Голуби

У него было крайне тяжелое, практически терминальное состояние. Еще вчера думали, что не выживет. Но он пришел в себя, теперь состояние тяжелое, но стабильное. «Вы должны понимать: он совершенно безволен, практически утратил возможность мыслить здраво. Подождите, сейчас его привезут», – сказал привычно доктор и пошел.
Приехал навестить отца в реанимацию токсикологического отделения. Сижу на скамейке, ожидаю. Долго. Сначала проходят трое крупных, с одутловатыми лицами, видно пьющих. Деятельно обсуждают, с чем зайти, как повлиять, чтобы кто-то там завязал. Потом мать, серая от страха, с разбухшими от слез глазами, просится к сыну.
Все уже вошли, меня не зовут. Играю на мобильном в конфетки, чтобы не думать. Из-за дверей доносится крик. Не боли, а ужаса, уж и не знаю, как я это понял. Никогда не слышал такого крика. Тот, кто кричит, непременно видит что-то за гранью. Что-то страшное из другого мира.
Впустили. Выкатили отца в инвалидном кресле.
Как меняется человек близкий к смерти! Парализован, что ли? Белые ноги торчат в стороны из больничной сорочки, кожа обтянулась вокруг черепа, голова безвольно наклонена чуть вбок.
Я присел рядом. Отец смотрит в пространство расфокусированным взглядом.
– Привет, Па.
Взгляд сфокусировался, кивает.
– Как ты?
Прокашлялся, вяло, не как обычно – зычно, чуть восстановил голос:
– Уже лучше. Вчера было плохо, а сегодня лучше. Твою посылку получил, спасибо.
– Еще что надо?
– Воды, йогуртов. Кормят здесь… – сморщился, – дрянь… И еще. Анечке отвези продуктов, им сейчас тяжело.
Наговаривает доктор. Нормальный такой отец, вполне себе рассудительный, знает, чего хочет.
Я уже собрался уходить, отец посмотрел на меня как-то исподтишка и тихо спросил:
– А ты кукол видел?
– Каких кукол?
– Ну, кукол.
– Расскажи поподробнее.
Тут нас прервали, и он замолчал.
Не сказать, что я сильно переживаю. Он шел к этой токсикологии много лет, а я видел, как он шел. А вот этот чей-то крик и фраза про кукол не оставляют меня.
Грустно. Вроде домой еду, а что-то гнетет, не отпускает. Машин нет, есть время посмотреть в серые улицы с серыми домами. Дороги меняют одна другую. На эстакаде нос машины дергает к небу; сосет под ложечкой, кажется, взлечу, пробью насквозь серое небо, увижу солнце. Но дорога выпрямляется, просто еду высоко над пустым городом. Что за утро! Ядерная война, а не утро.
Город устал, как я, и, пустынные, смотрим друг на друга.
Вот и дом. Гул двигателя отражается от сонных стен и глохнет. Вышел, зябко. Среди двора торчит выкрашенная зеленым голубятня. Каждый раз удивляюсь, что она еще здесь. К облезлой рабице спиной прислонился морщинистый дед, тихо играет на гармони замысловатую нерусскую мелодию. Музыка, погуляв внутри дворовой коробки, бежит туда, где за шашками домов могло вставать солнце.
– Чего не спишь, дед?
– Поживи с мое – и ты не будешь.
Скрипучий, сиплый голос похож на голос отца.
– А где живешь?
– Тута и живу.
– Да ты клошар, дед.
Дед смеется, а тихая вьющаяся мелодия не прерывается.
Пока скрипит на семнадцатый этаж лифт, можно успеть подумать, как это все долго. Скрипит ключ, потом еще один. Родной бардак обнимает и успокаивает. Шаги по квартире вздымают клубы сточенной о холст меловой пудры. Открываю окна, гоню в сырое утро спертый воздух.
Неприбранная кровать. На кровати лежит пульт от телевизора. Шторы задернуть забыл. Вдруг солнце. Да и черт с ним. Спать.
Часто будто бесы одолевают. Уже в сознательном возрасте попросил бабушку меня покрестить. Когда вышел из церкви, сам себе казался легкой пушинкой, радостным ветром.
– Куда теперь идешь, внучек?
– Грешить, бабуль.
Посещение токсикологии – повод выпить. У меня так работает. Пятница.
Хожу из бара в бар, на этот раз ничего не ищу, гуще намазываю на мозг нелепое забытье. Вот и утро, пора домой. У входа в сугробе рыдает девочка. Зовет какого-то Митю. Поднял, отряхнул, взял с собой. Выпила виски, успокоилась. Ладная. Заплаканные озорные глаза. Откуда вдруг в них столько понимания? Вроде понравились друг другу. Настолько, чтобы сегодня остаться вместе.
Суббота. Вечером пьем с ее друзьями. Танцует, флиртует с кем-то, а про меня забыла. Думал, я выше никчемных претензий, но не сдержался:
– Слушай, почему я один стою, а ты танцуешь черт знает с кем?
– Я же для тебя танцую.
Выхожу. Воскресенье. Опять светло. Может, теперь будет звать из сугроба меня.
Дома в постели уже откровенно плохо. Долбит сердце. Под парапетом курлычут голуби. Я – отец. Застрял здесь, как он. Насмотревшись на него, понял, что застрял чуть раньше, только это ничего не меняет. Не похоже, что из этого сна есть выход.
_________________________________________
В понедельник нет сил идти на работу. Лежу в сыром погребе на семнадцатом этаже, щелкаю каналы, ем, засыпаю, просыпаюсь. Шуршат под крышей голуби. Зачем-то выжили здесь, бессмысленные потомки динозавров.
Проваливаюсь, вздрагиваю, выбрасывает – и по новой.
Сквозь дрему жужжит нелепый голос Дроздова: «…в случае опасности рыба-игла прячется у морского огурца в анусе. Что получает от этого морской огурец, науке доподлинно не известно».
Утро вторника, лежать больше нет сил. Душ, завтрак, дорога, утренний кофе со сливками. Ритуалы, рутина, усыпляющая мозг. Когда думал в последний раз? На семинарах по философии пятнадцать лет назад. Да и то, думал, что думал, а потом заснул.
Не живу, жду пятницу. Проскрипела неделя, вот и пятница.
_________________________________________________
Ночью на танцполе вижу тебя. Твои руки танцуют. Беру за руку, веду за собой, сажаю на колени, целую в губы.
Тебе любопытно, как поцелую на прощание. Целую страстно, чтобы запомнила.
Потом не виделись целый месяц. Весь месяц чего-то ждал.

Понедельник – ад, когда не делаешь, что должно.
На парковке у офиса что-то нелепо хрустнуло под колесами. «Голубя раздавил», – догадался. Вышел. Двор усеян траурными кляксами.
На работе, думаю о тебе. Рутина больше не усыпляет, а бесит. Нелепые дела, нелепые разговоры с коллегами. Почему не звоню? Что скажу, когда позвоню? И это банальное «естественно». Сонные мухи естественно завоевывают сонных мух.
За столом напротив уставился в монитор коллега. Десять лет так сидим. Глаза слегка навыкате – сытый, довольный голубь. Кажется, сейчас стол клюнет. Если не клюнет, ей-богу, помогу!
Кончился бесконечный день. С облегчением выхожу. Вокруг люди, торопятся переместиться из коробки с компьютером в коробку с телевизором.
По улицам идет толпа с голубиными головами.

Не могу никому звонить, не могу рисовать.
Дома переоделся и вышел. Рядом с домом лес, в лесу хорошо. Тихо. Бег – медитация, бег – время подумать. Вдох – выдох. Мысли текут мерно и правильно. Хочется жить.
Принял душ, подошел к мольберту. Поточил о холст мелком. Вокруг шум, шуршат крылья, гудит улица, ходят соседи. Как-то сразу стало всех слышно, даже обидно. Шум говорит: «Ляг, отдохни, ты устал». Собственные потуги кажутся нелепыми. Что-то всю дорогу мешает сосредоточиться. Вспомнил, почему рисовать бросил.
Снял трубку и позвонил.
Наконец встретились! А ты новая! Я тебя придумал, а ты вон какая! Простая, нарочито. Без каблуков, в штанишках, без косметики. Будто говоришь: «Хочешь себе такую?» А я хочу!
Повел в любимую галерею, знакомым коридором.
– Смотри, какая картина. Что скажешь?
– Мясо?
– Это не мясо, это любовь. Смотри еще. В ней нет шума, и вокруг нет, только цель и метод. Естественность и чистота. Такую просто нет смысла критиковать.
Записать бы, что несу, и послушать потом. Ты весело смотришь на меня. Забыл, о чем говорил.
– О чем это я?
– Люди разные? – мило улыбаешься.
Разговор почти никогда не важен, важны глаза, руки, как сближаются тела.
– Непременно надо выпить вместе! Вот что.
– Так пойдем.
Прелесть, как все с тобой просто! Откуда в тебе эта рассудительная веселость и плавность?!
Выпили. Потом еще. И вот уже рядом с настоящей, теплой, живой тобой. И я с тобой живой и настоящий.
________________________________________________________
Все как-то убыстрилось, а не замедлилось, как должно было. Ходим за руки, ходим в кино, на выставки, потом идем ко мне.
Уехала с родителями в отпуск. Теперь даже грусть в радость. Грусть с предвкушением радости от встречи. Приехала.
Жду в машине у твоего дома. Вот и ты. Рада меня видеть. Волосы раскудрявились от морской воды, пахнут морем, уютно пахнешь собой.
Дрожишь от возбуждения, раздеваешься под недоуменными взорами из соседних машин. Вот такой запомню. Навсегда.

А вот мы уже живем вместе. Пришла с работы, спрашиваешь, что нарисовал.
– Дрянь какая-то получилась. Думаю, это в прошлом.
Ты не согласна, даже огорчена.
Когда-то носил свои работы известному мозаичнику. Он даже захотел меня учить, а я думал, что и так гений. Даже и не помню, когда это все стало прошлым. Главное, что рядом ты.
Я счастливый менеджер.
Все для меня новое в новом мире. Все время трогаем друг друга – руками, губами, мыслями.
Картинка сменяет картинку.
Полетели отдыхать, теперь вместе. Хочу показать тебе другую страну, просоленную океаном, как ее знаю сам. Радуешься всему, новым ощущениям, простым вещам. Свежевыжатому соку, утреннему дождю, шуму волн, полуденному сну, позднему ужину, худым котам, стрекоту цикад.
Мотороллер жужжит дорогой знакомых запахов – запахов еды, животных, морской соли. Ослепительно-зеленая жизнь так наполнена солнцем, что слепит глаза сквозь очки. За спиной доверчиво льнешь прохладным, розовым телом, обнимаешь за плечи теплыми руками. Вот и берег. И море – мутное теплое молоко. Весь день качаю тебя на волнах.
Ночью выключаю кондиционер, чтобы не простыла. Сразу засыпаешь, а я маюсь в густом полузабытьи. Мне вдруг душно в чужой стране. Стучит сквозь дрему сердце, рождает странные образы. Какофония джунглей, ни одного антропоморфного звука. Пригородная тишина полна духов. Мерещится, что на притолоке над дверью притаились местные бесы, а наши сидят в изголовье кровати. Договариваются.
Встала попить водички, не открывая глаз, легла теплая, прижалась ко мне. Пусть себе договариваются. Ничего не случится.

Быстро все. Экспресс несет домой из аэропорта мимо скудной природы, по которой начал скучать. Наступает унылый пригород.
Ты рядом каждую минуту, руки еще ищут подтверждения, что ты рядом, но внутри что-то зреет. Мысль убегает вперед. Любовь к тебе несомненный ключ, но непременно есть что-то еще.
__________________________________
Мои громкие и злые бесы бывают с тобой грубы. Говоря по правде, перестал различать, где я, а где мы. Говоришь о своем, а я не понимаю, что может быть другое мнение. Но ты такая добрая! Спасаешь меня от меня. С тобой все так привычно, даже страшно. Кажется, столько всего нашел – не мог чего-то не потерять.
Не поэтому ли иногда ночами по привычке выхожу в ночной город? Хочется листать лица, погрузиться в нелепую свободу. Потом в гульном беспамятстве вспомнить: у меня есть ты, – прийти домой, прижаться к твоему животу.
_______________________________
Снится сон. Стою снаружи у церковной стены; в стене, в нише, горит свеча, высвечивая лик иконы. Внутри идет служба. Как бывает во сне, хочу войти, но не могу. Невидимая сила удерживает, не пускает. Слушаю зычный голос священника. Служба закончилась, бьет колокол, колоколу вторит голос в голове: «Бог дал, бог взял».
Просыпаюсь в слезах, кровать пуста. Наверное, ушла куда-нибудь.
Выхожу на пробежку. Бодрое сырое утро, привычные движения успокаивают, бодрят. На обратном пути покупаю круассаны, молоко для кофе. Дома раскладываю все это, принимаю душ, сажусь и жду. До вечера без смысла смотрю в стену. Никуда не звоню. Ложась спать, нахожу примостившуюся на твоей половине кровати записку:
«Мальвинка, я уехала. Совсем». Ложусь. Вся-вся радость, которую накопил за год, начинает уходить.

Мы, конечно, еще встретились, и не раз.
Сидишь, смотришь серьезно, твердо и мягко. Говоришь тихо.
– Нам нужно расстаться.
– Нет, не нужно. Зачем?
– Я все решила.
– Дай поношу тебя на руках, как всегда хотел. Помнишь? Так позволь.
Поднимаю, будто так смогу что-то изменить, что изменить нельзя.
– Выходи за меня замуж.
– Где же ты был раньше…
Приезжаю к твоему подъезду. Дарю кольцо. Собралась куда-то праздновать Новый год, за тобой приехало такси. Нехотя берешь, чтобы только отвязался. Такси застряло в снегу. Смотришь на меня сквозь заднее стекло.
Толкаю такси и плачу. Дернулось и покатило.

Рисую, через силу, пока не упаду от усталости. Знаю: еще чуть-чуть потерпеть – и станет лучше.
Все, что бежало, летело вокруг, остановилось. Мир еще тусклее, чем был до тебя. В голове стучит: «Проиграл». Вроде осталась воля и сознание счастья, но все-таки проиграл.
_____________________________________
Умер отец.
На работу не хожу, на звонки не отвечаю. Здесь, на семнадцатом, тебя будто никогда не было. Сквозняк гоняет по комнатам частички меня, смешанные с меловой пылью. На холсте черное месиво.
Представил отца, как лежит в белой горячке, пристегнутый наручником к койке. Вокруг кружат, почуяв поживу, бесы, или куклы, или бесы.
Хочется позвонить. Только это чушь, еще большая, чем остальное.
Кое-как одеваюсь. Смотрю в зеркало. Сначала правым глазом, потом левым. Как голубь. И – вон из дома.
Бары сменяют бары. Давно так не пил. Теплый июльский день не радует.
День сменила ночь, зажглись фонари, все сижу где-то на Бульварном. Пью. Сам себе бормочу: «Ты, кукол видел?» Скоро всенепременно увижу кукол. Бесшумно подъехал черный лимузин. Открылся багажник. Хочется лечь в него и закрыть над собой.
После баров идут клубы, потом – сырая постель. Кто-то лежит рядом, но не ты. Вроде лежу и одновременно бегу куда-то, обливаясь потом в аду тахикардии. Кто-то встает и уходит. Не провожаю, не встаю закрыть дверь, ничего не говорю.
__________________________________________________
Хватит. В первое утро без похмелья хочется выпить, а я сажусь рисовать, чтобы не вставать до утра.
Рисую. Думаю всякое. Непременно настает момент, когда погружусь в тишину. Делаю, что должно, точно, будто под руководством. Щупаю руками пространство холста: погрузился, вынырнул.
Когда силы совсем оставляют, встаю, потягиваюсь, смотрю. На холсте похожий на фрактал образ – ужасный, бесконечный. Опять накатывает отчаяние. Бессильно падаю на кровать и засыпаю без снов.
Проснулся зачем-то на самом рассвете, подошел к окну. Линии и цвета рассвета легли, как на моей картине. То, что сделал, тянет на удачу, с удачей приходит счастье, а со счастьем – любовь.
Выхожу на улицу. За решеткой шуршат крыльями голуби, чистые, белые. Клошар играет им на гармошке совсем другую музыку.
– Давай их выпустим, старик?
Скрипучий, как дверь, ломкий голос из сна отвечает:
– Прилетят обратно.
А может, и не прилетят.