом как нежная кошечка привычно и уверенно прихорашиваться. И было ему перед кем стараться: новый День, светлый и приветливый – родился!
   Так пусть он, долгий и насыщенный хлопотами-заботами, будет для всех радостным и счастливым! Будьте уверены, Солнце этим всем непременно озаботится.

осень 1981 года,  г. Кишинев